Алишер. Глава 1

     Глава 1


«Во мне намешано слишком много кровей - это позволяет везде чувствовать себя своим и чужим одновременно. В общепринятом значении я несовременен: не люблю клубных тусовок, алкоголя и компьютерных заморочек, а из музыки всех времён и народов предпочитаю Моцарта и «Doors». Временами я и сам слабо верю, что мне семнадцать лет. Мои родители живут, что называется в неравном браке: отцу на момент их знакомства было около сорока, а маме - шестнадцать. Вообще о своих родителях я мог бы рассказывать бесконечно, но именно теперь - не они герои повествования, как ни жаль, хотя я уверен, что когда-нибудь сниму об их жизни фильм.
     Отец - бывший детдомовец - назвал меня Алишером в честь поэта. Наверное, у меня, действительно, восточные корни, на что указывает характерный разрез неподходящего цвета глаз. Это моя единственная азиатская примета - кроме имени. От отца и мамы знаю, что я родился, когда взошло Солнце, и в тот же момент неизвестно откуда взялась большая чёрная туча, которая рассыпалась золотым снегом. Я сознаю, что это - красивая история (вроде замораживания речки в летнюю жару), и только не могу понять, что она должна значить по замыслу моих родителей? Хотя, с другой стороны, расскажи я кому-нибудь про Женщину в синем и свои ночные жизни, на меня посмотрели бы как на Кассандру в своё время, так что выводы о странном снегопаде 1 февраля 1984 года делать не хочу.
     До аварии я много занимался хоккеем, просто для себя, и учился в обыкновенной городской школе - по собственному желанию, хотя отец был против и упорно пытался отослать меня в Штаты.
     Теперь моё жизненное пространство в основном ограничивается домом и садом».
    
     На этом месте Алишер почувствовал тошнотворный приступ душевного бесприюта. С полчаса он сидел неподвижно, глядя на исписанный лист, потом вздохнул и приписал внизу «18 мая 2001 года», после чего сделал вывод, что к созданию собственного жизнеописания он пока не готов - и закрыл тетрадь.
     Он отчётливо помнил, как впервые окружающий мир расширился во много раз, развернулся, стал объёмнее и выпуклее, заиграл невиданными доселе красками и созвучьями, словно раскрылись огромные прозрачные створки, допустив его к иной реальности. (Он и сам понимал, что сравнение оригинальностью не блещет, но оно было наиболее точным.)
     Трансформация случилась во сне, и героем её стала мать: Алишер увидел её девятилетней девочкой из маленького рабочего города и простой советской семьи.

…Осень начиналась сыро и грустно: маму увезли в роддом, в районный центр. Отец по своему обыкновению запил; дом, при маме такой уютный и тёплый, превратился в заросший грязью и пропахший перегаром постоялый двор. Голодную Наташу приютила двоюродная бабка, добрая, рано состарившаяся, с лицом, перекошенным перенесённой в детстве болезнью. У бабы Нины тогда уже начинался склероз, и она, забывая, что только что отругала Наташиного отца, начинала снова, и самым страшным было слово «фашист». Наташа с утра готовила уроки, потом шла в школу во вторую смену, маленькая, неприкаянная, в розовом куцем плащике и полосатой шапке с ярким помпоном. Коричневый ранец, с которым она начинала свой третий учебный год (большой карман ещё в первом классе был залит клеем), набитый учебниками и тетрадями, и сшитый мамой мешок для сменки - имущество, напоминающее о доме….
     В тот день последним уроком была физкультура. Наташа не стала снимать синий гимнастический купальник и надела форменное платье сверху - так и пришла к бабе Нине. Самой старушки дома не было - уехала погостить к дочери и, по-видимому, решила там заночевать. В квартире остался дед Лёня, крепкий, ещё далеко не старый пенсионер, ветеран войны и большой любитель выпить. Перспектива общения с ним пугала Наташу, и, не поев и толком не раздевшись, она поспешила улечься на старинном скрипучем диване, где ей обычно
стелила баба Нина. Уснула быстро, но в её сон грубо влезли чужие корявые руки. Дед, навалившись всем телом, настойчиво шарил под одеялом, дыша Наташе в лицо кислятиной. Испуганная девочка пыталась освободиться от тяжёлого пьяного тела, а противный старик, обнаружив трикотажную преграду,  тупо бубнил: «Что это тут?» - пальцы старались отогнуть ткань, царапали кожу. Уворачиваясь от них, Наташа боролась - долго, отчаянно, молча. Утомившись, обозлённый дед скатился с дивана и, пошатываясь и матерясь, побрёл в свою спальню, а сломленный кошмаром ребёнок забылся каменным сном.
     На следующий день мама вернулась домой с голубым беспокойным свёртком, а Наташа начисто забыла ночное происшествие - маленький организм пытался себя спасти…

     Очнувшись в своей постели, Алишер не мог шевельнуться. Он лежал на спине, запрокинув вверх залитое слезами лицо: МАМА! - через это пронзительное впечатление он как-то разом почувствовал и понял её всю - гордую, злую, бесконечно непонятую, неприкаянную девочку в розовом плаще, из слишком коротких рукавов которого торчали худенькие руки, ребёнка, оказавшегося один на один со страшным миром, его маму, замкнутую, непонятную женщину, чей одинокий вид не могла смягчить даже обволакивающая любовь отца.
     В эти дни родители уезжали отдохнуть на Алтай, и Алишер с ужасом ждал их возвращения. Он ещё надеялся, что за предстоящую неделю травма от ВПЕЧАТЛЕНИЯ зарастёт и всё станет прежним, однако тупая боль, ворочающаяся где-то в предсердье, рассасываться не спешила.

     В день приезда родителей Алишер старался занять себя делом: прибрал комнату, по мере сил помог Громову в саду, засел за геометрию, хотя до начала занятий оставалось больше месяца, и оторвался от компьютера в третьем часу ночи. Он лёг на кровать: перед глазами плыли прозрачные призмы, их грани сверкали в лучах яркого солнца, сквозь них преломлялись радуги и полосатые тёмно-зелёные шапочки с жёлтыми помпонами. Открыв глаза, Алишер с удивление обнаружил, что уже день, что мать сидит возле его кровати на тумбочке, отодвинув книги, и смотрит внимательно и тоже удивлённо: «Ты спал одетый и обутый, это же надо - так заучиться». «Прости, мама, я ждал вас и не заметил, как уснул… Когда вы приехали?» «Ночью. А утром, не дождавшись тебя к завтраку, я заглянула сюда». «И давно сидишь?» Она кивнула, и Алишер почувствовал, что напряжения нет, но новое знание томило душу - всё в нём болело: «Невозможно без отдачи», - подумал он, всей силы отдачи ещё не зная.
     Через две недели мать объявила, что нашла работу. «Как это?» - не понял Алишер. «А ты не в курсе, что у меня - диплом искусствоведа?» - и засмеялась удивительным серебряным смехом. «Впервые в моей жизни», - мысленно отметил Алишер.
    
     А в сущности, что он до этого понимал в окружающих его людях? в мире, обступающем - иногда - слишком тесно? Сумма приобретённых навыков была необременительной, набор понятий - вполне стандартным. Уютный дом, любящие родители, в меру навязчивая школа, привычная компания в старом дворе, несколько особых пристрастий в музыке и потребность в ночных бдениях над книгой. Автокатастрофа, травмы, неподвижность, преодоление - он заботился только о своём равновесии… Теперь же он чувствовал, как земля рвётся из-под ног. Вначале он пытался цепляться за тепло прежних впечатлений, причём особо важными ему представлялись попадавшие в поле зрения детали. Оставаясь один, он в хаотичном порядке перечислял их в уме:
… - серая шёлковая штора с атласными розами на кухонном окне
-  свежая газета в почтовом ящике №102
-  кованые цветы на воротах
- шпильки, которыми мать собирала волосы в гладкую ракушку
- запах золотистых шафрановых шаров, обрамляющих террасу… -
так он искал опору, фиксируя знакомые предметы, окунаясь в бытовые мелочи - это смягчало телесную боль, но только не боль знания, не боль ментальную, от которой, собственно и жаждал исцеления. Через полгода борьбы за прежнего себя Алишер сдался. За это время он, ценою каторжного труда, сумел распрощаться с инвалидной коляской и научился ходить с костылями, а затем и с тростью.
     Ночью, оживая после очередного ВПЕЧАТЛЕНИЯ, он уже не глотал слёзы и не изводил себя попытками понять ПОЧЕМУ, а просто лежал на спине, блокируя любой мысленный поток, позволяя горячей пульсации в костях забивать муку вновь и вновь разбивающегося сердца. Его уже не заботил вопрос чрезмерности груза, несправедливости и причин наказания, он просто заставлял себя выживать - день за днём - в страшном и незнакомом мире, где он должен был навсегда остаться одинок.
     Сначала - мама.
     Потом - отец, друзья, учителя.
     Иногда - звери, растения.
     Субстанции без формы.
     Изредка - цвета, но чаще всего - музыка.
     Ему никогда не приходило в голову вызвать сон самому или усилием воли пытаться проснуться. Он заставлял себя не раздумывать, чтобы не сойти с ума (он полагал это возможным); труднее было оставаться сыном и другом, мальчиком четырнадцати лет, будущим - как ему представлялось - режиссёром кино.
     ВПЕЧАТЛЕНИЙ о себе ему дано не было.

     Сад воспринимался Алишером как продолжение его собственного тела и мира. Путешествия по лабиринтам вен = путешествия по аллеям. Преодоление сопротивления плоти = работа на земле. Ветер целует траву и листья = слушать виолончель; звуки текут сквозь кровь, выливаясь слезами. В оранжерее жили розы: пир ароматов и красок. Его роза оставалась чистой - без цвета и запаха. Особенно, если не думать о Доре…

     Ещё до аварии Алишер считался человеком с развитой интуицией. Сначала он по-детски радовался, когда самые невероятные предчувствия вдруг сбывались, ему нравилось изумлять родителей или товарищей прирождённым чутьём на результат. Став старше, он привык относиться к этому спокойно, озарения свои не оглашал, а просто жил с ними так же естественно, как и с синими глазами в чисто азиатском разрезе.