День спонтанных решений

Мой прах будет развеян на Марсе. Или, быть может, урну с ним разобьют о большой камень на какой-нибудь горе в живописном месте, над морем, чтобы потом, после моего грустного медленного приземления рыбы насыщали свои организмы моими останками. Если не исплюются от отвращения, я буду рад. Ведь мне наконец удастся стать частью жизненного цикла, обрести своё место в пространстве, то место, которое у меня уже никто не отнимет и которое спонтанно не исчезнет: ни из-под ног, ни с боков не уйдёт, ни сверху не перестанет быть и не перестанет закрывать меня от солнца и холода ночью.
Некоторые истории начинаются со вступительного слова автора. Так начинались многие классические английские романы, где автор не медлил со своим представлением. Некоторые английские книги начинались с плавной экспозиции. Американские романы не терпели промедления и бросали читателя в гущу событий, не заботясь о его нестабильной психике. Депрессивное британское кино в серых тонах, где персонажи обитают под серым небом, среди луж и укутанные в тёплую одежду, порой начинается со слов главного героя, который затем продолжает быть основным рассказчиком. Я называю такие фильмы разговорными. Такая манера киноязыка сближает подобные ленты с литературой. Ведь в таких случаях сценаристу нужно сильно постараться; и написать не просто перечисление действий и реплик, а в какой-то степени роман.
А некоторые истории начинаются, подобно этой: с какого-то пространного рассуждения о том, как лучше начать историю. Если бы это было кино, то в кадре был бы я, возвращающийся домой на автобусе; за окном накрапывал бы дождь, прибивая пыль к земле; оставаясь в виде растёкшихся капелек на запотевшем окне; а за кадром бы звучал мой нехаризматичный голос, начитывающий этот метатекст, над которым коротал свои ночи уставший сценарист: «Некоторые истории начинаются со вступительного слова автора. Так начинались многие классические английские романы, где автор не медлил со своим представлением. Некоторые английские книги начинались с плавной экспозиции».
Но сначала бы при монтаже в фильм вставили иллюстрацию моих первых фраз о Марсе и голодных рыбах: красные склоны; оранжевая пыль, похожая на посыпку для чипсов; ветер. Потом обрыв над волнующимся морем, которое бы отражало в себе чистое голубое небо и ослепительно бы бликовало под ярким солнцем. Показали бы рыб, схватывающих ртами серые сгустки моих останков... А режиссировал бы всё это Жако Ван Дормаль или Мишель Гондри... Так бы мне хотелось.
Но мне остаётся лишь думать об этом, мечтать и пересматривать их фильмы о любви и грусти. Хотя я видел лишь по одному шедевру из их фильмографии. Я хотел начать знакомиться с их творчеством, углубиться в него, стать узконаправленным знатоком, но... потом вдруг мелькнула мысль о разочаровании, и я не стал воплощать в жизнь это своё стремление. Чего-то нужно не знать, чтобы хоть на миг оставаться счастливым.
Вот так смотреть на треснувший асфальт на дороге, смотреть на то, как редкие капли бороздят испарину на стекле вспотевшего автобусного окна. Возможно, то, что автобус не забит и что в нём есть много свободного пространства, для того чтобы не испытывать экзистенциальное отвращение к живому, – уже можно воспринять как счастье, непритязательное восхищение действительностью. Толстой говорил об этом, о том, что нужно жить проще и что материальное должно ограничиваться куском хлеба и теплом для поддержания жизни. Мне всегда думалось по этому поводу о том, что графьям легко было рассуждать об опрощении и аскезе, ведь им всегда было куда вернуться после их игр в мудрость; где бы ждала заправленная чистая постель и горячий обед.
В наушниках играет синтетическая, агрессивная, бурная музыка. Слова глушатся скрежещущим звуком, громоподобными взрывами, подчинившимися одичалым темпу и ритму.
Эти кислотные, взбесившиеся всплески успокаивают меня; сливаются в неделимую мешанину и затем и вовсе пропадают; я перестаю замечать их; и просто стою, держась за поручень, укутанный в поток мыслей, которые уже не пугаются шумной реальности и не разбегаются, навсегда ошалевшие, с поломанной психикой и морально надломленные...
В тот момент, когда морось превращается в ливень, я доезжаю до нужной мне остановки. Автобус тормозит. Двери открываются. Я медлю перед выходом, так как вижу перед собой лужу. Секунду анализирую свой долженствующий воспоследовать прыжок, но не прыгаю, а аккуратно наступаю в воду кедом. Другой ногой ступаю уже на асфальт, мокрый, почерневший. И представляю себе, как если бы я спрыгнул с платформы автобуса, пытаясь преодолеть лужу; неудачно бы приземлился, мою ногу бы повело в сторону, и я бы упал в грязь, расплескав её своей неуклюжей тушей. Как неприятно и неприлично. Просто беспардонно неприлично. Я бы смутился. Думая лишь о том, видел ли кто-нибудь мою вселенскую неудачу; смеётся ли этот кто-то надо мной, вымокшим и грязным. Порой падение в лужу кажется апокалипсисом. Один из видов моих кошмаров представляет собой как раз таки такой Армагеддон.
От мысли о падении в лужу по телу пробегает неприятная щекотка. Уходит в ноги, и те превращаются в две ватные макаронины. Сердце бьётся сильнее, дыхание замирает.
Падаю. Брызги.
Вымокший прихожу домой, поднимаюсь на лифте на девятый этаж, открываю дверь к свою квартиру холодным влажным ключом.
Войти в квартиру. Приметить густой напряжный сумрак. Разуться. Бросить сумку к дивану. Снять мокрую одежду. Развесить на стулья сушиться. Разогреть остатки обеда. Надеть свежие трусы, проигнорировав всю остальную одежду. И усесться с едой за компьютер обозревать ленту новостей, чавкая и глотая. Понять, что забыл взять что-нибудь попить. Взбеситься. И приготовить чай.
Я снова уселся за компьютер. Наверное, это можно назвать зрелостью – тот момент твоей жизни, когда наконец должен признать, что компьютер – главная вещь твоей жизни, без которой едва ли можно представить существование. Должен и признаёшь. С каким-то даже и не скрываемым чувством превосходства, как если бы обнаружил во Вселенной абсолютную истину. Та стадия твоего развития, когда каждый твой порок или недостаток ты возводишь в ранг достоинства. Только лишь потому, что признал наличие такового в себе. Наверное, именно характер откровения и наделяет вполне заурядные вещи качествами экзистенциальной исключительности...
За окном серый мокрый вечер. Серый мокрый дождь стучит по серому мокрому карнизу, алюминиево шумит. Решаю, что сначала нужно проверить почту. В первом электронном ящике пусто – из издательств молчат; что ж, буду тешить себя мыслями о том, что и Чаку Паланику сначала дали от ворот поворот. Во втором ящике, к счастью, вижу, что полковнику написали: редакция женского журнала спрашивает Катрин пятидесяти двух лет, скоро ли последует продолжение её сексуальной исповеди в письмах?
Улыбаюсь, мне это доставляет удовольствие. Всё-таки моя затяжная депрессия может вдохновлять меня на нечто большее, нежели мысли о суициде и бесконечные киносеансы за кружкой кофе и печенюшками. Писать от имени похотливой бабёнки в период менопаузы всё-таки довольно занимательно. Особенно, если это оказывается кому-то нужным. Гляжу на цифры внизу экрана, задаюсь вопросом, могу ли и, главное, хочу ли тратить время на очередное письмо в этот женский журнал. Час-другой всё же можно уделить эстетическому веселью и откровенному злорадству. Кликаю на кнопку «написать», открывается окно редактирования письма:

«Дорогая редакция, вечер. Не смогла удержаться, поэтому вновь меня можно заметить у компьютера набирающую знаки. Только теперь я начинаю понимать писателей, которые так ревностно относятся к своим творениям. Я хоть и не произвела на свет ничего, кроме сына и нескольких строчек, однако же даже те два письма о моих отношениях с мужчинами уже кажутся мне неотделимыми от меня гомункулами, кожными, дышащими наростами... которые я никогда, наверное, не смогу удалить, кликнув на них курсором. Но... не буду долго разглагольствовать и копаться в предисловиях, как это любят немцы – всё-таки филологическое образование дало мне понять, какими мне хочется видеть романы, поэтому перехожу к тому, что всем, а главное, мне – интересно. К истории о моих “сексах”.
В этот раз я хочу перенестись в мои студенческие времена, когда я была молоденькой, красивой, стройной... не буду использовать совковое выражение “институтка”, потому что оно не с чем иным, кроме как с путанами, ассоциироваться, как мне кажется, не может... поэтому: я была студенткой. Восемнадцати лет.
Сейчас я вспоминаю себя с затаенным вожделением, потому как будь я Мессалиной, то только таких бы рабынь имела при своем дворе и только таким рабыням давала бы честь себя ласкать и умащать маслом. Фигура “песочные часы”, большая упругая грудь, округлые бёдра, красивое личико с пухлыми губками и выразительными глазами, в общем, я была самкой, идеальной для оплодотворения – далее распространяться о внешности не вижу смысла, так как зачастую этот момент в книгах пропускают столь же уверенно, как это делают с описанием природы.
В этот период я была полностью нацелена на получение образование, ни о чем другом и не думала: только читала, много читала, потом писала по прочитанному аналитические работы и благополучно сдавала. Однако же, к счастью, мои планы разрушил один очень обаятельный студентик. Худой, высокий, в очках. Сколько бы я его ни вспоминала, он мне всегда является в своих светло-коричневых брюках, при более тёмном ремне и в чёрной рубашке, которая постоянно у него топорщилась и вздувалась, что меня порой смешило, поскольку вид у этого студентика при этом был довольно нелепым. Прибавить к этому ещё и сутулость – и получится уж совсем уморительный образчик моих тайных желаний. Он учился на философском факультете, и, помнится, впервые мои складочки увлажнились от его голоса тогда, когда он выступал с заготовленной речью на риторских состязаниях между учащимися разных направлений. Внизу живота стало тяжело, потом легко, потом опять тяжело, будто многоножка там шерудила своими многочисленными лапками, стимулируя моё внимание и мой интерес к нему. Но только не мерзопакостная многоножка, от вида которой хочется сбежать с планеты, а многоножка как этакий пелевинский отвлечённый образчик симулякр... Эроса.
Единственно, куда секундами забредала моя вспотевшая мысль, так это в сторону опасений о том, не промокнут ли мои трусы и, главное, не станет ли это видно всему залу... Но потом я снова фокусировалась на том мальчике, в брючках, во вздувшейся рубашке, сутулом... Помню лишь ещё, что он в тот вечер делал уклон на философию Платона о тенях. И больше не помню ничего совершенно, потому что думала я в тот момент о том, как мы с этим мальчишкой, в очках, без волоска на лице, будем любить друг друга на сцене. У всех на виду. Мне хотелось, чтобы он повалил меня на стол, где заседало жюри (которое уже, разумеется, за ним не заседало); я бы раздвинула ноги, схватила его ими и прижала бы к своему паху, юбка бы задралась, и он увидел бы на моих трусах тёмное пятно от натёкшей из меня влаги; но его бы это, конечно же, не смутило, он бы только ещё больше разгорячился – он присосался бы к моим губам, засунул бы в мой раскрытый рот язык, мы бы обнимались этими языками. Я хотела вцепиться в его галстук, которого на нём не было, но мне так хотелось, чтоб он был, так что в моих постыдных фантазиях он присутствовал – и я хватала его правой рукой, прижав его владельца к себе ещё сильнее, а левой расстёгивала пуговицы на его чёрной рубашке, выдергивала её из брюк, срывала с него и, обхватив его руками, присасывалась к его шее, облизывала его плечи, сосала его тощую грудь. Мне хотелось, чтобы он мял мою большую грудь, через лифчик и через непрозрачную блузу, сильно мял, даже жестоко, хотелось, чтобы он буквально терзал мои сиськи, нисколько не заботясь о том, хорошо ли мне от этого; мне хотелось, чтобы он озверел; чтобы, срывая пуговицы, распахнул на мне блузку, оттянул лиф, оголив болтающиеся груди, и принялся их обсасывать, чмокая и мыча от удовольствия. Потом бы он запустил ладонь в мои трусики, нащупал мокрое кожное скопление, такое мягкое, тёплое, податливое, и начал бы его массировать. Я бы слышала хлюпающие звуки, хоть уши и заложило от возбуждения. Я бы двигала тазом из стороны в сторону, поднимала бы его, опускала – мне бы так было хорошо, что я просто бы не могла усидеть на месте. А потом бы он засунул в меня два пальца и лишил меня девственности...
И только от этой странной мысли я опомнилась в тот вечер. Я сразу подумала о крови, которая не заставит себя долго ждать. На ум сразу же пришли мамины посиделки с подругами, с которыми она очень часто собиралась по вечерам у нас на кухне и разговаривала о разных вещах, в том числе и о сексе; я присутствовала на этих беседах, мама не считала нужным отводить меня спать или заставлять играть в другой комнате, поскольку наверняка считала, что мои детские мозги едва ли что-то смогут уразуметь из их историй о постели и потрахушках; и мои мозги действительно ничего в этом не понимали, однако хваткая память всё бережно уложила и сохранила до поры до времени; и как-то мама рассказывала о том, что в первую брачную ночь с папой у неё случилась настоящая истерика, так как кровь совсем не хотела останавливаться; в тот момент мама реально думала о том, что может умереть.
Поэтому-то, сопоставив все возможности и вероятности, я предположила и у себя подобное развитие дел: перед глазами встал образ ошалелого юнца, который с ужасом таращится на поток неостанавливающейся крови, что течет из меня; точнее, даже и не из меня: почему-то мой рассудок не хотел отождествляться с тем распахнутым, морщинистым, розово-красным, кровоточащим зевом влагалища. Нечто инопланетное, дурно пахнущее и просто кошмарное – для мира СССР такое было бы нонсенсподобно; для артхаусного сербского дискурса – вполне, но не для вечера полемики между студентами гуманитарных факультетов...
Но, думаю, на этом мне стоит сделать паузу: скажу лишь, забегая вперед, что этот худой ритор всё же стал моим первым мужчиной; и, к счастью, моё девственное кровотечение ограничилось несколькими капельками, нисколько не смутившими ни меня, ни, главное, его, моего Мисюся-философа (от традиции называть своих мужчин Мисюсями я не отступлюсь).
Очень хочу написать вам ещё, очень хочу, чтобы вам понравилась моя писанина, и очень хочу, чтобы... нет, не знаю, чего бы мне ещё хотелось. На этом точно окончу свой сегодняшний рассказ.
Как всегда – Катрин, 52 года».

... Жму кнопку отправить, секунда – и письмо безвозвратно ушло в виртуальное пространство, став самостоятельным организмом – птенец вылетел из гнезда.
За окном заметно потемнело, едва можно разглядеть верхушки тополей. Волосы высохли и валяются на голове спутанной вермишелью. Мой ужин остыл, но идти на кухню и снова его разогревать лень, чай стал прохладной мутной водичкой. За неимением лучшего и столь убогое лакомство – вполне перевариваемая вещица.
Жую, обильно запиваю, глотаю – по монитору «Человек на Луне» – идиллия меланхолии – так бы мне хотелось, чтобы Ларс фон Триер назвал свой фильм обо мне; правда, увы, придётся смириться с тем фактом, что сценарно я заимею двух любовников разного пола; одного из них убью, перед этим изрядно помучив; при посильном содействии второго спрячу труп; а потом в течение оставшихся трёх часов ленты буду мучиться угрызениями совести, которые будет стимулировать выживший любовник или любовница – тут уж как господин Ларс посчитает нужным... Грустная история всё же выходит, эх... грустно живу. Святая правда.
От нечего делать достаю из ящика стола два номера того женского журнала, где я обнаружил свои письма, что меня весьма повеселило, особенно редакторская преамбула:

«В какой-то момент мы начали получать очень своеобразные письма от одной из наших читательниц. И мы, редакторы, корректоры, журналисты, по зрелом размышлении, поняли, что просто не имеем права не опубликовать эти жемчужины, отведя им столько места, сколько понадобиться. Итак, Екатерина, 52 года – приготовьтесь погрузиться во вселенную секса, чувственного азарта и женской откровенности».

Уверен, когда выяснится, что я не имею при себе матки и яичники у меня располагаются снаружи и выполняют совсем иную функцию, то меня обвинят в сексизме. Оставаясь в бабской маске, я – чувственно азартен и откровенен. Как же всё относительно. Орущий, покатывающийся со смеху смайлик, слэш-слеш, звездочки, сердечко, мороженка, черепашка, утенок, говно с глазками и ртом.
Возобновляю проигрывание «Человека на Луне», гениальный комик играет роль гениального комика. Но что-то мне подсказывает, что, если киношники предпримут попытку байопика о Джиме Кэрри, у них ничего не выйдет. Джим один такой. И подражание ему будет не смешно, а смехотворно...
К моменту окончания ленты в тарелке совсем ничего не остается, в кружке валяются мёртвым грузом мокрые чаинки, окно совсем потемнело, на голове всё та же вермишель, вокруг тоже стемнело, сзади ко мне благополучно может подкрасться псих-ненормальный-маньяк-убийца и устроить из моей невнятной жизни подчёркнуто смачный сплаттерпанк при участии несравненной ножовки, беспринципного тесака и обаятельных клещей... Но возможно он будет ещё и любвеобилен, поэтому не исключено, что мои вывалившиеся внутренности и отрезанные конечности посодействуют в его фашистских-фетишистских играх и помогут в усмирении  его бурного, изобретательного либидо. Псих-ненормальный-маньяк-убийца обмотается моими кишками, обмажется моей кровью, будет мастурбировать моей уже расслабленной безжизненной ладонью, устраивая эдакий голландский штурвал; и обильно кончит в одну из моих опустевших глазниц, обрамлённых чёрными струпьями засохшей крови. Всё так романтично, празднично, что даже слеза наворачивается... Хочется сразу же запастись разнообразным углеводным стаффом и пересмотреть премилую трилогию Люцифера Валентайна об анатомических особенностях женских тел, или сентиментальную мелодраму Срджана Спасоевича о семейных ценностях, или одну из наивных мозговыносящих комедий Светланы Басковой. Ужраться чипсами, орешками и мармеладом и остаться довольным проведённым вечером. Потом догнаться кислотно-мейнстримной прозой Уэлша, Эллиса, Паланика или Рю Мураками под аккомпанемент ЖИРНОГО, рыгающего, заикающегося даб-степа и завалиться спать с чувством выполненного долга и осознанием себя «супер-мега-пупырчатым мозгом». Ппау!
Мелькает мысль о том, чтобы пошариться по порно-сайтам, пособирать впечатлений и впоследствии стать на секунду египетским фараоном. Но не проникаюсь энтузиазмом, отмахиваюсь от этой затеи и иду спать, напоследок проверив почту и социальную сеть.
... Закинуть вещи в рюкзак, примять, чтобы можно было запихать еще что-нибудь в уже и так разбухшую сумку. Взять пару-тройку трусов, столько же носков, пару джинсов, кеды на смену (те жёлтые, с чёрным цветочным орнаментом), футболки с поп-арт-рожами и лизергиновыми котами в солнцезащитных очках; зубную щётку; книжку (библиотечную, чтоб не жалко было трепать в дороге) – Джек Керуак «В дороге»; немного непортящейся еды и бутылку воды; документы, деньги. Остановиться, перевести дух, согласовать мысли друг с другом, переспросить себя ещё раз о том, всё ли взял и не нужно ли ещё что-то взять... Потом плюёшь на это, потому что мысли согласовываться друг с другом не хотят, выключаешь компьютер, свет, напяливаешь кеды, закидываешь рюкзак за спину, щёлк замком; спуститься в лифте, выйти на улицу, включить в наушниках жизнеутверждающий рок и довольным, радостным пуститься в путь до остановки.
С предвкушением чего-то нового, новых мест. Но даже если эти места и будут похожими клонированно на всё то, что вижу из раз в раз – всё же отрыв от ежедневной затёртой рутины и сумбура со всех точек зрения хорош. И на улице сразу свежо. Солнце светит ярко, но совсем не жарко от этого, не душно, и небо уже не раздражает, и люди не бесят – сами по себе, просто потому, что они все есть, как и я впрочем, но именно этой идентичностью они и выводят из равновесия. А сейчас эта сопричастность даже вселяет какое-то воодушевление, хочется любить, как бы противно ни было это признавать. Но что поразительно, признание это, только что случившееся, не было омерзительным, не было вымучено; каждый звук этого признания пышет искренней искоркой. Хочу дышать, хочу смотреть на зелёные листья, хочу слушать ветер, проступающий сквозь музыку в наушниках, хочу слушать людские разговоры и визг. Хочу щуриться от солнца, няшным зверьком хочу восхищаться этим светом, льющимся сквозь промежутки между листьями.  Во мне сдох Сартр с его Рокантеном. Тошнота прошла. Осталась только лёгкость. И счастье. Даже затхлости не осталось от былого сплина. А лишь радость, довольство этим замечательным днём приключений...
Депрессия весьма своеобразна и непредсказуема – никогда не знаешь, в какой момент она тебя настигнет, как, собственно, не имеешь понятия о том, когда и при каких обстоятельствах она улетучится. Внезапно ли это произойдёт или же процесс этот будет натужным, с отдышкой и болезненным оттягом... Выплюнешь ли её или же она задержится напоследок тебя помучить ещё немного, подеформировать, порастягивать, как жёваную жвачку, пожевать, помять, повыжимать.
Воздух обволакивает, как тёплая вода в ванной. Со всех сторон обступили лампы – и светят, чтобы стало тепло и приятно.
Новое место, о котором ночью даже и не думал. Ночью были совсем другие планы, никуда ехать не собирался, ночью хотел просто оставаться дома, всю ночь и всё утро, а потом весь день и потом весь вечер, и так – до самой новой ночи. Хотел не спать, смотреть и смотреть в экран с артхаусной генитальной разноголосицей, но всё равно ближе к рассвету завалился с тяжёлой головой и высохшими глазами, обожравшийся сластями и упившийся кофеём.
... На время исчезнуть и вспыхнуть новым сверхразумом, обозревающим пыльный асфальт через пыльное окно маршрутки, скачущей на дырах. Пытаться затем читать Керуака. Затем разувериться в своих возможностях на данный момент познавать чей-то быстроскачущий нарратив. И просто уйти в созерцание неинтересного вида за стеклом под звук гитар и барабанов. Исчезнуть снова.
... Она позвонила, когда я уже сидел на вокзале и ждал её.
«Ну ты серьёзно, что ли? Ну вот зачем? Эх... я думала, ты просто шутишь; и когда ты купил билет, я была просто в шоке... Ну ты дурак, сумасшедший дурак. Что я маме скажу? Она меня из дома выгонит, если я кого-то с собой приведу. И дядя, знаешь, что мне сказал, когда я впервые у него ночевала, перед тем, как ехать уже к маме? Он сказал, чтоб я никого сюда не водила, – и вот сейчас я к нему явлюсь с тобой. Ну сдай билет, пожалуйста... Мне и так плохо, и ты ещё меня расстраиваешь. Я места себе не нахожу, всё никак не могу поверить, что ты со мной едешь; не верила, пока ты не купил этот чёртов билет, ты так резко принял решение, это было неожиданно, я не успела ничего подумать. Сдай билет. Я прошу тебя. Я одна нормально доеду. Мне очень приятно, что ты волнуешься за меня, я тебя очень люблю, но сдай билет... Я познакомлю тебя с ней, но не сейчас, только не сейчас и не так, ладно? И сам подумай, что ты сможешь сделать, если мне вдруг снова станет плохо? Я благодарна тебе за то, что ты сходил здесь со мной в больницу, но дальше я сама, ладно? Я спокойно доеду до дома, спокойно переночую у дяди, спокойно переберусь к маме и спокойно пройду врачей у себя, но не едь со мной, пожалуйста, сдай билет. Мама сказала, чтоб со мной никого не было, иначе пусть я вообще не приезжаю. Ну правда, без тебя будет проще; только не обижайся ладно? Сдай билет».
«Ладно».
Кнопка «отбой», у кассы заполнение формы возврата, паспорт, билет, буквы, подпись, деньги, рамка металлодетектора, взгляд в пол, пришибленность, я продолжаю простые движенья, ты продолжаешь мои продолженья, я это ты, а ты это я, и я повторяю, я повторяю, хочешь молчи, жди, что пройдёт, ах, хочешь ключи, два оборота, хочешь, своя, хочешь чужая, хочешь, как я, и, я продолжаю, простые движенья, я продолжаю, простые движенья, я продолжаю, простые движенья, я продолжаю, простые движенья, я продолжаю, простые движенья, сумка через плечо, в ней книга, библиотечная, чтоб не жалко трепать, за плечами рюкзак, трусы, носки, футболки, кеды, желтые, с чёрным цветочным орнаментом, непортящаяся еда, зубная щётка, бутылка воды, джинсы, солнце, дорожная плитка, ветер, пыль столбом, в глазах, резь, слёзы, рухнуло, в голове, теле, теперь валяется мёртвым грузом, как чаинки, чтоб выбросить, поднять, разгрести, или забить и оставить, чтоб тухло и скукоживалось, слёживалось, распластанное, сзади тягучее чувство, тянет усесться за компьютер, тянет тупить в ленту, тянет глядеть кино, тянет заедать булки мармеладом, тянет пить газировку, сок, воду, чай, кофе, воду, есть, есть, смотреть, не выходить никуда, не видеть это дурацкое солнце, столько раз уже смотренное, столько раз уже виденное, уже старое, известное солнце, ежедневное бесячее солнце, неуместно яркое, неуместно жаркое, неуместно солнечное, неуместно неуместное, ублюдочно жёлтое, ублюдочно белое, ублюдочно оранжевое, ублюдочно всякое, не смотреть на небо, не смотреть на листья, не смотреть на людей, Сартр снова жрёт тут со мной из одной миски, плюётся, чавкает мразь, громко, смачно, матерится, пердит, выхаркивает мокроту и сопли, липнущие к его подбородку, отирается, размазывает, рыгает и продолжает жрать, со мной, такая вот компания, путь до её дома, по асфальту, по дороге, в тягучем желейном воздухе, в теплоте, как в моче по уши, потный, липкий, растрёпанный, впереди рассеивающееся приключение, впереди разрушенная возможность что-то поменять, впереди омерзительные личинки, разросшиеся до размеров и вида людей, постаревшие, сморщенные, уродливые, совершенно непрезентабельные биологические особи, нежизнеспособные, бессмысленные, дойти до её двора, усесться на лавку, ждать, пока она выйдет, чтобы проводить до автобуса, убить время чтением Керуака, но передумать, вспомнив, насколько книга скучна и непритягательна, и сидеть, ждать, усыхая под солнцем, услышать звонок телефона, ответить, сказать «да» и ждать, когда она что-то скажет.
«Ты где?»
«У тебя во дворе».
«А какого чёрта ты у меня во дворе! Я уже на вокзале, зачем ты пошёл ко мне во двор?»
«Думал, тебя здесь встретить».
«Я хотела провести с тобой больше времени перед отъездом!»
«Щас приду».
Встать, приметить её агрессивный тон, рассерженный, недовольный, но быть столь равнодушным ко всему, что плюнуть уже и на это, не думать об этом ничего, что бы подумал в иной ситуации, хотеть лишь одного, быстрее оказаться дома, быстрее уйти в кофейный запой и грустить дальше, не чувствуя потребности в извлечении себя из ямы, а наслаждаться этой ямой, меланхолией и чернотой внутри и вне, мастурбировать от скуки, уныло впялившись в монитор с унылой порнухой, идти до вокзала, той же дорогой, что шёл от него до её двора, прийти, усесться рядом с ней на жёсткое металлическое сидение, ждать, когда она уедет, не хочу говорить, но нужно сохранять на лице непринуждённый вид, наверное, для того, чтобы не расстраивать её, но ещё и затем, чтобы не появлялось повода отвечать на её вопросы о том, почему я такой грустный, не хочу говорить, но, наверное, нужно, поэтому что-то говорю, что-то отвечаю, струна тянется, тянется, так противно, некомфортно, ждать, когда она уже порвётся, хотеть теперь только этого, чтобы конец уже произошёл и ожидание не мучило мозги, ждать, ждать, дождаться, проводить её до автобуса дальнего следования, чмокнуть, обняться, донести сумки, она сядет, я буду смотреть на тёмное стекло, в котором ничего не будет видно, смотреть на удаляющийся автобус, пойти обратно на остановку ждать свой транспорт, вспоминать своё замечательное приключение, которому не суждено было случиться, вспоминать свои фантазии о том, как бы читал в том салоне, в то время как за окном бы крутился долгий скетч о поле и лесах, фантазии руке в руке, об утомлённости дорогой, о походе с ней в больницу, о побеге в лес по приезде, о побеге куда угодно от чужих глаз и поцелуях, о близких объятиях, о груди её в своей ладони, о всём том, что заставляет возбуждаться и бежать в укромное место снять напряжение, бросить эту затею с ретроспективами, наскучиться всем этим и просто пялиться в окно маршрутки до дома, пялиться, пялиться, и думать о своём загубленном дне спонтанных решений, о загубленном путешествии, загубленном приключении, которое пополнило мою скорбную коллекцию похожих приключений, которые не случились, я не верил, что попугайчик мой помрёт, но он помер, а ведь я так сильно ждал, что он не помрет, плакал, просил эту сволочь не помирать, но он помер всё равно, уничтожив всё моё ожидание, лежал потом, окоченевший, гад, а я грустил, а ведь думал, что не помрёт, а он помер, чужого не бери, своё не отдавай, зажмурься и умри, люби и умирай, скажи и поклянись, скажи, что ерунда, умри и притворись, что любишь навсегда, вечер без любви, утро без обиды, люди-инвалиды, люди-инвалиды, вечер без любви, утро без обиды, люди-инвалиды, люди-инвалиды, потерянных не ждут, печальных не хотят, такие не живут, их топят, как котят, зажмурься и умри, скажи, что ерунда, зажмурься и соври, что любишь навсегда, 14 лет назад в Европе двум русским лесбухам не разрешили поцеловаться на сцене песенного конкурса, сказав, что это уж чересчур, как всё-таки странно меняется мир от полюса к полюсу, то чувство, когда мыслишь мемесами из сети, ору, а сейчас я просто хотел поехать, чтоб ей было веселее, спокойнее, что же потом вспоминать, будучи никому не нужной развалиной, как не подобные безбашные моменты непредсказуемого прошлого, быть скучным, жить скучно, скучно делать что-то скучное, а потом скучно помереть, как мой попугай, но просить так сильно и так искренне, чтоб ты не помирал, уже никто не будет, потому что попугаи милые и смешные, а ты никому не нужная развалина, одной меньше, одной больше, никто не заметит, не вижу смысла тянуть, если жизнь одно сплошное страдание и разочарование, то зачем же продолжать страдать и разочаровываться, странно, очень странно, единственно, о чем стоит призадуматься, так это над тем, какой способ ухода будет наиболее безболезненным и простым в исполнении, чтоб повеситься нужно сплести правильно петлю, но это не гарантирует успеха в столь ответственном предприятии, ведь петля не душит, а просто ломает шею, и очень может быть, что смерть сразу не явится и придётся повисеть в агонии часок-другой, чтоб вынести себе мозги выстрелом, нужно озаботиться об огнестрельном оружии, и стрелять обязательно в рот, потому что от волнения руку может повести в сторону, и пуля не пронзит висок в нужном месте, а лишь касательно лишит способности к чему бы то ни было, кроме способности к жизни ещё какое-то время, с прилагающимися мучениями, болью, кровью, стонами и увеличившимся желанием скорой кончины, прыгать с высотки страшно, и затем больно, и тоже не гарантирует мгновенную смерть, лежать в луже крови, испражнений, стонать от боли в сломанных конечностях и взорвавшихся внутренностях, кряхтеть, крякать, как маленькая уточка, обдумать, всё нужно обстоятельно обдумать, потому что спонтанные решения очень непрочны, у них так много препятствий, обнаружить в голове червя, такого светящегося, подвижного червя, которого порой называют идеей, дождаться момента, когда маршрут будет пролегать через мост, попросить остановить на ближайшей остановке, сойти, радостный, окрылённый внезапным решением, купаться в дурной эйфории и драйве, и день сразу стал снова таким ламповым, ароматным, проникнутым надеждой и возможностью, смотреть на воду, плещущуюся, на волны, дышать свежим воздухом вперемешку с дымом из выхлопных труб, пылью, но всё равно радоваться, представить на секунду боль от удара об воду, отринуть страх, неспешность и нерешительность, забраться на ограждение, наладить равновесие, поразглядывать секунду простор, лесок внизу на острове, баржу вдали, два берега осмотреть, река внизу, здесь на мосту мне сигналят, что-то кричать, но, вполне может быть, что все эти сигналы не для меня, раскинуть руки, вспомнить, что в сумке библиотечный скучный Керуак, которого надо было бы вернуть, но уже не в этой жизни, не в этой возможности, не в этой надежде, переместить стопами ближе к обрыву, ещё ближе, зависать над пропастью, водной, грязной, речной, оттолкнуться, лечу, так свободно, страшно, сердце заходится стуком, долбится, глаза пытаюсь закрыть, но не могу и смотрю, как за это мгновение вода стала так близко, хочу разбиться, хочу разбиться, уйти, исчезнуть, чтоб меня не было, чтоб больше не чувствовать обид, грусти, горечи, чтоб больше не хотеть уйти, потому что уже ушёл, не хотеть разрушать, потому что главное разрушение уже свершилось, не хотеть чьих-то смертей, потому что главная смерть состоялась, и не хотеть приключений, не хотеть спонтанностей, потому что главное приключение и главная спонтанность утопли в воде, рыбы едят их и меня, не думать уже о том, как правильно и как лучше, не думать о гордости и уступках, не думать о расставании, не думать о сохранении чего-то, чего уже, возможно, нет и не будет, не читать больше Керуака и не чувствовать больше потребности в нём и в самом чтении, не писать, не страдать оттого, что не пишешь, не смотреть кино, не искать кино, не чувствовать интерес к кино или скуку от него, не пить кофе, не спать и не бодрствовать, не заставлять себя не спать, не заставлять себя спать, не искать больше подходящее порно и не терзать больше эрегированный кусок своей плоти, не говорить о любви, о депрессии, о сексе, не говорить уже больше ни о чём, потому что рот мой съели рыбы, потому что рыбы съели мои лёгкие, съели живот и внутренности, заглотили скелет, прожевали и даже и не поняли, что всё это было и что всё это значило... Мой прах будет развеян на Марсе. Или, быть может, урну с ним разобьют о большой камень на какой-нибудь горе в живописном месте, над морем, чтобы потом, после моего грустного медленного приземления рыбы насыщали свои организмы моими останками. Если не исплюются от отвращения, я буду рад. Ведь мне наконец удастся стать частью жизненного цикла, обрести своё место в пространстве, то место, которое у меня уже никто не отнимет и которое спонтанно не исчезнет: ни из-под ног, ни с боков не уйдёт, ни сверху не перестанет быть и не перестанет закрывать меня от солнца и холода ночью.