Ваша Мотя

- Гдэ гардэроба?! Гдэ туалэт?! Трэба ми!-внятно проговорил Сербский и перевернувшись на другой бок снова захрапел.
- Опять этому придурку коленкоровому что-то приснилось - проворчала Галя. - трэба ему, видишь ли.    Галя была моей подругой и жила в этой квартирке ещё при прежних хозяевах. В те времена она была юной нарядной красавицей в голубом платьице и обладала изящной ручкой. В неё наливали ароматный чай из пузатенького фаянсового чайника, а чайник пыхтел носиком, и молоденькой чашечке казалось, что он смотрит только на неё. Нынешний хозяин квартиры получил Галю в наследство вместе с ходиками с кукушкой, Капиталом Маркса и Русско-Сербским словарём. И хотя Галя была уже не та юная красавица, Серёга, так звали нового хозяина, человек молодой и имуществом не обременённый, обнаружив Галю сотоварищи, очень обрадовался. Они сдружились и держались вместе, хоть Капитал и смотрел на них свысока, а бывало и обзывал пролетариями и какими-то гегемонами. А кукушка Зинаида Модестовна на это сильно психовала, вылетала из отверстия и кричала приятным контральто, что сам он бебемон и что-то про мать.

В общем, жили они дружно. Серёга наливал в Галю душистый чай, а иногда и что покрепче. В такие дни, когда в Гале было “что покрепче”, она впадала в меланхолию и ностальгию. Запевала зычно “Ой, хочу чаю, хочу чаю. Чаю кипячёнаваа, ой, не мажора я люблю, а политзаключённава” Зинаида Модестовна и коленкоровый словарь ей подтягивали на разные голоса, получалось красиво. Закончив петь, Галя ударялась в воспоминания о пузатеньком поклоннике.

Вот в такой день мы и познакомились. Серега принес домой  меня и точилку Дусю, которая почему-то называла себя слесарем. Сербский с Капиталом поначалу предпринимали попытки объяснить Дусе, что она скорее токарь, но Дуся была непреклонна. В общем, приняли нас хорошо, даже можно сказать душевно. Мы попели хором “хочу чаю" и Галя перешла к воспоминаниям.

- Даа, вот смотрит он на меня, весь такой красавец, на пузе красный петух, из носика пар, и говорит он мне: ”Галина, свет очей моих, бурление кипятка в моих чреслах, позвольте моему носику безлимитно заглядывать в вашу белоснежную глубину. Я прошу вашей ручки. Будьте моей женой!” - Галя выразительно посмотрела на нас и продолжила, не обращая внимания на храп Сербского. - Вот такая любовь была, только я его не любила, а любила я обыкновенное блюдце. Мы были с ним помолвлены и почти не расставались, мда. А потом случилось несчастье, катастрофа, в которой я потеряла ручку, а моё любимое блюдце разбилось вдребезги. Уже давно нет и пузатенького и некому просить моей ручки, да и ручки-то уже давно нет.
Слесарь Дуся всхлипнула, а у меня внутри перевернулись карандаши, так мне жалко было Галю. Посидели, помолчали, потом Зинаида Модестовна сказала, что уже два часа ночи и пора спать.
 Я долго не могла уснуть, думая о Гале, и карандаши печально ворочались во мне.
   
По утрам Галя была мрачна и ворчлива. Булькала остатками крепкого чёрного чая и ругалась на Сербского. Капитал бухтел ей, что только в буржуазном обществе прошлое господствует над настоящим, а вот в коммунистическом - настоящее над прошлым. Галя ещё больше мрачнела и шептала себе под нос матерное. Зинаида Модестовна напротив по утрам была свежа и бодра. Она мне тоже нравилась, хоть Дуся и ябедничала, что, мол, у неё куча детей, подброшенных ею в разные ходики, ещё в младенчестве.
 
Вот так мы и живём. ЖИВЁМ. А люди и не догадываются, хотя иногда мне кажется, что Серёга что-то подозревает. Но он художник, а они все немного того.
  От этого мне стало грустно и я решительно написала на манжетах Сербского : “Люди! Мы живые!” и подписалась : ”Ваша Мотя - коробка с карандашами”