Житие простое и неистовое. О Глебе Семёнове

Прекрасной осени не стало поутру.
Не так ли вот и я когда-нибудь умру!
Никто не уследит скупого перехода
Одним дыханием – в другое время года.

Это было написано до 1963 года, когда ему было около 44 лет. А в 1969 году я встретила его на альманахе «Впервые на русском языке», где он читал свои чудесные переводы из Омара Хайяма, и подарила ему свои стихи:

И появлюсь и исчезну снова я,
а Вам ни писем, и ни звонков.
Но Вы напишете предисловие
к посмертной книге моих стихов.
Пообещайте мне это сделать,
пусть будет Вашею там рукой,
что Вы со мною знакомы с детства
и что всегда я была такой.

Для меня он всегда был, и мнилось – всегда будет. И вдруг эта весть, это горестное письмо из Ленинграда. 20 января 1982 года в Ленинградском Доме Писателей собрались его ученики и друзья для прощания с ним. Ленинградцы и москвичи. Ставшие и не ставшие поэтами. А потом в Ленинграде мой друг долго носит с собой его фотографию. А я в Иерусалиме перелистываю его книжки, перелистываю свою память.
Кто он был, этот человек, открывший мне мир, в котором я живу и сейчас, подаривший мне друзей? Человек который был всегда вровень с нами, с лучшими из нас. И немного выше. Настолько, чтобы показать куда сделать следующий шаг.

Состав мой тихо потрясён,
мой возраст медленно взволнован.

Дрогнули и поползли вагоны. Ещё можно догнать. Уже нельзя догнать. Его поезд уже вышел

…души стеснённой за порог,
в чередованье, повторенье
теней и отсветов и строк,
в ту, словом , даль стихотворенья,
откуда нет пути назад…

Кто он был, этот худощавый молодой человек, впервые взявший в руки мои стихи зимой 1946 года? Мы сидим в редакции детского журнала «Костёр». Он улыбается и говорит моей маме: «Очень искренне!» А потом долго разбирает сти хи по строчкам, и мне странно, что мною занимаются так много.
Тот человек, которому я в 74 году сказала, боясь, что не будет другой возможности: «Глеб Сергеевич, мы все Ваши дети».А он со смешком: «Боже, каких уродов я наплодил!»
Филармония. Я из-за колонны смотрю на него, отрешённо сидящего в партере. Рядом с ним женщина с узлом чёрных волос.
 

Но музыку я слышу, и она
течение души не нарушает –
не искушает и не утешает,
побыть самим собою разрешает…
Есть в музыке большая тишина.

Но было и другое время, когда он не бежал от людей, когда у него не было выходных от нас, 12-14 летних, ходивших к нему в секцию юных поэтов Ленинградского Дворца Пионеров. Дважды в неделю мы собирались вокруг чёрного стола, читали стихи, занимались  метрикой, играли в буриме, акростих. Каждый новичок должен был представиться, прочесть своё. Потом ребята по очереди высказываются. И от гордой и непримиримой их оценки всё ниже клонится голова новичка. Глеб молчит, ходит, курит. Когда он берёт дрожащий листок, глаза «подсудимого» с последней надеждой глядят на него. А он находит в стихах верное наблюдение, искренность, и хотя не отрицает строгих наших оценок, но ободряет человека. И человек распрямляется
А история с Олегом? Несколько раз молча посидел на наших занятиях, затем прочёл что-то беспомощное и ходульное, получил дозу критики и исчез. И вдруг после длительного отсутствия является и читает большую поэму о солдате, воевавшем  в Сталинграде. Поэма написана профессионально, по-взрослому. Первая не выдерживает Наташа Банк: «Это не он написал!» Слышны ещё голоса. Олег очень бледен. Через несколько недель он приходит в середине занятия, читает:

Милая, пиши мне чаще,
днями ждать готов
этих серых, шелестящих
сложенных листов.
Чтоб ступая ненароком,
как по тропам сна
мне придти по ровным строкам
в дом где ты одна…

Девочки очарованы, мальчики озадачены и уязвлены. Такого у нас четырнадцатилетних ещё никто не писал.В секции наступает другая эпоха. Через неделю к моим ногам летит письмо.Я боюсь его поднять. Наташа Банк вскрывает его, читает: «Милая, пиши мне чаще…» Это мне?! О стыд, о ужас!
Олег иногда осчастливливает секцию своим присутствием, но чаще мы видим его, когда уходим из Дворца. Он поджидает Глеба. Через какое-то время Глеб вызывает меня на беседу. «Я много лет работаю с ребятами, но такой талант как у Олега – впервые. Ему трудно справиться с собой, он не хочет ходить в школу . Лена, он с тобой считается, ты должна ему помочь». От ответственности перед российской поэзией я почти заболеваю. Мама запрещает мне ходить во Дворец. Олег, живущий с отцом-инвалидом, ходит в расстёгнутом пальто по снежным улицам, иногда приносит ко мне домой записанные в коричневой тетради удивительные, неожиданные стихи. С Глебом он видится каждый день. Случается, его отец звонит Глебу, что Олег несколько дней как исчез из дому, и Глеб днями и ночами ищет его. Мотается по городу, по вокзалам – находит.
Кончилась эта история печально. Олег принёс Глебу свою новую работу, и Глеб узнал в ней поэму Бориса Корнилова «Агент уголовного розыска». Борис Корнилов был расстрелян в 1939 году. А тогда на дворе стоял 1948. Олегу каким-то образом попали в руки подлежавшие ликвидации сборники уничтоженных поэтов, и оттуда он черпал.
Дважды в год во Дворце устраивались отчётные поэтические вечера, на которые собиралась масса народу. Каждая группа представляла своих поэтов. И не было ни одного из постоянных участников секции, кто бы не выступал. У каждого Глеб находил хотя бы одно стоящее стихотворение.И через него вытягивал душу автора. Это были индивидуальные занятия. В моём стихотворении «Человек» он не оставил ни одного моего слова, причём правил при мне. «Ну как теперь?» -- спросил. «Я не буду читать, это же вы написали». «Нет, нет, оно твоё. Ведь ты именно э т о  хотела сказать?»
Он буквально нянчился с нами, извлекая поэзию из нашего косноязычия. В какой-то поэтической игре у меня случились две строки:

Тишиной ненадёжной и вечной
золотая  осень горит.

Он выловил их из общего потока, про первую сказал, что это настоящая поэзия, а про вторую: «Тьфу! Дамская строчка». Теперь я думаю, что он искал и по крупицам собирал чудо, откровение, озарение. Не для того ли, чтобы через много лет разочарованно произнести: «…ни чуда/ в толпе, ни выхода к реке».
Когда я принесла подаренный мне на 13-летие двухтомник Блока, Глеб просмотрел его и пометил крохотными карандашными точками стихи, которые мне надо прочесть в первую очередь (по этому его пунктиру я шла несколько лет).  Тогда же, в 1947, он впервые назвал нам имя Заболоцкого, сидевшего в то время в лагере, и прочёл его стихи: «Я трогал листы эвкалипта». Когда мы были у него дома, он достал с полки и прочёл нам «Соловьиху» Бориса Корнилова. Нечего и говорить, мы, подростки, не имели понятия о том, как жестоко мать-Родина расправлялась в те годы со своими детьми. Всё же добрались и до него. Помню его расстроенного, пытающегося что-то объяснить седовласой фанатичке Гее Петровне Яблонской, неизвестно за какие заслуги возглавлявшей тогда секцию юных поэтов. Потом он исчез из Дворца, и мы встретились только осенью 1953 года на ЛИТО «Политехник». Вспоминая о том, как его травили во Дворце, он сказал мне: «Обидно!»

В 50-е годы Глеб Семёнов руководил литобъединениями Политехнического и Горного институтов. В Горном у него учились Агеев, Британишский, Городницкий, Тарутин. Приходили ребята из других вузов. Так в Политехнике появились Люда Агрэ, Марк Вайнштейн, в Горном – Нина Королёва, Саша Кушнер, Глеб Горбовский. Была оттепель. Глеб потихоньку подталкивал нас, призывал заглянуть в себя, раскрыться. Сначала пошла лирика, безнадёжность любви, неразрешимость житейских проблем.

Я знаю, настанет день,
И ты уедешь к скучнейшей своей невесте,
Которая не красивей меня и не умней.
Но сегодня на земле не существует людей
Кроме тебя и меня.
Почему же от моего взгляда
Ты затуманился словно зеркало,
Которого коснулось дыхание?
/Л. Агрэ/

Комната! Она меня томила.
Сколько раз в моём бессилье злом
Мне на ум упрямо приходило,
Что и весь-то дом пора на слом.
/В.Британишский/

Потом появились стихи похлеще:

Родиола умолкла. Вышли.
Вечер кончился Ну пока.
Здесь как шёлковых многих вышколили
И чему-то учили слегка.

Нас учили, сияя плешинами,
Опыт жизенный подытожа,
Быть послушными и прилежными.
Мы, мол, были такими тоже.

Перешёптыванья, пересмеиванья.
Как другие – женаты ли, живы ли?
Разговоры совсем семейные.
Семьи тоже бывают лживые.
/В. Британишский/

Он как-то сказал тогда: «Вы не можете себе представить, сколько стихов я прослушиваю и просматриваю за неделю». И тем более удивительно, как он помнил удачи каждого. И мне через много дней после того, как слышал, отвечал моими же строками. Взвешенность, наполненность пушкинского слова была для него камертоном, а заветным всегда оставалось: «Я Вас любил, любовь ещё, быть может,..».Нет, конечно, он читал нам и другое. В его подаче стихи приобретали для нас особое очарование.

Утреет. С Богом! По домам!
Позвякивают колокольцы.
Ты хладно жмёшь к моим губам
Твои серебряные кольцы,
И я -- который раз подряд --
Целую кольцы, а не руки…
В плече, откинутом назад,
Задор свободы и разлуки.
………………………………............

«Прощай, возьми ещё колечко.
Оденешь рученьку свою
И смуглое своё сердечко
В серебряную чешую…»
/Блок «Седое утро»/

Но он, увлекавшийся людьми и стихами и умевший сделать человека счастливым одним словом, как он мог вонзиться в твою суть и показать тебе тебя же.
В 1960 Виктор Соснора очаровал всех своими яркими стихами на мотивы «Слова о полку Игореве».
 
 «Если сокол улетел из гнезда,
не допустим соколёнка домой,
доканаем закалённой стрелой»
И сказал Гзе Кончак:
«Если сокол в гнезде зачах,
краснощёкую сочную девицу
мы положим около сокола,
никуда он тогда не денется,
так и будет валяться около».

И вот в один прекрасный вечер весь литературный бомонд собрался во Дворце культуры Первой Пятилетки на обсуждение этого цикла Сосноры. Глеб, руководитель объединения, увидев, сколько появилось случайных людей, половину безжалостно выставил. Автор сидел ни жив, ни мёртв, ни за кого не вступился. Пришлось и мне уйти из солидарности с одной девушкой, которую Виктор сам пригласил. Рассказывают, что Глеб вытащил наружу из стихов так хорошо замаскированный конформизм Сосноры: «Не удалось тебе спрятаться!»
Вот я вспоминаю и то, и это, и всё равно бессильна перед главной задачей – показать, как он учил писать. Он был добр и снисходителен, но страшно было навлечь на себя его суровость. Влияние его было огромно и длительно. Один мой друг с детских своих лет состоял с ним в постоянном диалоге, в попеременном притяжении и отталкивании, помнит наперечёт все встречи с ним и всё мечтал придти к нему с главной своей поэмой. Он пишет мне теперь: «Это было как веха в жизни или точнее -- не состоявшаяся веха». Глеб был пристрастен. Самостоятельные и сильные, любя его, сумели себя сохранить и утвердить. Таким был, например, Кушнер. Были и другие, которые, внутренне с ним считаясь, себя переломили. Таким был мой друг, живущий в Ленинграде, который, попади он к Дару, был бы большим поэтом. Бродский не смог бы вырасти подле Глеба. Но лучшие книги Горбовского, Агеева, Британишского написаны под его влиянием. Такова, например, замечательная книга Леонида Агеева «Встречные лица», которая так и не вышла в свет, а разошлась среди друзей стопочками папиросной бумаги.
Таким был Глеб Семёнов, наставник молодых поэтов, чуткое ухо и высший авторитет. Но он никогда не оставался тем, кем был. Менялся. Раскрепощался. Писал, а затем полностью зачёркивал, выбрасывал из жизни целые циклы. А замечательные стихи о Блокаде, до того неизвестные, были извлечены из прошлого. Постепенно он превращался в одинокого странника. Шёл своей бедой и своей любовью, полем и лесом, к своим верховьям, к своей душе. Он пытался унять горечь, которая в нём накапливалась.

Когда тебя обидит век
Иль женщина лишит свободы,
Встань тихо посреди природы,
Любить уставший человек.


В ученье к соснам отданный молчу.

Но не всегда эти рецепты помогали. И очень ему бывало тошно. А теперь, когда я не там, а его уже нет, нарастает во мне его голос:

Претерпеваем радости вседневья.
Нас тешит суета, знобит успех.
И к небу вознесённые деревья –
Как тихие молитвы обо всех.

Я не умею молиться, но шепчу благодарность судьбе за то, что знала его.
Иерусалим.1982