Медвежья болезнь

               

Будильник застал Козьму, в самой глубине  Морфеева  царства, под налимьими корягами, где сны шли косяком тяжёлые,  не оставляющие, впрочем, прямых воспоминаний. Проснувшемуся от такого сна, доставалась только дрожь в сухожилиях от пережитого и резкий, металлический привкус под языком.
Козьма, свесив ноги с высокой пружинной кровати, наугад попал ими в валенки и как был в белом армейском исподнем поспешил на крыльцо, чтобы,  во первых статьях, совершить с невысокого крылечка привычный  утренний ритуал, а во вторых прикинуть степень утреннего морозца.  Другого способа определиться с погодой у бывшего милиционера Козьмы Иголкина не было, поскольку до того чтобы приколотить в сенях градусник, руки никак не доходили.
Итак, шестичасовая утренняя темень, чёрная,  промороженная как магазинная пикша вселенная, с её непостижимыми мерцающими отверстиями, освещенное стосвечовой лампочкой крыльцо заснеженного умёта и грязно-белая фигура человека на крыльце, увлечённого росписью снега подручным средством.
Идиллический акт общения между человеком и вселенной рухнул, когда с тонким хрустом горячо вздыбились позади кальсоны и реликтовый, космический запах морозного вакуума резануло острой органической струёй. Конфуз случился когда перед  Козьмой, в трёх метрах из сугроба выросла и вздыбилась  в гренадёрский рост бурая медвежья фигура! Матёрый самец стоял на задних лапах, устремив передние в направлении человека. В распахнутой пасти алчно блистали жёлтые клыки. При этом  вся пасть  сочилась обильною, тягучей слюной. Дыхание вырывалось из хищника паровозными парами, а в глубине могучей шерстяной груди, грозовым  рокотом назревал торжествующий рык.
 Лампочка над крыльцом располагалась прямо над бритой головой Иголкина, и было видно как над татуированным, в виде паучьей сети, затылком, со скинхедовской символикой в центре композиции, стали вылупляться из-под кожи, словно грибы, крупные горошины пота. Постепенно всё вспотевшее, татуированное полотно стало съезжаться в гармошку. Ужас привёл мимические мышцы хозяина  в состояние исключительной активности. Стряхнув предательское, опасное оцепенение, Козьма, отчаянным прыжком отскочил назад, зайцем проскочив в дверной проём и заперся в сенях на внушительный крючок. Таким образом, снаружи, под конусом электрического света остались только торчащие из снега валенки, незамысловатые рисунки под крыльцом…и медведь.
Козьма, проворным белым призраком, прошмыгнул сквозь сени и комнату к казённому железному ящику и выдернул из него охотничий карабин. Он опустил скобу предохранителя, передёрнул, в некоторой спешке, затвор и стал красться обратно в тёмные сени,  действуя при этом слаженно и так убедительно, словно гонять медведей шатунов с крыльца, вошло ему в привычку.
Некоторое время спустя, Иголкин с прыгающим сердцем стоял на крыльце, прижимая к груди оружие и выглядел, при этом, совершенно ошарашенным. Оказавшись снаружи,  он не только не нашёл там давешнего медведя, но и никаких следов громадного зверя в пушистом морозном снегу, обойдя весь участок перед домом, так же не обнаружил! Получалось, что медведь пригрезился ему, или некто из ночного эфира явился к его крыльцу и предстал в облике генерала леса. Словом, чушь какая-то, и от этого всего, снова съехались аккордеонные меха на татуированном, паучьем затылке озадаченного Козьмы.
Отвлекаясь несколько,  заметим, что именно из-за проклятой татуировки на лысеющей голове, тремя годами ранее, Иголкина попятили из органов. Свидетельство легкомысленных юношеских пристрастий стало трудно прятать от общественного внимания, ввиду непредвиденного облысения, и однажды его приметил заезжий по программе обмена навыками, иностранный полицейский. Мало того, что проклятый визитёр был чернокожим, но он, ко всему, оказался активным борцом с расизмом. Вот и попятили! Обиднее всего в милицейском фиаско было то, что Иголкин ни сном-ни духом не подозревал  ни о каком собственном скинхедстве! Ну, наколол ему сержант Чалый, когда-то, во время армейской службы, модный паучий узор на бритой солдатской голове, этого он не отрицал. Но носил Козьма стильное украшение не по злобе, а лишь от безобидной и вполне лояльной глупости! Так или иначе, а должность в районе пришлось оставить, вместе со служебной жилплощадью, и срочно переквалифицироваться в водителя техника пожарно-насосной станции. Эта самая станция была не что иное, как ГАЗ 53 с бочкой, насосом и мощным прожектором. Машина была прикреплена к деревне Дымки, как постоянный противопожарный пост. В периоды половодья здешней норовистой речушки Понь,  Дымки и ещё две деревни, обычно на две недели отрезало водой от остального материка. Вот по этой причине, после очередного весеннего пожара, в Дымках появился пост.
Житья в Дымках было, сколько хочешь, благо жители поразъехались кто куда, но пожарные предпочли жить в доме бывшего сельсовета. Тут почёт и независимость приятно сливались воедино. Вторым номером на пожарном посту значился Пётр Кривошеин, опытный ветеран пожарного дела. Ему было крепко за пятьдесят, но при этом, Кривошеин ни на градус не понижал могучей врождённой страсти к женской половине человечества. Шестеро его жён рассеялись тут и там по матушке России вместе с  многочисленным потомством. Знакомство с седьмой подругой и всеми последовавшими далее Пётр решил не закреплять актом гражданского состояния, а жить просто так, по любви и согласию. Покорял Кривошеин дамские сердца своим полупрофессиональным артистизмом. Он много лет проработал самодеятельным артистом в театре народного творчества, где играл роли на одну-две фразы. Слабая сценическая нагрузка компенсировалась красноречием пожарника и природной изворотливостью. Так, все стены их пожарного пункта были увешаны афишами театральных спектаклей с кричащими заголовками. На каждой из них Кривошеин неизменно числился исполнителем главной роли. Как он провернул это маленькое полиграфическое чудо, осталось тайной, но действовали афиши на женщин магнетически. К Афишам дымковский Селадон добавлял иносказательность такого рода: Например, разливая в гранёные стаканы портвейн, он томно произносил на ухо очередной трепетной жертве:
-Ну что, прелестница, побдим над гранями? - После этого, как правило, дело было в шляпе.
В настоящее время, Кривошеин харчевался на постое у очередной «прелестницы» в соседней деревне. Вот ему-то и бросился звонить по телефону взбудораженный от мистического нашествия Иголкин.
-Алё! Пётр Егорыч! Со мной просто беда какая-то!
-Горит где-то?- Обеспокоенно проурчал в трубке сочный кривошеинский бас.
-Нет! С этим всё в порядке! - Успокоил Иголкин напарника и второпях поведал о своей напасти.
-А не бдел ли ты над гранями, отрок? - Сонно спросила трубка.
На этой бесполезной ноте, Иголкин прервал общение с напарником. Он некоторое время постоял на середине комнаты, прислушиваясь к звукам снаружи, и решительно шагнул было к холодильнику, но, взявшись за ручку, тут же её отпустил. Ему не было никакого резона флиртовать с холодильником, поскольку тот был уже неделю как безнадёжно пуст. Оставались только мешки с  привычными картошкой и луком в углу за печью, канистра подсолнечного масла, да кастрюля с солёными огурцами, утопленными в укропных водорослях. На пронзительной нервной ноте, усиленной фактором одиночества, Козьма засобирался в район. Следовало наполнить опустевшие недра холодильника и обзавестись запасом горячительного на случай повторных медвежьих реинкарнаций. Козьма прогрел двигатель и, спустя некоторое время, красный «Газик» бодро петлял по лесному тракту, широко разбрасывая из-под колёс выпавший снег.
В районном магазинчике, продукты отпускались по старинке, очередями. Зная это, Козьма смиренно замер за спиной последнего звена, здоровенного парня в спортивной куртке. Когда очередь поиссякла и пошла на изломе вдоль прилавка, Иголкин, поблуждав по выставленным продуктам хозяйским взглядом, принялся уже подсчитывать в уме сумму, сравнивая её с принесённой наличностью, как вдруг опешил и прижался спиной к батарейным регистрам. Было от чего оторопеть пожарнику. За прилавком стоял на задних лапах громадный медведь (тот же самый) и выдавал когтистыми лапами батоны покупательнице. Организм Иголкина не стал искать ничего нового и отреагировал так же как утром, пошёл, так сказать, по проторенному пути….  В результате, Козьма неловко выскочил из магазина с вывернутой головой, и, припадая то на одну, то на другую ногу, запрыгнул в кабину.
Со случая в магазине, наваждение приняло острую форму. Проклятый медведь махал Иголкину лапой из стеклянной будки ДПС, тут и там переходил дорогу, делая это иногда на двух задних лапах! Появлялся, сидящим на дереве с дымящей папиросой, бежал вдоль дороги на лыжах. Словом беда!
В совершенном изнеможении Козьма вернулся в Дымки с пустыми руками, а вечером, они сидели вдвоём с напарником, усиленно «бдели над гранями» и соображали, как выкрутиться из опасной и необычной ситуации.
-Может тебе в Храм, к Батюшке сходить?- Предложил сердцеед.
-Куда угодно пойду, только не к врачам. Пойду к врачам, работы не видать!- Сокрушённо ответил Иголкин.
-Это да! Вот только смотри, не ошибись,  Кузя, ибо древние говорили: In vitium ducit culpae fuga!
-Что за «фуга»?- Встревоженно спросил Козьма.
-Это значит: «Желание избежать ошибки вовлечёт в другую!»
-Тебе хорошо рассуждать, ты портки по пять раз на дню не стираешь! А доктора меня моментом в дурку определят, и работа тогда…  поминай как звали! А выкручиваться надо!
-Это верно, ибо сказано: Vae victis! Горе побеждённым! Стало быть, Кузя, с утреца везу тебя в Храм.
Всю ночь Козьма провозился на кровати, терзаемый тревожными мыслями. «А что если он и в самом деле спятил!? Вот будет подарочек.! Прославится на весь район! КУЗЯ МЕДВЕЖАТНИК!»  Перед самым рассветом он втиснулся, всё-таки, в какой-то уходящий, беспокойный и  малоприятный сон.
Нет, не на пустом месте всходила вся эта тревожная душевная опара. Дело в том, что Иголкин сызмальства питал надежду прославиться тем или иным способом. Никакими особенными талантами его не снабдили, ни родители ни Создатель. По этой причине и дурацкая наколка появилась на его голове! Желание прославиться было порой болезненным, в особенности в те моменты, когда вожделенная известность проскальзывала мимо и приходила к кому-нибудь из друзей или родственников. Смешно сказать, заметка из трёх строчек в многотиражке об аварии, в которой пострадал его приятель по пожарной части, вызвала в Иголкине отклик титанической зависти!
«Почему не я!? Почему не обо мне?!» думал тогда Кузьма, пламенея ушами над проклятой заметкой. Вертелась в голове даже подленькая мыслишка об искусственном поджоге и «оперативном» тушении пожара, но робость перед Буквою закона мешала сделать рискованный шаг.
Утром они отправились к священнику в Храм. Пока добирались, Козьма держал лицо замотанным в шарф, дабы не увидеть невзначай проклятого мишку.
Священник выслушал Иголкина, поглядывая на мирянина с сомнением, дал совет, что нужно делать и благословил.
С того дня, Козьма стал ежедневно посещать Батюшку.
Миновали две недели.
Иголкин отбросил шарф за ненадобностью и стал ездить в Храм самостоятельно, без сопровождения.  Добирался он до места на автобусе, потому как боялся самолично сесть за руль, опасаясь за свою слабую голову.
В тот день на автобусной остановке было необычайно пустынно. Куда-то подевались старухи с окрестных деревень. И вот ещё. На скамейке высился объёмистый рюкзак безо всякого хозяйского присмотру. Только начал Иголкин прикидывать в голове возможные причины появления бесхозного рюкзака, как вдруг из-за задней стены кирпичного строения вышел проклятый медведь. Нет, Иголкин нисколько в этот раз не испугался. Ему до слёз стало обидно, что болезнь вернулась, что все прежние походы к батюшке не принесли результата и ему придётся, судя по всему, ехать в областной центр к психиатру за консультацией. Медведь, казалось, не замечал Иголкина.  Он уткнулся мокрым чёрным носом в рюкзак и с шумом тянул в себя воздух. «Ну, медведь, это ладно! Но не мог же мне ещё и рюкзак привидеться!» - Резонно сообразил Козьма и с интересом двинулся внутрь остановки. Он двигался потихоньку, боясь, что видение раствориться в воздухе, прежде чем он успеет приблизиться. Вот он уже вплотную подошёл к привидению. Ему внезапно показалось, что нынешний медведь как будто меньше обычного своего росту. «Мельчаешь, сволочь, вот погоди у меня!» - пронеслось в возбуждённой голове. Иголкина несколько смутил ещё необычайно сильный, острый звериный запах, впервые появившийся в момент галлюцинации. «Идёт дельце прямиком к дурдому!» - раздражённо подытожил Козьма и, в приступе острого отчаяния, размахнувшись до полного распрямления колена, что есть мочи, отвесил пинка по ёрзающему возле рюкзака мохнатому медвежьему заду.  Дальнейшее ускользнуло из-под контроля, потому как сумасшедшая боль  трёх сломанных пальцев усугубилась внушительной медвежьей плюхой, от которой меховая котиковая шапка Козьмы взмыла и застряла в узловатых ветках  верхушки, стоявшей по соседству, двадцатиметровой красавицы сосны.
Иголкин совершенно пришёл в себя уже в палате. Нога была загипсована и торчала вверх под углом к железной кровати, расположенная на хитрой шарнирной подставке. Язык во рту был сухой и распухший. Кроме того, его тошнило, как будто они с напарником неделю «бдели над гранями». Такое бдение имело место в истории пожарной страницы незамысловатой Иголкинской истории, когда они потушили кооперативный свинарник. Кооператор тогда, в порыве сердечной благодарности, наградил их с Петром Егорычем ящиком коньяку и ведром квашенной капусты. Неизвестно каким образом перебивались в этот период кривошеинские пассии, пока они с Козьмой целую неделю не выходили из сельсовета дальше дежурного крыльца.
К нему по очереди приходили врачи. Один расспрашивал о перенесённых болезнях, другой светил в глаза фонариком, третий, с дырявым прожектором на лбу, осторожно ковырялся стеклянной лопаткой в опухшем ухе. Врачей объединяла удивительная приветливость и доброжелательность, с которой они, то хлопали Козьму по плечу, то помогали сыпать на язык порошки. На встревоженные вопросы Иголкина никто прямо не отвечал, медики как один, рекомендовали отдыхать и не волноваться. Лежащий на параллельной кровати сосед по палате, тоже оказался бесполезен. Он либо спал, заливая больницу лающим храпом, либо ошарашенно смотрел в одну точку на потолке.  Пожилая санитарка объяснила странное поведение соседа тем, что тот, в состоянии титанического запоя каким-то образом втиснулся на спор в водосточную трубу и пробыл там двое суток, пока его не выпилили из неё спасатели. Нянечка смазывала мазью фонари на лице несчастного и рассказывала, что синяки появились от того, что сердобольные друзья стали кормить замурованного товарища, забрасывая ему в трубу с крыши пятиэтажки полусырые картофелины и огурцы.
Иголкин подивился трудной судьбе соседа и уснул до утра. На следующий день в палату влетел сияющий напарник. Его густой, актёрский бас был слышен ещё снаружи больничной двери. Тут Кривошеину было где разгуляться, поскольку персонал был в больнице поголовно женский. Вот и крепчал знакомый бас от этажа к этажу всё сильнее. Забегая вперёд, скажем, что по истечении девяти месяцев в больнице грянул кризис кадров. Внушительный отряд медперсонала отправился рожать. При этом их провожала с актёрских афиш, тут и там расклеенных к тому времени по стенам, доброжелательная улыбка будущего папаши.
Бесполезно поздоровавшись с безмолвным обитателем трубы, напарник бросился к Козьме.
- Ну ты дал, Кузя! – Басил гость, выкладывая на тумбочку апельсины, чай, и  необходимые Иголкину в обиходе  вещи.
-Вот смотри свежий номер областной газеты «Зоря». Тут твоя фотография на второй странице, я им из твоего ментовского удостоверения дал увеличить.
-Ну, ты дал! Сам то помнишь?- Кривошеин с таким неподдельным восхищением сверлил Козьму глазами, что у того невольно навернулась и задрожала под веком слеза. Иголкин превозмог слабость, схватил газету, развернул и стал читать, с каждой строкой сильнее ощущая как мир вдруг закачался под ним как огромный маятник, его  затошнило и Козьма потерял сознание.
Пока Кривошеин бегал за помощью, на бескровном лице Иголкина где-то в глубине щёк,
Стали пробиваться ростки румянца. Лицо обрело выражение спокойной безмятежности и постепенно на нём трепетно, словно присевшая бабочка, заиграла торжествующая улыбка.
Он лежал в глубоком обмороке но рука при этом нежно прижимала к животу газету.  На открытой странице, сразу над фотографией Козьмы был напечатан заголовок:
«Подвиг пожарного!». Дальше в заметке рассказывалось о медведе шатуне, вышедшем из лесу на автобусную остановку. Жители деревень, всего около двадцати человек разлетелись кто куда, и неизвестно чем бы это закончилось, если бы не самоотверженный смелый поступок подошедшего пожарного Иголкина, который с голыми руками набросился на хищника и прогнал его обратно в лес.
Козьма лежал не шевелясь и не меняя позы. Лицо сохраняло торжественное выражение. Глаза были широко открыты и светились. Когда врачи вбежали в палату, больной смотрел на них снисходительно. Он раскрыл газету и углубился в чтение. Козьма Иголкин постепенно привыкал к известности.