Бегство из одиночества

Оля проснулась от колокольного звона. Она услышала эти звуки сквозь сон. Звонили  колокола церкви, которая была за углом. Звонили празднично. Пятилетняя девочка уже различала колокольные звоны и могла на слух отличить благовест от праздничного звона. Начинался такой звон с нежных звуков. Звонарь не бил в колокола, он к ним просто прикасался осторожно. И от этих прикосновений и звуки рождались такие же осторожные и нежные. Потом они усиливались, нарастали, появлялся ритм, который укреплял веру в то, что все на свете будет хорошо.

Звонарь бил в колокола размашисто, даже сурово. А потом колокола опять притихали. Звуки плыли над городом и замирали в дальних уголках улиц и переулков. Город был деревянным и одноэтажным. Улицы его были прямыми. План застройки города был разработан в Ленинграде. И застраивался он именно по этому плану. Хороши были широкие улицы, красивы были парки на берегу Амура.
 
Маленькой девочкой Оля однажды вышла за калитку своего двора, чтобы мир посмотреть. Скорее выползла. Она очень долго ходила плохо, только опираясь на табуретку, которую всюду упрямо таскала за собой. Двигала, наваливаясь своим тельцем, потом приваливалась правым боком и делала шаг левой ногой. Потом опять двигала табуретку вперед. Она не знала, что грохот этой табуретки она будет помнить до старости. Пошла она на третьем году жизни. И это было чудо. Весной выпал такой рыхлый слой снега, что все ребятишки вышли играть в снежки. Вынесли во двор и Олю.

- Ну, почему ты не ходишь? Сделай шаг! – умолял её мальчик Валера, - видишь, снег какой мягкий. Даже если упадешь вперед, лицом в снег, все равно больно не будет. Сделай шаг!

Он так звал Олю сделать шаг правой ногой, что она этот шаг сделала. Это было так трудно! Она как будто шар земной подняла на своей больной ножке. Ей показалось, что она полетела в черную пропасть, и перед ней засверкали красные огни, а кто-то  махал черным покрывалом и хотел накрыть её им, но тут красный цвет залил все вокруг, она потеряла на некоторое время сознание.

Её подняли. Она действительно упала лицом в снег и не ушиблась. Её поставили, и она пошла, пошатываясь, вперед впервые в жизни без всякой табуретки.      

- Пошла, пошла, Оля пошла! – закричала старшая сестра. И мама, и папа, и дедушка выбежали во двор и смотрели на это чудо, плакали и смеялись в одно и то же время.

А до трех лет она видела мир только с высоты отцовских плеч, или плеч его братьев. Они сажали её на шею и ходили с ней на рынок, по магазинам и даже в парк на свидания. Было высоко и очень страшно. Оля пыталась держаться за уши своих носильщиков, но им почему-то это не нравилось. А до земли было далеко. Оля держалась за волосы, но и так отцу и его братьям тоже не нравилось. 

В два года летом Оля решила сделать тайный подкоп под ворота. И сделала. Несколько часов она рыла щепочкой лаз, а все думали, что девочка просто сидит на травке и играет. А она вырыла ямку и пролезла сквозь неё. Теперь она могла внимательно все рассмотреть. Она посмотрела направо и увидела голубую полоску воды. Река. Амур. Она слышала название этой реки и бывала там. Её носили купаться.

Когда девочка посмотрела налево – она увидела вдалеке полоску леса. Там она еще никогда не была. Но в ту сторону каждое утро уходила коровка, которая поила семью молоком. Улица была прямая, как стрела. Так девочка впервые и постигла красоту родного города.

- В благословенном месте живем, - говорила бабушка, - колокольный звон слушаем.  Он делает все вокруг чистым. Он изгоняет злых духов, делает всех чище и добрее.

Оля думала, что колокольный звон всех делает добрее, но с её отцом не справляется. Отец был на войне. Его там хотели убить. Поэтому он сам убивал. Ходил в рукопашный бой. Так говорил дедушка. Дедушка в рукопашный бой не ходил и он был добрым. Отец тоже был добрым человеком, но иногда он пил много водки, тогда ему казалось, что его окружили и опять хотят убить. Тогда он становился белым, дрожал, никого не узнавал, а звал какого-то неведомого Васю.

- Вася, - кричал отец страшным голосом, - спина к спине встаем, мы отобьемся, мы им так просто не отдадим свои жизни.

Тогда все вокруг сильно плакали, прямо бросали отцу его маленькую дочь на руки и говорили, что войны давно нет, что мир уже, что вот его маленькая и больная дочурка, которую нужно пожалеть.

Отец приходил в себя медленно. Он становился тихим и смирным. Он брал Олю на колени, гладил по спинке и даже напевал какую-то песню. Строевую почему-то.

В семье особенным человеком была Олина мама. Она тоже была солдатом на войне и была даже контужена и плохо слышала, но она всех любила, никого не обижала, всех жалела, всем сострадала. Голос у неё был тихий и нежный. Она звала всегда мужа ласково «Ванечка», никогда не говорила плохих слов, читала наизусть стихи, обращалась ко всем всегда с приветливыми словами, она была из другого мира. Мира, в котором  все жили деликатно. "Я Вас не побеспокою?" Часто такие слова говорила мама, если она обращалапсь к кому-то с просьбой.

В это воскресное утро мама разбудила Олю ласковыми словами.

- Вставай, доченька. Умывайся, расчесывай волосы, я тебя сама заплету. Мы пойдем сегодня на Амур, там дом такой стоит, где берут детей. И тебя мы там взяли. Аисты туда приносят деток, а там их мамы находят и разбирают. Пойдем, проведаем мою сослуживицу Дусю. Мы с ней в одной роте служили. Она тоже телефонисткой была, как и я.

Оля знала тетю Дусю. И она ей не нравилась. Она была грубой, курила махорку и всегда была в облаке дыма. От неё плохо пахло. Работала тетя Дуся в колбасном цехе на маленьком заводике недалеко от Олиного дома. Тетя Дуся говорила плохие слова, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не разрешала говорить мама.  Дома никто и никогда их не произносил. И только тетя Дуся, когда была в гостях у мамы, говорила эти слова, ругая пса Барбоса за то, что он гавкал на неё.

- На то он и пес, чтобы гавкать, - сказал тете Дусе дедушка Оли.

- Это война её покалечила, - говорила мама, - она приветливой и ласковой девушкой была. Был у неё любимый, да погиб в бою. Она ребенка родила, да умер он у неё. У неё никого на всем белом свете нет. Замуж её никто не берет. Возраст уже великоват. Вон сколько молоденьких да пригожих подросло девочек. Да и женихи наши  полегли в боях. Нет ей доли.

Мама Олю нарядила и заплела в корзиночку. Было невыносимо сидеть, полностью закрывшись волосами, которые мама расчесала на все стороны. Хорошо, что мама брала их прядками и заплетала вкруговую, убирая пушистые волосы с глаз. И зачем это нужно было делать? Терпеть ради какой-то там красоты. Оле больше нравилось самой заплетать волосы в две косички и украшать их бантиками. Она справлялась с этим занятием быстро и ловко.

Но мама сказала, что нужно потерпеть. На люди нужно идти красивой.
И вот еще была одна досада – с мамой нужно было идти обутой. Тапочки из брезента, которые сшил ей дедушка, все время спадали с пяточки, поэтому к заднику была пришита веревочка сзади, которую завязывала мама вокруг ноги. Она была грубоватой, эта верёвочка, и натирала ноги. Оля предпочитала гулять босиком.
   
Наконец, заплетенная празднично, в красивом ситцевом сарафанчике, в противных зеленоватых тапочках, которые были еще к тому же и большеваты и все время норовили сползти с ноги, Оля вышла из дома вместе с мамой. Они пошли в дом, куда аисты приносят детей.

Мама несла в сумочке пирожки, которые она испекла для своей знакомой Дуси. Они вкусно пахли. Какой-то бездомный пес вышел из подворотни и пошел за ними. Мама оглянулась на него.

- Бедняжечка. Голодный? Уж один пирожок то для тебя я выделю.

Мама не успела положить пирожок на землю. Пес взял угощение прямо из рук доброй женщины. Посмотрел на неё умными глазами, вильнул хвостом, но больше просить ничего не стал и удалился по своим собачьим делам.

Мама Оли была настоящим украшением жизни и города. Она прекрасно выглядела. На ней было платье из шелка. Довоенное, как она о нем говорила. И ноги были обуты в туфли из настоящей кожи натуральной. Тоже довоенные. Платье было бледно-серого цвета с прекрасными бутонами тюльпанов по этому фону, а туфли – молочного. Изящные, с маленькими бантиками, они прекрасно смотрелись на её ножках Золушки тридцать пятого размера.

Путники отправились по улице в сторону Амура. Оля шла самостоятельно. Нечего её за руку держать. Она уже не маленькая.

День был жарким, даже душным. Стояла июньская жара. С тополей летел пух и белыми покрывалами устилал все вокруг. Легкий ветерок поднимал пушинки, переносил их на новое место, но снова ронял их на землю.

- Странные деревья, - сказала мама, - так далеко разносят свои семена, но я
ни разу не видела, чтобы они где-то проросли и дали жизнь новым деревьям. Когда нам нужно было тополь во дворе посадить, чтобы в подполье воды не было, я ветку срезала, поставила в воду весной, она дала корешки в воде, я её высадила – и вот уже тополек наливается силой у нас во дворе. И в прошлом году вода в подполье исчезла. Не дерево, а живой насос. А в прежние времена здесь все было занято маньчжурским дубом. Солдаты делали просеки, делили пространство на кварталы, а потом эти кварталы застраивались.

Тем временем Оля с мамой вышли к Амуру. Они прошли мимо развалин взорванного храма и мама перекрестилась.

- Не ведают люди, что творят.

Потом прошли мимо вино-водочного завода. Здесь всегда нехорошо пахло. Но большая река дышала и жила и быстро уносила плохие запахи и заменяла их новыми: смолистым запахом соснового леса, который исходил от плотов, пригнанных с верховьев Зеи, горьковатым запахом сгоревшего в паровозной топке угля, который шел от самих паровозов, дымом из труб проплывающих по Амуру пароходов. Вдоль берега, почти у самой  кромки воды, шла железнодорожная линия.

- Запомни, доченька, вот в этом доме жила семья того, кому мы обязаны красотой нашего города. Игнатий Буковецкий. Он построил арку триумфальную в честь визита Николая Второго в город. Но её взорвали. А вот дом его уцелел. Контора теперь в нем. А что с его семьей стало, я и не знаю. Даже могилу его затоптали. Места больше не было. Дом построили на месте кладбища. Ладно. Не будем о грустном.

Прекрасное кирпичное здание, к которому подошли мама с Олей, стояло прочти у кромки речной воды.

- Гостиница городская бывшая. А рядом в этом большом деревянном доме баня с номерами была. Лучшая баня в городе. Подойдем к Амуру, умоемся. Больно жарко сегодня. Остынем чуток.

Заросли тальника вдоль Амура давали тень. Оля с мамой перешли через железнодорожную насыпь, нашли проход в тальнике, вышли к воде. Купающихся на Амуре было мало. Слишком велик был пляж – вдоль всей береговой линии. И город был расположен вдоль реки. Поэтому у каждой улицы на реке было своё место.

- Искупнись. Снимай сарафанчик. Вода нынче теплая.

Оля охотно поплескалась у берега на отмели, а мама просто походила по воде с туфлями в руках, чтобы не пропали невзначай, да умылась прохладной водой.
Вернулись к зданию, вошли в фойе. Двери, ведущие во внутренние помещения больницы, были замкнуты, но в них было проделано большое окно, и в его проеме видна была симпатичная женщина. Нянечка, которая носила передачи. Её завитые паровой завивкой волосы были спрятаны под марлевую косынку, подсиненную и накрахмаленную. Женщина улыбнулась, наклонилась к Оле из своего широкого окна.

- Наша выпускница. Здравствуй, Аня. Помним, помним мы твою девочку. И я уже знаю, что она стала ходить. Все рады и даже очень. К кому пришли? К Семёновой Дусе? Вместе служили? Очень хорошего мальчика родила. Роды в тридцать три года – не то чтобы поздно, но поздновато. Помучилась. Но все прошло хорошо. И мальчик крепенький такой. Мишей она его назвала.

- Мишей?

Мама растерялась.

- Но ведь нельзя в честь умерших называть. Говорят, примета плохая!

- А в честь кого она его назвала?

- В честь любимого своего, который навсегда на войне остался. Он так её любил. Так дорожил ей. Вот бы счастьем была их жизнь, да не случилось.

- Да. Война.

И обе женщины замолчали горестно. Нянечка даже вздохнула с каким-то всхлипом.

- Знаешь, Аня, я передачу отнесу и выведу твою подругу на балкон. Ребятишек как раз кормить по палатам разнесли, поздравишь и малыша увидишь.

Оля с мамой вышли на улицу. 

- Я здесь, Аня! – послышалась откуда-то сверху.

На балконе стояла Дуся и держала в руках своего новорожденного сыночка, который был завернут в тонкую пеленку. Малыш кряхтел и выражал свое недовольство.

- Аня! Я самая счастливая теперь на всем свете! Я – не одна! Мне есть кого любить! У меня теперь есть родная моя душа. Дожила я до счастливой минуты.

- Поздравляю от всей души, - крикнула мама.

- Ду-ду! – послышалось с Амура. Гудок дал капитан самоходной баржи, нагруженной лесом, которая плыла к причалу.

Оля засмеялась. Вышло очень торжественно. А звук гудка парохода еще долго плыл над рекой, отраженный её водами. 

Мама с тетей Дусей стали разговаривать о том, хватает ли малышу молока, достаточно ли пеленок, есть ли в чем встретить малыша и кто будет забирать Дусю из роддома. Договорились, что заберет их мама, и пеленочки для малыша и распашоночки она найдет, и что у мамы есть даже красивое тонкое байковое одеяльце, почти новое. И кроватка для малыша найдется, и матрасик она выстежит в неё новый. Дети уже подросли. Больше никого рожать она не собирается. Да и подрастет Миша – кроватку Дуся вернет.

Мама все исполнила. А маленькая Оля помогала ей выстежить матрас для малыша, а потом и одеяло. Мама шила стеганые одеяла на продажу, потому что работы в городе было мало. Оля подавала ей иголку, ползая под огромными пяльцами, на которых было растянуто одеяло. Мама сшила детское одеяло для Миши. Жара жарой, а зима не за горами.

Почему детская память так избирательна? Почему слились в поток детские деньки денечки, а остались в памяти только самые яркие события? И почему навсегда и в подробностях Оле запомнился именно этот день? Это был светлый день в её жизни.

Ликующий голос молодой женщины и её громкий крик: «Я теперь не одна на свете!» остался в памяти, как зарубка. Навсегда.

Прошли десятки лет. Оля уже сама была мамой двоих прекрасных деток. Постарела её мама. Оля приезжала к ней в гости из другого города. Однажды, когда они с мамой пили чай на кухне во время её визита к родителям, Оля вдруг спросила маму о судьбе её однополчанки – Дуси, к которой они когда-то очень давно ходили в роддом поздравлять с рождением сына.

- И ты этот день запомнила?

- Да. Во всех деталях. Я помню, как она стояла на балконе и танцевала от радости с ребенком на руках.

- Не зря танцевала. Миша стал для неё в жизни всем. Замуж она так и не вышла. Прожила жизнь для сына своего. Но мне было непонятно, кто кому родителем приходится. Этот Миша взял власть в свои руки уже в десять лет. Он рос таким хозяйственным и рассудительным, что удивлял всех вокруг. Он заставил маму бросить курить. Дорого. А уж выпить ей он не позволял ни по каким поводам. И она его почему-то слушалась.

По воскресениям в кино с ней ходил. Вначале она его водила, а потом – он её. На дневные сеансы. Над ним ребята смеялись, а он никакого внимания не обращал.

- А с кем же ей в кино пойти? Я у неё один родственник.

Он заставил её уйти с работы, где она стояла в резиновых сапогах на цементном полу. Она потом в киоске газетами и журналами торговала. Я таких детей в жизни не видела. Он сам варил и лучший кусок матери отдавал. Учился хорошо, старательно. Десятилетку закончил, на врача выучился. И сейчас работает врачом-рентгенологом в онкологическом диспансере.

Дуся успела его выучить, но внуков своих уже не увидела. Умерла рано. Сказалась контузия. Миша спасал родимую, как мог. Всеми силами своими. Досмотрел до последнего часа. И кричал прямо в небо от боли, когда потерял её. Она действительно счастье свое родила.

Отец у Миши обозначился, когда Миша уже взрослый был. Мишу признал. Но Дуся даже отчество родного отца Мише не дала. По отцу своему величала. Андреевичем. И Миша помнил мамино отношение к отцу своему родному и не смог простить его. Как же он бросил её совсем без всякой помощи? Если бы не моя помощь, то и забрать бы ребенка не во что было. Дуся собрала денег немножко, но тогда ведь декретный отпуск давали только на два месяца. А дальше – живи, как хочешь. Вот Дуся и отдала Мишу в ясли, а он стал болеть, тогда она пошла полы мыть в контору за крошечную зарплату, а от сына не отреклась. А жила она где? В будке сторожевой. Ей от горкомхоза такое жилье дали, как участнице войны. Вот только что не на улице. Кроватка детская, да столик и топчан, на котором она спала – вот и все, что там помещалось. Я сама ходила за неё хлопотать, чтобы ей дали жилье лучше. Знаешь, она сама в холода ложилась у стенки холодной, а сыночка с краю клала и оберегала так сильно, что он никогда простудными заболеваниями и не болел. Она его в спорт наладила. На каток с ним ходила. Она разделила с ним свою жизнь. Вот все вокруг говорили, что ей с мальчиком повезло. Что он такой уродился. А я думаю, что это Мишеньке с мамой повезло. Любовь к ребенку рождается в минуту рождения. То ликование, которое испытывает женщина, когда рождается её ребенок, ни с чем несравнимо. Только мало жизнь дать человеку, нужно еще много-много любви и заботы, чтобы человек вырос. Хорошо, что ты мне про Дусю напомнила. Видишь, как жизнь с ней обошлась? На войне была. Контужена была. Любимого потеряла. Родных всех потеряла. И в то время, когда к женщинам, которые без мужа рожали, относились очень сурово, она отважилась и родила себе сыночка. И жизнь её вознаградила. За все её страдания и муки. А что она кричала нам с балкона? Что она не одна на свете? Вот бы пожила на свете, узнала бы, что у Миши – пятеро детей. Вот сколько внуков у неё. И одна внучка сильно на свою бабушку похожа. Младшая.
 
Если есть тот свет, а я скоро там предстану тоже, я Дусю найду и все ей расскажу.

- Да не торопись ты туда. Побудь с нами!

Оля подошла к матери и крепко обняла свою родимую. При солнышке тепло – при матери – добро.

Неподалеку от дома родителей восстановили храм и звонницу на нем. В открытое окно доносился колокольный звон. Это был праздничный звон. Ольга его узнала сразу же. Знакомые с детства звуки. Могли ли они справиться с той скверной, которая накопилась в нашей жизни за годы колокольного безмолвия? Никто не знал ответа на этот вопрос. Но звук колоколов вселял надежду.

А все-таки какая жизнь короткая. И быстротечная. И нужно к ней внимательно относиться. Чтобы запомнить и уберечь в памяти её золотые моменты. И этот громкий и ликующий крик о том, что молодая женщина теперь не одинока. И эти гудки пароходов на Амуре, и это вечное живое движение реки жизни.