Непрощенный, отрывок

1. Что есть жизнь, если перекрыть путь к душе?

Когда-то давным-давно, будучи совсем юнцом, я зацепился о перекати-поле. Именно в тот самый момент, когда подул сильный ветер, который вырвал тот куст и утащил меня за собой в края совсем не известные. Запутавшись в веточках сухого куста, не оставалось ничего другого как забраться в его глубь, где меня кружило и вертело, пока ночью не выбросило из него в пустыне. Очнувшись утром,  от слепящего солнечного света, я открыл глаза. Солнце обжигая,  иссушило меня на столько, что не осталось никаких сил двигаться вперед. Падая на жгучий песок и готовясь извести дух, я из последних сил взмолил о помощи небо. В этот момент  ко мне прямо с палящего шара спустился величественный лев с огненной гривой. Он сказал, что его зовут Сераф и пришел для того, чтобы не дать мне сдаться, иначе он проглотит меня, тогда я никогда не узнаю, какая чудесная жизнь ждет меня впереди. Я больше испугался огненного демона, бросившись из последних сих наутек, нежели угрожающего смысла слов его. Не оглядываясь, пробежав огромное расстояние, я понял, что силы придал мне крылатый лев, для познания, что меня ждет впереди.
 
Наверное так бы сейчас сказал психоаналитик: «В глубине любого человека сидит ребенок, который запятнан своими воспоминаниями как грязью, и она есть причина нашего полного безрассудства». «Возможно, но не принципиально, уважаемый доктор - произнес как бы сам себе человек, оправдывая себя перед собственным Я.»  Всё было иначе, в моей голове есть обратная сторона медали и зовут эту сторону не иначе как Захария  – «память господня», что до сих пор видимо ко мне не возвратилась. Амнезия божественности, так я её называю, «память, без памяти».  Существование без принципов добра, странно, но ни кто и никогда совершая зло не вспоминает и не думает о всевышнем.
Было холодно, легкая одежда не могла согреть полноценно маленького ребенка, хотя постоянное движение не давало замерзнуть. Отец держал меня за руку, а мама шла с отцом рядом и держала его за другую руку. Вещей у нас собой не было, только мешочек на плече моего отца, в котором было немного хлеба и документы. Мы шли в плотном потоке по натоптанной тропе, по которой, видимо, проходило немало похожих на нас несчастный людей, по этой дороге безысходности. Я чувствовал в воздухе сырость и страх, он питался непривычным молчанием толпы, всех этих людей. По краям нашего пешего эшелона стояли люди в военной форме и говорили на непонятном мне языке. Я, быть может, что-то забыл, но отчетливо помню их пугающий говор – резкий и очень грубый для произношения в наполненной тишиной пустоте. Молчание, оно будто грустная песня в голове на мотивах ветреного холодного воздуха, который  гнал по моим волосам беззвучную песню. Мне стало очень холодно от этого молчания, и я сильнее сжимал руку отца, принимая тепло его большой руки. Я посмотрел вверх и заметил, что родители переглядывались и непонятными мне намеками смотрели по сторонам и не прицельно обменивались знаками и умственными волнами разума как мне тогда казалось. Мы шли в течение долгих часов, попроситься на руки мне было ужасно неловко, хотя на правой ноге с пятки слез чулок и старая обувная кожа немного натирала мозоль.   
Вечерело. Над головой возвышались темные небеса с кровавым про-блеском заката под грязной коркой серых туч. Мы подходили к огромным металлическим воротам, они напомнили мне кладбищенские затворы своим стилем и чем-то ассоциировались в голове с больницей, той самой, в которой люди находятся, чтобы встретить смерть. Странно, но вся ситуация наводила на мысль, что через тысячу лет на земле от животной сущности человека останутся только статуи, засеянные поля памятников и старых крестов возвышающихся над могилами. За воротами был виден дым, идущий от кучи одежды и обуви за забором. Старые водостоки по правому краю нашего пути (с моей стороны) источали зловоние. В этот момент мне был приятен холодный порыв ветра, он уносил вонь и принося с собой грязный жженый дым. Лучше дым, чем запах протухшей земли. Как только я заприметил канавы с протекающей струйкой кислой воды, как отец взял меня на руки и мама поцеловала меня в щеку. Она оглядывалась и из её глаз текли слезы, папа же сдавил меня своими руками и шепотом произнес: «Запомни, что мы тебя любим Захарий, и ты обязан выжить вопреки всему. Как приземлишься - лежи пока не стемнеет и не пытайся шевелится, как почувствуешь, что опасности нет, можешь идти как можно дальше отсюда, прошу тебя, - его голос дрожал - запомни, Захарий должен жить». Я почти ничего не понял, что он мне сказал, но с испугу кивнул головой в знак того, что все понял. А как иначе? Папа смотрел на меня такими глазами, что я не мог себе позволить переспросить. Он начал опускать меня на землю и я в последний раз поймал очертания матери, дорисовывая в подсознании её улыбку, чувствуя её испуганные глаза с истекающими слезами. Они, именно они – слезы, которых я не смог даже увидеть, дали понять мне, что вижу её в последний раз. Отца я запечатлеть не успел. Как только ноги мои встали на землю и сделали пару шагов в темную пустоту тропы, мама ринулась в противоположную от меня сторону и схватила конвоира, идущего с левой от меня стороны, за автомат в его руках. Военный закричал, и все мое внимание было приковано в сторону силуэта матери. Я даже не почувствовал как отец схватив меня за куртку, резким рывком изо-всех сил швырнул в канаву как можно дальше от забора с диковинными и достаточно страшными воротами для того, чтобы отпечататься в моей памяти навсегда.  Я ничего не понимал в тот момент, лишь выстрелы и полет которого не ожидал, ещё эти страшные, неприятные крики грубого и  непонятного мне языка. Приземлившись в грязь, я плюхнулся на склон столь удачно, что моего падения никто и не заподозрил. Грязь накатила сверху и мое тело слилось с ней воедино. В этот злой миг мне стали понятны слова отца, никогда раньше не хотелось исполнить его наказ столь тщательно.
Я лежал без движения несколько часов пока паника, крики и шум, что были на пути к зловещим вратам, не закончились. Мое сердце не билось, грудь почти не двигалась, лишь маленькие глотки воздуха поддерживали меня в сознании.  Глаза были закрыты, несмотря на это слезы текли. Нос не дышал, шмыгать им казалось некой роскошью. «Захарий должен жить» - отзывалось в моей голове. Не было ни чувства холода, ни дискомфорта, всё моё существо переместилось в мир другого измерения, душа находилась вне грязного и замершего тела. Я возвысился над землей. Слух стал столь обостренным, что заменил мне глаза и нервные окончания затекших рук и ног. Душа словно ангелом летала над землей, слыша выстрелы и команды непонятного мне языка. Я видел, как плачет маленький ребенок, а его мать говорила ему, что она его любит. Но он все равно плакал. Голос маленькой девочки дорисовывал её движения протянутых рук. Слезы, крики, плач людей  и ор злостных солдат, кто-то поднял маленькую девочку на руки и спокойным голосом на ломанном, но понятном мне языке стал повторять: «Всё хорошо, прости меня». Слова, которые вселяют надежду, при этом, за времена лжи и предательства, отлично перенявшие другой смысл. «Всё хорошо, прости меня». А где-то вдали вновь прозвучали команды и выстрелы, но горечь слышалась уже не во мне в этот момент,  а в ребенке, который не мог даже понять  - что происходит. Сколько ей было лет? «Всё хорошо, прости меня» - повторял всё тот же голос. Солдат достал что-то из кармана и ребенок плача и изнемогая от голода, зачавкал, на руках безликого, как и все эти люди. Ребенок утих, но горечь его потери была сродни с моей, мне так хотелось встать и обнять маленькое дитя, дать понять, что у неё теперь есть я. Горе объединяет даже незнакомых людей, а боль имеет силу роднить. Но вот беда, обещание, оно не отпускало меня. Как можно не сдержать обещание,  данное совсем недавно родному, ушедшему навсегда человеку. Отсутствие действий и жалость к близкому по несчастью, вперемешку к собственному отвращению от бездействия, сковавшего меня на тот момент, стало моим проклятием, и этот зловонный запах учуял монстр.
  Внимание! Мой дух вернулся к телу из-за шагов того, кого не увидеть даже при открытых глазах. Спутник чье имя знают все, он есть в каждом человеке, он был вестником приближающейся опасности. И страх показал мне демона, как я его себе представлял. Он стал моим черным спутником на всю мою жизнь. Я не помню лиц своих родителей, не помню лиц солдат, стрелявших в затылки себе подобных. Я помню только звуки врезавшихся в мои уши и демона чьё лицо постоянно меняется переливаясь тысячью лиц. Отпечатавшийся образ того, на кого кинулась моя мать, тот, кто обидел маленькую девочку, именно так он являлся мне. Рогатый шлем защищал голову сменяющимися лицами в сумеречной тьме, на теле была солдатская шинель, а из рукавов торчали не то острые иглы, не то ветвистые прутья. Он не оставлял тени, но я отчетливо чувствовал громадное тело, что заслоняло собой свет тусклых фонарей. Безмолвно он навис надо мной. Но страх что пришел первым укрыл меня своей вуалью и я стал бездыханно невидим. Я чувствовал демона. Он недолго стоял рядом, видимо просто курил, глядя вдаль на наступившую темноту, после чего удалился так же, как и пришел, бросив окурок в сторону. Но его дух остался в падающих искрах тлеющего уголька и веренице табачного дыма. Он слаб, он выжидает, издеваясь надо мной, но только стоило мне подумать о его немощности, как огненный глаз моего страха потух, распавшись в пепел, и дым потухшей сигареты испарился от легкого ветра.  После наступления полной тишины я открыл глаза и, удосто-верившись, что никого рядом кроме блуждающих огней вышек не было, двинулся в путь. На животе пришлось проползти наверное пару километров до осознания, что нахожусь в полном одиночестве и в дали от забора и страшных, ненавистных мне ворот. Осталось только выжить, но  как жить когда остаёшься один, без смысла своего существования, без радости, от которой наполнялось сердце при мысли, что ты не одинок. Надеждой для меня  стала девочка, которой непременно хотелось помочь, взглянуть в её глаза, узнать, как она выглядит. Я выполнил часть обещания данного мной родителям. Осталось выжить. Вот только теперь как ни хотел бы я вспомнить их, вижу только образы,  лиц моё сознание не выдавало, как и не мог вспомнить ни одного лица из толпы. Их съел рогатый, не отбрасывающий тень зверь, надежно закрепивший этим своё существование.