Глава 6. Остаться человеком

          Метод Архитектора. Ч. 2. Синий бархат упрямых иллюзий
          Глава 6. Остаться человеком

          Когда Соня вернулась в университет, сокурсники уже знали что случилось, и не задавали вопросов. Посуровевшее лицо её не располагало к жалостливым взглядам, и Соня чувствовала вокруг себя некое пустое пространство, впрочем, совершенно её не тяготившее. Её волновал один-единственный вопрос – за что? – но она не находила ответа. Она просыпалась ночью, если ей казалось что она вот-вот узнает этот ответ, она читала странные книги, которыми её снабжала разговаривавшая с космосом соседка, искала ответ в Библии, думала, перебирала варианты, но никакого разумного объяснения найти не могла. Ей казалось, что если она не узнает причины случившегося и не изменит каких-то важных параметров, то она попадёт в замкнутый круг из надежды, боли и отчаяния, что у неё нет будущего пока она не узнает что стало глубинной причиной гибели сына. В опустевшей, замороженной жизни единственным острым чувством была глубокая, неутолимая зависть к чужим детям. Она избегала ездить к Гришке с Мариной, боясь что сила этой зависти может как-нибудь пролиться на них и навредить.

          Саша же отвлекался от горя тем, что вновь задумался о политической и общественной жизни. Дряхлый неандерталец, поставленный рулить страной вместо между делом умершего чекиста, воплощал собой всё худшее, и Саша опасался что возвращается склизкая тина чуть было посвежевшего застоя. Предчувствия оправдались: была сделана попытка реабилитации Сталина – впрочем, бесплодная, - и ощутимо усились репрессии против «альтернативных» музыкантов. Свежие, любимые молодежью группы «Браво», «ДДТ», «Альянс», «Аквариум» и десятки других были прямо запрещены. За квартирный концерт можно было попасть в тюрьму, и дороже всего этот запрет обошёлся серебряноголосой городской сумасшедшей, Жанне Агузаровой.
          - Мы живём в «1984»-м, мы правда в нём находимся. Министерство правды выпускает «Правду», и все верят, потому что же нет другой «правды». Мы уже сами не замечаем своего двоемыслия - мы такие хорошие внутри, высовываем наружу личину, которую требует Старший Брат.
          - Мать называет это ложноножками – усмехнулся Гришка.
          - Хороший термин. Я, знаешь, удивляюсь – как мы вообще можем произносить то что от нас требуют. Слово есть поступок. Говоря, даже без веры, слова «вперед к победе коммунизма» - мы творим зло, мы укрепляем систему.
          - Ты наверное последний раз сказал это классе в пятом, а?
          - В третьем. К пятому я был умнее. Но все равно. А мы ведь можем еще молчать, «потому что молчание – золото». Молчим, а девчонка смешная, талантливая, лес поехала валить тоненькими ручками. Потому что нам свои рубашки ближе к телу.
          Гришка не знал, что на это ответить другу. Нет, ему не стало всё равно. Но он не видел способов как-то повлиять на ситуацию. Поэтому он хотел делать те вещи, где он мог полностью отвечать за результат – картины, проекты. Или работать на реставрациях, где он чувстовал, что отдает самому ему непонятные долги. Но главное, он хотел что-то приносить в этот мир, добавлять, а не разрушать. Ребёнка, например. Он вдруг остро понял какое опустошение царит в душе у друга.
          - Саш, знаешь, что отец говорит? Он считает, что конец системы близок потому что пройдена точка насыщения дерьмом. Посмотри, все эти новые штуки, в музыке, в живописи – это всё живое. Оно уже прорастает, вопреки.
          - Нет. С нами чуть-чуть церемонятся, позволяют выпустить пар. Народу всё как обычно похрену. Ты ходишь по полуподпольным выставкам – ты видел там тётю Маню? Наверняка все одни и те же лица кочуют с одного квартиника на другой.
          Саша был прав. Но Гришка надеялся на то, что люди проснутся, если пустить чуток свежего воздуха.
          - Ну, не так всё паршиво. Да одни анекдоты – это ж народный мозг работает, живёт значит. Мне кажется что волна поднимается.
          - Я думаю, поднимается пена. А на пену не обопрёшься, когда вырулить надо из порога. Шестьдесят семь лет только большевистской власти, лагерей, отъездов, войны, - что я, собственно, хочу? Сдохло вообще всё. Полностью. Все ушли в тину. Разговаривают по кухням, с придыханием произносят слово «свобода», но ведь и пальцем не почешутся чтоб что-то реальное сделать – только эмигрируют тихо по еврейской линии, - Саша, как всегда, волнуясь, смешал две поговорки в одну.
          - Подожди, будет начало – подтянутся. Если будет за кем идти.
          - Вот в том-то и дело. «Настоящих буйных мало – вот и нету вожаков». Тихие все, робкие, боязливые. Ладно, защитник народа! Посмотрим. Как бы я хотел чтобы ты был прав.

          ***

          Марина носила ребенка легко, и даже внешне почти не менялась, только рос бодрый компактный животик. Он ей очень нравился, и она всё смотрелась в зеркало в профиль, и Гришка думал, что она улыбается как Джоконда. Она ухитрилась сдать последний экзамен за два дня до того, как абсолютно беспроблемно, точно в срок, спокойно и выдержанно родила стандартного размера и веса горластого жадного до молока мальчика которого единодушно назвали Димой. За неделю, прошедшую до выписки, Гришка успел надраться в стельку пару раз (один из них – с Сашей, и никому Гришка не рассказывал, что услышал в тот вечер) и отдраить квартиру до зеркального блеска. Кое-как сдав производственную практику и, убедившись в том, что обе бабушки готовы по первому свисту примчаться на помощь, он отправился шабашить.
 
          Вернувшись домой, он застал на кухне «трёх граций» - мать, Марину и Соню, горячо спорящих на тему православия. «Как будто и не уезжал!» расхохотался он, обнаружив, что вошёл в дом в самый разгар дискуссии. Марина настаивала на том что человеку нужна вера во что-то светлое, в заступника и учителя, Мария Сергеевна возражала что поиск внешнего управления и непротивление злу насилием - фундаментально неверные принципы, Соня же отрицала само право церкви на существование: во время практики она познакомилась с одним из представителей «поповского племени». Мать с Соней собрались было уходить, но увидев, какую гору котлет навалила Гришке Марина, решили, что успеют доспорить.
          Соня ездила на практику с отрядом геологов, проводивших съёмку в Калужской области. Отряд стоял в деревне, - да не деревня даже, слепые домики, разбросанные по склонам гигантского оврага - и Соню отправили на постой к маленькой, худой старушке. Соня такого в своей жизни ещё не видела – пол, казавшийся земляным от грязи, а может, таким и бывший, тощие бело-красные заполошные куры, ходящие прямо по дому, немытая картошка, сваренная в чугунке и оттуда же поедаемая, и чудовищная нищета всего быта. Старушка была тихой, с вопросами не приставала, да Соня её и не замечала – она всё еще жила как в окопе, равнодушная к миру, удерживаемая в нём лишь силой свой любви к мужу. Но как-то, вернувшись из камералки недостаточно усталой чтобы сразу заснуть, она прилегла на своём топчане с книгой, и невольно услышала разговор между старушкой и зашедшей, вероятно за солью, соседкой. Соседка жаловалась на кого-то, сварливым голосом понося этого неизвестного Соне человека, когда тихий голос хозяйки прервал излияния:
          - Ты вот что, Ильинична, хватит завидовать. Зависть тебе душу выест, останешься как пустая. У тебя вон дети непьющие, живи и бога благодари, а что у Ковригиных машина – так это их Ковригиных дело, не твоё. Живи чисто, и всё. Сходи завтра к обедне, помолись как следует, а то вся вон как кошка ошпаренная, мира в тебе нету. А то изведешь себя снутри, станешь такая – знаешь, бывают – ходит человек, улыбается, а внутри всё гнилое.
          Соседка ушла, а Соня выбралась на улицу, и долго, запрокинув голову, смотрела в чёрное-синее небо, полное ярких, сочных августовских звёзд. Это небо сказало ей что-то утешительное, мириады звёздных глаз как бы обещали ей что всё будет хорошо, что они присмотрят за тем чтобы всё было правильно, и следя за каждой падающей звездой, она загадывала одно и то же желание. Утром, собираясь на маршрут, она вдруг осознала, что мурлычет какую-то песенку, и на минуту замерла. Ей показалось, что она может подпрыгнуть чуть-чуть и взлететь, и не делает этого лишь только потому что не знает точно куда лететь чтобы попасть к Саше. Она пошевелила плечами, расправила их, и вдруг осознала – она вернулась к себе. Ядовитый источник высох. Боль осталась, а яда – не было.
          Она стала замечать мир вокруг, слышать журчание тихих тёмных речек с кувшинками, мимо которых ещё пару дней назад проходила, глядя только на порожки, отмечающие мелкие тектонические дислокации. Она вдруг поняла, как вкусна утренняя манная каша, сваренная толстой шебутной поварихой. Её теперь веселили шутки лысого Жоры, убеждённого, что его голая голова – верный признак невероятных мужских качеств. Она оценила геологинь, умевших в не самых благоприятных условиях сохранять стиль и элегантность, и кокетничать с научным подтекстом. «У меня на ветру так губы сохнут!» - и начальница отряда перед возвращением на базу доставала из полевой сумки тюбик дефицитной ланкомовской помады. «Это так неудобно – маленькая нога! Мужчинам по тундре легко ходить, а мне при моем 34-м – невозможно! Давление на грунт совсем другое, я проваливаюсь!» - жаловалась тридцатипятилетняя Маргарита, выставляя миниатюрную ступню на всеобщее обозрение и прикуривая «беломорину» сразу от трёх с готовностью протянутых спичек.
          В деревне, на высоком косогоре, сбегающем к маленькой речке, стоял большой красивый целый храм. В храме шли службы. По воскресеньям приезжал в Спас-Загорье то ли из Москвы, то ли из Обнинска, молодой симпатичный поп со скромной попадьей в беленьком платочке, и читал густым мягким баритоном то что ему было положено читать. И бабушки, в свой единственный выходной нарядные и счастливые, склонялись к его пухлой, как от водянки, руке - "Батюшка, благослови!"
          Соня пришла в эту церковь, надеясь понять что-то и обрести тот мир и покой, который она почувствовала даже не в словах, а в голосе своей хозяйки. Она слушала обедню и смотрела на бабушек. Она уже знала, как они живут, как они работают. Поэтому, когда всё затихло, она спросила попа - почему бы в церкви не поставить лавки? Неужели бог обидится если старые женщины поберегут свои больные ноги в эти три часа длинной православной службы?
          Да, можно было бы, сказал поп, нет, пожалуй что и не обидится, а вы, девушка, откуда будете? И что вы здесь делаете? Голос попа был ласково вкрадчив. Ах, практика... А от какой организации? Соня что-то еще у него спросила, про расплату за грехи и почему дети должны отвечать за родителей, раз они невинными рождаются, а он ответил вопросом на вопрос - а Вы, девушка, часто в церкви ходите? И в какие?

          - И стало мне тут скучно, - рассказывала Соня. – Учил ведь меня Саша, рассказывал, что попам, чтоб попасть в семинарию, надо было пройти сначала полную проверку в КГБ – на лояльность. И, наверное, на готовность стучать. Что это вообще? Вот эти под-гэбэшники учат людей как жить по совести? Как они, такие, могут учить молиться Христу – тому, кто, как они верят, не предал? Не укладывается у меня это в голове.
          - Точно, - подтвердил Гришка с набитым ртом. - Мне один священник рассказывал то же самое. Так сказать, из первых рук.
          - Где это ты со священниками беседуешь? – Мария Сергеевна, прищурившись, глянула на Гришку. Недавно посадили Зою Крахмальникову. Рядовыми верующими занимались мало, но в любой момент облавы могли начаться снова. С ребенком на руках быть выгнанным из института за религию – перспектива незавидная.
          - Не бойсь мать, я с негэбэшным попом разговаривал, в парке, случайно, он и имени моего не знает. Говорит, нарочно не спрашиваю, чтоб если что не выдать. Правильный поп.
           – В-общем, да, всё так и есть. Зарубежная православная церковь чуть не анафеме предала всю советскую патриархию за сотрудничество с госбезопасностью. Их священников по радио послушать – будешь обходить наши церкви за километр, - Мария Сергеевна вздохнула. – В себе надо искать хорошее, в себе выращивать. Не ждать когда кто-то придет и вразумит.
          - Расстроили вы тут все меня. У меня прадед священником был, записки интересные от него остались. Чистые такие тексты, гармоничные, прозрачные, как... мессы Палестрины, наивные немного. Но наверное сейчас и правда всё плохо. Пойду я лучше Димку кормить, вон, вопит уже, - Марина поднялась. – Гриш, доедай, иди ребенка своего смотреть, а то растёт какая-то безотцовщина! – И, обернувшись в дверном проеме, спросила: -  Но мне кажется должны же быть те кто не скурвился, правда?