Неразгаданная логика. Глава 11

Глава 11. КРОВОТЕЧЕНИЕ


«Мне всегда казалось, что в мире больше добра, но слишком быстро я сумела понять, что это не так. Отец бросил нас с мамой, как только узнал, что она серьезно больна. Мне не было тогда и пяти лет, и я смутно помню тот период жизни. Все, что было потом, можно назвать беспросветным адом и томительно-грустным раем, в котором дни сменяли себя на удивление быстро или тянулись нескончаемой вереницей тягостных безрадостных мыслей, паривших в затхлом воздухе старой мансарды. Но, несмотря на убогость жилья, частый голод и продолжительную болезнь мамы, я до сих пор вспоминаю то время с легкой счастливой меланхолией, хотя, возможно, это уже чужая жизнь, чужая судьба маленькой девочки с печальными глазами, которые до сих пор ищут один родной взгляд – ласковый взор ее умершей мамы.

Мне сложно об этом говорить, но с тех пор черная мантилья покрыла мою голову, мои чувства и мои мысли. Мир стал другим. Если я радовалась, то дождю, если грустила, то с солнцем. Я потеряла веру в людей, утратила Бога и Дьявола, я стала ко всему равнодушной, даже к себе.

Каждый день я стремилась провести в Безмолвном городе рядом со своей мамой, но и там я была лишней – живым не место среди усопших. Любовь так быстро сгорает под палящим солнцем, а смерть отбирает все – и мечты, и любовь, и болезни, и страхи, и жизнь, - на мой взгляд, это слишком высокая цена за вечный покой.

Я хотела всего лишь одного – быть с мамой, ждала, что скоро она заберет меня к себе, но спасение все не приходило. Адажио моей жизни продолжалось, лишь изредка сменяясь анданте.

Уныние свое я так и не растеряла, но ко мне вернулась вера, хоть и слабая, болезненная, как чахотка, но я пылала к ней симпатией и начинала ей доверять, не сразу, но постепенно, со временем.

Тогда, тихим осенним утром, сквозь ажурную паутину сухих ветвей я увидела его глаза – клянусь, они были цвета маренго, столь глубокие и невозмутимые, любопытные и безразличные одновременно.

Спустя мгновение его руки коснулись мертвого дерева и, о Боже, он смотрел на меня, завороженно, молчаливо, тихо, просто смотрел и едва-едва улыбался. Я медленно прошла мимо, стараясь не останавливаться надолго, мне хотелось лишь приблизиться к нему, почувствовать его силу, насладиться мигом красоты, но он преградил мой путь словами:

- A tout prix, вы будете моей. Adieu! { Во что бы то ни стало (фр.) }; { Прощайте (фр.) }

Это все, что он тогда сказал, оставив меня наедине с бездушным холодным ветром и мертвым деревом, но с воскреснувшим сердцем.

Я влюбилась в его глаза, принесшие лишь разочарование, за что плачу по сей день. Но, как ни стараешься убежать от несчастий, они еще пуще рвут твою и так изодранную жизнь, словно мстят грешным попыткам избавиться от предназначенных свыше страданий.

Мы снова встретились, на этот раз уже надолго, но не навсегда, как показало будущее. Мужчину, посвящавшего мне альборады и серенады, звали Лораном. Ему было около тридцати лет, его денег хватило бы, чтобы осыпать золотом и серебром всю Европу, и он был вдовцом. Да, но Лоран не был одинок, потому что его жена сделала самый драгоценный прижизненный подарок – дочь.
 
Ария, или как я звала ее впоследствии – Ариетта, милая девочка, лишенная матери, впрочем, как и я, всколыхнула мое ожесточившееся сердце, наполнив его слезами воспоминаний об ушедшем. Сны пробуждались. Я привязалась к малышке, испытав чувство, дотоле мне незнакомое, чуждое, далекое; чувство, название которому – материнство. Это казалось странным, противоестественным, но мне почему-то не хотелось лишаться его.

Когда я смотрела на Ариетту, то видела маленького ангела с пушистыми ресницами и робкими губками, которые, по воле судьбы, не могли сказать мне ничего связного. С самого рождения у ребенка отсутствовала речь вследствие заболевания алалией, но это не мешало ей улыбаться, раскидывая по маленьким фарфоровым плечам золотые локоны. Образ хранившего молчание, словно застывшее изваяние, ангела прочно засел в моей голове, но я не знала, понимает ли божественное создание потерю матери, чувствует ли любовь отца, доверяет ли мне.

А я все чаще замечала схожесть наших жизней. В детстве у меня почти отсутствовало обоняние, и, несмотря на все, заведомо обреченные на гибель попытки, предпринятые мной, я не могла различать запахов. Но со временем это чувство вошло в мою жизнь, как входит в жизни большинства, хоть и с опозданием.

Лоран наблюдал за моими небесполезными попытками приручить «дикарку», как называл он, на мой взгляд, ангелка-Ариетту, и, видя ответные реакции своей дочери на общение со мной, не препятствовал нашим молчаливым беседам.

А однажды он бросил на меня свой амурный взгляд, предвкушая что-то серьезное, и я, как всегда, почти не ошиблась – он подарил мне обручальное кольцо, символ нашей с ним помолвки.
 
Мне стало казаться, что, наконец-то, я нашла свою семью, обрела тихое счастье, но «altera pars» { другая сторона (лат.) } Лорана дала о себе знать. Будучи французом по национальности, он очень гордился этим, и когда до него дошли слухи о том, что Ария не родная его дочь, и будто бы ее благородная кровь разбавлена немецкой жижей какого-то солдата, бешенству и гневу его не было предела.

По правде говоря, Ариетта абсолютно ничем не была похожа на своего отца, а Лоран, как мне кажется, знал, или, по крайней мере, догадывался об этом, столь очевидной была их разность, как характера, так и внешнего вида, но попросту умалчивал этот факт.

Но когда молва об этой тайне, которую умершей не удалось унести с собой в могилу, стала настолько явной и очевидной, что скрывать и отпираться уже не имело смысла, Лоран взбунтовал, выражая сильный мужской протест не людям, а дочери, показав тем самым только свою собственную несостоятельность и слабость. Ему претила даже мысль о том, что все его авуары со временем достанутся ненавистной дочери, такой могучей была его страсть к деньгам, единственным, как я теперь поняла, идолам, которых он обожал и которым поклонялся. 

С самого первого дня, когда я вошла в дом к Лорану, мне не составило никакого труда увидеть отчужденность Ариетты от отца, их внутреннюю бессловесную борьбу, длящуюся годами, их молчаливую ненависть.

Дети остро чувствуют страх взрослого при виде опасности, он как бы передается им, и они начинают бояться тоже. С ненавистью примерно так же. Она съедает человека изнутри; начиная грызть другого, человек непременно подвергает себя угрозе быть поглощенным самим собой.

Я не могла узнать прежнего Лорана в том чудовище, которым он стал, решившись избавиться от порочащей его достоинство ни в чем не повинной, безмолвно сносящей все его выходки, дочери. Вся ее надежда на спасение была целиком и полностью на мне.

Раньше я думала, что мама Ариетты утонула в бурлящих темных водах бескрайнего моря потому, что проплыв пару метров от берега, ее конечности сковал холод, и она не смогла выбраться на берег, что и послужило причиной смерти, теперь я знала, что это не так. Раньше я думала, что Ариетта, бедная моя малышка, имеет врожденное поражение речевых зон, теперь я не была уверена, что не скоропостижное убийство матери на глазах малолетнего ребенка послужило столь серьезным отклонением в физическом развитии. Память детства всегда бывает бессознательной.

Я не стала терять время и ждать, пока Лоран предпримет первый шаг. Собрав наспех кое-какие вещи, взяв немного денег и продуктов на первые дни, я схватила испуганную малышку, объяснив ей подобающим образом ситуацию, но, судя по ее глазам, она уже давно поняла все, в отличие от меня, только не могла ни сказать, ни написать об этом, бедняжка.
 
Мы хитростью миновали охрану в этом чертовом особняке-лабиринте, и, как только вырвались наружу, ни секунды не теряя, отправились на баржу Лорана, от которой у меня, слава Богу, были ключи, чтобы выиграть время, пока я найду какое-нибудь подходящее жилье. Я понимала, что останавливаться там было слишком рискованно, но другого выхода не было – у меня на руках был ребенок, а повсюду таскать Ариетту с собой я не могла, не было у меня ни родственников, ни друзей, которым бы я могла доверять.

Спешно переодевшись, я накормила девочку, приготовила ей место для сна. Сейчас было слишком поздно идти искать квартиру, мое тело изнемогало от усталости, руки болели от тяжестей, но мое сознание работало на полную мощность, не прекращая излучать свет в ночи, которую я так и провела, не сомкнув глаз, нежно проводя утомленной ладонью по шелковым золотым волосам спящей малышки, перебравшейся в мою постель.

Утром, приняв наспех прохладный душ, я торопливо приготовила завтрак для Ариетты, не переставая думать о своей дальнейшей игре на арене жизни. Снаружи никого не было. Холодный соленый ветер ласкал мои волосы, развевал, как какой-нибудь флаг, пальто, уходящее ad infinitum { до бесконечности (лат.) } вниз.

Совсем недолго простояв на воздухе, я собралась зайти обратно на баржу, когда вдруг увидела Ариетту, спускающуюся по мокрым скользким ступеням; сложилось впечатление, что она что-то искала, прислушивалась, приглядывалась. Непонятный восторг и страх будоражили мою кровь в ту минуту, сердце дико билось в непонятной чувствосмесительной агонии. Странными казались уверенная походка, не по-детски решительный взгляд. Мне захотелось подбежать к ней, укутать в свое пальто, я боялась, как бы малышка не простудилась, ведь утро было по-настоящему эоловое, а на ней, бедняжке, одето было разве что легкое платье с розовыми орнаментами, изящно отделанными ее покойной мамой.

Но я не успела этого сделать. Почти в ту же минуту, услышав шум мотора подъехавшего автомобиля Лорана, девочка бросилась к деревянному причалу, постоянно спотыкаясь, вставая, и снова падая. Я хотела остановить ее, но грубая сила охраны заставила меня прекратить все попытки. Криками я старалась предостеречь Ариетту, но, очевидно, сильный ветер не позволял моему голосу достигнуть цели, он рвал мои фразы, метал, как вздумается, слова.

Лоран с усмешкой смотрел на деревянную гладь, и когда Ариетта была почти у края причала, приказал «сдерживающей силе» ослабить хватку. Я вырвалась, кинулась к беспомощной девочке, но не успела.

Она отдала свое тело бесстрастной, холодной, равнодушной воде. Она не хотела жить без мамы, зная убийцу в лицо, не могла существовать рядом с ним. Она ненавидела его.

Я тоже ненавидела его теперь, но по-прежнему любила… до сих пор… Мне присуща амбивалентность, некоторая двойственность чувств, порой несовместимая, нарушающая все границы, пределы и правила нормального восприятия отношений, но, сейчас сложно что-либо менять, невозможно изменить сорт цветка, когда тот уже распустился.

Лоран знал, он прочитал обо всем этом в моих слезных глазах, но также твердо был уверен, что я не стану покрывать его темные дела. Да, пусть у меня не было доказательств, но я была живой свидетельницей убийства, да, именно так. Для ребенка любое психологическое воздействие может стать губительным, нельзя с точной долей вероятности сказать, как тот или иной поступок взрослого человека повлияет в будущем на поведение и социальную адаптацию каждого в отдельности, тем более убить в открытую, на глазах маленького напуганного существа его родную мать. Разве это не жестоко?

Люди Лорана силой затолкнули меня в машину, но больше они не причинили мне боль. Чувства в миг охладели, подвижная вода стала непроницаемым льдом. Все, что когда-то открылось во мне с новой освежающей силой, теперь было погребено на глубине, соизмеримой с футами души, засыпано осколками страданий и боли, погребено заживо в кровоточащем сердце.

Лоран не хотел неправильно истолкованных мнений по поводу случившегося, он всячески стремился меня успокоить, но зря, ведь чувства мои опять были мертвы.

Он вновь и вновь уговаривал забыть об увиденном, клялся в своей невиновности, дурном нраве, предлагал деньги за молчание, угрожал смертью, но я его уже не слушала.

В конце концов, он поклялся убить меня, когда ему представится такая возможность. Немного подумав, я согласилась. Лоран отпустил меня, но интуиция никогда не обманывает – он где-то поблизости, может, наблюдает сейчас за нами, стоя под окнами. Сейчас вы почти обо всем знаете, но я сомневаюсь, что вам станет от этого легче жить».


Продолжение следует...