На вершине срыва в постмодерн

Шёл Петров однажды в лес.

Шёл и шёл и вдруг исчез.

Даниил Хармс



Повесть написана в соавторстве с Иваном Эспой




Глава 1. Новая вершина

Сейчас сюжет не обязательно, — говорил мой друг (писатель), — главное, как преподнести. Поток сознания струится сквозь… (дальше неразборчиво, так как поток поглотил его, и мы потеряли с ним связь.)

А что скажет мой любезный читатель? Нет! Воздержитесь от критики. Писателя так легко ранить. Я и так от вас устала: ничего не ем и бормочу что-то непонятное. Мне уже до срыва недалеко. А муж говорит: что нужно подумать о семье, а то получится, что я — никудышная писательница, раз думаю только о себе. И ещё, что если я уйду с головой в придуманный мир, то от туда уже не выбраться. А я говорю, что этого не может быть, что за мной, в любом случае, прилетят на голубом вертолёте… Наверное, это уже срыв. И вот поток поглощает меня и несёт вглубь моей мастерской…

И куда теперь? Надо же всё переосмыслить в спокойной обстановке. Я вообще-то люблю психовать, потому что после психоза часто сходит озарение, и жизнь, так сказать, налаживается. Но боюсь, что это запрещённый литературный приём.

Вон там у нас место для бесстрастия (стрелочка указывает на гору). Чтобы забраться на гору, надо иметь хорошую оснастку, а чтобы не сползти оттуда в какую-нибудь лирику, надо, наверное, убрать всё прекрасное из виду. Совсем без прекрасного, пожалуй, тяжко. Попробую убрать хотя бы всё впечатляющее. У меня тут в общем-то неплохо: травка всё-таки пробивается меж камней. Камни сухие серые (со звуком «кох»), но есть и зеленоватые мшистые (совсем почти без звука), и мох на них тёплый от солнца… и такой осязательный. Это ведь нормально: сидеть на вершине горы и трогать куцую травку. Говорят, главное, не смотреть вниз. А у меня за спиной столько свободы, что так прямо шарахнет, мало не покажется. Втыкаю в имеющийся грунт флажок с надписью «Здесь было я — эпическое спокойствие» и… потихоньку начинаю психовать. Я, конечно, уважаю ваше желание поворачиваться к прекрасному спиной, но мне лично уже невыносимо. Ну неужели сразу — шарах?! Я же только одним глазком… Сама себя уговариваю как во сне: прыгай, это же во сне… и прыгаю… И оборачиваюсь… и прямо обалдеваю от ужаса: карабкается человек, прямо уже подбирается, метров 10 осталось.

— Пожалуйста, убирайтесь отсюда!

Поднял голову. Мужчина. Смотрит и, кажется, улыбается параллельно своим усам и перпендикулярно бороде. Тем не менее я продолжаю в таком же тоне.

— Убирайтесь, говорю, это моя гора!

— Как это «Ваша»?

— Тут флажок мой.

— Где?

— Да вот же. Только не смотрите на меня!

— Это ещё почему? Вы же одеты.

— Потому что Вы так влюбитесь в меня. В меня всегда влюбляются с третьего взгляда.

— Да мне и первого хватило, чтобы понять, что Вы не в моём вкусе.

— Причём тут вкусы? Я же говорю: с третьего!

— Хорошо. Я заберусь с другой стороны. Мне тоже нужно флажок установить.

— А что у Вас на флажке написано?

Мужчина, продвигаясь в сторону, невозмутимо засопел. Камешки,….песочек,…. бабочки… Я не знаю, как теперь вообще можно сидеть на горе и бесстрастно ковыряться палочкой, когда с обратной стороны мужчина с таинственным флажком. Тут уж даже никакая бездна не спасёт.

— Эй, Вы та-а-а-ам! Что у Вас на флажке-е? Одиночество? Покой? Тишина-а-а? Или что-то такое…?

— Нет. А Вы что тут от мира спасаетесь?

— Не-е-ет! Я повесть пишу.

— Ну, я так и думал…

— Вы — циник!

— Хорошего же Вы обо мне мнения.

— А это потому, что Вы писателей не любите.

— Я люблю, но критикую.

— Так Вы — критик?

— В первую очередь, самокритик.

— Да, с горы, конечно, оно хорошо критиковать. Я вот тоже тут для вдохновения. А всё из-за того, что существуют такие как Вы, готовые в любую минуту уничтожить начинающего автора. Или указывают, как ему писать и о чём.

— А давайте, Вы не будете обобщать. И не будете так орать. Пишите, что хотите и мне не мешайте.

— Нет уж! Давайте, я буду писать, а Вы критиковать, раз уж критиком назвались. У меня высокогорное вдохновение началось.

— Я обычно дистанционно работаю… А с Вами в непосредственной близости… и ещё эта горная ширма из хрупкой породы… Глупость какая-то… Надо же дистанцию соблюдать в таком деле, Вы разве не понимаете?

— А я что не соблюдаю? Я сразу предупреждаю за 10 метров. Я замужем и вооружена, если что.

— А мне женщины не нравятся, и я храплю, если что…

— Ну вот и договорились. Только будьте терпеливы, а я буду умнеть ну прямо на глазах.

— Зачем Вам всё это? Честное слово, не понимаю. Я не привык так…

Он не привык. Я тоже, может, с трудом привыкаю к таким условиям. Меня, значит критикуют, а я терпи, меня унижают, а я совершенствуйся. Хотя, всё идёт как надо, и чего он так расстраивается? Надо его как-то успокоить или хотя бы отвлечь…

— Вот Вы говорите «постмодерн». Я конечно всё понимаю…, — начала я, но тут же осеклась. Нет, я ничего не понимаю в постмодерне. Сейчас он меня сразу спалит…

— В постмодерне живёте? Давайте тогда разложим реальность на элементы. Вы любите кавычки?

Что-то такое в его вопрос-ответе зашевелилось… «Постмодерн». Это, видимо, и был ключ, запускающий механизм. Пружины заскрипели, шестерёнки начали вращаться, молоточки застучали, и механизм медленно и верно начал свою работу. Теперь бы ещё понять, что такое элементы реальности, и при чём здесь кавычки. Ну, вот насчёт реальности, наверное, он догадался просто, что я не на самом деле сижу на горе, а просто пишу, что я сижу на горе. Хотя, как он мог догадаться? Надо как-то выяснить, потому что, это всё-таки важно. Для меня важно — я не совсем ещё постмодернизировалась. Скорее всего так: если он тоже пишет, что только сидит, а не сидит, что пишет, то ещё не всё потеряно, заодно и про кавычки уточню:

— Кавычки, знаете ли люблю, особенно когда сижу дома в кресле, и они так гармонизируют с общим потоком сознания… А когда на природе, то тут не всё так однозначно… бывают и срывы.

— Да? Как интересно…

— Мне тоже интересно, как у Вас обстоят дела с кавычками.

— Ну примерно вот так:

«Тут мне в голову план такой пришёл: а ну-ка не пущу я вас из сердца! Правда, есть такие ловкачи, что в глаз войдут, а из уха вылезут. А я уши ватой заложу! Что тогда будете делать?»

— А причём тут кавычки?

— Кавычки — это цитаты. Вы вообще знаете, чем отличается постмодерн от модерна?

— Ну, модерн — это когда круто. А постмодерн — когда непонятно.

— Ну, да, концептуально верно. Хотя, это, скорее, интуитивно у Вас. Я так понял, вы не понимаете постмодерн и от этого его недолюбливаете. Я Вам сейчас объясню принципиальные отличия. Модерн верит в идеал, постмодерн высмеивает всякий идеал; модерн — структура, постмодерн — бессвязность…

— А, — говорю, — вот Вы чего так напрягаетесь: боитесь, что я свяжу Вас своими идеалами.

— Я думал, у нас серьёзный разговор, а Вы так… к словам прицепиться…

— Нет, я не к словам, Вы не обижайтесь, пожалуйста… А как Вас зовут?

— Хойльс Йокезгальс.

— А меня?

— Дендра Латарс.

— Хорошо. А что нас связывает?

— Вы что подкрадываетесь к моему флажку?!

— Нет… нет. Я соблюдаю дистанцию… Но вы лучше его спрячьте, а то я могу случайно выпрыгнуть и схватить… я же говорю — срывы!


— — — — — — — — ->


Она сидела в кресле, закутавшись в плед, и читала. Он сидел с другой стороны горы на разнузданно качающемся табурете и сдувал пылинки со своей шинели. От невысказанности закурил. Старался курить на восток, но в данном случае это так близко от запада, что она потянула носом. Он закашлял, и наконец сказал хриплым голосом: «А как Вы думайте, отчего перестал писать Пушкин? Аж с 1837 года, давайте, ему напишем сообщение. В конце концов, нельзя так долго хранить молчание, сейчас нужно говорить, тем более такому маститому поэту и прозаику, как он. А он вместо того чтоб вести литературу в новое будущее, пошлые анекдоты постит. Странно это как-то.»

Теперь добавим бессвязность и эпизодичность…

— Где я?

— Я на горе. Что это за гора разберёмся в следующем эпизоде…

— Кто я?

— Он, то есть я, то есть ты в нём, а он — Хойльс Йокезгальс, но скорее всего это временно, потому что я переменный, а она — постоянна.

— Почему она так шумит?

— Она говорит, что она психует, для того, чтобы на неё снизошло озарение.

— Кто она?

— Она Дендра Латарс.

— Почему у неё такое смешное имя?

— Смешное, а на своё не хочешь взглянуть, Хойльс Йокезгальс?

— Но мы не противоположенности?

— Нет, вы не противоположенности.

— А почему она врёт?

— Что она врёт?

— Она всё время врёт!

— Да в чём именно?

— Да во всём, во всём! Ну, к примеру, что значит сюжет — не важен. Сюжет — это одно из самого главного.

Петраков надел шляпу и вышел из дома. Выйдя из дома на улицу, Петраков подумал, не слишком ли легко он оделся. Петраков зашёл домой и надел ветровку, после чего он вышел на улицу из дома и стал думать, не слишком ли тепло он оделся. Но Петракову в ветровке было не жарко и не холодно, самое то. Можно и погулять сходить, решил Петраков и зашёл домой, чтобы надеть носки и ботинки. Надев, носки с ботинками, Петраков вышел на улицу. Мимо него прошла соседка Зинаида Терентьевна, загадочно улыбаясь. Её загадочная улыбка заставила Петракова вернуться домой, он долго смотрелся в зеркало, соображая, что в его наряде могло так рассмешить Зинаиду Терентьевну. Но все вещи были чисты и аккуратно смотрелись. Тут Петраков, бросив взгляд, увидел в спальне на стуле штаны и решил их надеть. Надевая штаны, Петраков, заметил трусы и решил их тоже надеть, хоть и поверх штанов. Но трусы поверх штанов смотрелись неубедительно, и Петракову пришлось всё переснимать. И вот когда на Петракове были надеты трусы, штаны, носки, ботинки, ветровка и шляпа, он подумал, что и рубашку можно надеть, но от этой мысли Петракова потянуло в сон. Он упал на диван и тут же захрапел.

— Но я с ней спорить не буду.

— Не будешь?

— Зачем? Она спрашивает, я отвечаю, я спрашиваю она отвечает. Она пишет, я критикую — гармония.

— Тогда я буду с ней спорить до «последней капли в море».

— Она говорит очень много слов, я отвечаю много. Я не успеваю за ней, за собой, за ней-собой. Вот для чего мне нужен Эверест, чтоб замедлять её поток. Иначе старенький механизм мозга не вынесет больших нагрузок.

Итак. Эверест. Ослепительно сияет солнце. Кругом тонны снега. Она сидит в кресле, закутавшись в плед, я сижу на табурете с шатающейся ножкой в старенькой шинели, стараюсь курить в бок, но иногда порывы ветра тянут дым в её сторону, и она легонько морщит нос.

— Ты не возражаешь, если я поставлю торшер? — спрашиваю я у Дендры.

— Это логично, — отвечает она спокойно.

Я хлопаю в ладоши. Рядом с нами появляется торшер с зелёным абажуром. Я ещё раз хлопаю, и небо выключается, зажигаются звёзды и наш торшерчик. С его подставки беру кружку с дымящимся кофе и передаю ей, беру такую же себе.

— Я смотрю, всё у тебя обустроено?

— Да. Теперь мозговой механизм должен работать без сбоя. Но давай, посмотрим, что мы делаем, на её вершине…

— Хорошо. А что нас связывает?

— Вы опять подкрадываетесь к моему флажку?!

— Нет… нет. Я соблюдаю дистанцию… Но вы лучше его спрячьте, а то я могу случайно выпрыгнуть и схватить… я же говорю — срывы!

И вот теперь меня интересует только один вопрос, который часто задаёт мне сын — что дальше? Чем Вы там заняты с этим критиком? О чём разговариваете?

Мне этот критик очень интересен. Я хожу вокруг него и недоумеваю: то встаю за отсутствие спинки его табурета и настороженно молчу, то провожу кончиком пальца по воздушной оболочке его профиля и вспоминаю чьи-то стихи. Да, очень интересен. Только лучше думать, что этот интерес идет совсем не от меня, а от Внешних сил. Но Внешние силы не могут в полной мере нейтрализовать мои внутренние, потому что я свободна. Сейчас, пока он разговаривает со мной, я относительно спокойна, я пью зелёный кофе из абажура и стараюсь максимально вдыхать сигаретный дым с востока: я очень люблю пассивное курение. А что любит он, когда я говорю, а он думает и почти не слушает? Что любит он? В чём его красота? Ах, какой чудесный аромат абажура…

— Я рад, что Вам понравился абажур. Я долго не мог найти торшер с зелёным абажуром. Зелёный самый вкусный. А от красного лично меня всегда тошнит. Хотя, некоторые клюют именно на красный. Логично? Я не представляю где здесь может быть логика. Торшер — это модерн, а постмодерн — это абажур. Вот это чрезвычайно логично.

— Так что насчёт красоты? Я требую отчета о Ваших мыслях и поступках в письменном виде. Я же, сами понимаете, не могу без этого. Напишите мне письмо.

— Письмо?! Вам что уже не достаточно того, что написано на моём флажке? Вы же хотели знать, что там? Тишина? Одиночество? Покой? Нет. Нет. Нет. Ра-зо-ча-ро-ва-ние.

Однажды Аморалову прислали из университета Васэда самый большой в мире карликовый кактус. К новому жильцу в своей квартире Аморалов отнёсся со всей серьёзностью. Он поливал его по строгой им самим составленной системе. Холодными зимними вечерами укутывал его в тёплое одеяло. Создал для него специальную систему освещения. На ночь он читал кактусу нравопоучительные истории, заканчивающиеся словами: «Вот видите, милые дети, как нехорошо поступил»… кто-то там. Все иголочки он раз в неделю протирал влажной ваточкой. И часами разговаривал с ним на кактусовом языке. Он даже забросил систематизацию своей коллекции пуговиц, отчего она пришла в полный беспорядок. И вот весной кактус зацвёл и выдавил из себя маленький беленький цветочек. Счастью Аморалова не было границ. Он раздобыл бутыль со спиртуозом и, встретив у вокзала приятелей, позвал их к себе отметить знаменательное событие. По дороге они зашли в магазин и купили закуски. Зайдя в квартиру к Аморалову, приятели с постными рожами прошли на кухню, безошибочно угадав местоположение бутыли со спиртуозом. Аморалов долго уговаривал их взглянуть на его кактус, пока они разливали спиртуоз по рюмкам. Наконец, не выдержав их незаинтересованности, Аморалов принёс горшочек с кактусом на кухню и поставил на стол. Ни один мускул не дрогнул на постных рожах. Аморалов растерялся, и что-то звонко хрустнуло у него внутри. Он взял бутыль со спиртуозом, вынес его на лестничную клетку и поставил на пол, вслед за ним вышли приятели с рюмками. Аморалов закрыл за ними дверь, пошёл на кухню, обнял горшок с кактусом и заплакал.

— Стоп, снято!

— Что достаточно драматично?

— О да, Маэстро, Вы как всегда на высоте!

— Не перегнул палку, может поспокойней?…

— Нет, один в один.

— Вы циник?

— Только в том случае, когда эпическое спокойствие начинает психовать.

— Вы романтик?

— Только когда допускаю зелёный кофе на своей вершине.

— Вы, действительно, критик?

— Только когда понимаю, о чём говорю.

Интервью закончено. Слова сказаны. Можно расслабиться и оказаться по ту сторону слов.

— Добрый вечер, Дендра. Умоляю, прошу, одно лишь твоё слово…

— Логично.

— Да-да… это то, чего жаждали слышать мои уши весь день. Звёзды, включитесь!

Мы смотрели на звёзды, мы были циниками и романтиками. Мы писали свою историю и были совершенно свободны и счастливы, хоть и небольшой её эпизод. Она куталась в плед, я раскачивал-доламывал табурет и северо-западный ветер, единственный, которому я могу доверять, окутывал её волосы моим сигаретным дымом. Я и второй Эверест создам, если моя старенькая шинель будет со мной. Здесь можно пить кофе и курить и не думать, ни о Внешних Силах, ни о чьих-то внутренних, ни о своих собственных. У каждого должно быть хотя бы одно такое место.

— Вы меня убиваете своей красотой! Убиваете…

Глава 2. Борьба с лирикой

— О, это интересный литературный приём, так сказать, жизнь реальную в постмодерновую литературу. «Заметьте, не я это предложил». Это из фильма «Покровские ворота», о последнем поколении романтичных циников. В восторге от него, а ещё смотреть не хотел.

— Т.е. я так понимаю, вы задаёте тему и бредите на неё. А что после этого с вашими мозгами происходит? Как вы собираетесь есть всю эту кашу? Вы же понимаете, мне ещё пожить хочется. Я всегда хотела жить в горах, а теперь когда тут всё так обустроено…. Я боюсь, что это кончится. Я боюсь, что это кончится! Боюсь!

— Успокойся, всё будет хорошо.

— А когда он говорит мне, что всё будет хорошо, то я спокойна даже за Мастера и Маргариту, за их домик в подвале. Всё будет хорошо. Хотя у нас нет Маргариты, у нас только мастера. Зачем нам Маргарита, если у нас кофе загорается от щелчка торшера на фоне неба? И всё остальное тоже. У нас гармония. Которую нужно изо всех сил не разрушить. Потому что сил слишком много, а мы такие хрупкие.

— Потому что любви нет.

— Не говори!

— Я не говорю.

— И даже не думай.

(пауза)

— Давай, мы в наш постмодерн добавим лирики, — сказала я и передвинула торшер поближе к вулкану.

— Хорошо. Так лучше?

— Я не знаю, о чём ты думаешь. Это потому, что ты не любишь лирику или хочешь поссориться.

— Я не хочу поссориться и люблю лирику.

— Тогда почему бы нам не прогуляться по реке, — думаю я.

— Тогда почему бы нам не прогуляться по реке, — говорю я.

— Тогда почему бы нам не прогуляться по реке, — срываюсь я, — или это такая запредельная география, что прямо Содом и Гоморра?!

— Я думаю, можно прогуляться по реке в свободном от географии месте…

— Прости меня, пожалуйста! — встаю на колени и рыдаю.

— Всё будет хорошо, если ты справишься с вулканом.

— А там на реке, если я захочу коснуться тебя…. лирикой? Я не имею в виду взять за руку. Это же что угодно может произойти, если взять человека за руку. Может закружиться голова, затрясти, затошнить, спазмы пищевода, анафилактический шок, обморок, эпилептический приступ, кожная сыпь. Хотя, он прав, я всегда вру. Я знаю, что произойдет. И ещё нужно учитывать, что скажет Маргарита. Хотя мы её и достоверно выгнали, но она может вынырнуть в образе русалки и сказать что-нибудь обидное.

Нет… нет. Я соблюдаю дистанцию… Но вы лучше его спрячьте, а то я могу случайно выпрыгнуть и схватить… я же говорю — срывы! Я лучше совсем без рук останусь, но чья-то голова будет в порядке.

— Что случилось?

— Её тревожность передаётся мне.

— Но в этом нет ничего удивительного, если общаешься с кем-то, перенимаешь у него фразы, жесты и прочее.

— Я даже на гору забрался, чтобы переваривать поток её сознания и разбивать его на элементы.

— Ты наверное, глупо поступил.

— Я забрался на её гору, но она штормом вторглась в душу, что я растерялся. Мне просто нужно было собраться. Ничего лучше я не придумал.

— Ты говоришь сам с собой. Посмотри, как это смотрится со стороны:

— Что есть постмодерн? — спросил Петраков, глядя на лошадь, стоящую посреди его гостиной.

— Что есть постмодерн? — спросила лошадь, глядя на Петракова, проснувшегося на диване.

— Что есть Петраков и лошадь? — спросил Постмодерн, заходя в комнату и садясь на лошадь.

— Если Вы, угоните мою лошадь, я в Вас огурцом запущу, — сказал Петраков и достал из-под дивана большой огурец.

— Если Вы угоните Петракова — я в Вас утюгом запущу, — сказала лошадь и подошла к столу, на котором стоял утюг.

— В пассаж! — крикнул Постмодерн и слез с лошади, — я всегда хотел сесть на лошадь и крикнуть: «в пассаж».

Петраков от этого крика проснулся, посмотрел на рубашку и решился всё же её надеть.

— Это всё хорошо, — сказала я, — но мне жарко!

— Ты можешь скинуть плед в любой момент, — ответил он и тут же пожалел об этом.

— Я вообще-то имела в виду лирику, — прошептала я и укрылась пледом с головой.

— Ты говоришь «лирика»? Ты надеешься быть на вершине лирики, гуляя со мной по речной воде? Может ты забыла, что у меня на флажке? Разочарование!

Запыхавшийся человек с всклоченными засаленными волосами в дранной фуфайке вбежал в зал магазина: «Эвакуация, срочно всем покинуть помещение!» Покупатели побросали на пол выбранные продукты и, топча их ногами, выбежали из магазина. Находящийся рядом с магазином помпейский кегельбан, больше похожий на курятник, был объят пламенем. Пожарная бригада из крокодилов уже тушила его пирогами, и блинами, и сушёнными грибами. Посетители магазина окружили горящее здание, достали телефоны, и широко разинув рты, начали снимать происходящее, в надежде набрать миллион лайков, изредка блея. Наконец пожар потушен, люди с телефонами начали расходиться, закрывая рты и прекращая блеять. И вот на улице остался только человек в дранной фуфайке и один крокодил.

— Ну теперь держись, — сказал ему крокодил и хлопнул по плечу.

— Но ведь я же не против лирики, — сказал человек и схватился руками за засаленные волосы, — почему вы меня хлопаете по плечу?

Тут сюжет должен круто повернуться, потому что это — ужас что такое.

Глава 3. Автобус

— Простите, это какой маршрут? Я не расслышал.

— Причём здесь маршрут, если это сюжет? Стойте и не толкайтесь локтями. Вы что, не знаете такого правила: не толкаться локтями до первой звезды?

— Если бы вы мне сразу сказали про звёзды, я бы вам на ногу не наступил.

— Вы романтик?

— Нет.

— Циник?

— Нет, я водитель автобуса.

— А что же вы тогда про маршрут спрашиваете?

— Вы знаете, у меня большая душа, — вмешалась я в разговор, — она вмещает в себя мою семью, ваши семьи и некоторых персонажей из вашего автобуса. Поэтому я имею право знать, куда мы едем.

— Тогда вы у меня в гостях, — сказал дедушка водителя, — Вы можете выбрать себя из экспонатов данного автобуса.

— Я ничего не понимаю, — сказала я и заглянула в разговорник постмодерниста, — У меня в кармане ещё как минимум пистолет. Скажите лучше, куда мы едем, и все останутся живы.

— Дамы и господа присяжные заседатели, — сказал дедушка водителя автобуса. У нас в гостях госпожа пост-террористка. Она хочет спросить у вас, куда вы едете. Будьте вежливы, но не отклоняйтесь от данного маршрута.

— Скажите всем беременным и женщинам с детьми, что мы едем в прошлое, — сказала я c трясущимися руками, — обнаружив, что пистолет почти разрядился. На что водитель автобуса тактично промолчал, дедушка сердито зааплодировал, Маргарита сделала реверанс, а критик…. Где критик, почему его нет в такой критический момент? Он мне нужен. (Я с ужасом обнаружила, что не могу прожить без критика, даже когда прочитала почти весь его разговорник) Я задумала нечто важное. Я хочу вернуться в прошлое и всё исправить. Может даже переписать повесть заново. У меня это бывает, и это меня пугает больше всего.

— Но может, это шанс для всех нас исправить ошибки в прошлом, — сказал критик и сошёл с горы.

— Для того, чтобы исправить ошибки в повести, не обязательно возвращаться в прошлое.

— Молчи, я тебя прошу, молчи.

— Раз ты сказал, я тоже возьму своё слово. Не доверяю людям, которые с энтузиазмом говорят «исправить ошибки в прошлом» и, сидя на свей верхушке, что-то строчат.

— Выходит, ты не доверяешь себе.

— Тебе-себе нет, себе-себе да. Прошлое прошло, оно неизменно постоянно. Его можно оболгать, но изменить — нет. Изменяешь настоящее, последствия этих прошлых ошибок…

— Ты же знаешь, что я это имел ввиду. Для чего ты придираешься к словам, если ты меня понял? Ты усложняешь мне жизнь.

— Но ведь разница есть? Солги мне, что нет.

— И есть, и нет. Мы часто спорим и бываем не согласны друг с другом, это правда. Но там снаружи люди, видя меня, разговаривающего с самим собой, думают: «а у этого парня точно все дома»? Это тоже правда! Ты же помнишь, она сказала… одна сказала… одна онна сказала… одна из Анн сказала: «И пусть на нас ещё лежит вина, всё изменить и всё исправить можно».

— И ты хочешь сказать, что это непреложная истина только потому, что Онна это сказала? На каждую цитату можно найти антицитату. Люди любят цитировать, и одна ложь противоречит другой, на этом они все и попадаются.

— Я хочу сказать, что мне нужна лирика. А голый постмодерн, извините, меня не возбуждает, — сказала я, подавая мужу таблетку валидола.

— А ничего, если от этого страдают ещё и другие люди? — сказал мой муж, кладя таблетку под язык, — ты из эйфории в депрессию, из лирики в эротику…

— Но в этом мире всегда все страдают. Такова мировая литература в целом, — сказала я и упала в обморок.

Что такое «постмодерн»? Это убогое слово, лишённое смысла и содержания. Оно ругательное: в моём присутствии прошу его не употреблять. Я видел людей, которые именуют себя «постмодернистами», и они произвели на меня впечатление пустых, никчёмных людишек, единственная радость которых заключается в том, чтобы изобразить из себя что-то значимое. Скверные людишки, ничтожные, только тошноту вызывают! Как можно, познав нечто настолько прекрасное, как Модерн, отвергнуть его и скатиться в «пост-что-то»?! Это слово искусственно, в нём нет ничего стихийного, ничего природного, ничего человеческого. Оно надуманное. Высосанное из пальца, контрреволюционно настроенными мелкобуржуазными элементами. Оно само мерзость и дыхание его нечисто. И никто бы не брал его в расчёт, если бы не горстка идиотов, которая носится с ним с пеной у рта, повторяя его как мантру, заставляя людей простодушных верить в его существование. Да проще уж в кентавров и гаргулий верить! Их бредни и упорство во лжи вливаются в мою душу тьмой, превращаясь в яд. Сколько его во мне уже скопилось! Рассказать сказочку про Постмодерн? Жил-был Постмодерн. Пошёл он по грибы, по ягоды в лес. Напали на него волки и разодрали на мелкие клочки. А-ха-ха-ха-ха-ха-ха (жуткий смех, от которого седеют даже лысые). Или вот: жил-был Постмодерн, гулял он по городу, и тут его автобусом насмерть переехало… этот автобус, ехавший где-то непонятно куда непонятно зачем.

— И ты думаешь, что побывав в прошлом, ты перестанешь совершать ошибки в настоящем? — сказал муж, брызгая мне в лицо водой.

— И ты думаешь, мы избавились от прошлого? — сказал критик, вычёркивая автобус.

— Пока не знаю, но ты же слышишь это пение птиц?

— Слышу.

— Ты должен и помнить, что говорила тебе-мне учительница. Если гуляя, обращаешь внимание на пение птиц, значит душа ещё жива.

— Ссылка на непрямую цитату, которая должна нести в себе некую степень авторитетности, но меня этим не подкупишь. Ты помнишь: слова — это просто слова.

— Я с собой спорить что ли буду? Зачем мне это надо?

— Я буду спорить с собой до последней капли в море.

Глава 4. Кульминация

Время не пошло в прошлое. Мы в настоящем и стоим на остановке, провожая взглядом удаляющийся автобус.

— Это всё потому, что Вам безопаснее, что моё прошлое где-то в прошлом.

— Это ужас, какие у Вас мысли. Мы только вышли из автобуса, а Вы меня уже в неловкое положение ставите. Вас даже как будто не волнует, куда все поехали, если мы вычеркнули автобус.

— Да, меня это не волнует. Со мной такое бывает, когда я думаю о чём-то или о ком-то одном, то всё остальное катится в тар-тара-ры.

— Логично. Тогда скажите, как нам вернуться на гору.

— Зачем? Мне кажется, мы всё уже дописали. Хотя, да, там остались кое-какие реквизиты, и я сейчас заплачу. Пожалуйста, будьте мужчиной: дайте мне поплакать, только не давайте мне плакать. Можно я заберу шинель себе… и табурет… и торшер?

— Да не плачьте Вы так! Я как критик не смогу это зарецензировать как хэппи энд. Я сейчас тоже заплачу: Вы у меня всю мебель забрали.

— Тогда пойдёмте уже на гору. Там нас ждёт кульминация.

— Я не могу. Я как будто потерял дар мысли. Я больше не романтик, и не критик. Кажется, я был неплохим циником….. Я лучше пойду домой.

— Когда мысли нет, и вдохновения нет, то вершины нужно брать какими-то другими средствами. Может просто карабкаться…. Я полезу, а Вы меня подстраховывайте, в конце концов, у кого из нас скверный характер?

— Я не знаю, как Вас подстраховывать, когда Вы так высоко, а я сам еле держусь.

— Вы можете меня морально поддерживать. В таком случае, если я упаду, мне будет не так обидно.

— Хорошо, я Вам тогда скажу, что я прочитал Ваши повести, и я думаю, …не нужен Вам никакой постмодерн. Вы для него слишком женственны.

— Ого! Не ожидала от Вас такой комплимент. Вы там полегче меня поддерживайте, а то я сорваться могу, как никак.

— Я знаю, про Ваши срывы, по этому я так и сказал. Я же говорю, я профессиональный циник. И вот Вам вдобавок ещё сомнение: а наша ли это гора? Наша-то была нестандартная.

— Необычайная.

— Да. А эта…. камешки да мох. Знаете, когда мы проснёмся, напомните, пожалуйста, как нас звали, потому что эти имена — ужас что такое.

— Когда Вы такой, мне хочется взять Вас за руку чтобы Вы перестали разочаровываться. Если Вы дадите мне руку, то мы приблизимся к кульминации. Вы ведь дадите мне руку?

— Дай, ей уже руку, усади даму в кресло, накрой пледом, и налей кофе. Тебя же учили хорошим манерам?

— Вот, всё по высшему разряду, и мы последний раз тут кофейничаем.

— Ты в грузоперевозочную компанию звонил?

— Да, они доставят всё, что она сочтёт нужным, торшер, кресло, пару тонн снега.

— На память?

— Ага. Мне бы тоже что-нибудь на память взять. Может немного её тревожности… От чего так давит в сердце?

— Есть хорошее средство.

Мышка бежала за кошкой, но у мышки маленькие ножки, и ей будет непросто догнать кошку. А вот кошке, бегущей за Жучкой, будет куда проще. «Мяу-мяу», — кричит кошка вдогонку Жучке, но что это означает, мне сложно сказать, ведь кошачьего языка я не знаю, как не знает его Жучка, которая в школе учила немецкий язык. Жучка бежит за внучкой, лает и покрикивает время от времени: «Bitte, langsam», что означает «пожалуйста, медленнее», но внучка учит английский, и что кричит ей Жучка, ей совершенно непонятно. Внучка бежит за бабкой, и переживает, что её бабка бежит так долго и так быстро, ведь она старенькая, вдруг сердце прихватит или возраст. Бабка бежит за дедкой и держит в руках шапку-ушанку. «Шапку одень, ухи застудишь!» — кричит она деду. А дед бежит за «Репкой», он понимает, что кричит Жучка и напевает про себя: «Чуть помедленнее, кони. Чуть помедленнее». Наконец, в 21:55 дедка вбегает в магазин, хватает с полки бутылку «Репки», 0,5 литра, оплачивает на кассе, и выйдя из магазина, говорит: «Успели.»

— Водку будете?

— Как хорошо, что Вы всё время говорите про мою тревожность. Меня это успокаивает. Есть такое правило педагогики, если ребенок говорит, что он чего-то боится, нельзя говорить ему, что это совсем не страшно. Так он запрячет свои страхи внутрь и станет невротиком. И когда Вы говорите про мою тревожность, я перестаю быть ребёнком невротиком. Вы знаете, я давно хотела предложить Вам водки, но боялась, что у нас нет подходящей посуды, а не хотелось бы ставить под сомнение обустроенность нашего мира. Если я выпью из абажура, то буду жуть какая пьяная и начну к Вам приставать, а если мы будем по очереди пить из горла — это будет как-то неприлично. Я не знаю, что делать. Время на исходе, а у нас ещё целая бутылка… Сейчас мне уже кажется, что я ни за что отсюда не уйду. Даже если вы уйдете… Я только здесь существую. Зачем Вы вообще затащили меня на эту гору, Вы же знали про мои срывы?! Вы же знали, что мне совсем не идёт постмодерн. Вы вообще не умеете ухаживать за девушками. Надо было сразу предложить водки, а потом кидаться снегом. Мы с Даниилом Хармсом именно так бы и сделали, а если бы он начал свои абсурды мочить, я бы накрыла его пледом как попугая в клетке, честное слово. А потом скатились бы на попе с горы и разошлись по своим городам. А так я теперь здесь как в ловушке… Мы кажется, шли сюда за кульминацией, если это была та беготня за бутылкой водки, то хорошо, давайте её наконец выпьем.

— Нет. Я думаю, кульминация может и должна быть хорошо спланирована. Она должна выходить из расчёта квадратной площади на радиус жерла вулкана. Нужны ещё как минимум какие-то занавески,… одноразовая посуда, хотя бы пластиковые стаканчики, свечи… и какая-то прелюдия…

— С кем я вообще связалась? С Вами я чувствую себя какой-то королевой. Вы что опять хотите поссориться?

— Нет, я хочу выпить водки.

— Хорошо. Сейчас я повешу занавески и достану стаканчики. Я тоже не хочу ссориться, особенно перед переездом.

— А мы переезжаем?

— Но вы же вызвали санитаров с носилками. Вы так жестоки, когда хотите выпить.

— Да ничего я не хочу. Дайте сюда эту бутылку, и я выкину её с горы.

Бутылка пролетела несколько метров и воткнулась в сугроб.

— Вот они! Лежат на снегу. Давайте носилки! — сказали санитары, спускаясь с голубого вертолёта.


— — — — — — — —


Они не мертвы. Они не пьяны. Они не влюблены. Они разнополы и прекрасны. Они переезжают.

Письмо от романтика

Дорогая моему сердцу Анна Андреевна, Вы спрашивали моего мнения насчёт красоты. Бытует такая поговорка: «красота спасёт мир». Слова — это просто слова. Никакой мир красота не спасёт. Наблюдая за тем, как протекает жизнь в этом мире, всё больше убеждаюсь, что красоту саму надо спасать. Она так хрупка и уязвима, что нет ничего проще, чем плюнуть в неё и растоптать. «Мир, спаси красоту» — хочется отвечать мне на «красота спасёт мир». Ведь если завтра от красоты останется голый остов, кому будет нужен этот мир? Люди тянутся инстинктивно к красоте, с жадностью хватают её, и вместе с тем разрушают её совершенно бездумно, иногда непреднамеренно своей алчностью и равнодушием. Художник творит, а массы топчут.

Вот, пожалуй, и всё о красоте. Жду с нетерпением Ваших писем. Не забывайте меня. (Циник отказался писать Вам письмо, говорит, что ему некогда заниматься подобной ерундой, хотя скорее виновата сердечная давка.)

Ваш Романтик.

Письмо от критика

Постмодернистская Анна Манна Небесная, прошу Вас, спуститесь уже с небес на землю. Перестаньте городить метафору на аллегорию, аллегорию на метафору. Попробуйте создавать более приземлённые вещи и люди к Вам потянутся. Ах да, у Вас же демофобия! Но может Вам стоит оставить свои вершины и обратить внимание на этих пугающих Вас людей? Вы же для них пишете свои произведения? Или для камней и мха? И бросьте, умоляю Вас! Ваш постмодерн, а то носитесь с ним, как с писанной торбой, все уже итак поняли, что Вы ничего в нём не понимаете. Ваши произведения, как набор ярких вспышек, первую принял, вторую худо-бедно переосмыслил, а от третьей начинает рябить в глазах, четвёртая вызывает зевоту и скуку, на пятой уже спишь. Плохая литература — хорошее снотворное.

Не очень, наверное, приятно читать критику в свой адрес? «Критик плохой», «Критик нехороший», предчувствую Ваши упрёки. Вы так искренне ждали этих отзывов и этого поведения от меня, что я просто не могу Вам в этом отказать. Вы втиснули в мой мир вулкан, зная, что у него есть свойство извергаться. Кто Вам только его предоставил? Я бы даже зажигалки Вам не доверил, не то, что вулкан. Надеюсь, теперь Вы довольны?

С пожеланием вневершинных творческих успехов, Ваш злой-плохой-нехороший Критик.