Утиная охота

 
    
              У Т И Н А Я  О Х О Т А

    
     От окна ощутимо тянуло утренней прохладой, которую особенно ощущал оголившимся плечом, но не было воли натянуть на него одеяло. Уже светало и сквозь липкую, но приятную дрему я слышал, как под этим же - во всю южную стену второго этажа - нашим окном, тяжко вздыхая и утробно мыкая, тупало множеством копыт стадо коров, а пастух Заболотний то сухо, то раскатисто постреливал своим длинным бичом и насыщал окрестность сокровенностями родной речи. «Почти Заболоцкий…!» - в который раз сонно подумал я. Стадо едва оттупало, раскаты бича Заболотнего, удаляясь, едва стали затихать, в моем дремотном сознании только-только начинала угасать привычная картинка - Николай Заболоцкий верхом на пастушьей кобыле…, как снизу, с улицы, вдруг посвистели. Мой слух точечно напрягся, как точечно сфокусировался фотоаппарата. С улицы посвистели еще... Осторожно, чтоб не тревожить жену, встал, подошел к окну, отдернул марлевую от комаров занавеску и высунулся лицом наружу. Внизу у ограды улыбался Виктор. Улыбаясь, Виктор сказал, что знает, что я жаворонок, чем как бы исчерпывалось его извинение, и сказал, что завтра едем толпой на открытие утиной охоты, а, чтоб я не возражал - возьмет, сказал, мне ружье и болотные сапоги. Еще сказал, что спать будем вдвоем в кузове его машины…, - накосим, сказал, сена, настелем на днище и будем (еще пуще заулыбался) «ароматно ночевать».
- Кто? - почти из сна спросила жена, когда я снова прилег к ее тропикам досыпать.
- Виктор.
- Поедешь?!
Я закрыл глаза и представил, как это будет круто - запах свежего сена, звездное небо с поздним Орионом, а утром еще и зорька, и сказал:
- У-гу!

     Но все это должно было случиться завтра, а сегодня я должен был проводить жену и дочку до Новосибирска (225 км. туда и столько же обратно) и посадить их на московский поезд, сам же, как и бывало раньше, предполагал остаться в Решётах еще примерно на месяц.

     В Новосибирск приехали после обеда, часа в три. Добрались до ЖД-вокзала. Наконец и поезд. Прощаясь, жена сказала, что напишет мне смс. А, когда вагонное окно стало увозить её лицо, я уже заскучал по ней и пожалел, что остаюсь. У входа в Метро в кармане пикнул телефон. «Я беременна» - написала жена. Неделей раньше она говорила, что ей только так кажется. Я не помню, обрадовался тогда или нет, помню только томящую пустоту, которая всегда наваливалась на меня, если мы вольно или невольно расставались на какое-то время.
     Добравшись до автовокзала, узнал, что автобус отменен, а следующий пойдет только через три часа. Чтоб не томиться еще и трехчасовым ожиданием, решил ехать на край города к «прощальному магазину», там всегда можно было поймать попутку.
     Подобрали меня добродушные пенсионеры (он и она), ехавшие в область на старо-желтом «Москвиче». Всю дорогу они жаловались на нынешнюю жизнь, на никудышные пенсии и высокие цены. Говорили, что раньше был порядок и было хорошо, а нынче в телевизоре пьяный президент и вокруг бардак. Я иногда им поддакивал. Когда же они узнали, что я художник, и художник настоящий, в том смысле, что окончивший в Москве…, одновременно и удивились и зауважали, - стали расспрашивать о родителях и вообще - с чего и как я стал художником. Я отвечал, он и она внимательно слушали, она то и дело приговаривала «какой молодец…, какой молодец». Мне было с ними нейтрально-хорошо, только он ехал слишком медленно. До Решёт добрались совсем поздно. С меня они взяли сущие копейки, а на прощанье пожелали, чтоб я прославил нашу сибирскую родину. С трассы до дома больше двух километров шел пешком. Шел и думал, как прославить нашу родину, если в последнее время я совсем растерялся и не знаю, что и как писать!
     Уже в поздних сумерках поужинал, сказал маме, что завтра еду на охоту и поднялся к себе на верх. Включил свет…, - на пустом круглом столе заколка жены. Взял ее в руки, подержал и зачем-то сунул под палитру на раскрытом этюднике. Завтрашнее сено со звездами совершенно не радовало, - зачем я остался? Когда стал готовиться ко сну, к дому подгудела машина и мне запипикали. Подошел к окну, как и утром откинул марлевую занавеску и высунул лицо наружу. Внизу грузовая, крытая брезентом, машина Виктора, из кабины которой высунулись сам Виктор и другой, в котором я сразу узнал Лёху… Виктор и Лёха родные братья, оба с детства закадычные мои кореши, оба крепко сложены и фамилия у них тоже крепкая - Забура! Лёха старший, он - человек-праздник, Виктор - спокойнее. Моя жена всегда «рыдала навзрыд», когда кто-либо из них рассказывал байки из деревенской жизни! И если я, как и в этот раз, еще на месяц оставался в Решётах один, то после писал ей толстенные письма, в которых описывал и зарисовывал новые истории и в которых про любовь только и было три слова в конце - «все, пока, целую!». Однажды, во время поклейки очередных обоев, я наткнулся на эти письма, они лежали на дне одного из выдвижных ящиков нашего книжного шкафа. Байки-рассказы от моих деревенских друзей тема отдельная, с привкусом небывальщины! Мне не нужно было ничего выдумывать, нужно было лишь просто записывать. И кое-что я записывал. Сейчас жалею, что мало. Например, я записал, как однажды два решетовских чудака решили заколоть телёнка. Это было по первым снегам. Телёнка они прикололи и тут же решили опохмелиться за его душу. Вошли в дом. Из дома вышли уже тогда, когда телёнок остыл, то есть окоченел совершенно и с него уже невозможно было снять шкуру. Тогда эти двое, долго не думая, выпили еще, растопили баню, втащили туда твердого теленка, отогрели и уже после разделали по всем правилам!!!! О, Русь…, как говорится, о, узнаю!!!!!!
- Мих, ты спать не ложись, сказал Лёха Забура, -  лучше приоденься по-рабочему, ты нам маненько нужен.
- Так ведь завтра на охоту!?!
- Не бзди, сам просился…, ненадолго!
Я еще раз безвольно пожалел, что не уехал вместе с женой.

     «Маненько» и «ненадолго» растянулись на всю ночь. Сначала фары Викторовой машины долго ощупывали пыльную одноколейную дорогу, по которой мы ехали-ехали и примерно через 7 или 9 километров приехали в поле. Но не просто в поле, ибо вокруг нашего села одни громадные поля, а в определенное, в темноте которого темнело несколько комбайнов.  Мы подъехали к одному из них, на котором днем работал Лёха, Виктор заглушил мотор и выключил свет. Ночь тут же оглушила звездами, меж которыми, клубясь, пенился Млечный Путь, и тут же появились бутылка самогонки, буханка свежего хлеба и мясистые, как «черные дыры», решетовские помидоры!
- Красота, да, Мих! - казал Виктор, явно имея ввиду не только звезды и налил в стаканы.
Лёха приподнял свой стакан и стал как бы рассматривать его.
- Ты чё?! - спросил Виктор.
- Вон ту звезду хочу увеличить, - засмеялся Лёха, - Мих, чё за звезда?!
- Не знаю! - сказал я.
- А говорил все звезды знаешь!
Я промолчал. Посмотрел, насколько это было возможно, вправо и влево, - Орион еще не всходил...
     Выпили по первой, тут же по второй и третей, и выпили с каким-то остервенелым аппетитом. Лёха сказал «кажется, можно» и мы выбрались из кабины на землю. Затем Лёха влез в кабину своего комбайна, что-то там включил, шнек комбайна стал медленно опускаться, Виктор свистнул, Лёха что-то выключил, шнек застыл на месте. Теперь уже Виктор влез обратно в кабину своей машины, завел мотор и стал разворачивать ее и сдавать к комбайну задом так, чтобы шнек оказался между брезентом и кузовом внутри. Лёха свистнул - Виктор остановил машину, заглушил мотор и снова спрыгнул на землю.
- Ну чё, землеройки, полезайте! - снова засмеялся Лёха.
В кузове Виктор сказал:
- Миха, старайся дышать только носом, будет много пыли, и руками греби шибче.
Лёха что-то опять включил - из шнека с неимоверным напором хлынуло зерно и тут же заклубилась бешеная пыль, бешеная плотность которой ощущалась даже в темноте! Задыхаясь, мы с Виктором и впрямь, как землеройки, яростно заработали руками - стали разгребать зерно по кузову. Через 10 минут кузов был наполнен с горой. На земле мы долго отряхивались, отплевывались и отшмыркивались. Лёха, посмеиваясь, сказал:
- Вот так вот, Миха, просил острых ощущений - получай!
Я не помню, чтоб просил именно таких ощущений, я лишь всегда говорил, чтоб обращались ко мне в любой момент, когда нужно помочь по хозяйству и вообще... Виктор застегнул брезент и мы втроем полезли в кабину. В кабине снова с тем же остервенелым аппетитом выпили еще и тронулись. Фары так же долго ощупывали обратную пыльную дорогу. Перед тем, как въехать в Решёты, Виктор остановил машину, снова заглушил мотор и потушил свет. Братья Забуры пояснили - надо осмотреться. Они осматривались, а я, приблизив лицо в упор к лобовому стеклу, смотрел на звезды, - мне кажется, что таких звезд, какие у нас в степной Сибири, нет больше нигде! Осматриваясь, под помидоры мы допили остатки самогонки. Снова тронулись.
     Затем я помогал своим корешам переносить ведрами зерно из кузова машины в их «закрома». По ходу незаметно выпили еще бутылку самогонки. Братья все подшучивали, говорили - «мы тут свои, а ты, сука, давно отщепенец, предатель родины, и если что, то посадят именно тебя, и никакая мазня твоя тебя не отмажет»! Мне было и не грустно и не смешно, под звездами и под самогоном мне было по-барабану! Заканчивали мы уже тогда, когда появившийся незаметно над горизонтом Орион за него же и спрятался, Млечный Путь высох бесследно, а оставшиеся звезды гасли горстями. Наконец, отнесли последние ведра. Виктор выдал нам с Лёхой по полотенцу и втроем мы пошли в баню, которая теплилась еще с вечера. Там ополоснулись и там же, в предбаннике, под огурцы и помидоры распили и третью бутылку. Мне нестерпимо захотелось к своей жене на ее чистые простыни. Однажды, в конце очередного мальчишника, я сказал своим друзьям, своим новым друзьям: «Все, баста, хочу к жене на чистые простыни»! Теперь мои новые друзья, когда нам пора расходиться, смеются, говорят - «пора на чистые простыни»!!!

     Домой я вернулся в шесть утра, поднялся к себе и, полураздевшись, рухнул в постель. Засыпая, слышал, как под нашим большим окном, утробно вздыхая и тяжко тупая, двигалось стадо коров, а Николай Заболоцкий раскалывал утро гаубичными выстрелами своего длинного бича и насыщал окрестность родной речью. «Как наш Заболотний…!» - подумал я… Я не уснул, а будто умер в сон, в котором на меня сразу же стала надвигаться пыльная дорога, - она надвигалась и надвигалась, а на ее пыль падали и падали шипящие звезды, после к этому повторяющемуся кадру стал добавляться, будто вспарывая мой сон консервным ножом, повторяющийся звук сигналящей машины…  Разлепил глаза…, - за окном внизу настойчиво пипикали!!! Посмотрел на часы, - 10-й...!!! Встал, подошел к окну, отдернул занавеску, просунул лицо, словно неудавшийся автопортрет, наружу…, - в кабине все той же машины сидели все те же Виктор и Лёха!!! Лёха сквозь лобовое стекло тыкал в меня пальцем и глухо, как в аквариуме, закатывался. Безвольно, в состоянии зомби спустился вниз, кое-как умылся и вышел к ним. Втроем мы поехали за каким-то бараном. Мы купили его уже освежеванного у какого-то мужика, ни имени, ни фамилии которого я не помню. Вернулись потом к Виктору и в его летней кухне стали разделывать тушу барана и «заквашивать» мясо на шашлык.
     Спустя часа полтора, у магазина, толпа мужиков загружала Викторову машину всякой всячиной, я машинально что-то помогал, а в душе жутко томился - зачем я здесь?! Когда же мимо меня мужики проносили ящики с водкой и кто-то из них спросили - «ну что, художник, хватит нам?!!», меня замутило, а про себя подумал - «да хоть залейтесь»!!! Затем загрузили в кузов длинный деревянный стол, две длинные деревянные скамьи и тронулись. Пока ехали - мужики наперебой галдели и все дружно ржали. Слушая их, я тоже смеялся…, правда, одним лицом. Проехав так километров семнадцать или двадцать, остановились у какой-то большой и непроглядно-заросшей камышами заводи. Утиное место, одним словом. Мужики так же возбужденно стали выгружать все из машины, стали устанавливать на земле стол, скамьи и сразу же набрасывать на стол закуску.
     Первую выпили за охоту. За нее же следом и вторую. После третьей мне уже расхотелось на женины «чистые простыни» и я уже искренне смеялся вместе со всеми и сам рассказывал что-то свое, смешное.

     Звезд ночью я не видел и на сене я не проснулся, - проснулся я от дикого холода! Без свитера я лежал на голом, железном днище кузова, под головой, вместо подушки, пластмассовая фляжка. В другом углу кузова точно так же, но без фляжки, спал Виктор! В прорехе незадернутого брезента бледно розовел рассвет. Было слышно, что у костра кто-то разговаривает.
- Ви-и-ить! - потянулся к Виктору ногой, - зорьку проспим!
- Мих, я не пойду, - пробухтел Виктор, - если пойдешь, бери ружьё, которое мое, оно лучше...
Какое-то время я боролся - идти или не идти…, на зорьке ни разу в жизни не бывал, спать же дальше на холодном днище кузова не представлялось возможным…, и я решил все-таки идти. Стал собираться. Трясущимися руками первый раз в жизни натянул болотные сапоги (чужие), первый раз в жизни сунул в карман несколько холодных патронов и впервые, как охотник, взял в руки ружье (Викторово), откинул брезент и кое-как выкарабкался из кузова на землю. У тлеющего костра оказалось двое мужиков - они совсем не ложились спать, сидели-обнимались и на зорьку явно не собирались. В стороне от них (со стороны камышей) печально стоял на своих крепких четырех лапах печальный пес Федор и печально-жалобно поскуливал - звал хозяина, одного из обнимавшихся, на зорьку. Мужики, увидев меня, полезли, было, и ко мне обниматься, но я заспешил. Отыскал свитер, куртку и двинулся к камышам. Проходя мимо Федора, сочувственно потрепал его по голове. Федор потянул вслед мне ноздрями и, подумав, неуверенно двинулся за мной. Какое-то время шел следом. Шел и то и дело оглядывался на хозяина, а потом остановился и повернул обратно. Я один пробирался к воде сквозь высоченные, как бамбук, камыши. С противоположной стороны заводи, где с вечера так же, как и мы, станом расположились другие, полугородские охотнички, уже редко грохало, а по мутному небу изредка и бестолково проносились утки. Ноги в болотных сапогах с непривычки передвигались неуклюже и как бы отдельно от меня, я продвигался, как глубинный водолаз. По макушкам камышей было видно, что уже вот-вот появится солнце.
     От первого выстрела я оглох...! Потом еще раз пять или шесть вскидывал ружьё и палил. Всё мимо. А потом, когда уже взошло солнце и небо как бы раздвинулось, я перестал пробираться к воде, остановился, повесил на шею ружье, глядя на багрово-красные верхушки камышей, помочился на их ближние корни и стал просто «слушать» охоту. Она разгоралась все с той же, противоположной стороны. Оттуда уже непрерывно грохотало и крякало, а надо мной по-прежнему проносились сбитые с толку утки. Почему-то вспомнилось «Бородино», снятое Бондарчуком, с его пиротехническими клубами в небе. Я стоял долго, очень долго, а потом загнал в стволы два оставшихся патрона и просто так два раза выстрелил в небо. До воды я так и не дошёл…

     Когда вернулся обратно к стану, там уже было весело, - снова нанизывались шашлыки, разгребался стол, а над огнем висели большой черный котел с бараньей шурпой и закопченный армейский чайник. Грустил лишь пес Федор, лежавший на траве в стороне от всех. Не знаю, ходил ли кто еще кроме меня на зорьку, но ни одной убитой утки ни у стола, ни где-то поблизости я не приметил. Меня встретили дружными возгласами вроде того, что вот теперь-то Мишка нарисует настоящую картину, что-то вроде бесстыжей Данаи в камышах с ружьём на шее!
     Первую выпили за охоту. За нее же вторую и третью. После, уже не помню какой, стали стрелять по забрасываемым в небо пустым бутылкам. Один раз я даже попал!
     Потом была вселенская тишина, от которой я, видимо, и проснулся. Проснулся в три часа дня. Тишина над всем стояла вакуумная, до звона в ушах! Небо ясное-ясное и такое сосуще-высокое, что страшно, беззащитно-страшно!!! Сильно, пока спал, напекло солнцем лицо. Ужасно хотелось пить. Стал пробираться к столу. На земле, вокруг стола, вповалку и в разных позах спящие мужики. Вода из горлышка чайника оказалась противно-теплой. Ползущая по лежащему на столе шампуру муха почему-то мгновенно вызвала в памяти заколку жены… Сел за стол, обхватил нагретую голову руками…, муха не слетела, а, останавливаясь, доползла до острого конца шампура, я почувствовал будто тупой укольчик - мгновенно и трезво увидел себя и спящих мужиков со стороны, со стороны под этим высоченным небом, и меня вдруг накрыло…, - зачем я здесь, зачем братья Забуры и другие мужики здесь, зачем все мы из пацанов выросли в тех, в кого выросли…, зачем я стал таким…, зачем не уехал с женой…, зачем я ее люблю, кто у нас будет - мальчик или девочка…, зачем я писал все то, что писал до сих пор…., зачем такая жара…, з-а-ч-е-м…?!!!!! Мне реально захотелось плакать!

     К пяти вечера за столом снова пило-орало-ело-и-смеяло!!!!!

     Ближе к сумеркам Лёха, возвращавшийся с вечерней и несший в руках несчастного селезня, прокричал издалека - «эй, алкаши, ловите!», задрал ружье и навесом выстрелил в сторону неба над нашим столом. Через секунду другую в тишине естественно возникшей паузы послышалось мягкое шуршание осыпающейся в траву дроби, несколько клянькнуло по посуде на столе! «Су-у-ука, бля-я-ять, Забура!» - разом взвыли сидевшие за столом и тут же все заржали. И ржали потом, матерясь и покатом, минут пять, как резанные! И я тоже…
    В незаметно спустившихся сумерках к нам подъехали на лошадях два пастуха из ближайшей деревни. Их тут же усадили за стол. А еще через какое-то время, когда уже совсем было темно, вдруг обнаружилось - кончилась водка!!! Водка, которой было «хоть залейся» и кончилась!!! Это был шок, но шок своеобразный, потому как возникло безумное по этому поводу веселье!
- Беда-а-а!!! - сказал Лёха, и мы с ним засобирались в ближнюю деревню за водкой. Взяли рюкзаки и вскарабкались на пастушьих лошадей. Уже сизые пастухи напутствовали - сказали, что какая-то тетя Вера (назвали номер дома) нам отпустит.
     Хорошо помню проступившие и прыгающие в темноте мутные огни деревни, на которые мы скакали, помню, как в темноте я улыбался по-врубелевски Фаустом скакавшему рядом Мефистофелем Лёхея, помню оранжевую лампочку на веранде тети Веры и оранжевый квадрат света на траве с моим рюкзаком в центре, и как потом, когда скакали обратно, весомо дзынькала за плечами водка, но совершенно не помню (и не помнил тогда), когда и как понесла по кустам моя лошадь, испугавшись чего-то. И потому утром третьего дня, когда я увидел свое отражение в зеркале Викторовой машины, я невольно отшатнулся, а мужики, уже снова сидевшие за столом, расхохотались залпом и одним из себя сказали - «чё, художник, не помнишь, как вчера на лошади скакал»?!!! Через всю мою левую щеку протянулась длинная и спекшаяся за ночь в коричневую коросту борозда. Мне нестерпимо захотелось на «чистые простыни»!

     К полдню третьего дня закончилась и привезенная водка! За другой уже не поехали, стали собираться домой. На всех мужиков оказалось всего штук пять убитых уток.

     Возвращались в Решёты без брезента над кузовом. Въехали в село. Село наше огромное. Ехали по селу и кого-то по ходу высаживали. Метрах в пятистах от моего дома, возле дома Петьки Забуры (двоюродного брата Виктора и Лёхи, старше нас лет на 15), небольшой кучкой толпились такие же опухшие охотнички, как и мы. Подъехали, остановились, мужики стали спрыгивать на землю и там обниматься с теми, другими. Я полулежавший в кузове высунулся лицом из-за борта… Петька, увидев мое лицо, на пару секунд оторопел, а потом во все горло прокричал:
- Кто художника поцарапал, ПРЕКРАСНОГО не понимаете!!!!!!!!!!!
     Ранее этому Петьке я нарисовал «прекрасную» картину маслом. Как-то по зиме, когда я так же один остался в Решётах, мы собрались 23 февраля мужской компанией в школьном спортзале, - играли в волейбол и закусывали. В конце решили подытожить общак, и я, не помню с чего, решил вдруг расплатиться и за себя и за Петьку. Петьке моя инициатива крайне не понравилось, он даже обиделся, сказал, что не пацан, что за себя заплатит сам…, и я тогда, прям как по Чехову, сказал, что в знак примирения нарисую ему картину («нарежу розы» у Чехова)! Я нарисовал классную картину. Я нарисовал заросшее камышами озеро в рассветно-розовом тумане, на воде и в небе утки! Словом, бери ружьё и пали прямо по картине! Петьке картина очень понравилась. Да и я не ожидал от себя такого сиропа. Картину мы тогда хорошо с ним обмыли.
     Теперь же Петька, узнав, что мы возвращаемся пустыми, сходил в свои сени и принес из них шесть или семь мертвых уток, протянул мне, сказал:
- На, возьми, Вячеславне отдашь, скажешь - настрелял!
 «Вячеславна» - это моя мама, в прошлом учительница и учившая когда-то всех-всех этих мужиков.

     Наконец, подъехали к нашему дому. Я спрыгнул на землю, принял «своих» уток, попрощался с оставшимися мужиками. Машина тронулась, поехала дальше.

     Подошел к нашей калитке, отворил…
     Пёс Шарик бросился ко мне, закрутился, повизгивая, у ног.
     В моих руках (держу за шеи) мертвые утки.
     Мама с лопатой у цветочной клумбы…,
     обернулась, засветилась улыбкой,
     отставила лопату - всплеснула руками:
     - Вот это да, сынок, настрелял!?!!!

     - Нет, мама…, я промахнулся …………………




     (2014)