Дневник Анри Амиеля в жизни Льва Толстого

[ Полный вариант заглавия:

        «ДНЕВНИК А.-Ф. АМИЕЛЯ И ЕГО МЕСТО В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ Л. Н. ТОЛСТОГО».
          Рецензопрезентация одноименной статьи Елены Владимировны Петровской.
              С приложением текста статьи по публикации 2017 года. ]


    Эта презентация служит дополнением моей, годичной давности (сегодня РОВНО год!), публикации по русскому переводу Дневника Анри Амиеля, с которой можно познакомиться здесь: http://www.proza.ru/2016/06/24/1467 Она устраняет некоторые из моих серьёзных недоработок и мелких фактических ошибок, которые станут очевидны из чтения и моей публикации, и представляемой здесь (в Приложении) статьи Е. В. Петровской.


                НА ЧТО СЛЕДУЕТ ОБРАТИТЬ ПРИСТАЛЬНОЕ ВНИМАНИЕ
                в статье Петровской:

     1) Автор анализирует не только Амиеля «толстовского», т. е. по русскому его переводу, выполненному дочерью Льва Николаевича, но обращается к НЕИЗВЕСТНОМУ МНЕ на момент подготовки моей публикации ПЕРВОМУ русскому изданию выдержек из Амиелева дневника 1892 года (впрочем, довольно тенденциозных: взято, главным образом, «научное», а не религиозное и философское…), а также (вероятно, через посредничество немногочисленных русских исследователей…) к французскому подлиннику. Таким образом для неё становится доступен не только философский, но и филологический, текстовый анализ.

     2) Прекрасно проанализирована структура дневника, а также его хронотопная и идейно-содержательная, образная, языковая, стилевая и интимно-дискурсная специфики. Это, как и подробности «внешней» биографии Анри – то, что нужно запомнить, чем нужно напитать сознание и угостить любящее сердце ПРЕЖДЕ чтения самого дневника Амиеля! Филологический анализ – главная недостача в моей публикации прошлого года. Биографию «внешнюю» я составил скрупулёзно и много подробнее, чем в теперешней статье Е. В. Петровицкой – но потом сразу «перемахнул» на эмотивный и философский «диалог» Анри и Льва, выразившийся в Дневнике Толстого, его эпистолярных и устных суждениях об Амиеле… не раскрыв истоков того обаяния, которым уже покойный Анри покорил в 1890-е годы Льва – не как христианина, а именно как чуткого художника. А так же – как автора собственного, тоже ведшегося с юных лет до смерти, интимно-исповедального и «самовоспитующего» Дневника (об этом мною писано, но мало).

     3) Счастливейший в жизни молодого Анри «берлинский» период упомянут автором только вскользь. К сожалению, анализируя общие источники, питавшие мировосприятие Анри и Льва, Петровская мало затрогивает и оставляет таким образом позднейшим исследователям «немецкие» его корни, связь с философией Канта или Шеллинга (откуда можно бы было «забросить мостик» и к общности настроения дневника Анри с некоторыми стихотворениями обожаемого Л. Н. Толстым Фёдора Тютчева…), но чуть побольше пишет об общих Льву и Анри истоках французских – в философиях Паскаля или Ж.-Ж. Руссо, равно как и древних…

    4) Философско-семантическое «ядро» дневника Амиеля верно определено автором: «эфемерность» бытия, невозможность в нём счастья отдельной личности и неотвратимость её гибели. Темы, всежизненно значимые и для Льва. Об это мною писано много – но, опять же, без филологической «проработки» оригинального французского текста, а лишь в сопряжении с толстовской мыслью и словом… Преодоление страха смерти и наполнение своей повседневности теми христианскими религиозными смыслами, которые сохраняют свою значительность в виду неизбежности смерти – это общее содержание духовных биографий двух Божьих львят, женевского и яснополянского. Смысл жизни сей – любовь и единение разумных, сознательных сынов Отца с миром и друг с другом.

     5) В связи с тем, что мои комментарии в заново опубликованном мною в 2016 году (по изданию 1894 года) дневнике Анри Амиеля имеют главным источником сборники мудрой мысли, составленные Л. Н. Толстым, значительно то определение, которое даёт им Е. В. Петровская. Это своего рода «пассивные» дневники, которые читатель не пишет, а прочитывает (дневники «ежедневного чтения», а не писания) — с тою же нравственной пользой, с которой Толстой вёл, мы, в 21 столетии, читаем его Дневник, а сам Лев Николаевич в конце 19 и начале 20 столетий – читал дневник Анри.

     6) Помимо самоучительной дидактики, автор подчёркивает РИТОРИЧЕСКОЕ НАЧАЛО и АФОРИСТИЧНОСТЬ дневника Амиеля – так же позволившее выдержкам из него органично «вписаться» в риторику и дидактику толстовских «Круга чтения», «Пути жизни» (неверно понимаемых многими как «сборники афоризмов») и незаслуженно забытой книги «На каждый день».

    МОЁ ПОПУТНОЕ НАБЛЮДЕНИЕ. В русском издании 1894 года отделённые в подлиннике пробелами афористические суждения А.-Ф. Амиеля оказались, как верно заметила Е. В. Петровская «слеплены» с основным текстом. А в единственном (пока…) известном мне переиздании 2005-2006 гг. в составе альманаха «Толстой. Новый век» (Тула, ИПП «Гриф», в двух книжках, тираж первой – 999 экз., второй – 500, третья уже не вышла…) – слепили и напортачили ЕЩЁ БОЛЬШЕ. Судя по расчёрканности современным карандашом экземпляра «посредниковского» издания Амиеля 1894 года в научной библиотеке Ясной Поляны, тульские горе-издатели, а точнее – помогавшие им подготовители переиздания, в него ТОЧНО слазили – но без должной успешности (книжку редчайшую, впрочем, испортили, гады, безнадёжно))... Так что русской толковой публикации дневника Амиеля «в бумаге» (моя прошлогодняя была только в интернете) после «академического» издания его отрывков в 1892 году – пока больше и не было. Статья Е. В. Петровской в дополненном и переработанном виде могла бы послужить замечательным Предисловием к ней!

     7) Важно, наконец, что Е. В. Петровская прослеживает влияние философии и даже образного строя дневника А.-Ф. Амиеля и на некоторых, до сих пор популярных, русских современников Льва Толстого (напр., образ «летучих листков» дневника, собравшихся в кучу, – и незабвенные «Опавшие листья» В. Розанова). Это может вызвать интерес некоторого дополнительного количества мыслящего меньшинства современных российских читателей, а значит – способствовать возможности «второго рождения» этого незаслуженно забытого автора в современной России. 



П_Р_И_Л_О_Ж_Е_Н_И_Е

(текст статьи Е. В. Петровской «Дневник А.-Ф. Амиеля и его место в жизни и творчестве Л. Н. Толстого»)


[По публикации: ЯСНОПОЛЯНСКИЙ СБОРНИК – 2016. Тула, 2017. – С. 13 - 33]

 
- 13 -

     В толстовском «Круге чтения» среди имён знаменитых писателей, великих философов и мудрецов прошлого — Марка Аврелия и Паскаля, Канта и Шопенгауэра — мы встречаем малоизвестное имя Амиель. В одном из писем 1909 года Толстой помещает Амиеля в ряд «христианских религиозных писателей», упоминая в этом ряду Франциска Ассизского. Руссо. Канта, Эмерсона (79, 163). Анри Фредерик Амиель (1821—1881) — швейцарский поэт и философ, профессор Женевского университета, автор научных трудов, стихов и эссе. Однако многочисленные штаты с отметкой «из Амиеля», которые приводятся в «Круге чтения», взяты вовсе не из сочинений или публичных выступлений женевца, но из интимного документа — его личного дневника (первая публикация отрывков из него получила пая ванне «Fragments d'un Journal intime»).

      Об особой значимости для Толстого дневника Амиеля свидетельствует большое количество отсылок к нему в текстах писателя. В «Круге чтения» таких цитат и ссылок более шестидесяти, в «На каждый день» — двадцать восемь, в книге «Путь жизни» — одиннадцать, в статье «Одумайтесь!» (1904) одна из глав предваряется эпиграфом из дневника Амиеля, статья «Закон насилия и закон любви» (1908) начинается таким эпиграфом, в статье «Пора понять» (1909) цитата из Амиеля является исходной точкой для рассуждений автора. Амиель сопровождает Толстого до конца жизни: в его дневниках и записных книжках 1892-1894, 1900, 1904, 1906, 1907, 1909 гг. многократно встречаются заметки-размышления, толчком к которым стали мысли, высказанные в дневнике швейцарского мыслителя. Мы попытаемся объяснить толстовское увлечение Амиелем. Особенно важным для нас будет участие Толстого в публикации дневника Амиеля в России: Толстой не только способствовал переводу, но и написал предисловие к русскому изданию.


- 14 -

     Амиель начал писать своя дневник в 18 лет (в июне 1839 г.) и вёл его на протяжении почти четырёх десятилетий — его журнал оказался «длиною в жизнь» и был закончен со смертью автора, последовавшей после многолетней тяжёлой болезни. Записи велись почти ежедневно: рукопись дневника составляет более ста семидесяти тетрадей ин-кварто (16 900 страниц)1. «Jouiral intime», написанный на французском языке, был опубликован в Женеве вскоре после смерти автора. В издании 1887 года, которое было известно Толстому2, помещены выборочно записи с июля 1848 г. по 19 апреля 1881 г. (Амиель умер 11 мая 1881 г.). Именно эти временные рамки перенесены в русские переводы дневника.

      В 1848 году Амиелю двадцать семь лет, он заканчивает учёбу в Берлинском университете3. В декабре 1848 г., после путешествия по Германии, он возвращается в родную Женеву, где начиная с 1849 г. преподаёт в Женевской академии (с 1878 г. — Женевский университет) эстетику и французскую словесность, а с 1854 г. и до конца жизни возглавляет кафедру философии эстетики. Он университетский профессор, при этом пишет и печатает стихи и поэмы, критические эссе, статьи по искусству и литературе 4. В его дневнике мы находим следы литературно-творческих занятий, упоминания о профессиональной деятельности (экзаменах, начале и конце учебного семестра), отметки о каникулярных летних «вояжах», светских визитах, однако все эти сведения — лишь канва его насыщенной, хотя и однообразной, на первый взгляд, жизни. В «Journal intime», как правило, нет «рассказывания», описания дня, как это бывает в дневниках, мало деталей обыденности. Читая фрагменты дневника Амиеля, об окружении пишущего мы можем только догадываться: упоминается, что он одинок, живёт (вместе или рядом) с сестрой и её детьми5. В дневнике почти нет воспоминаний о прошлом или отметок о перечитывании прежних записей6, нет и планов, заметок для памяти. Отсутствуют и типичные для многих дневников размышления автора о возможных будущих читателях, такой читатель у Амиеля даже не подразумевается 7. Дневник Амиеля — это в полном смысле Journal intime, дневник, адресат которого — только сам автор. Главный «двигатель» записей здесь — личная свободная мысль, которая формируется в диалоге автора с собой и с Абсолютом.

     Как и в каждом дневнике, в журнале Амиеля важен параметр времени. Ополоски истории присутствуют в некоторых фрагментах: время Амиеля — это эпоха революций и войн в Европе8. Однако

 
- 15 -

исторические события отражены в приватном ракурсе — в личных размышлениях об их смысле в истории. Таким образом, «большое время» присутствует у Амиеля как факт «моего понимания» — наряду с осмыслением судьбы и срока собственного земного существования. Письмо здесь — творческий акт, совершаемый в личном настоящем, акт свободы, которая доступна в мысли. Цель писания для автора — неустанный труд восстановления в себе подлинного бытия, каждый день и каждый раз заново.

      Хронотоп «Journal intime» необычный. О дналогичности этого документа можно говорить в том смысле, что угол зрения пишущего — пристальный взгляд на себя со стороны: «удвоение себя»9. Вместе с тем это взгляд «из вечности» — попытка посмотреть на себя sub specie ;terni*. чтобы обрести не знание, но мудрость10. Назначение человека, как оно выстраивается в дневнике, — творить осмысленную жизнь; отталкиваясь от времени, сиюминутного, в духовном сосредоточении и акте письма11 восходить к Высшему, к ино-бытию.

    В записи от 16 июля 1848 г., с которой начинаются как «Fragments d’un Journal intime», так и русские переводы, представлены авторские установки жизни, определяющие лейтмотивы дневника. Это прежде всего тема «основного», «единого на потребу», вечного в противовес временному: «Одно только нужно: сознавать Бога. Все чувства, все силы души и ума, все внешние средства понимания суть только просветы на божество <...>. Надо уметь оторваться от всего, что может быть потеряно, и привязаться исключительно к вечному и основному, всем же остальным наслаждаться, как данным взаймы на время» (С. 5).

     Дневник стал для Амиеля практикой размышления и проговаривания, местом, где формулируются основы существования, строится иерархия душевной и духовной жизни. В этом формулировании и появляется «удвоение» — «ты» как обращение пишущего к себе: «Обожать, понимать, принимать, чувствовать, давать, действовать; вот твой закон, твой долг, твоё счастье, твоё небо, — пусть будет что будет, хотя бы и смерть. Установи внутреннее согласие, живи перед Богом, в общении с Ним и предоставь вечным силам, с которыми не можешь бороться, руководить твоею жизнью» (С. 5). «Я» заменяется «ты», в «проповеди» самому себе просвечивает одна из главных проблем автора, которая и в дальнейшем будет определять многие записи дневника: «Если

__________________
     * С точки зрения вечности (лат.).


- 16 -

смерть ещё не берёт тебя, тем лучше. Если она унесёт тебя, опять тем лучше. Если она убьёт тебя наполовину, всё-таки тем лучше, она закрывает для тебя поприще успеха для того, чтобы открыть тебе поприще подвига, самоотречения, нравственного величия» (С. 5). «Поприще успеха» и «поприще самоотречения» противопоставлены здесь не случайно. На многих страницах журнала Амиеля лежит горькая печать одиночества, недовоплощённости, «лишности» своей жизни — таковы итоги узнавания себя, строгого самоанализа. Не раз пишущий признаётся себе в слабости, стыдливости, робости, вечных сомнениях, недостаточности энергии для осуществления собственных талантов. Сильной стороной своей личности Амиель считает способность к умственной объективности как необходимому свойству философа: «Моя отличительная специальность состоит в том, что я могу встать на всевозможные точки зрения, видеть всякими глазами, — стало быть, не быть запертым ни в какую индивидуальную темницу» (18 ноября 1851 г. С. 10). Но та же объективность, сила и свобода мысли, способность строить теории оборачивается «нерешительностью в практике», критический талант создаёт «трудность самобытного творчества». Разговор с самим собой ведётся жёстко: «Ты никогда не ощущал в себе внутренней уверенности гения, предчувствия славы и счастья» (3 мая 1849 г. С. 5); «Я не верю сам себе, не верю счастью, потому что знаю себя» (6 апреля 1851 г. С. 7).

      Это видение себя со стороны, страдание неудовлетворённости, сознание своей немощи и возможных ошибок («я задушил в себе не одну зарождающуюся любовь»)12 осмысляется как «трагикомедия» собственной судьбы. Мечта об идеале и вместе с тем ирония по отношению к своим иллюзиям, «двойничество», осознаваемое как «гамлетовское»13, порождает не только литературные ассоциации в духе романтической литературы, но и формирует мысль об онтологическом положении человека в мире, его ничтожестве. С другой стороны, свобода философской и аналитической мысли позволяет увидеть себя (и человека вообще) в двойном свете: «Судить о нашем времени с точки зрения всемирной истории, историю с точки зрения геологических периодов, геологию с точки зрения астрономии — вот что делает мысль свободной. Когда продолжительность жизни человека или народа нам представляется такой же микроскопической, как и жизнь мушкарки, и наоборот, жизнь эфемерида так же бесконечна, как жизнь небесного тела со всею своею пылью народов, мы чувствуем себя и очень малыми

 
- 17 –

и очень великими» (20 июля 1848 г. С. 5). «Жизнь мушкарки» и вечно возрождающаяся «эфемерида», как будет показано далее, становятся сквозными образами дневниковых размышлении Амиеля о человеке в мире.

      Дневник превращается в поле брани с собственными иллюзиями и выработки личного «искусства жить» — исходя из понимания, что жизнь с её конечностью есть драма14. Главным в этом «искусстве жить» объявляется умение отдавать и отрекаться от себя, нести свой крест, принимать «свою чашу», «быть готовым»; в конечном счёте — «уметь умереть» (С. 6, 9). Ранняя болезнь, усиливающаяся год от года, ощущение быстро уходящей, неудавшейся, «пропущенной» жизни15, отсутствие общественного признания сделанного16, обостряют диалоги с собой о бытии и ничтожестве человека: «Шарик воздуха в крови, капля воды в мозгу, и человек разрушается, его машина ломается, его мысль исчезает, и мир исчезает, как сон при появлении утра. На какой тонкой паутине висит наша личная жизнь. Хрупкость, видимость, ничтожество»17 (16 ноября 1864 г. С. 39).

    Вместе с тем Амиель всегда смотрит на вещи с разных сторон, философским «двойным взглядом», что порождает парадоксальные высказывания: смерть — «трагическая сторона жизни», зато в её свете «восстанавливаются истинные отношения вещей» (17 апреля 1860 г. С. 31); стариться труднее, чем умирать, но старость есть «созревание души» (5 мая 1860 г. С. 31). Меланхолическое рассуждение о тонкой паутине, на которой висит жизнь, заканчивается спасительной мыслью: «Наша жизнь ничто, это правда, но наша жизнь божественна. Дуновение природы уничтожает нас, но мы превосходим природу, проникая далее её удивительной фантасмагории до неизменного и вечного. <...> Душа может быть бессмертна, потому что она способна подниматься до того, что не рождается и не умирает, до того, что существует субстанционально, необходимо, неизменно, т. е. до Бога» (16 ноября 1864 г. С. 40).

     Тема болезни и смерти становится в дневнике постоянной приблизительно за семь лет до трагического ухода автора. Болезнь даёт Амиелю новый, особый опыт в ощущениях мира — обостряет чувство бренности, собственной малости, поселяет тревогу и страх («Я должен погибнуть от задушения, и оно уже началось». — 26 июля 1878 г. С. 85), но и рождает мужество противостояния и мудрость примирения с неизбежным. Спасением оказывается как раз та самая, присущая автору дневника способность видеть себя небытовым взглядом. Уни-


- 18 -

кальность «Journal intime» состоит прежде всего в том, что его автор в своём кризисном одиночестве, наедине с собой и своей жизнью наблюдает собственный уход, рост в себе смерти и как философ размышляет о смысле происходящего, раздвигая рамки «я» до общечеловечес-кого: «Горе за горем. Припадок кашля; ни хорошая погода, ни прекращение работы не улучшают состояние моего здоровья. Разрушение ускоряется. Разрушение преждевременное, тяжёлое испытание? «После стольких несчастий что же тебе остаётся? — Я сам». <...> Видеть себя как летящую ракету, присутствовать при убегающем феномене своей жизни, — вот практическая психология. ...Когда болезнь суживает мой горизонт и приводит меня к моему ничтожеству, моё ничтожество представляет всё-таки зрелище для моей любознательности. <...> ...В этом положении находишься в самой середине вопроса, в центре всемирной драмы» (12 июля 1876 г. С. 74—75).

     В дневнике Амиеля нет «ты» как другого человека, есть «я» и «всё» (мироустройство), но сосредоточенность на «я», углубление в себя дают поразительные результаты духовного роста. Идеалист, пройдя через страдание, надежды и сомнения, встречает смерть с потрясающим мужеством и христианским спокойствием: «Сегодня Страстная седмица, праздник скорби. Мне знакомы дни предсмертной тоски и ночи агонии. Будем нести смиренно свой крест. У тебя нет более будущего. Твоя обязанность привести в порядок настоящее и твои дела. Старайся хорошо кончить, потому что тебе нечего более предпринимать, нечего и продолжать» (предпоследняя дневниковая запись;15 апреля 1881 г. С. 107).

      По-настоящему оценить художественное начало «Journal intime» может, разумеется, только тот, кто прочитал его по-французски. Характеризуя дневник Амиеля в 1894 г., Толстой скажет о том, что при первом чтении «был поражён» не только «значительностью и глубиною содержания», но и «красотою изложения» (29, 209). Современный философ В. П. Визгин в своём эссе о дневнике Амиеля приводит ив него короткие цитаты в собственном переводе и отмечает «прекрасный галльский язык», замечательную игру со словом, с «формулами» этого языка18. Однако изящество, точность, красота слога неизбежно просвечивают и в русских переводах XIX века. Приведём только один пример.

     В тексте дневника присутствуют сквозные образные лейтмотивы, придающие философским размышлениям Амиеля особую выразительность. Среди античных и христианских символов («камень Сизифа»
 

- 19 -

как ежедневное усилие борьбы с болезнью, «чаша и крест» — образы приятия страдания), романтических метафор (сада — расцвета души, жизненного пути как странствия, путешествия) в «Journal intime» присутствует сложный комплекс образов летучих существ — бабочки, мотылька, стрекозы, которые ассоциируются с хрупкостью живого. Один из таких образов назван эфемерида; слово это происходит из греческого языка и связано со значениями «единица времени», «день»,«однодневный». Амиель использует его в разных контекстах и во всех его значениях: эфемериды как астрономический термин (совокупность координат небесных светил) и эфемерида как бабочка-однодневка (русское «подёнка»). Уникальность этого насекомого состоит в многократном преображении — линьке, последняя фаза которой составляет всего несколько часов и потому ассоциируется с краткостью жизни. Амиель соединяет в образной системе дневника ничтожное насекомое с его способностью к изменению и вечные космические светила: « Жизнь эфемерида так же бесконечна, как жизнь небесного тела со всею своею пылью народов» (20 июля 1848 г. С. 5). Вместе с тем эфемерида соотнесена у Амиеля и с собственной краткой жизнью, и с собственным дневником (заметим: в Древнем Риме эфемеридами назывались подневные записки). Вот запись от 26 июля 1876 г.: «Дневник располагает к лени, он <...> допускает повторения, следует за всеми капризами и извилинами внутренней жизни и не ставит себе никакой цели. <...> Какая страшная трата времени, мысли и сил. <...> Эти тысячи страниц суть только куча листьев... <...> Всё это падает в ту же бездну, и всё почти одинаково. Бороться с судьбой, отбиваться от неё, чтобы спастись от неизбежного исхода — это почти ребячество. Столетняя жизнь и жизнь эфемерида суть величины очевидно эквивалентные,<...> что значат наши незаметные треволнения, наши усилия, наши злобы, наше честолюбие, наши надежды? <...> Быть сознательной монадой — вот все то, чем мы можем быть» (С. 75—76).

     Амиель пишет дневник как «историю души», осмысляет его как отпечаток «хода судьбы» — и при этом понимает эфемерность и своей жизни, и летучих листков ежедневных записей. И всё же стремится «высвободить» свою историю из бытового материала, «извлечь её сущность», снова и снова активизируя мысль и слово: «Всё может быть у нас отнято; но если нам остаётся мысль, то мы держимся ещё за ось мира магическою нитью» (12 июля 1876 г. С. 75). Но и мысль, и слово — ещё не последнее прибежище, и их можно потерять. Тог-


- 20 -

да остаётся «чувство присутствия Бога и смерти в Боге; это есть последний остаток преимущества человека» (С. 75). В конечном счёте, Амиеля спасают вот эти день за днём сменяющие друг друга листки дневника, где кристаллизуются мысль, слово и «чувство присутствия Бога». Извлечь из своей жизни квинтэссенцию смыслов, сохранить в противовес надвигающейся гибели верность себе и идеалу — таково назначение дневника Амиеля.

      «Journal intime» стал текстом, в котором соединились философия и искусство слова, самоанализ и разговор с Богом. Неслучайно русские религиозные философы начала XX века оставили свидетельства о чтении Амиеля. Н. А. Бердяев на первой странице предисловия к своей книге «Самопознание» упомянул дневник Амиеля как образец свободного дневника. «Journal intime» при появлении его фрагментов в русском переводе был отмечен В. В. Розановым. Он относил Амиеля к тем одарённым талантом писателям, «печатная литература у которых почему-то “не вышла”», потому что пришлась «не ко времени», зато после смерти, когда стали известны их «подпольные» писания, засияли, как «яркие звёзды». Среди подобных литераторов Розанов особенно выделяет Амиеля, «давшего страницы бесподобной красоты и глубины» в своём дневнике19.

     Толстой начал читать «Fragments d’un Journal intime» Амиеля в конце сентября 1892 года. Это чтение становится одной из тем толстовского дневника. Первое упоминание об этом находится в записи от 1 октября. После размышления о вечной проблеме красоты, добра («красота как венец добра») и самоотвержения («только эта цель — радость – вполне достойна жизни. Отречение, крест, отдать жизнь, всё это для радости») Толстой замечает; «Кажется, что это похоже на правду! Читаю Аmiel’а, недурно» (52, 73). Ещё через несколько дней (7 октября) он снова пишет об Амиеле: «Amiel очень хорош» (52, 74). Контекст этой оценки экзистенциональный — Толстой размышляет о счастливых минутах жизни, осмысляя их как воспоминание о предсуществовании и как предчувствие пост-жизни: «Моя жизнь, цепкость к жизни, не есть ли это смутное сознание того, что пережито мною в прежней, скрытой от меня за рождением жизни. <...> Я стремлюсь к такому же счастью в теперешней и будущей жизни, какое я знал в предшествующей» (52, 74). Возможно, эти мысли связаны с чтением «Journal intime», не случайно сразу вслед за этими словами следует отметка о желании написать об Амиеле.


- 21 -

     Другая перекличка с дневником швейцарца — размышления о детях. Запись от 7 октября начинается с замечания Толстого о старших сыновьях, их способности к духовному росту («Хорошо, добро с ними. Но они очень слабы» (52, 73—74), а заканчивается обобщением: «Если бы мне дали выбирать: населить землю такими святыми, каких я только могу вообразить себе, но только чтобы не б[ыло] детей, или такими людьми, как теперь, но с постоянно прибывающими свежими от Бога детьми, я бы выбрал последнее» (52, 74). Возможно, эта мысль навеяна следующим утверждением Амиеля: «Благословенно детство, которое среди жесткости земли даёт хоть немного неба. Эти восемьдесят тысяч ежедневных рождений, о которых говорит статистика, составляют как бы излияния невинности и свежести, которая борется не только против уничтожения рода, но и против человеческой испорченности и всеобщего заражения грехом. <...> Если предположить, что человечество состояло бы из миллиарда бессмертных существ, число которых не могло бы не увеличиваться, ни уменьшаться, где бы мы были и что бы мы были, великий Боже! Мы стали бы, без сомнения, в тысячу раз учёнее, но и в тысячу раз хуже. <...> Благословенно детство за то благо, которое оно даёт <...>, только заставляя, позволяя себя любить. Только благодаря ему, мы видим на земле частицу рая»20 (26 января 1868 г. С. 49—50).

     Возможно, Толстой находил у Амиеля сходство с собственным юношеским дневником, писанным в те же 1840—1850-е годы, с его обращённостью к мечтам и утверждением правды. Толстой мог увидеть в дневнике Амиеля многое, что было ему близко: швейцарские впечатления (особенно обозначения мест проживания — Кларана и Женевы, где Толстой бывал в молодости), частое упоминание Руссо и Тёпфера, отсылки к Евангелию, размышления о литературе и писательском деле. Но самое актуальное и ценное у Амиеля Толстой определяет в своей дневниковой записи от 7 октября 1892 г. Поиски швейцарского философа устремлены к «новому христианству», которое, по мысли Толстого, включает в себя и лучшие» необходимые человеку элементы других религий. Скромный преподаватель Женевской академии, размышляющий в уединении на страницах личного дневника, воплощает в себе, сам не зная о том, истинно религиозное отношение к жизни ощущение необходимости новой религии: «Он во многих местах говорит о том, что должно сложиться новое христианство, что в будущем должна быть религия. Л между тем сам, частью стоицизмом, частью


- 22 -

буддизмом,  частью, главное, христианством, как он понимает его, он живёт и с этим умирает. Он как bourgeois gentilhomme fait de la religion sans le savoir*. Едва ли это не самая лучшая. Он не имеет соблазна любоваться на неё [свою религию]» (52, 74).

      Та же мысль, но более кратко, повторена в записной книжке: «Предисловие к Амиелю. Нужна какая-то новая религия. А у него уже есть та, с которой он живёт и умирает. Буддизм, стоицизм (52, 225). И в другом месте: «Аmіеl совершенно нечаянно приходит к христианству в его истинном смысле» (52, 225). Толстого привлекает скромность, «нечаянная» глубина и бессознательная, «наивная» мудрость высказывании женевского мыслителя, который «не имеет соблазна любоваться» на себя и свою веру.

     Стоит заметить, что в той же дневниковой записи, где Толстой отмечает своё желание написать об Амиеле, сформулирован ещё один замысел писателя, связанный с чтением Тургенева: «Тургеневское Довольно, и Гамлет и Дон Кихот — это отрицание жизни мирской и утверждение жизни христиан[ской]. Хорошую можно составить статью» (52, 74). Тургенев и Амиель сошлись в сознании Толстого.

     В 1893 году Толстой снова размышляет об Амиеле — в контексте занимающих его проблем искусства и религии. 5 октября он пишет о «культурности» Амиеля, утончённости его художественного вкуса. Толстой не может не почувствовать красоту слога «Journal intime», не заметить изящество выражения, пронизанности текста художественными образами и литературными ассоциациями. В будущем предисловии к дневнику Амиеля он объяснит и извинит эту «кажущуюся изысканность» особенностями французского языка и письменной «привычкой». Но в дневнике начала 1890-х гг., в пору замыслов работы о назначении искусства и размышлений о современной эпохе fin de si;cle**22. Толстой говорит об эстетике как «главном бедствии очень культурных людей» (52, 102), один из которых — Амиель. Их эстетическое образование — балласт, который мешает нм «уместиться на лодке христианского сознания» (52,102). «И им не верится, — замечает Толстой, — чтобы для такого простого дела, как христианское спасение, можно бы было пожертвовать таким сложным и утончённым» (52, 102). Сложность европейского культурного сознания

_____________________
     *Мещанин во дворянстве осуществляет религию, сам того не зная (фр.).
     ** Конца века (фр.).


- 23 -

Толстой сопоставляет с восточной мудростью, вспоминает Лао-цзы, которого переводит в том же октябре 1893 г.23 Совмещение полюсов — взаимодействие европейской культуры и восточной мудрости — представлялись Толстому подлинным направлением на пути к настоящему знанию о назначении человека и смысле его существования.

    Одновременно с переводом Лао-цзы Толстой помогает дочери. Марии Львовне, которая по инициативе отца переводит на русский язык дневник Амиеля. В письме Г. А. Русанову от 27 ноября — 3 декабря 1893 г. Толстой описывает свой день: «Поглощает теперь всю мою жизнь писание. Утро от 9 до 12, до 1 иногда, пишу, потом завтракаю, отдыхаю, потом хожу или колю дрова, <...> после обеда перевожу с Машей Амиеля (такой милый, умерший уже фр[анцузский] писатель. — женевец) <...> или Лаодзе с Поповым, потом письма или посетители. <...> На очереди теперь предисловие к Мопассану — написано начерно, предисловие к Амиелю, послесловие к Ц[арству] Б[ожию] тоже написано почти, статью об искусстве» (66,436—437).

     В первом номере журнала «Северный вестник» за 1894 год выходит начало перевода дневника Амиеля с предисловием Толстого 24.

     Этот толстовский текст, предваряющий публикацию «Journal intime», показывает, как глубоко и лично Толстой понял Амиеля — понял как «Другого», ставшего своим и близким. Представляя русский перевод как «выдержки из выдержек» многолетнего дневника. Толстой прежде всего знакомит русского читателя с жизнью автора, акцентируя простоту и неяркость, обыкновенность, даже банальность этой жизни: «Вся жизнь Амиеля прошла в Женеве, где он и умер в 1881 году, ничём не выделившись из числа <...> самых обыкновенных профессоров <...> и из еще большего числа бессодержательных стихотворцев, которые поставляют этот <...> товар на десятки тысяч издающихся журналов» (29, 209). Акцент на «ничтожной, пустой жизни» (само характеристика Амиеля, которую приводит Толстой) нужен автору предисловия для того, чтобы сильнее оттенить подлинность главного труда швейцарского профессора, того, что он делал лишь для себя, — его интимного дневника.

     Обратим внимание на то, как Толстой в цитируемом выше письме Г. А. Русанову называет Амиеля: женевец для него — Собрат, писатель, но писатель особый, писатель без публики и писательского тщеславия, не думающий о блеске и красоте своего писания, а лишь пытающийся максимально честно и искренне выразить мысль и чувство.


- 24 –

В своём предисловии Толстой заостряет этот парадокс: «Всё, что Амиель отливал в готовую форму: лекции, трактаты, стихотворения, было мёртво; дневник же его, где, не думая о форме, он говорил только сам с собой, полон жизни, мудрости, поучительности, утешения и навсегда останется одной из тех лучших книг, которые нам нечаянно оставляли люди, как Марк Аврелий. Паскаль. Эпиктет» (29, 210). Рассуждая об Амиеле, Толстой выражает и своё писательское кредо: «Писатель ведь дорог и нужен нам только в той мере, в которой он открывает нам внутреннюю работу своей души. Что бы он ни писал: драму, учёное сочинение, повесть, <...> нам дорога в произведении писателя только эта внутренняя работа его души, а не та архитектурная постройка, в которую он <...> укладывает свои мысли и чувства» (29, 210).

     Толстой ставит безвестного Амиеля рядом со всемирно известными мыслителями — с Паскалем, Марком Аврелием и Эпиктетом, которые не были «сочинителями», но были религиозными философами жизни, теми, кто своими «страданиями искания прокладывают и открывают для других путь к Богу» и этими исканиями «уже служат Ему» (29, 211).

      Однако с точки зрения Толстого в дневнике Амиеля есть и нечто уникальное — то, что для самого «великого Льва», на которого, ожидая его слова, смотрел весь мир, становится всё более недостижимым идеалом. Амиель ищет, но в нём нет сознания обретения истины и нет поучения другим. Наоборот, он вечно чувствует своё незнание и несовершенство, и при этом, смиренно открывая себя дневнику, говоря с собой, «не думая о том, что его слушают», «не скрывая своего страдания и искания», он на самом деле «осуществляет в себе состояние христианина» (29, 211).

      Самая пронзительная часть предисловия передаёт личное чувство Толстого-читателя. Читая дневник Амиеля, он переживает то, что когда-то со страхом и восторгом заметил в себе как писателе, вглядывающемся в раскрытые для него души крестьянских ребятишек – учеников Яснополянской школы. «Мне казалось, — писал Толстой в статье «Кому у кого учиться писать» крестьянским ребятам у нас, или нам у крестьянских ребят?», — что я подсмотрел то, что никто никогда не имеет права видеть — зарождение таинственного цветка поэзии» (8, 305). Тот же образ — искателя клада, волшебного цветка папоротника, но теперь уже речь не о творчестве, а о душевном труде — возникает и в предисловии: «Как будто присутствуешь без ведома


- 25 –

хозяина при самой таинственной и глубокой, и страстной, обыкновенно скрытой от постороннего взгляда внутренней работе души» (29, 211)25. Толстовское предисловие написано конгениально самому объекту описания — столь же страстно и столь же художественно.

     Закончен этот небольшой толстовский текст темой смерти, и в том аспекте, который волнует автора предисловия. Толстой поднимает тот вопрос о «едином на потребу»26, который открывает «Fragments d’un Journal intime» и снова звучит в его финале. Он цитирует предсмертную запись Амиеля от 4 февраля 1881 г., где говорится о том, что человек, «приговоренный к смерти» и знающий, что впереди не годы, а только часы, отказывается «от искусства, науки, политики» и довольствуется «беседой с самим собой», «беседует с своей душой». Умирающей, он пишет — и так «сосредоточивается перед этим отзвуком самого себя и беседует с Богом» (29, 212). Слово оказывается здесь связанным не с искусством27, но с душой и Богом.

     К этой предсмертной записи, приведённой в предисловии в переводе Марии Львовны, Толстой добавляет строчки из французского подлинника в собственном переводе: «Я бы желал только не страдать. Христос в Гефсиманском саду просил о том же. Сделаем же то же, что и он. “Впрочем, пусть будет не моя воля, но твоя" — и будем ждать» (29, 212). Драматизм этой ссылки Амиеля на Евангелие усиливает заключительную мысль Толстого: «Мы все так старательно забываем, <...> что мы все приговорены к смерти и казнь наша только отсрочена» (29, 212). Именно это знание близости смерти и смиренное приятие «воли Твоей», по мысли Толстого, делает дневник Амиеля такой искренней и серьёзной книгой — она напоминает читателю, забывшему себя в беге дней, о подлинном смысле его существования.

     Дневник Амиеля оставался важнейшей для Толстого книгой на протяжении всей его последующей жизни. Он вспоминает и цитирует Амиеля, думая об истинном христианстве «от Сократа до Амиеля» (дневниковая запись от 28 октября 1900 г. — 54, 50), размышляя о феномене времени (16 января 1907 г. — 56, 7), о движении как источнике жизни и «неподвижности духовного “я"» (31 декабря 1906 г. — 55, 290), он лечит душу, перечитывая дневник швейцарца: «Не читаю газет, а читаю Амиеля <...> и очень хорошо на душе» (15 сентября 1904 г. — 55, 87).

      Самого себя, свою подлинную жизнь Толстой, приближающийся к великому «переходу», определяет так: «...составляет мою истинную


- 26 -

жизнь всё то, что непосредственно б[ыло] сознано мною и было игры, то моему сознанию через мысли сознательных существ, общавшихся со мно[й] в этой жизни или живших тысячи лет назад и выразивших словами то, что смутно таилось в моём сознании и потому, получив форму выражения, составило часть его. Так что мысли Будды, Канта, Христа, Амиеля и др[угих] составляют часть моей жизни» (56, 16—17). Нечто подобное присутствует и в дневнике Амиеля. Расширение духовного пространства и личного времени жизни здесь происходит за счёт умаления себя и выхода в «космос» большой памяти — в разные философские системы и художественные миры, открывающиеся в текстах как современников, так и мыслителей далёкого прошлого. Философы, с которыми соотносит свои представления о мире Амиель, те же, что и значимые для Толстого: Паскаль и стоики, Руссо и Шопенгауэр. В поисках духовных опор автор «Journal intime» размышляет над разными религиозными системами — и западными (протестантизм, католичество), и восточными (буддизм, индуизм). В его дневнике рядом стоят Христос, Сакья-Муни, Лютер, Будда, Марк Аврелий. Себя он ощущает, с одной стороны, человеком Запада, с другой — Востока, но прежде всего — вообще человеком: «Во мне есть сходство с индусским гением, полным воображения, величия, любви, мечтательности, но лишённого личного честолюбия и воли. Пантеистическое бескорыстие, уничтожение личного Я в великом целом <...> находятся и в моём существе. <...> Однако во мне был и человек Запада. Что для меня трудно — это предпочтение одной формы, одной национальности и одной индивидуальности. <…> Страдание нас локализует, любовь определяет, но свободная мысль нас обезличивает. Быть одним из людей — жалкая участь; человеком — хорошо; но быть человеком вообще — одно это привлекает»20. Дневник Амиеля и призван, по утверждению автора, фиксировать состояние «чистого духа», когда «ум может произвести в себе опыт бесконечного», слияние с «божеским порядком». Такое понимание человеческого ума близко к тому, что Толстой называет «всемирным сознанием»: «Бессмертно, положительно, вполне реально только сознание. <...> Сознание — это вселенная; её солнце — любовь»29. Для Амиеля ум космичен30, он «способен уничтожить все границы» <...> границы языка, национальности, религии, расы, эпохи» (30 мая 1880 г. С. 94). Ум (сознание) есть способность человека принять в себя идеал, вечное и соприкасаться с «параллельной реальностью» божественного Духа. В этой способности, по мысли Амиеля, —
 

- 27 -

«неразрушимая надежда» человечества на преодоление разделения людей, на создание всемирной симфонии духа (30 мая 1880 г. С. 94).

      Толстой реализовал идею вечной жизни как всемирного сознания в книгах «Круг чтения» и «На каждый день», в которых выдержки из дневника Амиеля занимают значительное место. Французский текст «Journal intime» 1887 года носит следы работы Толстого, отбирающего цитаты для своих сборников всеобщей мудрости, которые должны были имитировать дневник — но не ежедневного письма, а ежедневного чтения. Толстовские отчёркивания и подчёркивания разными карандашами (простым и красным), пометы на полях ограничены определённым кругом тем и понятий, в основном связанных с религией и духовной жизнью: «вера», «соединение с Богом», «слияние», «воздержание», «любовь», «усилие», «грех», «освобождение духа», «смерть», «мысль».

      Подневные «записи» «Круга чтения» включают «мысли многих писателей об истине, жизни и поведении», сосредоточенные вокруг каждой сформулированной Толстым темы (молитва, любовь, наказание, заблуждение, слово, дети и т. д.). Тема обозначается в виде кратких сентенций: «7 сентября. Если жизнь — благо, то благо и смерть, составляющая необходимое условие жизни» (42, 20); «8 сентября. В детях все величайшие возможности» (42. 22). Далее следуют цитаты, высказывания философов и писателей (среди них и высказывания самого Толстого), варьирующие, уточняющие, продолжающие основную мысль. По существу, «Круг чтения» и «На каждый день» — это сборники афоризмов, представляющие не только «мудрые мысли» — размышления, но и поучения, замечания, выразительные утверждения. Выдержки из дневника Амиеля органично входят в этот круг потому, что в самой его структуре присутствует риторическое начало. Как правило, запись личного характера здесь заканчивается «подведением итогов»: одной или несколькими формулировками в афористическом стиле. В русском переводе они часто сливаются с основным текстом записи, но во французской публикации всегда отделяются от него пробелами.

     Вот некоторые примеры: «Чем больше отталкиваешь свой крест, тем он становится тяжелее»; «ничто так не походит на гордость, как уныние» (30 декабря 1850 г. С. 7); «Нам очень трудно не соглашаться с нашим самолюбием и не находить приятными тех, кто нас одобряет»; «Будем правдивы, в этом тайна красноречия и добродетели, в этом нравственное влияние, в этом высшее правило искусства и жизни»


- 28 -

(17 декабря 1854 г. С. 20). Эти высказывания, хотя и вытекают из опыта и размышлении автора, имеют уже не личный характер, но вид всеобщей истины, что подчёркнуто риторической окраской речи — её чёткостью, краткостью, убедительностью.

     Вынув отрывки из интимных размышлений Амиеля и включив их в книгу афоризмов. Толстой лишил их связи с контекстом, невольно обеднил содержание целого. Мысли Амиеля потеряли личное звучание, связи с личными обстоятельствами, временем — пространством жизни автора и приобрели универсальный характер. Но не этого ли хотел и сам швейцарский философ, когда писал: «Что же составляет историю души? Это есть наслаивание её успехов, список её приобретений и ход её судьбы. Чтобы твоя история просветила кого-нибудь и заинтересовала тебя самого, нужно, чтобы она высвободилась из своего материала, упростилась и очистилась. Эти тысячи страниц суть только куча листьев и кора дерева, из которой ещё нужно извлечь её сущность [в переводе 1892 г.: «извлечь эссенцию»]» (26 июля 1876 г. С. 75). Толстой, приводя отрывки из «Journal intnme», порой даёт их в пересказе («по Амиелю»), ибо они стали частью его сознания и частью всеобщей мудрости человечества. Осуществилось то, к чему стремился швейцарский философ, о чём он мечтал: освободиться от оболочки «кризолиды» — отдельной личности, чтобы бабочка-душа вылетела на простор, а река отдельной жизни вернулась в океан вечности и свободы 31.

    В конечном счёте, в интерпретации Толстого «главные мысли» швейцарского философа стали для русского читателя частью «всемирного сознания» — универсальной книги страдания и мудрости человечества. Вместе с тем, публикуя «Journal intime», Толстой сохранил для нас неповторимую личность его автора — Анри Фредерика Амиеля.


                * * * * *

                ПРИМЕЧАНИЯ

     1 Данные сведения приводятся по статье Б. Хазанова «Дневник сочинителя» (Октябрь. 1999. № 1) и по информации на франкоязычном сайте, посвящённом Амиелю (www.amiel.org/atelier/index.html). В 1880 г., незадолго до смерти, Амиель, говоря о своём многостраничном дневнике, называет цифру 16 300. «Journal intime» выдержал несколько публикаций, на -чиная с женевского двухтомного издания 1882—1884 гг., которое предпринял друг Амиеля критик Эдмон Шерер (Edmond Scherer). Полностью (в 12 т.) был опубликован в 1976—1993 гг. в издательстве L’Age d’Homme.
 

29

     2 Amiel Н.- F. Fragments d'un Journal intime. Gen;ve. 1887. T. 1—2. Это издание находятся в Яснополянской библиотеке. Пометы на полях дневника описаны А. Н. Полосиной в издании: Библиотека Л. Н. Толстого в Ясной Поляне: Библиографическое описание: III. Книги на иностранных языках: В 2 ч. Тула. 1999. Ч. 1. С. 33-47.

    3 В университете Амиель слушал лекции по философии, филологии, эстетике, теологии, географии, истории. Биографы Амиеля отмечают, что особое и решающее значение для становления его мировоззрения имели лекции Шеллинга.

    4 Шесть стихотворении Амиеля опубликованы на русском языке в серии «Библиотека всемирной литературы»: Европейская поэзия XIX века. М., 1977. В комментариях к стихам сказано, что Амиель «считается классиком швейцарской франкоязычной литературы, его произведения изучаются в средних школах; его перу принадлежат самые известные песни французских швейцарцев» (С. 889). Список сочинений Амиеля приводится на указанном выше сайте, в разделе хронологии.

     5 Амиель — сирота: когда ему было одиннадцать лет, умерла его мать, а через два года, в 1844 г., покончил жизнь самоубийством отец. Об отношениях Амиеля с женщинами см. в IV главе «Биографии Амиеля». написанной Бернаром Гагнебином (Bernard Gagnebin), на странице сайта: http://www.amiel.org./ atelier/vie/notices/gagne01.html.

     6 Одна из таких заметок о прочтении прошлых записей содержится в раннем дневнике 1852 г.: «Я только что прочёл эту тетрадь; <...> должен сознаться, в этих страницах я нашёл однообразие. Но они назначаются не для чтения. <...> Это моя путевая книжка, <...> эта тысяча страниц в целом нужна только одному мне» (Отрывки из дневника Анри-Фредерика Амиэля, профессора Женевского университета. СПб., 1892. С. 10).

     7 «Этот дневник содержит в себе материал для многих томов. — пишет Амиель 26 июля 1876 г. — Он не будет ни для кого полезен. <...> Эта 29-летняя болтовня резюмируется, быть может, в ничто, каждый ведь интересуется только своим романом и своей личной жизнью. Ты, может быть, и сам никогда не удосужишься перечитать его». Цитата дана по изданию: Из дневника Амиеля / Перевод с французского М. Л. Толстой: Под редакцией и с предисловием Л. Н. Толстого. СПб.: Посредник, 1894. С. 75. В дальнейшем б;льшая часть цитат из дневника Амиеля дана по этому изданию: ссылки на него приводятся в тексте с указанием номера страницы в скобках, зачастую после даты. Цитаты из более раннего издания, 1892 года (см. примеч. 6).сопровождаются обычной ссылкой.

 
- 30 -

      8 В записях Амиеля есть упоминания о революциях в Европе 1848 г., о франко-прусской войне и парижских событиях 1870 – 1871 гг.

      9 Об «удвоении себя», «самораздвоении» как условии самоидентификации в дневнике см.: Пигров К. С. Дневник: диалог с самим собой // Диалог в образовании: Сборник материалов конференции. СПб., 2002; Пигров К. С. Метафизика дневника // Вече Журнал русской философии и культуры. СПб.. 2010. Вып. 21.

      10 «Посредством внутреннего экстаза уйти от водоворота времени, увидать самого себя sub specie ;terni — это лозунг великих религий высших пород: и эта психологическая возможность есть основа всех великих надежд» (16 ноября 1864 г. С. 40).

      11 «Чтение — движение по рельсам, письмо — прокладывание нового пути» (Пигров К. С. Долгие прогулки с собакой (благо чтения и долг публикации): (Странички из дневника) // Дневник современного философа. М., 2009. С. 127).

      12 В этой записи (6 ноября 1852 г.) Амиель говорит о нереализованной потребности любви: «Любовь чувственная, воображаемая и сентиментальная, — я видел тщету её и отбросил, я хотел любви настоящей н глубокой И если мне суждено остаться одиноким, я предпочитаю унести с собой свою надежду и мечту, чем связать неравным браком свою душу» (С. 17). В записи от 18 ноября 1863 г. (не вошедшей ни в один из двух русских переводов) 42-летний автор «Дневника» отмечает последний всплеск мечты о браке, на который он и в дальнейшем не решится. Дневник, по существу, заменяет Амиелю ту единственную женщину, которую он так и не встретил, и не только её: «Дневник заменяет поверенного, т. е. друга и жену; он заменяет отечество и общество» (26 июля 1876 г. С. 75).

     13 «...Я присутствую при драме своей жизни. <...> мало того, знаю секрет этого трагикомизма, состоящего в том, что я не могу принимать серьезно моих иллюзий, что я смотрю на себя из залы на сцену, с того света на эту жизнь, и должен притворяться, что интересуюсь своей индивидуальной ролью» (8 ноября 1852 г. С. 17). В дневнике есть и «фаустианские» страницы (см., например, запись от 14 июля 1859 г. С. 27).

     14 «Внешний вид счастья таков же, как и страдания; тревога и прогресс, рай и ад одинаково подвижны. <...> Да, в этом жизнь, жизнь двусторонняя, жизнь обоюдоострая» (6 апреля 1851 г. С. 8).

     15 «Когда мне было 20 лет, мой дух был любознателен, эластичен, вездесущ; в тридцать семь лет у меня нет ни воли, ни желания, ни таланта; весь фейерверк моей молодости обратился в горсточку золы» (14 июля 1858 г.
 

— 31 —
 
Отрывки из дневника Анри-Фредерика Амиэля. профессора Женевского университета. С. 20): «Я пропустил жизнь» (18 марта 1869 г. — Там же. С 39).

     16 28 августа 1875 г. Амиель посвящает большую запись размышлению о своём положении в обществе: «Общественное уважение есть слабость и сила. Быть лишённым его — несчастье и мука на всю жизнь. <...> Но искать признания, славы, насиловать уважение казалось мне недостойным меня, почти унижением. <...> Возможно, что я обманул ожидания публики, отойдя в сторону из чувства нравственной щепетильности» (Отрывки из дневника Анри-Фредерика Амиэля. профессора Женевского университета. С. 60—61).

    17 Эта ламентация в духе Паскаля напоминает русскому читателю размышления тургеневских героев о человеческом ничтожестве. Философ В. П. Визгин называет Амиеля воплощением «лишнего человека» XIX столетия. Анализируя личность Амиеля с позиций психоанализа, В. П. Визгин находит источник его чувства бесплодности, «лишности» собственной жизни в подавленных желаниях, которые были обусловлены и особенностями его человеческой природы, и обстоятельствами биографии (раннее сиротство, «выучка у немецкого идеализма»), и ментальностью XIX века с его установкой на идеальность. «Медитативный тип человека XIX века, — пишет В. П. Визгни, — воплощён в нём, может быть лучше, чем в ком-либо ещё» (Визгин В. П. Путешествие через болезнь с Амиелем в руках // Контекст. 1994, 1995. М., 1996. С. 191).

      18 Контекст: 1994, 1995. С. 190.

      19 Розанов В. В. О письмах писателей // Розанов В. В. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 433. Близость и симпатия Розанова к Амиелю выразилась и в том, что он дал своему «нестандартному» литературному труду название «Опавшие листья», напоминающее образ эфемерных листков из дневника Амиеля: «Не есть ли этот бумажный хлам, все мои письма, эти тысячи страниц дневника <...> только куча сухих листьев?» (Отрывки из дневника Анри-Фредерика Амиэля, профессора Женевского университета. С. 61—62).

     20 Эти строки во французском издании 1887 г., хранящемся в Яснополянской библиотеке, подчёркнуты. Толстой позже перенесёт их в «Круг чтения».

     21 7 октября 1892 г.: «К Аmiel’у хотел бы написать предисловие» (52, 74).

     22 Над проблемами, которые будут рассмотрены в трактате «Что такое искусство?» (1897—1898), Толстой думает уже в 1892-1893 гг. (см. 30, 517—522). Одновременно с дневником Амиеля в ноябре 1892 г. Толстой читает «Братьев Карамазовых» Достоевского, «Смысл любви» Вл. Соловьева


- 32 -

и стихотворения Бодлера. В письме к С. А. Толстой от 15 ноября 1892 г. он пишет: «Bodеlaire получил. Не стоило того. Эго только чтобы иметь понятие о степени развращения fin de si;cl’a. Я люблю это слово и понятие» (84,173),

     23 Толстой работает над «Дао дэ цзнн» Лао-цзы вместе с Е. И. Поповым, руководствуясь немецким и французским переводами (см. 52, 349).

     24 Перевод М. А Толстой под названием «Из дневника Амиеля» печатался в 1—7 «Северного вестника» за 1894 год и в том же году вышел отдельным изданием в «Посреднике». В 1905 г. вышло второе, «вновь просмотренное издание», в котором были исправлены некоторые ошибки (дата первой записи и другие перепутанные даты). Для русского перевода была отобрана значительная часть дневниковых записей, напечатанных в женевском издании 1887 года: 70 из 131 записи первого тома и 97 из 198 второго тома. Двумя годами раньше, в 1892 г., в издании журнала «Пантеон литературы»появился упомянутый нами выше русский перевод отрывков из дневника — «Отрывки из дневника Анри-Фредерика Амиэля, профессора Женевского университета». Переводчиком были выбраны 80 записей, которые большей частью не совпадают с выбором А. Н. Толстого и М. А. Толстой.

    25 Французское название «Journal intime» Толстой в первой редакции своего предисловия перевёл как «Задушевный дневник». См.: Толстой Л. Н. Предисловие к дневнику Амиеля: Первая редакция // Донсков А. А., Галаган Г. Я., Громова Л. Д. Единение людей в творчестве Л. Н. Толстого: Фрагменты рукописей. [М.; СПб.; Оттава], 2002. С. 218. О своём дневнике как фиксации «внутренней, задушевной стороны жизни» пишет и сам Амиель незадолго до смерти (запись от 31 мая 1880 г. — Отрывки из дневника Анри-Фредерика Амиэля, профессора Женевского университета. С. 94).

    26 «Едино же есть на потребу» («одно только нужно») — из Евангелия от Луки (10: 42). Этой цитатой Толстой закончит спою антивоенную статью 1905 г., которая и получит название «Единое на потребу» (36, 166—205).
 
    27 В статье 1862 г. «Кому у кого учиться писать...» Толстой определял литературное искусство иначе — как «красоту выражения жизни в слове» (8, 301).

    28 Отрывки из дневника Анри-Фредерика Амиэля, профессора Женевского университета. С. 62 (28 августа 1875 г.). В. В. Бибихин описывает, как происходит подобное «открытие в себе человека вообще»: «Когда он узнаёт, что он не огорожен, что он индивид, в том прямом смысле слова, что неделим, не может отделить себя от всего, слитно составляет со всем одно <...>, разве не происходит и узнавание себя <...>. По Артуру Шопенгауэру, когда


- 33 -

Я и субъект кончаются, восстанавливается человек в нас» (Бибихин В. В. Узнай себя. СПб., 2015. С. 44).

     29 Отрывки из дневника Анри-Фредерика Амиэля, профессора Женевского университета. С. 11 (28 апреля 1852 г.).

     30 «Типическое движение ума мы видим в астрономии: нет неподвижности, но нет и поспешности: орбиты, циклы, стремительность, но гармония: движение, но порядок <…>. Эта космическая и божеская деятельность не может ли сделаться нашей?» (22 февраля 1881 г. С. 105).

     31 «Идеал во всех своих формах есть упреждение, пророческое видение о жизни высшей, чем собственная... <...> Ступени посвящения в неё неисчислимы. Итак, бодрствуй, ученик жизни, кризолида ангела, работай над твоим будущим расцветом... <...> Божественная жизнь есть ряд последовательных смертей, в которых дух отбрасывает свои несовершенства и свои символы и уступает возрастающему притяжению невыразимого центра тяжести солнца, разума и любви» (12 августа 1852 г. С. 15). Толстой в наброске «Зачем я живу» (1894—1895). описывая пробуждение в человеке телесном нового «разумного сознания», также использует метафору рождения крылатой бабочки из хризалиды — неподвижной куколки (90, 136—137).


                ________________