Вязьма. Октябрь 1941 года

       Сталин умел придавать своему взгляду мечтательность и благодушие. Делал он это искренне или нет, в воспоминаниях современников ясного ответа мы не найдем. В тот день в начале октября вождь был одет, как обычно, в серовато-зеленый френч без знаков различия из смеси шерсти и шелка. Ткань была мягкой, легкой, теплой и уютной. Она не мялась. Брюки (не галифе) Сталин носил из того же материала и заправлял их в лакированные сапожки на высоких, почти женских каблуках.
    
       Ранним утром после коротких неясных снов, поначалу в дурном расположении духа за крепким чаем, за курением дорогих папирос «Герцеговина Флор» (набивал он трубку этим табаком в основном для публики), постепенно оживая и приходя в обыденное состояние важности, ответственности и иронии, он читал многочисленные сводки и записки. Составлены они были кратко и недвусмысленно.
    
       Изучение документов происходило в домашнем кабинете на первом этаже основного корпуса бывшего Сенатского дворца в Кремле. Отсюда председатель ГКО обычно к 5.45 поднимался в официальные апартаменты – в огромную залу – на втором этаже. Прием посетителей начинался в шесть утра. Наверху также происходили заседания Государственного комитета обороны и встречи с иностранными представителями.
   
       Неподалеку от письменного стола Секретаря (в узком кругу должность Сталина именовалась исключительно так), расположился на стуле в позе терпеливого и покорного ожидания Александр Николаевич Поскребышев. За его спиной висели круглые настенные часы Буре. Они в Кремле находились тогда повсюду за исключением туалетов. Иосиф Виссарионович часов не носил из-за деформированной левой руки. 
    
       Таинственность происходящего (неяркий свет настольной лампы под малиновым абажуром, тихие голоса, неслышные шаги) заключалась еще и в том, что этот, казалось, затерянный укромный уголок в сердце кремлевской цитадели, представлявшей собой гигантский комплекс, город в городе, этот скромный кабинет был связан со всем миром. В нескольких шагах за отодвигающейся кафельной печной стенкой (печка давно стала бутафорской) скрывалось небольшое помещение с неприметным люком и широким ступенчатым лазом в подземные галереи. Там находился основной тоннель, проходивший под Александровским садом и Библиотекой Ленина, который связывал Кунцево и Измайлово. По этому маршруту ходило специальное метро, а по необходимости мощные военные автомобили со всеми внутренними удобствами. 
    
       Теоретически два сидящих друг напротив друга человека имели возможность прямо отсюда, ни с кем не советуясь, отправиться на военный аэродром «Чкаловский» и лететь хоть на Северный полюс, благо дальняя авиация у нас была на высоте. Однако подобная и другие возможности бежать находились за гранью здравого смысла. Если бы Красная Армия проиграла войну, Иосифа Виссарионовича достали бы из-под земли и со дна океана. Немцы же не шутки пришли шутить. Меньшее, что его ожидало с Жуковым и Тимошенко, – виселица. Поэтому личная безопасность Сталина была тесно связана с безопасностью страны, о которой он вынужден был заботиться изо всех сил. Такая постановка вопроса (вполне реальная) отметает многие вымыслы.

       Александру Николаевичу 7 августа исполнилось 50 лет. Был он лыс, пучеглаз, полноват, удивительно спокоен, умен – умом нужным, схватывающим суть на ходу. К недостаткам его относилась склонность к розыгрышам. Правда, в последнее время он заметно поубавил прыти. Некогда мясистый нос его теперь несколько вытянулся, полные губы поджались, на гладком лице появились первые морщины. Невообразимая энергия, уникальная память стали иногда давать сбои, появилась задумчивость.
    
       В жизни Поскребышева происходили перемены. Вроде бы все оставалось по-прежнему: он сохранил должность заведующего канцелярией секретаря ЦК ВКП(б), то есть Сталина, внешне не изменилось и расположение к нему хозяина. А ведь только что была расстреляна вторая жена Поскребышева, расстреляна, несмотря на настойчивые обращения к Лаврентию Берии, Вячеславу Молотову, дедушке Калинину.
    
       Иосиф Виссарионович (именовать его так мысленно не возбранялось) подобные просьбы не рассматривал. Ничем личным, став во главе большевистской мировой революции, которая откладывалась в долгий ящик, он нарочито не занимался, даже мог грубо отругать за выражение собачьей преданности («Вы будьте преданы трудовому народу, а товарищ Сталин как-нибудь обойдется», – говаривал он). Поэтому, чтобы создать хотя бы видимость личной благонадежности, требовалось большое искусство – умение ее высказать весьма необычным и неожиданным способом.
    
       Ощутимым последствием «неприятностей у жены» явилось отлучение Поскребышева от второго этажа первого корпуса бывшего Сенатского дворца. Из обслуги там теперь господствовал начальник охраны Николай Сидорович Власик – человек с незаконченным начальным образованием, но без вредных привычек и дурных мыслей.
    
       Ушедшая в мир иной супруга Александра Николаевича числилась французским агентом (это была не высшая степень злодейства, оставлявшая надежду на снисхождение; более того, женщин, как правило, не подвергали высшей мере, а тут – какое-то непостижимое, на первый взгляд, исключение). Мастер сути, Поскребышев все же сумел постичь уникальность случая: его жена в довоенном Париже распродавала драгоценности, чтобы приобрести на жалкие франки модную косметику, платья и белье. Часть из приобретенного попадало в Москве в чужие руки, конечно, не безвозмездно. Последнее обстоятельство сделало ее «руководителем шпионской организации». 
    
       Сталин был аскетом, либо играл в аскета. На партийном языке вина супруги означала «буржуазное разложение» и «втягивание других лиц в буржуазное разложение». Конечно, это было страшное обвинение, которое даже не могло прозвучать гласно в суде в отношении персоны, связанной хотя бы отдаленным образом с фигурой Секретаря. Шпионаж – другое дело. Секретарь обязан был видеть и пресекать буржуазное разложение, но заглядывать в предательскую душу для него было отвратительно и за недостатком времени практически невозможно. Этим занимались другие люди.
    
       Коля Власик оказался куда проще и понятливее: он дорогущие тряпки, украшения, духи и аксессуары приобретал из-под полы на черном Смоленском рынке. Ошибку Александр Николаевич умом признал, сделал для себя правильные выводы. Однако его вновь потянуло пуститься во все тяжкие. Он закрутил роман с молодой особой из кремлевских кастелянш и намеревался в третий (!) раз жениться. Сожительство в незаконных узах было еще опаснее. Но второго расстрела, как известно, не бывает, и свое намерение (свадьбу) Поскребышев осуществил уже в суровом декабре.
    
       Александр Николаевич являлся востребованным «винтиком»: работал по 18 часов в сутки, на остальное у него оставалось 360 минут. Ну, чего и зачем у него нужно было еще отнимать? Он не выходил за пределы цитадели (теперь даже Старую площадь не посещал, Дом на набережной забросил), пользовался только полагающимися его статусу привилегиями. Если бы не пытливый ум и природная смекалка, то помощник вождя мог бы уже давно потерять связь с реальностью, как ее утеряли многие высшие чиновники, которые почти все до одного были изгнаны с насиженных мест войной.

       – Что ты там еще припрятал? –  пробурчал Сталин, оторвавшись от бумаг и закурив очередную папироску.
    
       – Ваши ответы «Правде», просмотр сюжета для кинохроники и письмо.
    
       – От кого?
    
       – От князя Аврелия Давидовича Кипиани.
    
       В ряде свидетельств очевидцев написано, что перед словом «князь», как это ни парадоксально, Сталин просто благоговел, вообще всякие наследственные титулы он очень уважал, возможно, потому, что сам таковых не имел.
    
       – Читал? – спросил хозяин строго.
    
       – Нет.
    
       – Давай сюда. А почему конверт вскрыт?
    
       – На предмет вредных веществ.
    
       Иосиф Виссарионович поморщился, не поверив. На конверте был выведен адрес отправителя: Киево-Печерская лавра. Либо неаккуратность, либо желание поставить в неудобное положение. Скорее, второе, решил Сталин. Вразумляет старик, усмехнулся он. А особисты обрадовались, изучили и ничего не поняли, но в головах – яд и злобные помыслы. Ищут везде измену и не находят, ибо она – в них самих. Именно из-за нее – вон какой разгром! Пол-России просрали...

       (Последнее слово было самым ругательным в его лексиконе).
   
       – Ты скажи в особом отделе или где там письма ко мне через телескоп исследуют, что они – во-первых, тайнопись, а во-вторых, не их ума дело. Князь или папа Римский – никого не касается!
    
       – Они осознают, товарищ Сталин.
    
       – Сомневаюсь.
    
       Он прочитал листочек пару раз. Задумался и спросил:
    
       – У Гитлера сколько на сию минуту есть в наличности?
    
       – Если суммировать разные оценки, порядка ста семидесяти тонн, – четко отвечал Поскребышев, сообразив сразу же, о чем речь.
    
       – А в резерве ОМС?

       (Речь шла об Отделе внешних связей Исполкома Коминтерна, который представлял собой тогда самостоятельную и глубоко законспирированную организацию).
    
       – Давно не занимались. Я не допущен… 
    
       – Ты пока не дорос, чтобы туда тебя даже кооптировать.
    
       – Согласен, – подтвердил тут же заведующий канцелярией. – Сколько в ОМС не знаю, большая часть находится за пределами, но в Союззолоте – значительно больше. Значительно, тут у меня сомнений нет. Справку сегодня подам.
    
       – Я тебя спрашиваю только об ОМС, – раздраженно заметил самый главный секретарь страны.

       – Понял, товарищ Сталин, осознал свою ошибку, – тихим и спокойным голосом произнес Поскребышев и умолк.

       – Я дал поручение Лаврентию разобраться. Янсен успешно разрабатывает Каблучкова, давно надо было сделать.
    
       – Викентий Эдуардович, когда в Москве бывает, у всех взаймы просит, – не удержался от навета Поскребышев.
    
       – Он такой же шутник, как и ты. Каблучков у меня, к примеру, никогда не просил в долг, – вспомнил вдруг Секретарь, отойдя от обсуждаемой темы.
    
       – А у вас денег нету. Что толку просить?
    
       Это была высококлассная лесть, но Сталин не обратил на нее внимания.
    
       – Викентий пытается показать, что ничего себе не присвоил. Так я ему и поверил. Уверял меня на полном серьезе, что Ильич якобы велел ему ни с кого расписок не брать. Мы что – золотые подарки раздаем под честное слово?  А отчетность, а проделанная работа? Нам каждого надо проверять. Подкуплены многие, если не все. У него в Москве квартира – филиал Эрмитажа... Пуля в затылок по нему плачет, но закрываю глаза. На многое, Саша, закрываю глаза.
    
       Александр Николаевич состроил трусливую и понимающую физиономию.
    
       – В общем, так, –  подытожил Сталин, оставив в покое ужасного Каблучкова, – мы должны выложить не менее 170 тонн на оборону Москвы из ОМС, а не откуда-нибудь, это политическая задача. Только на оборону Москвы! Мы должны сразу поставить столько же, сколько у него вообще в наличии имеется. И наш общий коммунистический ответ будет важнее всех пушек, танков и самолетов. Если сел играть, то делай ставки. Если мы поставим к концу октября, не затрагивая стратегических запасов, на кон ровно столько же, сколько стоит вся его кубышка, то и Москву отстоим и погоним фашистов прочь. Почему? Потому что он сильно призадумается, и другие сильно призадумаются, с кем имеют дело и каковы у кого потенциалы. А газеты на Западе это сразу же подхватят. И американцам это понравится: ведь они только такую признают силу и Коминтерна боятся. Это будет точный политический ход. И Аверкий это понимает. До князей быстро доходит... Кто доставил письмо?
    
       – Наш курьер. Проезжал по смертельной дороге Смоленск-Ярцево-Вязьма, – со скорбным лицом уточнил Поскребышев.
    
       – Немец?
    
       – Немка.
    
       – Православная?
    
       – Так точно.
    
       Сталин окинул задумчивым взглядом Поскребышева.
    
       – А ведь в иных случаях суеверные люди бывают надежнее.
    
       – Согласен, товарищ Сталин.
    
       – А если бы не согласился? – Сталин вдруг взглянул с ленинским прищуром.   
    
       Поскребышев не нашел, что ответить.
    
       – Кто рекомендовал курьера?
    
       – Кафтанов.
    
       – А где она?
    
       – Здесь ждет. Наверное, спит.
    
       Александр Николаевич про себя улыбнулся. Он вспомнил, как хотел поцеловать руку симпатичной девушке, а она ее решительно отдернула. «Виноват, товарищ лейтенант», – сказал он и отдал честь, приложив ладонь козырьком к лысой своей башке. Забавно получилось.

       – Иди, разбуди, пусть войдет. Я переговорю с ней наедине.
    
       – Слушаюсь.
    
       Поскребышев закрыл за собой двойные дубовые двери, а Сталин вновь стал размышлять над полученным письмом и продумывать формулировки ответа.
    
       Через какое-то время в кабинет вошла златокудрая стройная девушка в ладной гимнастерке с двумя красными квадратами в петлице. Если бы не строгость в лице, если бы не печать страдания – просто красавица. Глаза Сталина показались ей благодушно-мечтательными и добрыми.
    
       – Как тебя зовут, девочка?
    
       – Лейтенант Эльза Пфенниг, товарищ Сталин, из Центрального штаба партизанского движения.
    
       – А разве есть такой штаб?
    
       – Формируется, товарищ Сталин.
    
       – Ну, и как же ты, Лиза, помогаешь советским партизанам?
    
       – Мы выявляем группы и отряды, способные к сопротивлению, в первую очередь, в Белоруссии, координируем и объединяем их усилия. Моя главная задача быть связной, поскольку я свободно передвигаюсь в тылу врага.
    
       – Не устала передвигаться?
    
       Лейтенант промолчала, не уловив юмора в подоплеке вопроса.
    
       – Садись.  Хорошо отвечаешь, –  похвалил председатель ГКО. – Я сам давал точно такие же указания в июле и августе. А с личным поручением к тебе владыка Аверкий не обращался?
    
       – Да, обращался, – после некоторого замешательства призналась девушка.
    
       – С каким?
    
       – Поручение касается его ученика.
    
       – Я – тоже его ученик.
    
       – Вы шутите, товарищ Сталин, – изумилась Эльза.
    
       – Я, девочка, не шучу. Я некогда учился в Тифлисской духовной семинарии, он там преподавал Священное писание и одновременно занимал должность инспектора. Только мы тогда его знали не как архиепископа Аверкия, а как иеромонаха Антония. Нам также было известно его мирское имя – князь Аврелий Давидович Кипиани. Он из очень древнего рода.
    
       – Разве он князь? – засомневалась Эльза.
    
       – Настоящий грузинский князь. Но теперь у него нет ни титула, ни национальности. У совершенных ничего такого не бывает.
    
       – Я знаю.
    
       – Он раздал имение и взял свой крест по евангельской заповеди. А в русско-японскую войну служил священником на первой секретной подлодке. Это чистая правда. Храни в душе и ни с кем не делись.
    
       Эльза была потрясена услышанным, особенно тем, что узнала про самого Сталина. Это казалось ей абсолютно невозможным. Но не мог же он сочинить?

       Поскребышев, когда провожал ее из Кремля, на робкий вопрос девушки, действительно ли Сталин имеет какое-то отношение – она даже забыла уточнить – к чему,– ответил утвердительно:
    
       – К этому? Имеет. Он превосходно владеет церковно-славянским языком, а там «ё» нет; там, где мы произносим «ё-моё», у них принято «е». Что же делать? Я, готовя речи, где положено две точки ставлю. Он привык говорить «сестры», а я его поправляю: сёстры. Может перекреститься, свечку зажечь и всякое такое…
    
       – А верует ли? – расхрабрилась Эльза.
    
       – Как коммунист он обязан верить в победу пролетариата и всемирную революцию. Однако теперь этот вопрос до лучших времен откладывается, – Александр Николаевич нахмурился и приставил, как заговорщик, палец к устам...

    
       – А кто твой духовный наставник? – спросил Сталин у Эльзы.
    
       – Отец Павел Лепёхин.
    
       – Священник из церкви Николы в Хамовниках?
    
       – Да.
    
       – Так в чем же суть поручения? – вернулся к прежнему вопросу Сталин.
    
       – Владыка велел забрать своего ученика, попавшего в окружение под Вязьмой, и привести к нему.
    
       – Как же отыщешь его в той неразберихе?
    
       – Владыка сказал: найду.
    
       – Ему виднее. Письма владыки застрахованы благодатью.  А от меня, грешного, передайте устный ответ его высокопреосвященству. Сейчас, что я продиктую, запишите, лейтенант. Потом нужно будет выучить наизусть, а бумажку выбросить еще в Москве. – Сталин уступил ей свое место и Эльза села за стол вождя. –  Итак, пишите: «Я буду делать то, что допустимо и возможно в рамках исполнения договоренности. Недвусмысленный знак я Вам уже послал. Послушание выполняем самым энергичным образом. Но не шумим. Гоголь имел дерзость объявить об истинном смысле «Ревизора» и «Мертвых душ». Это была большая ошибка. Его сочли сумасшедшим! Чтобы добиться цели, нельзя раскрывать замысла. Так, по-моему, поступает и сам Господь».
    
       Сталин умолк.
    
       – Без подписи? – робко спросила она.
    
       – Как же мне расписаться на ваших мыслях? – рассмеялся он.
    
       – А если я что-либо забуду или переиначу?
    
       – Архиепископ поправит.
    
       Сталин легкой походкой направился к выходу и, ни слова не говоря, заспешил наверх в свой официальный кабинет. Александр Николаевич Поскребышев заказал Эльзе машину, чтобы ее отвезли в военную гостиницу на Балчуг.

    
       Осень готовилась к собственным поминкам: серые тона постепенно переходили в черноту в ожидании белого савана – первого снега. Непролазная грязь стала густеть, значительно похолодало. По ночам земля покрывалась инеем, днем от него не оставалось и следа.
    
       Бронированная небольшая машина с трудом преодолевала километр за километром разбитого и изрытого воронками шоссе Вязьма–Смоленск. Вдоль дороги брели нескончаемые колонны советских пленных – таких же неухоженных, как и сама природа. Иногда колонны расстраивались, нарушали ритм, разбивались на группы. Немцы на мотоциклах с трудом восстанавливали порядок и при этом особой бодрости не проявляли. У многих из них оптимизма поубавилось, а ведь некоторые с самого начала понимали, что их втягивают в пучину гибели.
    
       Человек стал песчинкой в океане смерти, его атеизм и надежда на прогресс подверглись такому гигантскому испытанию, что самые слабые сходили с ума от бессилия что-либо изменить хотя бы на один-единственный миллиметр.   
    
       Время от времени из военного автомобиля выходила привлекательная молодая блондинка в элегантной женской офицерской шинели вспомогательных войск СС. Любая женщина здесь вызвала бы восхищение, а эта особенно, но люди брели в унылой полудреме. Никто не задавался вопросом, зачем и откуда ее прислали? Да и думать уже было нечем. Человеческий ресурс испытывал полное истощение.   
    
       Девушка всматривалась в изнуренные, почерневшие лица, иногда обращалась к кому-либо по-немецки. Кто-то вяло ругался, кто-то просил о помощи, она никак не реагировала, садилась в машину и ехала дальше.
    
       К полудню ей повезло –  хорошенькая фройляйн нашла того, кого искала. Колонне приказали остановиться. На вопрос, есть ли среди пленных профессор Борис Иванович Пуришев, никто не отозвался.
    
       – Господин Пуришев, я вижу вас, выйдите из строя, – сказала девушка.      
    
       Долговязый вихрастый человек без головного убора, в замызганной обгоревшей кое-где телогрейке, в таких же ватных штанах, в грязных обмотках до колен и некогда туристических ботинках вышел на три шага вперед.
    
       – Господин профессор, – обратилась она к нему, – мы знаем вас как известного германиста. Вы можете пригодиться империи.
    
       – Во-первых, я не профессор, не заслужил еще… Во-вторых, пошла ты...
    
       Он не думал, что подобно грубое выражение ему придется когда-нибудь произнести вслух. Девушка подошла к нему вплотную и прошептала по-русски:
    
       – Владыка Аверкий приказывает сесть в машину.
    
       Пуришев побрел к автомобилю. И окружавшие – те, кто еще что-то соображал, подумали, что девка чем-то сильно напугала пленного. Они видели, что в руке молодая немка держала пистолет...   
    
       Бориса Ивановича посадили на заднее сиденье за шофером. Автомобиль направился в сторону Смоленска.
    
       – Я лейтенант Красной Армии из штаба партизанского движения, – сказала Эльза по-русски, когда отъехали. – Шофер – тоже красноармеец. Клаус – антифашист, он работал до войны на Радио Коминтерна в Москве.
    
       Пуришев увидел ее усталые и измученные глаза в смотровое зеркальце. Ему вспомнились последние дни как беспросветный кошмар, как неотвязное желание поскорее погибнуть, перейти границу мучительной жизни, за которой ждет спасительная пустота, а она не ведает ни страха, ни вожделений...
    
       – С архиепископа Аверкия начались мои беды, – некоторое время спустя почему-то припомнил бывший преподаватель.
    
       – Он теперь их прекращает, – заверила она.
    
       – А разве существует такой штаб? – зачем-то спросил он.
    
       – Создается.  Возьмите между сиденьями фляжку с коньяком, не бойтесь пролить… Архиепископ считает вашу главу о Рублеве замечательной. И в целом книга ему показалась неплохой.
    
       (Позднее я узнал, что штаб был создан еще до войны, но его засекретили).
    
       – Да-да, все началось с книги, – подтвердил Пуришев, лихорадочно вспоминая. Время для него остановилось. – «Очерки истории древнерусской монументальной живописи» называлась она и вышла в Ленинграде весной этого года. Я еще удивлялся, как ее могли пропустить. Мы писали вдвоем с Борей Михайловским. У него были связи в издательстве и выше, – доцент задумался. – Вот именно: Выше. Я думал, с маленькой, оказалось – с большой. Значительно Выше, как я не догадался тогда и как мне все очевидно теперь! Как вместить все эти события без Рублева!.. Почему офицер НКВД велел мне сообщить про владыку Аверкия какому-то полковнику на Гоголевском бульваре?.. Все так загадочно и тесно переплетается. Как будто Бог среди нас…
    
       – Очень тесно, – подтвердила девушка. – Я вас встречала, и не раз, в институте на Малой Пироговке вместе с профессором Михаилом Андреевичем Велизаровым.
    
       Пуришев спросил:
    
       – Вы его ученица? 
    
       – Нет, я была в его доме гувернанткой.
    
       – Ни за что не поверю, – он неожиданно зевнул. – А что с ним сейчас?
    
       – Михаил Андреевич сейчас в ополчении в Москве. Я узнала два дня назад.   
    
       – Как же так? Ему ведь за пятьдесят. Я был удивлен, что он ходит на сборы. Правда, добровольцы могут быть и постарше…
    
       – Он написал заявление с просьбой отправить его на фронт. Но на него был донос. Я написала донос, архиепископ знает об этом.
    
       Эльза удивилась своей откровенности и испуганно обернулась. Борис Иванович крепко спал …

    
       У пропускных пунктов машину задерживали, дежурные проверяли удостоверения, но больше заглядывались на Эльзу, им от скуки была охота поболтать.
    
       – Кого везете, фройляйн?
    
       – Русского профессора.
    
       – Куда?
    
       – В Мюнхен на Октоберфест.
    
       – Чего там делать профессору?
    
       – Он же пивной профессор.
    
       Общий хохот.
    
       – А почему спит?
    
       – Перетренировка.
    
       Опять смех.
    
       – Вообще, это, ребята, особое задание.  Врать мне некогда. Есть распоряжение гауляйтера Коха…
    
       Откуда такая находчивость? Кто ей дает силы? У нее ведь теперь пистолет на предохранителе. Раньше она готова была пустить в ход оружие при малейшем срыве.
    
       На Пуришева было накинуто длинное пальто песочного цвета, на голову ему надели широкополую зеленоватую шляпу. Он спал как убитый и не ведал, что их сопровождает смерть.
    
       Однажды он пробудился и совершенно спокойно спросил:
    
       – Куда мы направляемся?
    
       – Сейчас в Смоленск. Оттуда я вас переправлю в Киев.
    
       Разговаривали они только вдвоем. Водитель Клаус упорно молчал, находясь в постоянной борьбе с несговорчивой и непокорной дорогой.
    
       – Чем вы занимаетесь? – спросил Борис Иванович, будто глубокий сон разлучил его с действительностью.
    
       – Я уже вам сказала.
    
       – Вы – немка, у меня сомнений нет. Многих русских перебьют, а вы теперь можете спастись.
    
       – Как же я могу спастись перед лицом Бога? – искреннее удивление прочитал он на ее лице.
    
       Он не нашел, что ответить.

      
       В Смоленске, в котором располагалось командование группы армий «Центр» и который стал приобретать черты немецкого городка, Клаус, перед тем, как отправиться в военный гараж, подвез Эльзу и «профессора» к лучшей гостинице на бывшей площади Ленина. В холле несколько молодых офицеров обступили прибывших.
    
       – Эльза, вы самая привлекательная девушка Восточного фронта.
    
       – На фронт таких конфеток отправлять преступление.
    
       – Потише, Зигфрид.
    
       – Я никого не боюсь.
    
       – Ты перебрал, капитан.
    
       – Просто я никого не боюсь... Не рассказывайте, Эльза, нам сказки. Вы выполняете особое задание. Я видел у вас бумагу за подписью рейхскомиссара Эриха Коха.
    
       – Потише, Зигфрид.
    
       – Я уже сказал тебе, отстань. Что это за субъект в песочном пальто? Прямо песочный человек из новеллы Гофмана.
    
       – Это русский профессор – специалист по немецкой литературе и христианской теологии. Я везу его в Киево-Печерский монастырь.
    
       – Мы хотим заставить верить русских в Бога, сами не веруя?
    
       – Я не обязана перед вами отчитываться, господин капитан.
    
       – Мы скоро побежим от русских впереди своих задниц.
    
       – Потише, капитан, – вновь попросил его знакомый офицер.
    
       Зигфрид хотел вновь возразить, но Эльза его опередила:
    
       – А вам известен иной способ бега?
    
       – Задом наперед, – нашелся Зигфрид.
    
       – Господа, если вы мне не поможете разместить профессора, я не спущусь в бар.
    
       – Это самый убедительный аргумент, фройляйн Эльза. Не правда ли, Зигфрид?
    
       – Правда, я никого не боюсь.
    
       – Заладил. Эльза ничего не говорите господину Коху о Зигфриде, он просто чертовски пьян.
    
       – Я вообще не пью, – вдруг заявил Зигфрид.
    
       – Тогда тебе нечего делать в баре...

    
       На проселочной дороге зябким ранним вечером, когда шел дождь вперемежку со снегом, машина основательно застряла в осеннем месиве. Ее неожиданно облепили люди, напоминавшие тени. Эльза вышла, чтобы узнать, в чем дело. Она услышала русскую речь, матерщину, запах страха, вожделения и тления.
    
       – Братцы, это молодая баба, – послышался неживой голос.
    
       – Я лейтенант Красной Армии.
    
       – Ты – немецкая шлюха, – возразил кто-то. – И одета по-немецки, и машина у тебя немецкая.
    
       Пуришев выскочил и стал им кричать, как вы смеете, и что-то в этом роде. Его ударили, но не сильно. Люди ослабли, как бездомные собаки. Борис Иванович пытался преградить им дорогу, и про себя вопил: «Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!..»
    
       Эльза не произнесла ни слова.
    
       – Сейчас мы определим, какой ты лейтенант.
    
       – Надо познать этого лейтенанта, – сказано было грубее.
    
       Клаус достал из-под сиденья шмайсер и передернул затвор, никто ничего не заметил, все были увлечены вздорной затеей. Вдруг посредине этого безумия послышался властный окрик:
    
       – Всем на землю! Стреляю через мгновение!
    
       Измученные окруженцы повалились в грязь. Эльза и Пуришев остались стоять, не ожидая ни защиты, ни спасения.
    
       К ним подошел решительный и подтянутый молодой человек.
    
       – Комиссар госбезопасности Михеев, – представился он.
    
       С ним была группа из двух десятков хорошо вооруженных партизан. Некоторые в руках держали яркие фонари. И вся казавшаяся фантастической сцена в тот момент была хорошо освещена.
    
       – Анатолий Николаевич? – тихим голосом спросила Эльза, будто очнувшись от кошмарного сновидения.
    
       – Он самый, – бодро ответил Михеев. –  А вы, если не ошибаюсь, Эльза из штаба.
    
       Комиссар госбезопасности III ранга приказал своим людям отвести окруженцев к опушке леса.
    
       – После будем разбираться, – добавил строго он.
    
       – А я ведь с вами тоже знаком заочно, – произнес неожиданно Пуришев.
    
       – Что значит заочно? – с удивлением поинтересовался Михеев.
    
       – Со мной беседовал ваш заместитель Кобылицын в здании наркомата обороны.
    
       – Как поживает Гликерий?
    
       – Не могу сказать, я с ним встречался однажды, накануне войны.
    
       – Вот как.
    
       – Но мне известно другое, – Борис Иванович испугался собственных слов, но не струсил. – Наш полковой особист рассказывал, что товарищ Михеев – легендарный комиссар госбезопасности, громивший фашистов во вражеском тылу, героически погиб в тяжелых боях под Киевом.
    
       Возникла неприятная пауза.
   
       – Тяжелых боев под Киевом не было, товарищ незнакомец.
    
       – Это Пуришев Борис Иванович, – пояснила Эльза.
    
       – Делом Пуришева занимался, – оживился  Михеев.–  Загадочная история. И теперь она, надеюсь, получила логическое продолжение и наверняка далеко отсюда.
    
    
       Вторая, подлинная, смерть Анатолия Николаевича Михеева произошла в декабре под Волоколамском...

       В сражении под Вязьмой в первых и десятых числах октября, проигранном нами в пух и прах, дальновидные люди углядели зарницы будущих побед. Враг почуял противодействие и, быть может, на какое-то мгновенье содрогнулся.
    
       Даже у доктора Геббельса, лежавшего в своей теплой постели и находившегося на прямой связи с сатаной, пробежали мурашки по спине, когда ему доложили об итогах Вязьмы. Он вдруг понял, что то, что называлось «сталинским режимом», фактически перестало существовать и на глазах возникало нечто совершенно иное. Фюрер с этим Иным воевать не планировал... До Москвы оставалось 75 километров, а нацисты уже потеряли 750 тысяч солдат и офицеров убитыми, то есть 25 процентов от группировки вторжения. К 6 декабря Красная Армия подтянула к столице более ста новых дивизий (около двух миллионов военнослужащих) для контрнаступления.