Сергей Чудаков поэт и сутенер

СЕРГЕЙ ЧУДАКОВ –
                ПОЭТ И СУТЕНЕР

                ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДРУЗЕЙ


П Р О Л О Г
...И я метался по земному шару (читайте, читайте, потом поймете!) - то в Риме учил итальянца петь, то в Париже показывал свой фильм о Венечке Ерофееве, то в Нью-йорке снимал короткометражку «Equed town New York City», то в Австрии затевал большой фильм «Дьявол в России», и поначалу все шло хорошо, но умер великий Клаус Кински, игравший главную роль; то в Москве ставил пьесу Камю «Калигула» со знаменитым французским актером Лораном Шамто, то в Radberg’s University читал лекции о политике и кинематографе, то в Пенсильвании изучал жизнь маленького американского городка по имени Москва (их в Америке было тогда 22), и т.д., и т.п.
Сначала я раздавал флаееры на улицах Нью-Йорка за 8-мь долларов в час, а ночью дороже, потом учил петь американскую певицу в ресторане «Русский самовар», потом мне повезло, я дал открытый урок игры на фортепьяно в Украинском доме около Центрпарка, получил славу, стал преподавать фортепьяно кореянкам и прочим, снимал клипы, брал интервью у президентов, изучал танго в Аргентине, пил пиво в Техасе, в первом поселении американцев Форт-Ворте, жил на старой барже на пирсе 63, играл в теннис и лечил людей в Лас-Вегасе. Написал русскую повесть «Чудное мгновенье» в Чикаго, пил пиво и выступал на радио Свобода в Мюнхене и в Праге и т.д. и т.д. и т.п.
Короче говоря, центробежная сила западных соблазнов тащила меня по Земному шару и вырваться в Москву я не мог. Инерция чудес!
Я летал, плавал, ездил, прыгал, ходил по разным странам, материкам, рекам, озерам, городам, деревням. А потом умер Бродский. А потом от 4-го инфаркта умер Йосик. Умер в Нью-йорке. а не на Васильевском острове, как обещал. Его похоронили торжественно под американского гимн.
А потом умер Алик – и его хоронили торжественно – на знаменитом кладбище Пер-Лашез. На похороны пришло много людей. А потом умер великий русский писатель, друг Алика, Александр Солженицын - умер на Родине, в Москве, и хоронили его на Донском кладбище под березкой, иногда к его могиле заглядывают русские интеллигенты, -- не часто, увы.
А я все жил, не смотря на ранения, несчастные случаи, падения, столкновения, выпивания. Я все еще не расстался с мечтой поставить фильм о Пушкине и Глинке по своему сценарию. Потолкался среди продюсеров – но, как когда-то предсказывал Серж, - у меня с этим сценарием ничего не получалось ни в Москве, ни в Париже, ни при советской власти, ни при демократии. И даже великий режиссер Отар Иоселиани, которому мой сценарий понравился безумно, не смог помочь мне во Франции ничем. Посоветовал мне съездить в Голливуд, дал пару телефонов... И я полетел в Лос-Анджелес.
Была середина февраля, в Лос-Анджелесе царило лето, на газонах вокруг отеля «Марина Бей», куда меня поселили друзья, во множестве цвели маргаритки и анютины глазки – не знаю, как они называются по-английски, – но цветут они абсолютно по-московски. В моем номере был огромный балкон, прямо под ним покачивалась мачта большой чудесной яхты, а вокруг нее было еще множество разных яхт.
Давно живущий в Лос-Анджелесе русский актер, которого в Голливуде снимали обычно в ролях индейцев, свел меня с парочкой продюсеров, я дал им парочку своих сценариев, но никакого толку из этого не вышло.
Правда, один японский продюсер, посмотрев мой документальный фильм про Нью-Йорк, сделал мне предложение - снять сугубо американский, сугубо молодежный фильм про молодого американского репера-еврея; но, все хорошенько взвесив, я отказался: я не мог с уверенностью сказать себе, что я хорошо чувствую вкусы американской молодежи. И, дожидаясь моих друзей, которые днем работали в своей кино-лаборатории, я просто бродил по городу ангелов, играл в теннис, выпивал на вечеринках.
На одной из них я познакомился с местным русскоязычным медиа-магнатом - крепким шестидесятилетним мужиком из образованных одесских бандитов. Мы говорили об Одессе. Утром, после вечеринки он довез меня до отеля и сообщил, что вечером к нему прилетает некая девушка, а утром они поедут купаться в Санта-Барбару, и он приглашает и меня тоже. Я cогласился, и на следующее утро я залез на заднее сидение совсем новенького «Бентли» с высокой антенной на крыше, и мы помчались в Санта-Барбару.
На переднем сиденье передо мной сидела очень молодая русская девушка с длинными русыми волосами и восторженно-испуганным взглядом. Она повернулась ко мне, сказала : «Я Маша» и отвернулась. Бандит включил музыку, и мы помчались в Санта-Барбару.
Через полчаса мы были уже на пляже, переоделись и отправились к морю, т.е. к океану. Погода была обыкновенная, т.е. сказочная, 30 градусов воздуха и 28 градусов воды. По Цельсию, конечно. Бандит хлопнул меня по плечу и спросил:
- А скажи мне, москаль, ты раньше уже купался когда-нибудь в океане?
- Нет! – сказал я, и вдруг вспомнил, что этот вопрос мне уже кто-то когда-то задавал. – А что?
- Да так просто… - магнат широко зевнул, набрал в мощную грудь океанского бриза, и весело рявкнул. – Все, ныряем!
– Ты первый, потом Маша, потом я! Раз! Два! Три!
И мы нырнули в Тихий океан, долго бултыхались, топили друг друга, визжали… и наконец, бодрые и счастливые вылезли на берег.
- Я переоденусь, о’кей? – восторженно пропела девушка, и, корректно виляя бедрами, зашла в кабинку.
Магнат проводил ее негромким приказом.
- Маня, дарлин, слушай приказ: будешь одеваться - трусики ни-ни, все поймешь в машине, Ок?
Маша, радостно улыбнувшись, понимающе кивнула. А магнат повернулся ко мне.
- Так что, москаль -- есть разница - между морем и океаном?
- Да. – кивнул я, выжимая плавки. – Определенно. Волны вроде другие… Длиннее, и ширше, что ли… И какая-то тяга от берега… Опасная, не могу объяснить!
Магнат кивнул, и, сделав одесский взгляд сбоку, спросил.
- А как тебе Маня?
- Класс! – ответил я совершенно искренне. – Русская Венера. Где взял?
- Где взял, где взял! В Москве, где ж еще! – хохотнул магнат. – У этого, ну, забыл!.. ну, который ещё Прохорову тогда в Куршавель десант малолеток сбросил, помнишь?
Я понял, что он имел в виду московского сутенера Петю Листермана, который в то время совершенно открыто поставлял российским олигархам совсем еще молоденьких девушек – и, позевывая, рассказывал об этом по телевизору.
- Да… - сказал я. – Прохорову это обошлось тогда недешево! Французы тогда реально хотели его посадить.
- так то ж были малолетки! – хохотнул магнат. - А этой - уже 17!
- Откуда?
- Продукт натуральный, из поморской деревни, их там много… Конечно, их в столице причесали, на курсах как бы,-хохотнул магнат.
- Круто! – зевнул я. – Аренда?
- Аренда.
- На сколько?
- На месяц. – сказал магнат.- Конечно, есть варианты. Можно отправить ее назад. Можно оставить. Можно подарить друзьям. Хочешь, презентую на ночь? Конечно, фри, бесплатно!
- Спасибо. Я подумаю. - кивнул я.- А как у нее с медициной, справки там, уколы?
- Чувак, ты чё? У этого Либермана лучшие врачи! - он ведь жизнью рискует, - просекаешь!?
- А прайс?
- Мне – скидки! – магнат звучно похлопал себя по мохнатой груди. - Ему ведь не бабки сейчас нужны, а связи! Он телок сюда гнать хочет - для голливудских звезд!
- Телки станут кинозвездами… - усмехнулся я. - А он - уважаемым членом общества.
- Сто процентов! – кивнул магнат. – Сейчас телки - самый крутой в России бизнес – круче нефть и и газа! Кстати, этот Либерман в молодости стишками баловался — типа «все на целину, и в Космос»!
- Ну да… – я тоже зевнул, перекупался вроде. – В детстве многие пишут. Даже Сталин, говорят, писал - про розы там, фиалки, сирень всякая…
- Ну, да!- свирепо хохотнул магнат. – А потом у него дел много стало! Пойду в душ ополоснусь, - и он удалился.
Я прилег на шезлонг, прикрыл глаза рукой, и попытался вспомнить: Кто же мне уже задавал этот вопрос когда-то?
Рядом со мной американские тинэйджеры играли в волейбол. Американская малышня пищала, как наша русская – но тише. Я лежал на спине. В глазах мелькали солнечные пятна... Кто же, кто же задавал мне этот вопрос про океан?
И вдруг вспомнил.
Вспомнил все…




                ЭПИЗОД 1 
Знакомство. Светлячок или метеорит 
«А все-таки
 забавно осязать
концом ботинка
в хрупкой луже
льдинку
и на бумаге это срисовать
карандашом – вчерне –
и под сурдинку»
С.Ч.

1959-1962




С Чудаковым меня познакомил литературовед Олег  Михайлов. Мне было тогда всего 20 лет, но киностудия Мосфильм уже купила у меня полнометражный художественный сценарий «Катера». Это была сенсация, и журнал «Юность» заказал Михайлову статью про столь юного автора. Статья получилась довольно восторженная, и я, узнав адрес Михайлова, отправился к нему с водкой и колбасой. Я поднялся на 5-й этаж старого многоэтажного дома на Тишинке, позвонил.

Мне открыла дверь молодая очень худенькая  девушка, жена Михайлова, помогла снять плащ, провела по тесному  коридору, заставленному старыми сундуками, мешками и книгами, подвела к двери, за которой слышался энергичный мужской голос, и , приложив палец к губам, прошептала:
 -  Подождем немного, там Сережа что-то вещает - я всегда слушаю его монологи.
Я, пожав плечами,  тоже приложил ухо к двери. И услышал.
- Олег Николаич, я Вам излагаю свое виденье Танечкиной руки, которая порхает над клавишами, изгибаясь во все стороны – короче, сейчас поймешь - вот я шел вчера по запаснику Пушкинского музея - с одной девицей, любовницей скульптора Эрика Неизвестного - ну та самая женщина, у которой в кольца ее такие массивные, вставлены образцы всяких пород геологических - она геологиня и даже кошку свою ангорскую подкрашивает суриком, - чтоб на горы было больше похоже - так вот, она у меня вчера спросила вдруг - хороший ли поэт Вознесенский? - я чуть не заплакал -  «Ну что вы, говорю-  Это такой узаконенный по ГОСТу официальный советский поэт - гримёр существующего строя! - совсем еще ребенок -  у него даже строчка есть - "и детской саблей Ангары был пеpеpублен небозвон! "  - она обиделась очень за поэта!.. - и вот мы идем с ней по запаснику этому – там есть милый такой старик, заведующий pеставpацией - дома он разводит кактусы и угощает всех гостей клубничным вареньем - чудное варенье  кстати  у старика! - такое варенье я ел еще pаз - когда Фpеду седьмой pаз выдавали замуж - а муж ее оказался на этот pаз любителем-садоводом - и к тому же играл на фаготе! – так что Фреда с ним очень скоро  рассталась! - не выносит дилетантской игры на фаготе эта женщина!.. - так вот, про варенье  - у старика такая молодая - пухлая такая жена с губами как пельмени - в таком халате с пеликанами - она-то и добыла нам пропуск в запасник  в обмен на ненапечатанные стихи Стасика Кpасовицкого - гениального поэта - он сейчас работает ночным сторожем в одном подмосковном санатории - так вот шли мы по запаснику попирая ногами безбожными всякие там художественные ценности - и вдруг я увидел картину Малевича - такая молодая еще  наглая такая абстракция - такой круг и металлические ресницы, блестящая картина!..   просто гениально!..  - так вот направо от картины -  за безрукой  - и самое обидное -  безногой Афродитой! - стоял такой красный пожарный кран! - и вот вентиль его или домкрат не знаю! - пpекpасный вентиль такой -  не хуже Малевича!.. – и вот  этот кран был изогнут как Танечкина рука Танечки над клавишей!.. - «я стаю клавишей кормил с pуки!» - помнишь Пастернака?…
 Голос прервался, задыхаясь, раздался смех Михайлова, жена Михайлова толкнула дверь, и я вошел. Михайлов изумился, обнял меня, мгновенно забрал у меня водку, передал жене, закуску тоже, издав победный клич: «быстро все порезать - не забудь рюмки». И навстречу мне с  низенького дивана стремительно рванулся веселый  синеглазый юнош, протянул руку. 

- Знакомьтесь! – сказал Михайлов – Сергей Иванович Чудаков. Бывший студент факультета журналистики МГУ.
- почему бывший? – спросил я.
- потому что вчера его из МГУ исключили.
- за что?
- за то …  - Чудаков лукаво улыбнулся  - что я, как профорг,  собрал профсоюзное собрание и уговорил студентов подписать прошение на имя ректора – чтоб не пускал к нам этих бездарных горе - лекторов!
- Разве за такое исключают? – притворно удивился я . – быть бездарным - это ведь норма для наших профессоров.

Вошла жена Михайлова, и поставила на колченогий столик поднос с водкой,  соленые огурцы и черный хлеб.
 - Так громче музыка играй победу, мы победили, и враг бежит, бежит, бежит! Так за царя, за Родину, за Веру, мы грянем грозное «Ура! Ура» Ура!»
Мы с Михайловым чокнулись, а Серж отмахнулся.
 - Он не пьет и не целуется! – выпив и крякнув, хохотнул Михайлов. –
- Вниз по матушке по Водке никуда не доплывешь! - весело пропел Чудаков.
- Но вообще его исключили за другое –– за то, что он написал стих «на смерть Пушкина».
- И за такое теперь из МГУ исключают? – я изумился искренне.
- Так его исключили не за стих! Михайлов налил водки мне и себе. - А за то, где он его напечатал! 
-  Где же? – я с удовольствием закусил огурчиком.
 - в самодельном - рукописном – журнальчике Алика Гинзбурга - под названием  «Синтаксис»! – улыбнулся Сережа.
- и на этом его литературная карьера в МГУ закончилась!  - обняв Чудакова за плечи, пробасил Михайлов.
- «Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее!» -   так говорит Женя Евтушенко – отшутился Сережа.

Через два часа, допив водку, мы начали расставаться. Выяснилось, нам с Чудаковым на Кутузовский проспект, почти в одно и то же место.

Мы вышли на Тишинскую площадь, и решили идти пешком.  Не торопясь побрели вдоль трамвайной линии.
Было уже совсем темно и тихо. Где-то вроде далеко погромыхивал трамвай – и вдруг оказался совсем рядом, оглушительно звеня, - и умчался вдаль к зоопарку.
  - Обожаю трамвайные звонки -  сказал Сережа.
 И мы сразу заговорили – обо всем. 
Я попросил Сергея прочесть  стих о Пушкине. Он согласился сразу, без ужимок, читал очень просто и выразительно.

Пушкина играли на рояле,
Пушкина убили на дуэле,
Прислонясь к библиотечной полке
Он спросил тарелочку морошки»…

-  Из МГУ меня выгнали - но это не мешает мне почти ежедневно печататься в  «Московском комсомольце»- рецензии, выставки, кино,  театры - и получать вполне приличный гонорар –в редакции сидят чудесные ребята – детки оттепели!
- работа, значит, есть...а хобби?  - спросил я.
Слово «ХОББИ» было тогда последним писком моды, как и джинсы..
 - мое хобби — усмехнулся   Сергей - красть из библиотек книги – только научные и только самые новые -  по философии, физике, математике, искусству, истории и т. д. - их все равно там никто не читает- а  еще я коллекционирую деревья- их у меня по всей Москве  12 – одно совсем рядом - хочешь- посмотрим?
Мы свернули за угол Малой Грузинской, и увидели дерево. 
Это было еще молодое дерево, которое посадили так, что оно проросло сквозь решетку ограды вокруг дома, и загнулось и  тянулось к верху уже с другой стороны решетки.
Молодые, но уже мощные ветки-крылья пытались разломать решетку, но это пока не удавалось.
Серж потрепал дерево по стволу, погладил, и вздохнул.
- теперь уже вынуть ствол нельзя – будет расти по синусоиде -  и года через три залезет к кому-то в окошко – третьего этажа.
- ему не больно? - спросил я .
- Думаю, нет, оно радуется, танцует, растет, льнет к стене-  У меня в коллекции еще одиннадцать штук по центру – конечно, юридически эта коллекция мне не принадлежит – как и собаки и кошки - но…
Посмеявшись, мы быстро зашагали к старому зоопарку.
Я предложил Сергею перелезть через решетку и погулять вокруг зоосадовского пруда. Мы огляделись –  сторожа не обнаружили и перелезли. Посредине зоосадовского пруда на деревянном острове мирно спали лебеди.
Глядя на них, я рассказал Сергею, как однажды в ноябре 1941-года, выйдя с мамой из кинотеатра «Баррикады», где показывали документальный фильм про снайперов в белых маскхалатах, мы у входа в зоопарк столкнулись с милиционерами, которые не пускали в зоопарк каких-то молодых людей, говоривших не по-русски, хотя у них были билеты; и еще я вспомнил, как на следующий день видел, как  на Большом пруду милиционеры поймали видимо обезумевшего от голода голого человека, который прыгнул в пруд, свернул шею черному лебедю, и потащил его на берег, хотел одеться, но милиционеры потащили его голого вместе с лебедем по тротуару, по ноябрьской снежной Москве, и как он, рыдая от холода и унижения, прикрывал руками свои посиневшие причинные места, а милиционер волочил по тротуару мертвого лебедя за голову.
Я рассказал это Сереже, а потом Мы углубились в самый конец старого зоопарка, где в каменных берлогах спали медведи и волки, перелезли через решетку и оказались во дворе красного кирпичного здания, где мы с мамой и младшим братиком Юрой жили во время войны.
Потом мы перелезли еще через одну ограду, прошли по длинному узкому двору -  и оказались на заднем дворе старого планетария.  И вдруг выяснилось, что в советской Москве Планетарий – самое любимое место и мое, и Сергея!   
Я поведал Сергею, как в 45-ом году, сразу после войны мы ходили с мамой и братиком в планетарий смотреть так называемые трофейные фильмы – в основном американские, например «Джорж из Динки-Джаза».
А Чудаков рассказал, что он, когда приехал в Москву из Магадана, выпрашивая у матери деньги, почти каждую неделю бегал в планетарий, смотреть астрономические фильмы про космос, звезды и прочие туманности, а также внимательно  слушал все лекции. И еще рассказал ужасный эпизод: однажды, когда он учился уже в 5-ом классе, ему так понравился фильм, что он начал его громко комментировать, мешая лектору, и его вывели из зала - и отняли школьный абонемент на посещение планетария. И он, плача у дверей планетария, когда фильм кончился, и дети стали выходить из зала, вдруг, быстро сняв майку и трусики, бросился голым на асфальт и стал по нему кататься с криком: «Отдайте мой абонемент!». Учителя и ученики замерли в шоке, а Сережа все кричал! Лектор схватил его за волосы и начал на него кричать и бить, но одна пожилая учительница оттолкнула лектора, выхватила абонемент, протянула его Сереже и быстро его одела.  Эта история стала известна в школе, и некоторые ученики стали его дразнить.
Я был потрясен этим рассказом, так же, как Сережа был потрясен моим рассказом про черного лебедя. Мы долго хохотали, до слез.  Наконец мы вышли на площадь Восстания, и пошли вниз по Садовому кольцу.  Было только двенадцать часов ночи, но на улицах  не было уже ни души. Иногда проносились грузовики и поливальные машины. Одинокий милиционер подозрительно посмотрел на нас, но не подошел. Весело болтая, мы перешли через Смоленский мост, и пошли по Кутузовскому проспекту.
 Сережа спросил, о чем я пишу, и я рассказал сцену из моего сценария «КАТЕРА»: в ней главный герой Витька смотрит на себя в зеркало -  долго-долго! - и здесь его настигает главная тема фильма,  тема Портрета… - и он бежит от нее куда-то в слезах…  Рассказал также о том, что я хочу написать сценарий про Петра Первого, как он впервые, в 15 лет , попав в Немецкую слободу в Лефортово, где за высоченным забором жили тогда все московские иноземцы, жили совсем не по-русски, с фейерверками и катанием на лодках по пруду, и как немецкие девицы , весело визжа, иногда скидывали с себя кофточки, и сколько там лилось рейнвейну и прочих сладких вин …
Чудаков внимательно слушал, и весело хлопал меня по спине.

Мы молча шли по Садовому кольцу, на котором садов давно уже не было — Сталин потребовал их вырубить в тридцать пятом году, боясь покушения…
Мы шли по пустынной Москве. В советской тюрьме обычных «совков», простых жителей, обычных людей спать загоняли рано.

О, эта прекрасная тишина улиц тогдашней ночной Москвы! О, эта прекрасная пустота витрин. Тогда нам казалось, что самое страшное — недостаток выбора.

На Смоленской мы повернули, вышли на мост через Москва-реку, остановились, оперлись на перила и стали смотреть на реку. Чудаков повернулся ко мне, покусывая нижнюю губу, я уже отметил эту его привычку.
-- А знаешь, Лежа, -- можно я буду звать тебя Лежа? – имя Олег меня как-то расхалаживает! – можно, да?
Я кивнул.
-- А я тебя буду звать Серж, можно? Чисто по-русски!
-- Конечно! – Серж весело хохотнул. – Так вот слушай Лежа. В прошлом году, я шел из Ленинки, украв пару научных книжек, стал вот здесь – это был конец ноября лед только что остановился – и подумал – если я прыгну лед меня выдержит? 
-- Интересная мысль! – я засмеялся. – И что?
 -- Ну, -- Серж добродушно усмехнулся. Я решил это проверить. Перелез через перила, встал вот так и прыгнул!
Произнося все это Серж показал мне как он перелез и как встал. Я вздрогнул от ужаса. Но Серж перелез обратно и улыбнулся. Я смотрел на него молча, никак не мог опомниться и наконец спросил – сдавленным голосом.
-- Но... как ты не разбился?
-- Я летел, держа перед собой тяжелый портфель с украденными книгами и упал упираясь руками в него. – Серж добродушно улыбался. – Понимаешь, Лежа, я прожил детство на Охотском море – привык нырять в самые высокие, страшные волны, а зимой катался за зоной с самых высоких горок, катался один и пел песни! Холод был ужасный, ветер страшный, но я пел, один, всегда один. Поэтому для меня такой прыжок не очень был страшен, я боялся только, что льдина не выдержит и придется плыть.
-- И что было дальше? – я прошептал это, горло почему-то сдавило.
-- Ничего особенного. – Серж весело усмехался. – льдина выдержала меня, и я лежал на ней, махал руками прохожим. А минут через 20-ть приехали менты - кинули мне веревку с сидением и подняли меня, дали как следует по жопе и отпустили.
Я смотрел на него с тихим ужасом. Тяжело вздохнул. Потом стукнул его как следует. И мы пошли дальше,  снова беседуя на возвышенные литературные темы. Но я иногда поглядывал на Сержа – никак не мог прийти в себя.
Мы оба жили на Кутузовском проспекте. Сергей жил в доме 33 – напротив бывшего русско-еврейского кладбища, на котором только что были построены дома для вождей КПСС. Там жили Хрущёв, Брежнев, Микоян и прочие советские идолы. А я жил дальше, в генеральском доме 45, напротив знаменитой Кутузовской панорамы, - небольшого музея, где хранилась легендарная картина-панорама «Бой русских с французами при Бородино».

Сначала Сергей проводил меня до моего дома. Потом мы пошли обратно к его дом. Потом пошли опять к моему дому. И еще раз. И еще… Мы никак не могли расстаться.
И так было еще много-много-много раз за все время нашей фантастической сорокалетней дружбы.

А когда мы, наконец, все-таки решили расстаться, над Москвой уже всходило солнце. И Сергей вдруг толкнул меня в плечо - Смотри, Лежа! – можно я буду звать тебя «Лежа», ладно? Смотри!
Я, кивнув, обернулся - и вдали, за Зубощеточной фабрикой и клубами пара из ее высоких труб, за красно-коричневым железнодорожным мостом и ползущим под ним паровозиком, увидел в лучах восходящего солнца совершенно сказочную, средневековую фреску – желто-розовый огромный дворец со множеством готических башенок и высоченным шпилем с красной звездой на нем, почти достающей до ярко-голубого неба, - как бы некую гигантскую птицу с мощными крыльями, в ожидании скорого взлета!
Я просто ахнул, - и только через несколько секунд понял, что эта птица - здание МГУ, т.е. Московского Государственного Университета на Ленинских горах. Мы оба замерли…
- Вот сюда, Лежа, я и мечтал поступить все свое отрочество! - сказал Чудаков, вздохнув. Самое непостижимое в мире, Лежа, знаешь что? То, что он непостижим! – так сказал Эйнштейн.
- А я помню… - сказал я… - как его строили пленные немцы, мы бегали смотреть и давали им хлеба, а охранники молчали.
- Охранники молчали… - пропел Серж. – И на этот раз не стреляли…
И мы, помахав друг другу руками, быстро побежали каждый к своему жилище, где нас обоих на одинаковых коммунальных кухнях ждали одинаковые алюминиевые кастрюли с одинаковым серым картофельным пюре и большими котлетами, приготовленными нашими мамами.

 
ЭПИЗОД 2
УТРЕННИЙ КОФЕ, ПЕРВЫЙ МОНОЛОГ СЕРЖА

В 7-мь часов утра меня разбудил звонок. Я бросился к телефону, поднял трубку. Это был мой новый знакомый Сергей Чудаков.
 – Это я! -- его голос ломает трубку -- Ты еще дрыхнешь? Вставай, здесь событие — планетарного масштаба! помнишь стихи Марины Цветаевой «….здесь кофе был пакостный и совсем овсяной», так вот, наконец в России появился настоящий кофе, Марина ошиблась. Давай, беги скорее к моему дому... ?
Я собираюсь - невероятно быстро. Бегу!..

Вы можете, дорогой читатель, представить себе какую-нибудь столицу Европы, в середине 20-ого века, в которой нет ни одного кафе, где можно выпить чашечку свежего натурального кофе - эспресо? Не можете? А я могу.
Это — город Москва образца 1959-го года. И вот теперь представьте мою реакцию на звонок Сержа.

Я вбегаю в кафе. Да, все правда – как в кино - шум кофейной машины, клубы пара – незнакомый запах настоящего кофе, и два-три ошарашенных, как бы испуганных посетителя!
О, с каким изумлением, восторгом и даже страхом смотрим мы на этот рычащий автомат и гордую продавщицу в белом советском халате, которая важно медленно подает нам маленькую беленькую чашечку с дымящимся напитком! А как осторожно мы несем это чашечку к столику. И вот, наконец, первый раз в жизни, мы пьем э т о, медленно размешивая сахар ложечкой. Допиваем драгоценный напиток до последней капли, с восторгом глядим друг на друга, как бы не веря.
- Вот, держи! – Сергей, широко улыбаясь, протягивает мне тетрадный листок. – Это отклик на твои ночные истории.
Я рассматриваю лист, восхищаюсь смелым, свободным, но удивительно плавным почерком - буквы – как обкатанная морем галька. И читаю вслух.

В министерстве осенних финансов
Черный лебедь кричит на пруду
О судьбе молодых иностранцев
Местом службы избравших Москву!

Вся Москва, непотребная баба
Прожигает свои вечера
На столах Серпуховского бара
Отдается ее ветчина

Франц Лефорт был любитель стриптиза
Фсье дела он забросил в сортир
И его содержанка-актриса
Раздевалась под грохот мортир.

Табакерку на верх и на плаху
Не пошлет танцовщицы рука.
Отчего же я морщусь и плачу
Не вдохнув твоего табака?


Табакерка не выдаст секрета
Сохраняет актрису эмаль
Музыкальная тема портрета
до сих пор излучает печаль.

Фотографии девушек взрослых
В письмах к воинам на паспорта
Чёрный лебедь - базарная пошлость
Неземная твоя красота.

- Сергей! – Я просто ошарашен. - Да ты – просто гений! Это… это настоящее Преображение моей бытовухи в лирику, высокую лирику!  Родился новый эгофутурист!..
Сергей шутливо отмахивается.
- Брось ты, Лежа! - еще по чашечке? – и бежит к этой женщине в белом халате, и приносит две маленькие чашечки, и мы размешиваем сахар уже быстрей, влюблено глядя друг на друга.
Как описать Сержа? Языком Грина? - «у него было веселое лицо отважного матроса».  «Простого матроса»? – да - но с каким точеным носом.
Языком Цветаевой? - «усмешка без умысла, лицо без морщин»… «Усмешка без умысла»? – скорее, все-таки улыбка.
Но скулы – твердые, высокие. И – глаза! – синь вроде акварельная - а взгляд цепкий, немигающий. Зубы? – крупные, абсолютно ровные, белизны прямо голливудской. Фигура - ладная, крепкая – но без этих противных спортивных бугров. В осанке – ежесекундная алертность, готовность прыгнуть, нырнуть, взлететь, и – помочь.
- Лежа, у тебя такой взгляд, как будто ты имеешь (формулируешь???)  какой-то принцип. Я угадал?
Я удивленно открываю рот, усмехаюсь.
- Ты угадал. Мой принцип прост – говорю я серьезно, - дисциплинируй свою личность. Борись со злом в себе и вокруг себя. Но не для того, чтобы оттеснить злых и зло в ад и создавать этим адское царство, - а для того, чтобы победить зло и способствовать просветлению и творческому преображению злых…  А ты?

Серж пожимает плечами, покусывает нижнюю губу.

- Я хочу чтоб к штыку приравняли перо! - Смеется он -  Вопрос вот в чем, Олег - можно ли избежать вражды, когда конкурент пытается разрушить твое главное убежище — твои иллюзии?
- Но ты веришь? – серьезно спрашиваю я , глядя ему в глаза.
Серж вздыхает улыбается, покусывает нижнюю губу, смотрит мне в глаза. 
- Ммм!..  Я верю в 495…
- Во что? – я удивлен.
- В 495… Разве ты не знаешь, Лежа – что земля вращается со скоростью 495 метров в секунду - и мы вместе с ней ?
- Ну теперь знаю ! - смеюсь я . – быстро!.. и что из этого?
- Все! – из этого все и происходит, понимаешь? – понимаешь, если бы Земля крутилась с другой скоростью, то все было бы на Земле другое – и по-другому! - я вот и пытаюсь разгадать, почему Бог  -  Причина Мира, выражаясь языком  Константина Циалковского- выбрал для нас, землян, такую скорость!  – еще по чащечке? 
Я киваю.
-  «За блаженное, бессмысленное слово я в ночи советской помолюсь!», - Серж ставит на стол еще две чашечки. – любишь Мандельштама?
- Очень! – отвечаю я . – «только детские книги читать, только детские думы лелеять!..»
Мы чинно пьем кофе, улыбаясь друг другу.
; Куда пойдем вечером, Лежа? – спрашивает Серж. – В Дом Кино на Бергмана – или в Дом Литераторов на Беллу Ахмадулину?
Куда скажешь, Серж – я пытаюсь понять природу его речи, его тона, который «рождает музыку». За его московским, чуть манерным, с женскими удивленными модуляциями, с растягиванием и синкопами тоном - это как бы чтение стихов! – иногда напористо и как бы озабоченно, но никогда не крикливо – сквозит некая нежная неуверенность.

Серж, смеясь, подливает мне кофе еще.

- Уф!.. Куда от раннего Пастернака деваться!.. Кстати, Лежа - какой тебя сегодня стиль волнует, мон шеp? Пастернак? Хемингуэй? Ремаpк? Уильямс? Бёлль? Аксёнов? Саган? Камю? Замятин? Сартр? Набоков? Осбоpн, наконец? Или - ты сам?
- Я сам!… - отвечаю я гордо. – По крайней мере, пытаюсь. Редактора меня иногда ругают – не по правилам, мол, пишу…
Серж заливается смехом.
- А ты им приводи примеры из жизни классиков. Вот, мол, господа, сам Федор Михайлович Достоевский в своем романе «Преступление и наказание» однажды написал такую фразу: "…Рядом находился круглый стол овальной формы"! Изумленный наборщик ему говорит: «Федор Михайлыч, Вы, небось, оговорились, надо бы исправить!» И что ты думаешь, Лежа, Достоевский подумал-подумал, - и сказал: «Не надо исправлять, оставьте так!»… «Каков Кирджали», а?
Он отхлебывает последний глоток кофе.
- А вот еще пример,  Лежа! - как можно исправить такую вот фразу у Василь Василича Розанова: «Мы ничего такого не плакали»! -   Ошибки -  случайные выкрики - оговорочки – ах,  как они дороги сочинителю! -  как внебрачные дети!-  Чуткий читатель поймет и улыбнется…

Мы шутим, мы хохочем, мы ликуем, иногда оглядываясь на гордую нашу буфетчицу- теперь уже барменшу! -  в белом советском халате, на сверкающую и гудящую машину, со свистом испускающую клубы пара! Мы еще не верим, что это не кино, и Серж говорит, вещает, излучает, открывая мне секреты новой, оттепельной богемы.
- Лежа!  у нас началась оттепель - вторая оттепель – первая была в 53-м! У нас она прежде всего началась в живописи – в музыке – а революция в кино– «Нувель ваг» -  началась конечно во Франции - с фильма Трюффо «400 ударов» - видел? - я киваю. - Помнишь, затравленный пацан бежит к океану?..
Я восторженно киваю, а Серж продолжает.
 - по отмели… и дышит – сначала тяжело -  а потом – свободно - свободно -  и бежит – бежит - бежит!.. Но у нас пока в кино прорыва нет – надеюсь, фильм по твоему сценарию будет прорывом!... – Серж улыбнулся и хлопнул меня по плечу.- а пока авангард у нас прорвался только в живописи – и очень сильно -  мы сегодня зайдем с тобой в одну мастерскую – обалдеешь! -  моего друга Юло Соостера – ты увидишь настоящую живопись, а не Лактионова! Я проведу тебя по всем мастерским - от Оси Рабина до Эрика Неизвестного - от Целкова до Плавинского!

Потом Сергей рассказывает мне о безумном американском художнике Энди Уорхолле, выразившем суть постиндустриальной эпохи, Папе Римском поп-арта.
- Неужели он тебе нравится? – возмутился я. - ведь этот пошляк просто рисует консервные банки, да?
- Все не так просто, Лежа. – Чудаков смотрит на меня как бы с жалостью. – Он, кстати, снял авангардный фильм “Бедная маленькая богатая девочка” - а знаешь какой у него любимый слоган?
Я пожимаю плечами.
- “Мне нравятся скучные вещи”! – Сергей смотрит на меня торжествующе, пытаясь говорить по-английски. – «I like boring things»! – правильно?

И Чудаков прихлебывая из чашечки, увлеченно продолжает:
– Но ярче всего, Лежа, модернизм расцвел у нас в поэзии! Ты кого знаешь из новых поэтов?
- Я не был в Москве почти три года, - отвечаю я. Знаю только официальных – Евтушенко, Вознесенского, Беллу Ахмадулину. И вообще я мальчик старомодный. В музыке слушаю только классику, в поэзии предпочитаю старых французов – и новых сюрреалистов. Молодой Арагон, например, или – средневековый Вийон… Или Элюар, Андре Бретон, Аполлинер… А сейчас - просто помешан на Моник Морелли и Лео Ферре!
- Кто это? – теперь Серж смущен.
- Лео Ферре? Гений! Потом тебе почитаю! Он поет стихи Арагона – раннего и позднего. – Вот тебе двустишие: « Nos yeux furent premiers ; voir Les nuages plus bas que nous» – «Наши глаза ярятся, видя облака в лужах»!.. – перевод мой.
Серж смеется, хлопает себя по бедрам.
- Здорово! – «Я р я т с я! Да, приятно отразиться в луже невзначай! – «Дуня, примечай!» - откуда?
- «Евгений Онегин?»
- Да! – Чудаков сияет.
- А вот еще одна строчка Арагона! – Я тоже оживляюсь, я тоже горд. – «Лешинэ сэ миз ан комюне ну завон фет де клер де люнэ ...», «Китайцы строят коммуны, а мы все любуемся светом Луны!»
Серж  вдыхает, изображая зависть.
- Увы не знаю языков - увы не сын я Михалков! Короче, Лежа, у нас оттепель -  мы  догоняем -  еще раз прорубаем окно в Европу! Или – форточку!
И Сергей вдруг протягивает мне значок. На значке английские слова  "Make love not war"…
 - "Займись любовью, а не войной"! – смеется Серж. - это лозунг хиппи.  Хиппи – это новый тип людей - «Дети-цветы»-  они совершенно изменили ауру западного общества – и даже нашего! Хиппи требуют не злобы а нежности - Они отменили все табу- любовь стала свободной - без всяких загсов и церквей! Свобода любви -  свобода творчества -  свобода вдоха-выдоха – вот лозунг века!
Я растерян, я пьянею от слов, улетаю куда-то в новый мир…

И, выпив по пять чашечек кофе, мы наконец выходим из нашего первого в жизни кафе с натуральным кофе-эспрессо.



ЭПИЗОД  3
ПРОГУЛКА ПО МОСКВЕ
 
И мы идем вперед, по Кутузовскому проспекту, к центру, переходим Москва-реку по Киевскому мосту, и попадаем на широченный Новый Арбат с высокими билдингами европейского типа,  спеша, но не торопясь - так бывает только в молодости, да? И вот мы уже  в легендарной среди богемы и бандитов «Ивушке» - первом в Москве насквозь стеклянном кафе, где есть замечательный европейский писсуар. И, оказывается, в Ивушке сегодня тоже установили новенький кофейный автомат-эсперессо!  И мы  опять пьем кофе,  болтаем с разными странными людьми, фарцовщиками, валютчиками, ворами, журналистами, начинающими проститутками – все только начиналось в это время! И – восторженно смотрим друг на друга.
И снова шагаем по Москве, роемся в книжных развалах на Старом Арбате, гуляем по Тверскому бульвару – там в сиренях против театра Пушкина уже набухли на ветках почки.
 - Какая ранняя в этом году сирень! – я улыбаюсь Сержу. Сирень, Твербуль, Пушкин, Скрябин! Нет! Москва еще жива, да?
 - Москва, Москва! – улыбается Серж. -  “где гении шумят как колоски и пожимают робкими плечами”
- Это – кто? – ревниво спрашиваю я.
- Это Леня Губанов – совсем еще мальчик - из СМОГа – Самое Молодое Общество Гениев, - знаешь?
- Нет! – Смеюсь. – я совсем ничего не знаю в твоем мире!
– Ладно, Лежа! – бежим! А то упущу гонорар в «МК»! – Я должен через час сдать рецензию на спектакль «Современника»! Погнали!
И мы бежим на Чистые пруды, и через 20 минут мы уже в редакции «Московского Комсомольца». Там Серж печатает свои лукавые, прелестные заметки - чуть не каждый день, пишет их прямо на скамейке во дворе - сразу набело, со скоростью звука.


В Москве только что прошел  1-й Всемирный Фестиваль молодежи и студентов, в нее как будто ворвался какой-то свежий ветер. 
Редакция газеты «Московский Комсомолец» была уже совсем оттепельная, в ней  толпились будущие звезды литературы -  Василий Аксенов, Юлиан Семенов, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, и другие.  Зав. отделом литературы и искусства, прозаику Анатолию Гладилину только что исполнилось 23 года, он прославился своей повестью «Хроника времен Виктора Подгурского». Над его столом висела дерзкий плакат - «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЛИБИДО!»  Я только что (вместе с Тарковским и Кончаловским) напечатал в газете  отрывок из сценария «Антарктида, страна чудес».



Серж отдал Гладилину свой текст, Толя сразу прочел, одобрительно хмыкая, хлопнул Сержа по плечу, крикнул кому-то «в набор!»,  - и мы побежали из редакции.
 
На выходе наткнулись на модного тогда фельетониста Эдика Графова. Он возбужден, он игрив, он горяч. Он хватает нас за плечи, и, брызгая слюной и таинственно озираясь, свистящим шепотом излагает нам в уши душераздирающую историю - как ему в соседнем переулке только что одна девица сделала минет ! – и минет не простой,  а «с  п р о г л о т о м, как Клеопатра»! Маленький еврейчик весь  аж дрожит от восторга победы. Я, хоть и был уже весьма искушен в плотских утехах, с трудом удерживаюсь, чтоб не дать развязному фельетонисту ногой по жопе. А невинный румяный  Серж, округлив глаза, с искренним любопытством спрашивает: - Что такое «минет»? это что-то обидное?..
- Эх ты! Девственник несчастный! – шипит ему в ухо Графов. И, победно нас оглядев, фельетонист быстрой ящерицей  семенит вверх по лестнице…
Я смотрю на Сержа. Он, пожевав нижнюю губу, задумчиво мне сообщает. - А помнишь, Лежа, как Чехов однажды - в письме к Суворину писал: «Три вещи мне всего противней в мире: пьяный немец - игривый еврей  и либеральный хохол»!..
Я с омерзением отплевываюсь; и смотрю на Сержа как бы впервые.  Да, он, со своим свежим румянцем на щеках и крепкой бодростью тела, действительно занесен к нам из какого-то другого, древнего что ли, мира!
- Ты, Серж, какой-то пришелец! Ты наш русский мормон!.. А, кстати, - где твоя девушка? 
Серж пожимает плечами и отмахивается.
- Лежа, секс -  это меня не окрыляет. Я – чистый сублимант, меня в женщине интересует только рисунок, а не тело - Ты знаешь великую формулу Хогарта!? – ну, про «линию красоты»? Там, где есть эта линия, - на картине или где угодно я испытываю нечто вроде того, что вы, наверное, назовёте оргазмом, «прояснением», – как выражался Пастернак, кажется, не помню...
 - Пастернак? Не помню! –
- «Как в неге прояснялась мысль»… не помнишь?
…ой, подожди. Не кусайся!  - Чудаков со смехом отталкивает собаку, которая прыгает на него.
 - да нету у меня ничего! – смеется Серж. – не кусайся!
Хозяйка наконец оттаскивает собаку от Сержа.
Мы идем по бульвару,  выходим на Чистые пруды. Садимся на лавочку, рассматриваем лодочку, в которой спит какой-то человек, то ли сторож, то ли милиционер. Мы улыбаемся. Полная безмятежность. И вдруг перед нами является персонаж – плотненький мужичок в рабоче-крестьянской кепке, в стареньком пиджачке, с татарской бородкой на лукавом русском лице.
- Толя! – кричит Чудаков, вскакивает, обнимает незнакомца.
- Лежа, знакомься, это Толя Зверев, лучший рисовальщик Европы.
– Как дела, Толя?
Толя Зверев, знаменитый художник, которого Пикассо считал лучшим рисовальщиком Европы -- в треухе, пахнущей чем-то приятно алкогольным добродушно улыбаясь пропел: «А я сегодня стих написал, с тобой конкурирую вот».
- Прочти. – Нетерпеливо потребовал Серж.
И великий художник торжественно пропел.
- Я - ВЫМПЕЛ. СНЕГ ВЫПАЛ. Я - ВЫПИЛ!  Знаете, что это?– Это то, чему нас в школе учили на уроках рисования. Это - зарифмованная, засекреченная палитра. Вспомните! Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан – помните? От красного - до фиолетового. Вот здесь послушайте, звук? Зверев стал объяснять: «Я – вымпел – это красный и оранжевый». - пощипывая бородку, Толя хитро улыбался. Снег выпал! Слышишь? Е-Ы! – желтый и зеленый!.. Не слышишь? Ну вы глухие! - он расхохотался. – Так куда вас вписать юноша? – и он вынул картонный кружочек. – Вот смотри!...- 7.30 утра – водка ……… - понял? Где что можно выпить и когда! Когда приходить, и чем будут угощать. Например, я был записан у него на два часа дня – как «Олег – пиво»! Толя смотрит на свои часы – улыбается и машет рукой –
- Ребята, говорить больше не могу, опаздываю к Сапгиру,  на портвейн»!
И он мигом исчезает. А мы с Сержем смотрим друг на друга,  хохочем, встаем – и  мчимся по Москве дальше. ..
- хочешь, зайдем к Илье Глазунову?
Я пожимаю плечами, и через 20 минут мы на Сретенке, в подвале. Весь подвал заставлен и завален иконами – это для меня новость, мода на русское только началась, и ее первый мессия – Илья Глазунов.
- Илюша в ванной. Его моет Утка.  – спокойно говорит очень красивая русая девушка с очень благородным лицом. Меня зовут Нина. Подождите здесь, если хотите. Я принесу вам чаю.
И плавно исчезает.
- это его жена - Нина Бенуа, по кличке Сова – рисует не хуже Илюши -  какая красавица, видишь? – с легкой завистью говорит Чудаков.
Я изумлен.
- Если она его жена, то почему его моет какая-то Утка?
- У Илюши так принято. Он объясняет, что у художника должна быть Жена и Муза. Сейчас его моет Утка – она известная актриса - Лариса Кадочникова – дочь великого актера Кадочникова – фильм подвиг разведчика, помнишь?
Я качаю головой.
- Ну и нравы… И этой Сове и этой Утке это нравиться?
- как видишь. -смеется Серж- Они считают это нормальным и очень дружат.
Мы дожидаемся выхода Глазунова из ванной. Он в халате, добродушен. С пафосом говорит об иконам, о России. Показывает действительно замечательные иллюстрации к Достоевскому. А я сразу влюбляюсь в его картину «Их двое» - на всю жизнь.
Серж торопит меня в запасник Третьяковки. Я даю Глазунову почитать свое эссе о музыке Баха. Он приглашает зайти вечером на встречу с польской актрисой Лючиной Виницкой, и представляет меня ей как надежду русской литературы – я уже не смущаюсь, хотя мне смешно. 
И вот мы уже в запаснике Третьяковки; потом в мастерской Юло Соостера; потом в другой мастерской; Потом в литературном кружке Красовицкого; потом - в театре на Малой Бронной, переем молодому тогда Анатолию Эфросу какую-то пьесу; потом я тащу Сержа в Дом Кино, но там сегодня ничего интересного; и мы бежим в Консерваторию, где у меня прочный блат с директором Большого зала, вечным Володей Захаровым,  а также с билетершами и  гардеробщицей Галиной Давыдовной – и мы слушаем чудесный концерт. А потом? Ведь еще рано, только девять часов вечера.


Да, тогда СССР - одна шестая часть земного шара - был гигантской тюрьмой, которой с помощью чекистов правил харизматичный «кремлевский горец»,  как назвал его великий Мандельштам, Иосиф  Виссарионович Сталин, он же Сосо Джугашвили. В юности Сосо учился в духовной семинарии, чтобы стать священником, - и писал стихи: например, о нежной фиалке, которую роза, обнимая, душит своими  шипами. Его физические недостатки — сухая рука, рябое лицо в жутких рыжих оспинах, какой-то особенный запах — пугали женщин и отталкивали мужчин. Это породило в нем тяжелейший комплекс неполноценности. И Сталин с юности поставил себе цель: стать сильнее, хитрее и  главнее всех – любой ценой! Этой цели он достиг, став абсолютным диктатором огромной советской тюрьмы. И, став диктатором, он, как настоящий грузин, т.е. человек имиджа выкрика имиджа и жеста, время от времени приказывал подкрашивать фасад тюрьмы разными яркими пафосными красками – балетом, балетом, балетом, иногда фильмами и пышными фестивалями. И этой пафосной пышностью  ему удавалось убедить в прогрессивности своего режима  даже таких знаменитостей,  как Герберт Уэллс, Бернарда Шоу, Анатоль Франс, и других. 
Для раскраски фасада ему были нужны таланты, и чтобы эти таланты расцветали, для них были созданы некие цветники, оазисы,  так называемые Творческие Союзы — Союз Писателей, Союз Художников, Союз Композиторов, и т. д. Этим Союзам выделялись большие деньги,  для членов этих Союзов строились роскошные Дома Творчества, где этих членов хорошо кормили, поили и награждали. Естественно, в этих оазисах паслись стада агентов КГБ в штатском. Они кушали - и слушали!

И вот в один из таких оазисов - в Центральный Дом Литераторов, или ЦДЛ, мы и рванули. Сержа пропустили как родного, хотя он ещё не был членом Союза Писателей .

 Мы сели в уютном верхнем буфете, где стены были расписаны осьминогами и стихами Евтушенко - Съев блюдо из восьми миног, Не мни, что съеден осьминог! Буфет был набит битком, за столами пили, ели и галдели писатели всех мастей. Серж, здороваясь направо и налево, нашептывал мне на ухо, кто есть кто в этом оттепельном Вавилоне.

Инна Кашежева, комсомольская поэтесса, про которую один молодой поэт сочинил двустишие: «Лучше выпить водки литр, Чем сосать у Инки клитор!». Вот гениальный поэт-сказитель Коля Тряпкин. Вот пьет коньяк мудрый поэт Давид Самойлов. Вот очаровательный совсем юный поэт-почтальон Леша Заурих. Вот массивный писатель-фантаст, автор знаменитого рассказа «Рог изобилия» Володя Григорьев. Вот любимец старых дев и молодых коммунистов уже знаменитый Женя Евтушенко в сверхмодном, переливающемся как змеиная кожа, французском костюме. Вот гениальная, как всеми считалось, и весьма эротичная поэтесса Беллочка Ахмадулина, волшебно пьянеющая с первой же рюмки. Вот эксцентричный, талантливейший, - но вполне лояльный к режиму поэт Андрюша Вознесенский, с вечным платочком вокруг шеи. Вот и лобастый, только что вышедший из тюрьмы, прозаик Володя Максимов. А рядом с ним - будущий певец «добра с кулаками» Стасик Куняев. А вот - тишайший эстет-философ Юра Борев, пронзающий взором подвыпивших окололитературных дам. Вот нежнейший поэт-великан Олег Дмитриев, воспевающий старую Москву, пьет пиво с поэтом-фарцовщиком Славой Молодяковым, одевающий писателей в иностранные шмотки. А вот красавец и талант, самобытнейший Толя Передреев, Есенин нашего поколения, так рано погибший. И рядом – со стаканом водки в руке, только что вышедший из лагеря, Юз Алешковский, чьи строки «Товарищ Сталин, Вы большой ученый! А я простой советский заключенный…» - уже облетели весь СССР... И много еще удивительных личностей сидело в тесном буфете – и все они обожали Серёжу, подбегали, хлопали по плечу, обнимали... Всем было хорошо в этот вечер в верхнем буфете! Очарованный и взволнованный, я заказал бутылку водки с закуской. Быстро налил себе и Сержу – но он к моему негодованию отказался наотрез.
«Звезды, трезвая беседа, ветер северный с Невы!» – трезвая беседа, Лежа!–  Серж, смеясь, отталкивает мою водку.  - Я не пью -  здесь к этому уже все привыкли!
Я пью один, и иду искать туалет.  А когда возвращаюсь, Сержа за столом уже нет.
- Серёжу потащили в Дубовый зал! – дружелюбно объясняет мне Молодяков. – Туда!
Я иду по коридору и попадаю наконец в тот самый Дубовый зал, знаменитый Дубовый зал, писательский ресторан, - в сказочный двухэтажный Дубовый зал с невероятно высоким потолком, со старинной винтовой лестницей, с гнутыми резными балкончиками, высокими узкими сине-красно-зелеными витражами в высоких окнах, с невероятной красоты огромной люстрой, уютнейшими столиками с лампами в зеленых абажурах по стенам. И за одним из этих столиков в окружении молодых писателей , я вижу Сержа  слышу финал  его вдохновенного монолога.

; С Пушкиным умер тот самый чудный русский ампир -  когда французский и нижегородский еще только начали воевать! Потом убили Лермонтова и кончился русский романтизм - потом - глухая солдатчина и немота – Разрешались только ноты! - явились композиторы! – Потом Некрасов задумался о народе за карточным столом! Потом – эпоха обозлённых разночинцев. Достоевский написал нам «Смердякова» -  потом «Бесов»… И наконец  Блок  - сосчитал новых апостолов из матросни! - ему показалось  что их опять двенадцать -  и что впереди Иисус Христос! - Чудаков воздел руки вверх. - но их было не двенадцать  а 100 миллионов -  они изрубили всех попов - сожгли все церкви - сожгли библиотеку Блока -  убили царя - и стали грызть семечки у граммофонов... И  голод, голод  - и  ГУЛАГ, ГУЛАГ!..  А дальше все известно.



А через полчаса мы уже на «Уголке», в легендарном кафе «Националь», на углу Манежной площади и улицы Горького (теперь Тверская).

Сегодня уже не объяснить, чем был тот «Националь» для москвичей. Туда, в уютнейший зал с высокими окнами, за которыми - совсем рядом, через Манежную площадь  - ярко желтели стены Кремля, а сама площадь еще была совершенно свободна от истуканов Церетели.
 Сюда с самого утра собирались все изгои и выродки, удачники и неудачники, богатые валютчики и нищие поэты, художники и шпионы - звезды искусства всех мастей, валютные проститутки, - их, кстати, было в Москве еще совсем немного, и они все были очаровательны!
Мы с Сержем влетели сюда, когда в кафе уже шел дым коромыслом. За столиком у первого окна молодые валютчики угощали Леонида Утесова шампанским и блинами с икрой. Валютчиками тогда назывались люди, которые догадались скупать валюту у оттепельных иностранцев, налетевших на Москву, чтобы в специальных магазинах «Березка» на эту валюту покупать там западные продукты, одежду, сигареты и прочее.
Они  пили шампанское, громко хохотали и вообще радовались жизни. (Файбишенко и Рокотов, помню их, через пол года  были расстреляны за валютные операции).
В конце зала мы увидели  широкоплечего карлика, бывшего футболиста, а ныне знаменитого писателя, автора легендарных «Трех толстяков», Юрия Карлыча Олешу в компании очень юных девиц, первой стайки московских манекенщиц. Как раз в эту минуту Юрий Карлыч мощным баритоном смешно пародировал стиль романов сидящего через столик от него автора знаменитых тогда исторических книг Льва Никулина. Никулин, который мирно попивал себе кофе с приличными пожилыми дамами, тяжко вздыхал, и, перегнувшись к Олеше, шептал: «Юра, ну не надо! Не надо, Юрочка! Не позорь себя! Вот, Юра, держи – больше не могу, ей-Богу!» - и он протягивал Олеше красненькую ассигнацию. Юрий Карлыч, брезгливо поморщившись, взял ее за уголок, долго рассматривал на свет, потом небрежно бросил на свой столик, при этом командуя очаровательной метрдотельше Мусе, его любовнице:  «Шампанского, Мусенька, шампанского!».
Надо сказать, что червонец был тогда крупной купюрой, с ним можно было очень хорошо посидеть в «Национале» даже вчетвером! 
Мест в зале уже не было, и Муся посадила нас за маленький служебный столик у входа на кухню. Совсем рядом с нами сидела популярнейшая тогда эстрадная певица Майя Кристалинская. Она тоже пила шампанское «Брют» с мрачным неказистым мужчиной, у которого был большой шрам на щеке.  Это был Виктор Ракитин, настоящий бандит и настоящий убийца, отсидевший в тюрьме много лет. Кристалинская смотрела на него покорно обожающим взглядом. Через четыре года Ракитина убьют в тюрьме при попытке к бегству, а сейчас он, сняв шикарнейший номер-люкс в гостинице «Националь», крутит роман с Кристалинской, иногда спускаясь вниз, в кафе, чтобы его увидели. Об этом романе все говорят шепотом, со страхом, оглядываясь.
За соседним столиком известный художник Игин подливал коньячку в рюмку миниатюрному худенькому еврейчику с длинным носом, знаменитому советскому поэту Михаилу Аркадьевичу Светлову, который за три дня до смерти написал пронзительные строчки: «Вот меня уже почетом, как селедку луком,  окружают».
Игин машет Чудакову. Мы садимся за столик, Сережа рассказывает Игину и Светлову что-то смешное, Светлов молча слушает, полузакрыв глаза, я заказываю коньяк, и мы пьем его с Михаилом Аркадьевичем, пьем, и еще пьем, и еще пьем. (Сколько же этого коньяку мы с ним потом еще выпьем!..) Но сейчас  - не об этом.
- Ой, Лежа, уже почти одиннадцать! – Серж озабочен. - Мы опаздываем в ДЖ - я должен Васе отдать книжку (ДЖ – это Дом Журналиста. Вася – это писатель Василий Аксенов, он уже прославился своей повестью  «Коллеги»).
И мы встаем. Одна остановка метро до Арбатской,  и мы уже в ДЖ.  Тут оттепельная жизнь кипит еще мощней. Безумные идеи, смелые выкрики витают в воздухе. Серж быстро находит Аксенова, уже хмельного, отдает ему книжку Розанова, -  и тут же  в холл врывается Евгений Евтушенко в шикарном плаще, он тоже сильно навеселе, обнимает Аксенова, и куда-то с ним удаляется, хлопнув Сержа по плечу.  Мы с Сержем бродим по ресторану, Сержа везде знают, целуют, угощают, обсуждают с ним дела.
 ...Через час, выйдя во дворик, присутствуем при знаменитом разговоре Аксенова и Евтушенко. Они, в своих модных расстегнутых плащах, то ли обнимаются, то ли дерутся, и громко делят будущие портфели. 
– Ты, Вася, будешь министром культуры! – пошатываясь, кричит Евтушенко.
– Нет! – размахивая пальцем перед носом Евтушенко, настаивает Аксенов. – Ты будешь министром культуры, а я – министром печати!
Потом они обнимаются, хохочут, чуть не дерутся.  Толпа молча, завистливо наблюдает эту сцену, эту битву новых корифеев, титанов комсомольской оттепельной эпохи.  Наконец оба титана прыгают в такси, каждый в свое, и исчезают.

А мы с Сержем отправляемся вверх по бульвару, на Пушку, на Пушкинскую площадь, в очередное легендарное стойбище артистической богемы – ресторан ВТО (Всесоюзное Театральное Общество). Попасть в этот ресторан без пропуска почти невозможно. У входа стоят швейцары Дима и Володя. Они практически непроходимы, решить дело может только красненькая, - и то не сразу.  К счастью, у меня, благодаря сценарным успехам, они тогда водились.
И вот мы с Сержем уже внутри. Вот действительно великий, единственный тогда в Москве,  трагический  актер Семен Григорьевич Соколовский,  с могучим баритоном  и сияющей сединой. Он пьет обычную водку – но как красиво, как величаво – и читает Маяковского – но как!  Вокруг него всегда юные актрисы и актеры.
А ресторан уже заполняется актерами, которые только что отыграли спектакль и жаждут, жаждут!  Сюда же переселяются  многие знаменитости из ЦДЛ, ДЖ и Дома Композиторов (в просторечье «Балалайки»). Шум и веселье нарастают, звенят бокалы, кто-то поет, кто-то декламирует, кто-то обнимается, официантки носятся, как угорелые…
Но время летит, и вот уже Бэллочку (Ахмадулину, конечно!), что-то невнятно лепечущую, выносят из зала на руках, а великий трагик Сеня уже бьет кого-то по лицу, а совсем молодой еще Володя Высоцкий в своем углу, обвешанный поклонницами, уже хрипит что-то про «восемь бед – один ответ»...
Наконец шум стихает, зал пустеет, усталые официантки зевают. Молодой художник-реставратор (и, естественно, торговец иконами!), Сережа Богословский, тащит нас к своему столику, там хмельные актрисы просят Сержа почитать стихи, и он читает, я пью водку, но еще держусь – здоровья было очень много! А Серж – не пьет, не пьет категорически, и не курит – и все ему завидуют!

Из «ВТО» мы выходим где-то в полвторого ночи. «Метро закрыто, в такси не содют». В тумане исчезает последний троллейбус. Решаем идти пешком.
Какой-то актер, не помню уж какой, сажает нас в свой старый «ЗИМ», битком набитый молодежью, и мчит нас – домой – но мы еще не желаем домой, и вылезаем в самом начале Кутузовского проспекта, и заходим в гостиницу «Украина», спешим пройти в только что открывшийся там валютный бар - для иностранцев и избранных персон. Там за столиками сидят и молодые киношники, и мой отец. Ему 70 лет, и он только что обыграл какого-то молодого пижона в бильярд. Он прожил фантастическую жизнь, у  его фантастическая память, его всегда окружает толпа, которой он рассказывает всякие удивительные истории. 
… Я пью виски, а Серж, пристроившись на шикарном валютном диване, читает какую-то научную книжку. Я с кем-то ссорюсь, потом мирюсь, потом влюбляюсь в какую-то девицу, снова пью, потом сажусь на диван к Сержу, уговариваю его выпить, но это не получается.
В пять утра мы покидаем валютный бар с пачкой иностранных сигарет, купленных у швейцара, и выходим на широкий Кутузовский проспект. Мы весело бредем до наших домов, и Серж провожает меня до самой «Кутузовской избы», и  у дверей моего подъезда вручает мне несколько бумажных салфеток из бара, на них – карандашные строчки. Этих салфеток, исписанных рукой Сержа, магазинных чеков и квитанций у меня скопилась потом целая куча, но - все как всегда куда-то исчезало, выметалось, выгребалось, значения им не придавалось. Раньше я помнил много этой поэтической требухи, а сейчас немногие, например:
Шли конвойцы вчетвером,
бравые молодчики.
А в такси мосье Харон
 ставил ноль на счетчике.
Или:
Люди у метро Охотный Ряд
Не по-русски вроде говорят
 Или:
проживая на Куусинена,
лошади едят овес и сено.

Шатаясь, я целую Сержа, как-то добираюсь до своей квартиры, мама, грустно вздыхая, помогает мне раздеться – и я падаю в постель, и все уплывает куда-то, угасающее сознание стыдит меня: опять напился, свинья - а ведь завтра Пасха! Благодаря Пасхе я хорошо запомнил дату! Это было 17-го апреля 1958 года.

Через пять часов мы уже встречаемся с Сержем в уже родном  уже теперь кафе «бистро» как ни в чем не бывало. И снова пьем этот кофе – но теперь его вкус уже привычней, а наслаждение общением – еще острей! Вспоминаем вчерашний день, хохочем, ужасаемся – так жить нельзя!
А потом мы расстаемся. Я бегу в церковь, чтобы узнать, можно ли будет вечером пройти на службу – или комсомольский патруль снова будет нас выталкивать. а Серж, атеист,  бежит в Ленинку, чтобы читать там книги о самых новых открытиях в науке – или красть. И обернувшись на бегу, кричит мне: «Лежа, я забыл тебе сказать – меня завтра друзья увозят на Кавказ, в Гагры! На недельку!»
 
ЭПИЗОД 4
СМЕРТЬ ПАСТЕРНАКА

А через несколько дней совсем рано утром, почти ночью, в коридоре моей квартиры раздался звонок. Я, не желая злить соседей, хотя они у меня были не таки злые как у Сержа, в одних трусах выпрыгнул в коридор и схватил трубку. Это был не  Серж, а знаменитый беззубый эстет Костя Орлов, тот самый Костя Орлов, который, выпивая на Бронной бутылку водки на троих, обязательно бросал ее в урну и торжественно добавлял «Все должно быть эстетично!». Ну а вообще он был хороший парень. Сильно шепелявя, он крикнул в трубку: «Олежка, умер Борис Леонидович Пастернак!» - и повесил трубку. Я замер у телефона.

Интернета тогда ещё не было, мобильных телефонов тоже, в газетах о смерти Пастернака было 2 строчки петитом. Но 30-го апреля недобитые интеллигенты всех мастей и возрастов мчались с киевского вокзала на электричках в Переделкино чтобы попасть на похороны Пастернака. Возле свежевырытой могилы толпились журналисты и фоторепортеры. Милиции и чекистов в штатском было море, но, очевидно, им  было дано указание никого не трогать. И потому даже самые страстные и трагические надгробные речи договаривались до конца – спасибо о т т е п е л и!
Серж, наверное, в своих Гаграх ничего не знал, подумал я.
После похорон мы, куча молодых поэтов и диссидентов, поехали на Большую Бронную в тот дом, где когда-то снимали квартиру Есенин с Мариенгофом, и где им грела постели молодая пухлая машинистка… - к чудной смешной поэтессе, у которой в двух крошечных комнатках на 6-ом этаже переночевала вся московская поэтическая и диссидентская богема – иногда, по очереди, а иногда и все вместе! – Ирине Нагишкиной. И… началось! Как известно, самым искренним из застольных воодушевлений является скорбь по поводу ушедших друзей. О, Боже, какие на этой тризне произносились тосты! Какие лились искренние слёзы лились! Какой пафос царил за столом!
Нежнейший поэт и утонченнейший филолог Женя Лебедев, сообщил, что «Пастернак мечтал умереть на праздник Преображения, 6 августа по старому: «Он видел смысл поэзии в Преображении земного хаоса - в осмысленном послании к Христу!»
- А как Борис Леонидович рыдал на похоронах Маяковского – задумчиво сказал кто-то. – Есть хроника, я видел…
- Да, Борис Леонидович последний в этом ряду – Маяковский. Мандельштам. Цветаева!
- Да, последний! - И единственный, кто из них умер своей смертью в своей постели.
- Ребят, - обиженно сказал Костя Орлов. – Вы забыли Анну Андреевну Ахматову, она еще жива, между прочим! И, говорят, что она открыла нового, совсем юного гениального стихотворца! - Иосифа Бродского – и он, как раз, по-моему, родился 30-го мая.
- Вот оно – чудо! Понимаете – Пастернак умер – родился Бродский!
- Да, да, я слышал…кстати, все наши студенты с филфака поют его какой-то романс!
- Рождественский! – воскликнула Ирина. – Да, да, он сейчас очень знаменит в Питере, я знаю его подружку… но день рождения у него не 30-го! - а 24-го. Зуб даю! Я помню, подружка говорила, что они ездили отмечать день рождения на Финский залив именно 24-го мая. – Ирина вдруг хлопнула себя по лбу. – Братцы, братцы! подождите! Это ведь… это же Сережа Чудаков родился 30-го мая! – Я точно помню  - 30-го мая! Потрясающе! – Вы подумайте, ребята!  Умер Пастернак – родился Чудаков!
Мы все, открыв рот, замолчали. Помолчали и снова загалдели, завопили, потянулись к бутылкам и рюмкам.
И тут – вдруг! – уж поверьте! – в нашу тесную, битком набитую клетушку вихрем впрыгнул, ворвался, ввинтился весёлый, шумный загорелый по кавказски Серж - с рюкзаком и огромной бутылью темно-красного вина. Эту бутыль он со страшной скоростью поставил в центр стола, ничего не опрокинув - и мгновенно пожав всем дотянувшимся руки, присел на мигом уступленный ему стул, - но тут же встал и мгновенно начал спич:
- Борис Леонидович признался - «Я люблю твой замысел упрямый, и играть согласен эту роль, - но сейчас идет другая драма - и на этот раз меня уволь!» Да, уволиться он ухитрился, или, скажем вежливо - смог! – без грязи! А роль эту пришлось доигрывать другим - Осипу и Марине! - Марина повесилась, Осипа отравили под Магаданом у Охотского моря… и тут Серж странно как-то хохотнув и покачав головой, воскликнул… – как раз в том месте почти - и точно в том году! – где я родился – 30 мая 1937-го года! Забавно?
Мы все, онемев, открыли рты – и мгновенно потянулись к рюмкам. Кто-то крикнул «ура!» Ира Нагишкина от изумления всхлипнула и утёрла слезу. Женя Лебедев усмехнулся: «Передача эстафеты состоялась!» А Серж, покусав нижнюю губу продолжил. - Да, Борису Леонидовичу повезло! Ленина он воспел лишь разочек, причём весьма отстранённо! Со Сталиным говорил два раза - не унизившись! - И уцелел. А теперь… нынче, в данный момент что? - Помните Ахматову? - "И казалось, что после конца/Никогда ничего не бывает./Кто же бродит там у крыльца/И по имени нас окликает?" Кто? – Я скажу - это вы, ребята! Плюс Уфлянд, Ерёмин, Виноградов, Чертков, Хромов, Сапгир, Холин, Ахмадулина, Лёня Губанов, Хвостенко, Саша Кушнер, Женя Рейн, Стасик Красовицкий! – он, кстати, сейчасм сторож в Белых Столбах! - Вот слушайте мои любимые строчки - «Прощайте, сонные друзья, под пальцами у чародея, Чем дальше больше, тем нельзя, Чем больше дальше – тем сильнее!..». – Серж прочел эти строчки легко, непобедимо, мы зааплодировали. – А еще есть один поэт в Питере, - моложе меня на два года - ему только двадцать – Ёсик Бродский!.. Этой зимой он выиграл главный в Питере конкурс поэтов! - Говорят, Ахматова предсказала ему великое будущее!..
Все захлопали и заорали, при этом попытались было Сержа качать, но…
Но в этот момент дверь отворилась – и в неё с трудом протиснулся пузатенький и усатенький поэт Генрих Сапгир, автор знаменитого стиха «Идут идиоты, поют идиоты, смердят идиоты». Он пробился-таки к столу - сам налил себе полный стакан водки, и торжественно произнес.
- Господа поэты и прочие юродивые! Давайте помянем Великого русского поэта Бориса Пастернака! – Он чинно чокнулся со всеми, затем медленно выпил стакан до дна, закрыл глаза, выдохнул, – и еще торжественней произнес. – Вечная память!.. А теперь, господа, хочу сообщить вам, преприятное известие: к нам на смотрины едет из Питера любимый ученик Анны Андреевны Ахматовой, рыжий и наглый поэт - Иосиф Бродский! На похороны он не приехал потому, что его ищет милиция!
И вот тут мы заорали все по-настоящему – «Ура! Да здравствует поэзия! Да здравствуют поэты! Долой КГБ! – И начали обниматься, падать со стульев, хохотать, кувыркаться, бить стаканы, обнимать дам и т. д. И как потом, сбегав по разным местам – тогда это было трудно! – за водкой и самогоном – в соседний подъезд! - восторженно – без драк и хамства! - мы пили всю эту ночь… а потом, рано утром, некоторые поехали со своими девушками на свежую ещё могилу Пастернака.(Это стало потом традицией, - читать стихи  пить, целоваться, предаваться любви на этой могиле).
 

…А потом - стали ждать приезда Бродского.
Но это случилось еще не скоро. А пока мы с Сержем бегали по мастерским художников, смотрели фильмы и спектакли.
Прошло лето, промелькнула осень, а однажды, снежной зимой, нас  пригласил в гости один великий, гениальный, фантастический человек.







ЭПИЗОД  5
ВСТРЕЧА СО ШКЛОВСКИМ. ПЕРЕДЕЛКИНО.
ЭЛЕКТРИЧКА

Виктор Борисович Шкловский.  Поэт, драматург, теоретик литературы, критик, борец, чемпион. Полу немец, полу еврей. карлик типа Пушкин-Брюллов-Глинка, помесь немца с евреем, чемпион по борьбе, и абсолютный гений по части понимания устройства всех великих произведений искусства, создавший абсолютную гениальную теорию драматургии на все времена, учитель всех писателей 30-ых годов и кумир молодых литераторов нашего времени, профессор, академик западных университетов и пр…
Он пригласил нас на дачу в писательский поселок Переделкино. Увязая по колено в снегу, уже в темноте мы прошли через весь писательский поселок, взобрались на ступеньки и с трепетом постучали в дверь крохотной дачки.
Дача была крохотной. Отряхивая снег, мы ввалились в теплую избу. Мы приехали на электричке, прошли, увязая в снегу, через весь поселок уже в темноте, с трудом нашли крохотную дачу и с трепетом постучались…

Нам открыла дверь приветливая старушка в букольках - жена Шкловского, Серафима или просто Сима,  одна из трех легендарных сестер Суок – помните, «Имя нежное Суок»? – из «Трех толстяков» Ю. Олеши, мы вошли, и увидели  сидящего за столом крохотного старичка с блестящей лысиной и остро блестящими глазами. Это и был легендарный В. Б., последний из той знаменитой плеяды – Юрий. Олеша, Э. Багрицкий, Валентин Катаев.
Он приветливо улыбнулся. Спросил:
- Вы уже познакомились с моей женой? Она одна из трех знаменитых сетсер Суок. Сначала она была женой Эдика Багрицкого, потом женой Юрочки, а теперь наконец-то стала моей женой.  Он улыбнулся и поцеловал жену, она поцеловала его, и раздала нам рюмки.
Виктор Борисович ( в кругах  его звали В.Б. – ну, как сегодня зовут Гребенщикова  Б.Г. ) поднял рюмку и сказал «за литературу!»,  мы чокнулись и выпили.
Мы пили – причем семидесятилетний Шкловский не отставал от нас ни на рюмку; пили и пели какую-то студенческую дореволюционную песню, В.Б. дирижировал, Сима смешно пританцовывала, продолжая при этом тащить из кухни все новые и новые закусончики.
Мы пили еще и еще, раскраснелись, расшумелись, читали стихи, несли ахинею; В.Б. смотрел на нас, чуть грустно,  и лукаво улыбаясь, покачивал головой; и вдруг, взглянув  на часы,  бросился к маленькому приемнику, включил его, поднял палец, приложил его к губам; мы замолчали; и через несколько секунд шипящей радиотишины мы услышали голос диктора:  «СЕГОДНЯ В КНИЖНЫЙ МАГАЗИН МОСКВА ПОСТУПИЛА ДОЛГОЖДАННАЯ КНИГА ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ПИСАТЕЛЯ, АВТОРА БЕССМЕТРНОЙ ПОВЕСТИ ТРИ ТОЛСТЯКА , ЮРИЯ КАРЛОВИЧА ОЛЕШИ «НИ ДНЯ БЕЗ СТРОЧКИ».  ПРЕДИСЛОВИЕ К ЭТОЙ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЙ КНИЖКЕ НАПИСАЛ ЕЕ СОСТАВИТЕЛЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ЛИТЕРАТУРОВЕД ВИКТОР БОРИСОВИЧ ШКЛОВСКИЙ. СЕЙЧАС ОН ПРОЧИТАЕТ ЕГО САМ»…
О, с каким восторгом мы слушали великого В. Б., с его рваной хрипотцой – гениальными смысловыми элипсисами – прыжками через понятия! Мы заткнулись абсолютно, наши уши тянулись вверх, к потолку, Сима улыбаясь, подкладывала закусок, а В.Б. сам подливал нам водку в маленькие хрустальные рюмки!
- Мальчики, теперь вы поняли, почему я вас позвал именно сегодня? – тихонько прохрипел В. Б., улыбаясь. – Поймите, сегодня - впервые за сорок лет -   о н и   наконец издали нашего любимого Юрочку! Всю его последнюю книжку «Ни дня без строчки»!
Мы слушали радио, чокаясь, обнимая великого старика, целовались…

Выползли мы от В.Б.  в третьем часу ночи, пошатываясь, обнимая и целуя В.Б. и Симу-Серафиму; в черном небе торчали крупные мандельштамовские звезды; Сима пихала нам в карманы теплые пирожки, ВБ сунул мне в карман «мерзавчик» водки; и мы, утопая в переделкинских сугробах, в крайней степени восторга, с хохотом  кидаясь друг в друга снежками, жадно глотая ледяной, но чистый еще тогда, снег, не боясь простудится, не боясь вообще ничего,  стали пробираться к станции.
Но потом нам стало не так весело – нам пришлось бегать по платформе еще 2 часа, «мерзавчик» был выпит мгновенно, и мы с трудом дожили до 5-ти утра, когда пришла первая электричка. Она была забита битком, но нам из сострадания уступили место. Нас окружали простые люди,  в основном рабочие и студенты.  Они тихо переговаривались друг с другом, некоторые спали на плече у товарища; несколько девочек ухитрялись читать учебники.
Чуть отогревшись,  я уступил место пожилой женщине с тяжелым рюкзаком, и прошептал Сержу на ухо:
-- Помнишь Пастернака… Сквозь прошлого перипетии И годы войн и нищеты Я молча узнавал России Неповторимые черты.
 Превозмогая обожанье, Я наблюдал, боготворя. В них не было следов холопства,  Которые кладет нужда,  И новости и неудобства Они несли как господа.
Они несли, как господа.

-- Превозмогая обожание, -- пробормотал Серж. – ну-ну. Обожание!
Я посмотрел на него с укором.
 - Ты чем-то недоволен? Это великие строчки! Пастернак безумно любил Россию и русский народ!

-- Именно что безумно! – откашлявшись, пробормотал Серж, пожимая плечами. – Он на русских смотрел как посторонний и ничего в них не понимал. А я – русский сам, «от плоти толп ничуть не отделим» - я имею право их судить - и понимать! – Пастернак был неисправимый идеалист-романтик – русские хороши когда спят!..- откуда, Лежа, по-твоему взялись все эти Шариковы из моей вороньей слободки?  - ты тоже сентиментальный патриот... советская власть его, увы, не вылечила… - ненавижу этих романтиков, не понимающих Россию - во всей нашей азиатчине… - красивые слова, пафос, видел бы он вологодскую охрану в нашем лагере… - я хорошо помню этих скотов -  они забивали любого зэка насмерть за любой пустяк - , просто так – а потом спокойненько закуривали -  просто как после работы!

Я растерялся, обиделся.
 - Да ну тебя! – ты не патриот, ты циник!

Громкий голос объявил «Станция Москва-товарная». И все спящие, давясь,  побежали из вагона к своим станкам и партам.

Электричка гремела, мчалась, мы отчаянно ругались, потом мирились, потом вышли на Филях, потом Мы сидели в громыхающей ледяной электричке, ругались, мирились, потом шли по Кутузовскому проспекту. Над нами крутилась снежная буря, снег неистово сыпал в шапки, носы, воротники. Мы расстались у моего подъезда, обнимаясь, крича что-то восторженное, снег залеплял рты… никогда не забуду этот вечер у старого карлика душевного великана  звеневшего серебряным веком и пропахшего конструктивизмом и этот чудом сохранившийся драгоценный голос великого поэта прозы  со странным именем Юрий Карлыч, этот снег  эту бурю это чудо!




ЭПИЗОД 6
ВСТРЕЧА С БРОДСКИМ

В те годы  в СССР в гороскопы никто не верил – потому как никто не знал, что это такое. Теперь вот забавно сравнить двух героев нашей книги, двух великих поэтов Чудакова и Бродского (во всяком случае, Бродский именно так называл Чудакова).
Оба они были людьми весенними, майскими – как Пушкин!
Русский Чудаков, с угрюмого края России, сын кроткой уборщицы и свирепого лагерного надзирателя, переехав в Москву в восемь лет, закончил среднюю школу №61 с золотой медалью - и был с блеском зачислен в престижнейший МГУ на факультет филологии.
Еврей Бродский, родившийся в центре столичного Петербурга-Ленинграда, в знаменитом доме, где жили Мережковский, и Гиппиус, сын успешного советского фотографа, хоть и выучил к 16-ти годам английский как русский, но школу не закончил, а поступил совсем даже наоборот - уже в восьмом классе расстался с ней, просто бросил ее к чертовой матери, – даже не забрав документов! – и пошел работать, представьте себе, куда? - На завод, на завод обычным рабочим …
И пока Сергей Чудаков тоннами поглощал в библиотеках современнейшие знания, стал заметной фигурой на выставках и презентациях, печатал блестящие заметки и статьи в московских газетах и журналах, – внедрялся в элиту, - недоучка Бродский, учился на фрезеровщика, помогал прозектору морга вскрывать трупы, кочегарил в бане, искал руду в геологической партии, спасал утопающих на Балтике, и дорос даже до смотрителя маяка.
В итоге, провинциальный плебей Чудаков черной работы избежал, а урожденный интеллигент Бродский предавался ей как бы с упоением.
Да, меридианы, скажем так, были у них совсем разные, но вот параллели…
Проблемы с милицией и КГБ у Чудакова начались в 1957-ом, когда ему исполнилось двадцать.
А у Бродского – на полгода раньше.
Чудаков прославился своими стихами в запрещенном «Синтаксисе» и публичными выступлениями в МГУ, - за что и был исключен со второго курса в 1961 году. Его стихами восхищалась даже признанная супер-звезда новой советской поэзии, Белла Ахмадулина, - татарка, как и Ахматова.
Бродский же проснулся знаменитым после скандальной победы над всеми маститыми петербургскими поэтами на единственном открытом поэтическом конкурсе, в ДК имени Горького, 17.02.1960 года. Анна Ахматова, легенда «серебряного века», когда-то нагой позировавшая знаменитому французскому художнику Модильяни, называла его стихи «волшебными», и многим помогла ему.
Естественно, за победу на конкурсе Иосифа Бродского, или попросту Ёсика, наградили: на два года запретили читать свои стихи публично.
Чудакову же никто не запрещал его стихи – у него не было такого знакомого покровителя, как Ахматова, которая везде цитировала его стихи. Чудаковаже, как поэта, знала в Москве только Молодежь, и то – очень особенная. Но поскольку Серж был невероятно общительный и обаятельный, друзей у него было в самых разных сферах пол Москвы, и в Милицию его еще не забирали ни разу.
Но молодая литературная общественность уже жаждала поэтической корриды, - то есть встречи Бродского и Чудакова. В воздухе  витали слухи, что Бродский приедет со дня на день.
Наконец окончательно утвердилось мнение, что их встреча, должна состояться в начале июня на квартире Алика Гинзбурга, издателя того самого подпольного журнала «Синтаксис», в котором были напечатаны стихи и Чудакова, и Бродского.
И вот наконец наступил день, когда их судьбы пересеклись.
Алик Гинзбург с утра позвонил Сержу и объявил, что ждет его к шести, и добавил – «можно с Олегом». Помню, как меня задело это «можно». Всё-таки я был не из их круга битников, диссидентов, борцов против строя! – я в их глазах казался человеком истеблишмента, советским сценаристом – хотя все мои сценарии о современности закрывались именно за так называемый «антисоветский», «антиобщественный»  взгляд на жизнь и ее смысл – хотя я жил как бы на верху, общался и работал с Михалковым, Тарковским, жил как бы успешной жизнью.
Но на Алика сердиться было нельзя. Алик Гинзбург (настоящая фамилия — Чижов) – был на вид просто тихий, кроткий подросток, голубоглазый и какой-то весь лучезарный – в школе он имел прозвище «ясно солнышко»! При этом он был самым отважным и решительным диссидентом, борющимся за свержение коммунистического строя! Он успел поработать актером Новосибирского ТЮЗа, снялся в кино, учился в МГУ раньше Чудакова, тоже писал статьи в "Московском Комсомольце", был режиссером народного театра, ему прочили хорошую карьеру на Центральном ТВ. Но - в январе 1959 года, Гинзбург напечатал на машинке три выпуска первого в СССР подпольного самиздатского журнала “Синтаксис” (со стихами Бродского и Чудакова) - и был, как и Чудаков, немедленно из МГУ исключен. Поразительна его история – история преображения Алика Чижова в Алика Гинзбурга. Отец Алика, замечательный русский архитектор А. Чижов был осужден,– как враг народа, т.е. неизвестно за что, и быстро погиб в северном лагере. После его смерти мама Алика, добрейшая русская женщина, вторично вышла замуж за переводчика по фамилии Гинзбург. И когда Алику подошло время получать паспорт, случилась невероятная для тех времен история. Алик, имея двух русских родителей, потребовал в ЗАГСе записать его по национальности отчима — евреем — в знак протеста против разгоревшегося в это время в СССР антисемитизма! – в милиции пораженная паспортистка объяснила ему, что записаться евреем он не может, так как в СССР запись идет по национальности матери, а его мать русская. И тогда тихий и хрупкий на вид 15-летний Алик, придя домой, попросил свою маму, чтобы она переделала свою метрическую запись в графе национальность на еврейку. И Любовь Ильинична, чистокровная русская, пошла в милицию, уговаривала, плакала, лукавила даже, - и в один прекрасный момент они вдруг стали евреями.
Так был устроен характер Алика с самого детства. Он никогда не боялся помочь никому! Позже, когда его впервые посадили в лагерь к уголовникам - один из «воров в законе» полез на Алика с кулаками, приговаривая «Ах, ты, жидовская морда!”, - Алик схватил железный лом с заостренным концом, и так решительно двинулся на вора, что здоровенный бандит попятился и ушел.


Алик Гинзбург встретил нас с тихой радостью и кротко объявил, что сегодня день его рождения, и что день рождения будет «пивной», и водку пить не разрешается, - чем я был немало огорчен! Огляделся.
В небольшой квартирке самого отважного советского диссидента было на редкость спокойно, добродушно и весело. У тогдашних диссидентов и диссиденток были чудесные открытые лица, хамство и мат исключались. Все пили пиво из прекрасных тяжелых советских кружек, разговаривали без всякого лишнего суръеза или угрюмства, просто и приветливо, лихость и пафос здесь считались дурным тоном. Но громкого и экспрессивного Сержа любили все. Все ждали Бродского и в воздухе носилось некое томление, напряг. Я не выдержал, спросил у Алика - Бродский будет? - Конечно, лучезарно улыбаясь, пропел Алик. – Мы все его ждем! – Но, видно, по дороге его рвут на куски - на этот раз поклонники, а не милиция! Сейчас он у Лемпорта, и скоро выезжает к нам.
Все мы были уверены, что Чудаков и Бродский устроят некий турнир поэзии.
И Алик побежал готовиться… а я тогда, очень большой пивнист и пивнюк, обратился к «Жигулевскому». Пива было много, закуски домашние, остренькие, веселые, мне попалась интересная соседка, завязалась беседа, соседке я понравился, мы увлеклись… Короче, когда соседка вдруг исчезла, я поднял голову и увидел, что людей стало как-то мало, нашел Алика и спросил – Так где же ваш гений? – Алик, кротко улыбнувшись, сказал, что Бродский вошел незаметно, извинился, я его сразу познакомил с Чудаковым, и они вдруг через минуту исчезли оба по-английски, не извинившись.


Потом выяснилось, что два этих уникальных персонажа всю ночь гуляли по Москве. Бродский вспоминал, что Серж прочел ему множество стихов, некоторые из которых он запомнил наизусть… - с одного раза. - К сожалению, этот первый раз стал и последним. Больше они не виделись никогда. Удивительно и чудесно, конечно, как много главного Бродский понял о Чудакове сразу – как он, например, любит трамвайные звонки, асфодели – и как много он узнал потом совсем другого о Чудакове – и преобразил все это в пророческий стих.
Но тогда этот тайный уход Сержа с Бродским меня возмутил, конечно.
 И когда Серж появился, я встретил его очень мрачно, а Серж сказал как ни в чем не бывало: «Ну что, Лежа, пойдем?» - мы попрощались с Аликом и с остальными и пошли домой, я сильно охмелевший, хранил угрюмое молчание, время от времени делая глоток из бутылки. Как ни странно, Серж молчал тоже - это было уже из области фантастики! Конечно, это молчание длилось не больше трех минут – и это были одни из самых удивительных трёх минут в моей жизни – столько летело ко мне от Сержа незримых волн! Наконец он выдохнул, улыбнулся, повернулся ко мне и защебетал.
; Нет, ты подумай, Лежа! - он меня моложе на  д в а  г о д а ведь! – Серж кусал нижнюю губу. – А стиль у него – совсем новый! Не Северянин! Не акмеисты! И не Пастернак! И не Мандельштам! И не Цветаева! - совсем новая интонация – именно нашего эона, как сказал бы Бердяев! Он живет в одной реальности – реальности культуры! - он живет в том самом доме, где в двадцать третьем году был салон Мережковских, где снимал квартиру А.Блок, а после революции собирался «Цех Поэтов». А наша реальность для него – ад, как для Ницше… Вот послушай» – и Чудаков прочёл:
;
«Вот Арлекин толкает свой возок,
И каплет пот на уличный песок,
И Коломбина машет из возка.
А вот скрипач, в глазах его тоска
И несколько монет. Таков скрипач.
А рядом с ним вышагивает Плач,
Плач комнаты и улицы в пальто,
Блестящих проносящихся авто.
Плач всех людей. А рядом с ним Поэт…»

- Никто ему не делает минет!.. – злобно пробормотал я. Извини…
- И ты говоришь, что циник – это я! – захохотал Серж. И мы, посмотрев друг на друга, вдруг вмиг обнялись, хлопая друг друга по плечам.
Мир был восстановлен.
 – Понимаешь, Лежа, Иосифа тоже волнует это вечное трио - Коломбина - Пьеро – Арлекин! А в смысле поэтики, он ушёл и от ямба и от верлибра, и от хорея… - обратился к анапесту и дактилю – я тоже, между прочим!
И Дер прочел мне строго научную лекцию о стиле Бродского, его размерах, ритмах, способах аллитерации. Я не понял ни слова. Нетерпеливо спросил:
- Он действительно любит Ахматову как поэта?
- Лежа! – Серж, уставился на меня, широко открыв глаза. – Ты что? Ахматова - его зонтик, прикрывает от КГБ! Но, думаю, Ёсик знает ей цену! Знает, как она написала про Сталина - "Где Сталин, там свобода!" – такое - не забудется!
- Она сына пыталась спасти! – я в праведном гневе. – Как ты можешь!
Но Серж злиться - не видел его таким.
- Поэт не может спасти свою душу, спасая близких любой ценой!
- Не тебе судить! – Я тоже злюсь. - Она потом «Реквием» написала!
- П о т о м – н е  с ч и т а е т с я ! – Серж совершенно неумолим. - Вот Осип себя не предал - прошёл, как Аввакум – без единого компромисса! - как дельфин сквозь волну! И Марина – ни разу! - голову в петлю – но осталась собой! - и Чудаков отчётливо проскандировал: «И шаг вот этот – никому – вслед! И тень вот эта, а меня – нет!..» Поэтому – осталась навсегда! А твоя Ахматова – сопли и акварельки!
 - Заткнись! – я злюсь уже не на шутку. – Ладно, история рассудит!.. - я весь горю нетерпением. – А какие у него любимые книги?
 - Библия. – холодно говорит Серж. - «Майн Кампф» Гитлера. И английский поэт Оден – мне недоступен, потому как на русский не переведен!
- Не слабо. – Я вдруг зеваю. - Обрекает себя на одиночество! – пошатываясь, я протягиваю Сержу бутылку. Серж бутылку отталкивает.
 - Поэт не обязан любить власти – и не обязан любить народ! Он – один. Ёсик говорит - чем больше занимаешься поэзией - тем больше отдаляешься от всех… даже если твои стихи не печатают. Даже если ты их не пишешь – а просто развиваешь в себе взгляд Поэта.
- А в кино - я ревниво гляжу на Сержа. - что он любит? – Ну, говори!
- «Смерть в Венеции» Висконти с Дирком Богартом… - помнишь, когда пароходик медленно тащится по этой плоской воде?! – Серж восхищенно качает головой. - У Есика, кстати, есть идея фикс - жить в Венеции! Представляешь?
- Ха-ха! Легче на Марс! - я кидаю бутылку в урну. - Но он - верующий? – спрашиваю я.- Он верит в приход Мессии, который уничтожит Зло?
- Ну… – пожал плечами Серж. – Он думает, что раз Зло существует до сих пор, - то Иисуса именовать Христом нелогично - и даже кощунственно! А словосочетания - «второе пришествие Христа» – просто абсурдно, - ведь в его второй приход Зла уже не должно существовать по определению.
- это будет Страшный Суд! И там будет решено, где зерно, а где плева. Это будет Преображение! Мы увидим подлинную суть людей! Только там будет понято, где добро, а где зло! И никакие лицемеры там не пройдут! Там будет только правда, а не ханжеское фарисейское вранье!  - я был возмущен.
 -  И конечно трудно в наш век поверить, что Христос победит Зло – С л о в о м ! – как он уничтожил когда-то смоковницу.  – продолжал Серж.
Серж пожевал губу….- А вообще, Ёсик считает, что рано или поздно все религии объединятся - в некую Единую Сверхрелигию – религию научного атеизма! - как тебе эта идея? Серж смеется уже добродушно.
И, подняв палец, глядит на меня с веселой ухмылкой. -- И эту религию примет всё Человечество – добровольно!
- Что за чушь! – говорю я холодно. Религии посылаются нам Творцом, а не сочиняются! Хватит нести чушь! Сколько чуши могут наговорить за одну минуту два даже не очень глупых человека!
- Лежа! – Чудаков вдруг серьезен. - Вернадский считал, что на Земле удобно и комфортно могут жить не больше миллиарда двуногих млекопитающих! Но уже сейчас на нашей планетке -- уже полтора миллиарда! А мусульмане и китайцы рожают гораздо больше, чем христиане!..
- Да, они победят Запад чревами своих жен!.. – говорю я.
- То ли еще будет! – смеется Чудаков. - Но мы, надеюсь, не доживем до третьей мировой.
- А Бродский какой веры? - Иудей - или христианин? Или - атеист?
- Католик, кажется, в общем, христианин – но депрессивный! – Сергей зевает, вздыхает и чихает. –… А Цветаеву он называет кальвинисткой.
- Почему?
-  Кальвинизм, Лежа - это не твое православие, где Бог тебя простит за все – только поцелуй попу руку - или заплати за требу! Кальвинизм - это жёсткие счеты человека со своей совестью. Кальвинист постоянно творит над собой некий вариант Страшного Суда... Ёсик, кстати, и Достоевского считает кальвинистом – поэтому его так любят на Западе.
- Цветаева… - говорю я. – это голос правды небесной против правды земной…
Серж согласно кивает – и меняет тему.
- Кстати, Лежа - Ёсик мечтал быть футболистом или лётчиком. – Серж восхищенно улыбается. – Знаешь, Лежа, Ёсик очень нежный – и очень твердый -  как кожа дельфина - его не сломаешь. Такой еврейский казак!
И мы идем, идем  дальше. И молчим.
Мы расходимся по нашим домам, где на кухне нас ждут котлеты с серым пюре. И мы ложимся спать, и во сне вспоминаем разговор, и строим планы на завтра, и на после-завтра, и на после-после-завтра.

Встреча Ёсика и Сержа  получила в литературном мире  большую огласку. Молодые литераторы, пируя в ЦДЛе,  утверждали, что «ихний» питерский Бродский восхищен «нашим» Чудаковым, а «наш» арбатский Чудаков восхищен «Ихним» питерским Бродским не очень.
А дела Чудакова, в отличие от Бродского, шли все лучше. Сразу после отъезда Бродского Серж напечатал в журнале «Театр» остроумнейшую статью о спектакле Брехта, где впервые изложил теорию В. Бахтина об искусстве как карнавале – как бы преддверии пост-модернизма. Эта статья среди интеллигентов прогремела, прозвенела, о ней говорили за всеми столиками. И, несмотря на разнос, которому подверглась статья аж в самой «Правде», Сержа ласкали все, и старые, и молодые. Главные редактора поощрительно ему кивали, и охотно печатали. Правда, самые осторожные советовали подписаться псевдонимом.

С Чудаковым жаждали общаться все, всем он был нужен, всем хотелось о чем-то его спросить, что-то у него выяснить, посоветоваться. Он просто купался в славе и всеобщей любви, летал, сиял и воспламенял.

                ЭПИЗОД  7
ВНЕШНОСТЬ И ПРИВЫЧКИ СЕРЖА
Думаю, пора описать его внешность и привычки подробнее.
Сергей Иванович Чудаков, - он же Серж, он же «Дээр», - в смысле Доктор – в смысле Знающий Все!
Языком Грина? - «у него было веселое лицо отважного матроса».  «Простого матроса»? – да - но с каким точеным носом.
Языком Цветаевой? - «усмешка без умысла, лицо без морщин»… «Усмешка без умысла»? – скорее, все-таки улыбка.
Но скулы – твердые, высокие. И – глаза! – синь вроде акварельная - а взгляд цепкий, немигающий. Зубы? – крупные, абсолютно ровные, белизны прямо голливудской. Фигура - ладная, крепкая – но без этих противных спортивных бугров. В осанке – ежесекундная алертность, готовность прыгнуть, нырнуть, взлететь, и – помочь! Иногда лопатки Сержа торчали остро, как сложенные крылья – и я однажды, мрачно шутя, сказал ему: «Ты, Серя, - крылатый волк!» Серж расхохотался. – «Волк в хорошем смысле этого слова, да, Лежа?» Так в молодой богеме и пошло - «крылатый волк в хорошем смысле»! Голос? – свежий, сочный баритончик с яркой, отменной дикцией. И речь – с манерными московскими растяжками, придыханиями, - таким придыханиям можно было научиться только в среде художественной элиты или детей дипломатов, среди больших актеров и актерок, - а уж совсем не в мире надзирателей, заключенных, и прочей лагерной пыли, баланды и лесоповала.
Серж, конечно, был явный гений, даже в чисто физиологическом смысле этого слова. Поразительна была самобытность его мышления, невероятное расширение его памяти, невиданная быстрота усвоения любого причинно-следственного ряда, оригинальнейший набор ассоциативных образов.

Чтобы Вам было легче увидеть его - представьте себе знаменитого сегодня медиа-универсала Дмитрия Быкова, с его бешеной энергией, чудовищной памятью, ядерной пулеметностью слов, вылетающих из его рта, – но без его пошлейших усиков, без его животного гогота, без конторской затейливости его фраз, и, главное – без его фальши и тщеславия. Серж тщеславия был лишен напрочь, да и честолюбия тоже. Писал только о том, что ему было интересно, почти никогда ничего не правя, и с быстротой молнии. А вообще, о Боже, - он был просто ангелом, беззаботным, услужливым, готовым в любую секунду кинуться на помощь, и осыпать Вас серебряным градом своих изумительно точных - всегда неожиданных речений. Да и жил он совершенно не заботясь о завтрашнем дне, как птичка Божия! Кроме одного – он должен был каждый день пожирать немеряно информации на самые разные темы. Он был в курсе самых последних достижений науки, интересовался только тем, что было «новее нового», по выражению Гертруды Стайн. И – фантастическое умение увлечь, уговорить, уболтать, убедить – кого-угодно и в чем угодно! Причем он, выросший среди поголовной матерщины - не ругался матом! Не ругался совсем, абсолютно. Никогда!
И еще:  я в то время, хоть и прошел через жестокий сибирский лагерь, и повращался потом среди пошлейших киношников питал массу иллюзий, был еще во многом советским патриотическим романтиком… – а Серж уже мог препарировать советскую реальность абсолютно адекватно, Он видел ее как бы под микроскопом, а понимал как бы через телескоп, отчетливой картой большого масштаба.
Вижу его, как сейчас: под левой подмышкой - несколько книг, в газете или без, подаренных или украденных, в правой руке – раскрытая книга – читает в любой толкучке, в трамвае, на улице, переходя через дорогу.
А одет он был в те годы в легком, мятом, неопределенного цвета пальто с капюшоном и застежками вместо пуговиц, которое подарил ему какой-то художник на букву Б, забыл. Ботинки у него были тогда туристские, самые дешевые. Вообще, одеть его, или обуть, или хотя бы постричь, пытались все.
Лично я дарил ему одежду без конца, а однажды, растрогавшись по поводу очередного замечательного стиха, дал денег на новую рубашку. Он взял – и через час честно принес мне совершенно новую книжку с устрашающим названием «Основы кибернетики». Мимо быта он пролетал, жажда знаний сжигала его до тла…
При этом - будучи абсолютно нищим, он вел совершенно эпикурейский образ жизни - питался исключительно в простых шашлычных «Эльбрус» и «Кавказ». А когда получал большой гонорар - угощал всех, охотно и щедро.
Причем в этих шашлычных он часто появлялся с собакой или с кошкой, и кормил их под столом.

3 ДАМЫ
Часто его подкармливали три знаменитые советские кинокритикессы - Инна Соловьева, Вера Шитова, Майя Туровская.

СЕРЖ,  ДЕРЕВЬЯ И СОБАКИ

И, подчеркиваю, он тогда не пил ни грамма. Не курил. Не целовался с девушками. И хотя у него было чудовищное количество знакомых, казалось, что его настоящими друзьями были только кошки, собаки и книги. И – деревья.
Он часто приходил в кафе или на встречу со мной с кошкой или собакой, а потом пристраивал их к какой-нибудь шашлычной.
Он очень часто останавливался у деревьев.
И он даже написал очерк о своих друзьях деревьях – их у него было в Москве 12-ть, и мы иногда их навещали. «Вообще, - смеялся сам Чудаков. – мое материальное положение позволяет мне дружить только с деревьями! Они ничего не просят и сами есть не хотят. Питаются солнцем!»
Но однажды случилось нечто необычайное…


ЭПИЗОД  8
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ СЕРЖА
 
Прошел год. Мои дела шли неплохо, у меня приняли третий сценарий. Его хотел поставить Тарковский. Я  дружил с ним,  с Васей Шукшиным, с Володей Высоцким, с Леней Енгибаровым, с Великим Сергеем Павловичем Урусевским, с массой кинорежиссеров, операторов, актеров, директоров, киноадминистраторов  и т.д., короче, всяких киношников. И со всеми знакомил Сержа. Мы ходили по театрам, по мастерским. Я иногда приходил в эти места с какую-нибудь девушкой, или даже с женой Мариной, уже известной журналисткой, учившейся во ВГИКе.  А Серж, несмотря на всю его общительность,  приходил один, без девушки. Это давало  повод к разного рода шуткам и даже насмешкам. Серж относился к этому добродушно. А на мои провокационные вопросы типа «куда ты прячешь свою подружку?» - улыбался и вздыхал. И молча тыкал пальцем в очередную толстую книгу под мышкой.

Но вот однажды уже почти ночью раздался какой-то странный, трепещущий звонок. И в трубке зазвенел веселый как бы победный голос Сержа:
Это был Серж, конечно.
Я злобно прошипел:
- Ты что, с ума сошел? Я сплю, Марина спит, мама спит. Что случилось?
- Извини, Лежа, - задыхаясь, прошептал в трубке Серж. – Есть новость.
- Какая может быть новость в 2 часа ночи?
-Лежа, я на вечере Вознесенского встретил девушку. И влюбился в нее.  Впервые в жизни. Навсегда. И она тоже.
-Боже мой, ужас какой! «Навсегда»!.......
- Не надо иронии, я счастлив – и очень прошу тебя провести ее завтра - в Дом Кино  - на «Сладкую жизнь».
 - завтра «Сладкая жизнь»? – я сразу проснулся. 
-Боря сказал – киномеханик – под страшным секретом!
- Ладно, проведу, - зевнул я. – пойду досматривать сон - про твою любовь – которая навсегда. Не забудь вымыть шею.
- Ладно, - засмеялся Серж – по такому поводу конечно.
И он положил трубку.

Мы смотрели «Сладкую жизнь» втроем. Молча. Ольга была очень красивая. Она была дочкой пролетарского поэта Михаила Голодного.
Она незаметно целовала Чудакова в шею, он весь дрожал. Сидящие сзади вздыхали. А фильм шел своей безумной дорогой. Вот появился осьминог. Вот появилась волшебная райская девочка.  И вот – конец. Зрители в шоке. Мы  - тоже.
Выходим из зала на улицу. Оля обнимает Сергея. «Ого!» подумал я. Девочка-то непростая. В момент скушает моего кролика».

И мы, конечно, сразу ринулись в  ресторан Дома Кино, и Серж, конечно, не пил, а мы с Олей, сверкающей глазками,   быстро выпили бутылочку шампанского. На Олю все оглядывались, подходили как бы к Сержу, хлопали его по плечу. А потом я уехал, а они – конечно, остались – очень счасливые, окруженные уже толпой киношников. 
Серж очень суетился, я впервые видел его в таком состоянии. И мы стали ходить в разные места втроем, и Сержу было не легко – все актеры, художники и прочие летели на Олю, как пчелы на мед. Серж явно гордился Олей, даже подстригся. 
И, КАЖЕТСЯ, Оля отвечала ему взаимностью. Серж попросил меня дать ему несколько советов касательно первых шагов в искусстве любви – от поцелуя и дальше.
И давал ему советы как бы опытного мужчины, знатока женщин, опытного любовника, мастера любовных утех.  Если бы я знал, какие советы будет давать мне Серж уже через пол года! (Если б я знал, какие советы на счет разных поцелуев он будет давать мне уже через два года!)

На следующий день я улетел в Ташкент, прилетел через неделю, и сразу бросился к телефону -  горел любопытством. 
И сразу услышал голос Сержа:
- Лежа! Ты прав, это было чудесно, как прыжок в волну! Лучше, безумнее!
Через десять минут я был в нашем кафе, Сергей весь светился. Смущенно поглядывая по сторонам, он поведал мне романтическую историю:  провожая Олечку, он завел ее во двор правительственного дома, только что построенного на месте еврейского кладбища, где были уже посажены кусты шиповника,  и там, в этих  кустах...
- Короче - ты решился на поцелуй или нет? - спросил я.
- Лежа! Я тебе все расскажу, но сначала хочу показать тебе это место! Прямо сейчас! Пожалуйста, Лежа, пойдем!
Не ощущая вкуса, допили кофе, мы выскочили из кафе, перебежали широкий Кутузовский проспект, пробежали под аркой, и углубились в кусты шиповника. И Серж показал мне большой куст с красными ягодами.
- Вот здесь, Лежа, я и решился поцеловать Олю! – торжественно промурлыкал Серж.
- И она не отказала тебе? – я еле сдерживал хохот.
Серж смущенно пожал плечами.
– Нет, она сама как бы! Притянула меня.
- И?!
- И… ну, Лежа, ты же знаешь, конечно. Она открыла мне губы  пальчиком - и втянула мой язык, представляешь? И  началось… - Лежа, это было чудо, я чуть не потерял сознание! И это продолжалось почти до утра, Лежа!
- И?.. Ну? – я требовал ответа.
- Что – ну? – не понял Серж.
– Как что? А дальше? Поцеловались – и все? Ты… предпринял что-нибудь? Ну, главное? Ведь ночь была теплая?
Серж сверкнул на меня синим глазом; смущенно улыбнулся; вздохнул,  и пожал плечами.
- Да… Это было все… И это было прекрасно. - голос Сержа прозвучал вдруг твердо.
- Ну… неужели ты не знаешь, что нужно было делать дальше?  – я попытался изобразить движением рук, что надо было делать.
- Лежа! – Серж вздохнул, склонил набок голову. – Нет, Лежа! Может быть – потом… Для нас с Олечкой  э т о  сейчас не актуально!.. - и, манерно вздохнув, он пожевал губу и миролюбиво добавил. - Мы, Лежа,  платонисты! Сублиманты!  - Это ты у нас донжуанистый – сексуальный Маньяк - вы, буниноведы и бунинолюбы - все такие - вам только похоть подавай - только тело!
Я возмущенно замахал руками.
- Я  маньяк? Да ты послушай, что говорил о сексе даже такой суперкорректный джентльмен, как Пастернак! Слушай, как он описывает оргазм, и то, что за ним следует – то, что раньше называлось «нега»: «Как в неге прояснялась мысль!  Безукоризненно. Как стон. Как пеной, в полночь, с трех сторон, Внезапно озаренный мыс»!
Серж растерянно улыбнулся  - и пробормотал.
– Лежа, я пережил поцелуи, попал в блаженное состояние, - и спокойно сублимировался! Меня больше ничто не мучило! – волнение от радости, что Ольга в меня влюблена, было сильнее волнения какого-то другого! И я получил свой оргазм -  в верхнем теле, а не в нижнем! Нижнее тело  - не мой профиль! Я рожден на ветру, на волне, на колючей проволоке!
Я взглянул на Сержа с удивлением, чуть ли не со страхом. Потом рассмеялся.
- Это значит, дорогой Серж, что ты, к счастью для тебя,  - импотент!
- Аллилуйя! – Серж захохотал и обнял меня. – Да будет так! -И будь что будет! Оля меня любит, и я ее тоже! Мы будем целоваться - только целоваться!  Вспомни, еще Кафка учил: нельзя  разменивать талант на оргазмы!
- Дурак твой Кафка! Любовь без оргазма невозможна. Потому от него и ушла жена!
 - Да, - засмеялся Серж. – он ее предупредил: я тебя люблю, но спать с тобой я не буду – не хочу чтобы мой талант истратился на секс! И она от него ушла. Вышла замуж за простого рабочего – и была счастлива.
 - Ну, - усмехнулся я  - я не совсем понимаю, как может интеллигентная женщина быть счастлива с простым рабочим – ну действительно с  простым рабочим!
Мы смотрели друг на друга.

ЭПИЗОД 9
ПРИШЛО ВРЕМЯ УДАЧ
А утром мы пошли в Центральный детский театр  на генеральную репетицию «Друг мой полька», который поставил Анатолий Эфрос, с которым я был хорошо знаком уже год. Он пригласил меня на репетицию и я притащил с собой Сержа. Пьеса была так себе, серенькая, советская, но Эфрос преобразил ее.  Серж был в восторге. Сразу после спектакля я познакомил его с Эфросом. Его как раз окружали три знаменитые тогда критикессы Вера Шитова, Инна Соловьева и Майя Туровская. Но Серж смело подлетел и сразу начал излагать свои восторги. Излагал минут 10 без перерыва. Все просто рты открыли – так блестяще он анализировал спектакль. Эфрос был в восторге тоже, критикессы сразу с ним познакомились. Чудаков сказал: – я сейчас побегу писать рецензию на Ваш спектакль.
Этот  20-летний пацан в старом дырявом пиджаке, в рваных ботинках весело и смешно попрощавшись со всеми, исчез. 
Все три критикессы тоже написали рецензии на этот спектакль – в  разных журналах и газетах, днем Эфрос прочел  все эти четыре рецензии.  Эфрос долго удивленно качал головой и сказал мне:
 - самую лучшую написал твой друг! Это лучшая рецензия, которую я читал в своей жизни. Он просто гений! Передай Сереже большое спасибо! Его рецензия гораздо талантливее,  чем мой спектакль.
 (забегая вперед скажу, что эти три высокомерные дамы признали Сережин талант, и до самых последних дней Сержа кормили его, одевали, даже поили).

Я также рассказал Эфросу о том, как Серж переписал Толстого. Эфрос сказал, «вот телефон администратора -  я скажу чтобы тебя и его пускали на все спектакли бесплатно»

То же самое произошло и со знаменитым старым режиссером Михаилом Ромом, который принял мой первый сценарий, когда мне было 19-ть лет. Я был тогда невероятно нагл, пришел к Рому без звонка и привел с собой без спросу Сергея Чудакова, Сергей произнес пламенный монолог, Михаил Ильич открыл рот и позвал нас на внутристудийный просмотр какого-то фильма не помню, в директорский просмотровый зал, куда запускалось только 10-ть человек, в том числе директор студии. Обычно такие просмотры шли в полном молчании, все ждали мнение главного редактора и директора, но на этом просмотре произошло нечто необычайное: Серж начиная где сто с первой трети фильма не выдержал и начал комментировать фильм – работу актёров, свет, монтаж, музыку и т.д. – и так удивительно, так талантливо, что никто даже рта не открыл, все наслаждались комментариями Сержа, сам фильм уже давно никого не интересовал. Когда фильм кончился директор «Мосфильма» Сурин сам подошел к Сержу и пригласил его на просмотры. Я познакомил Сержа с разными киношниками, с Тарковским, с которым я тогда писал сценарий, с  юным Никитой Михалковым, с Васей Шукшиным и другими. Все они восхищались Сержем. Серж покорял всех своим умом и быстротой реакции – ну просто сегодняшний Дима Быков, только еще острей, неожиданней и убедительней).
После разговора с Эфросом я встретился с Сержем, и передал ему наш с Эфросом диалог. Серж добродушно хохотнул и прочел новый стих.

И тут вдруг и с ним случилось некое чудо – такое же невероятное, как мое принятие на ВСК!
Это было событие из области фантастики, некий эффект «случайного искусства», - как любил говорить Серж! – Сережу, Сержа, Сергея Ивановича Чудакова - вдруг пригласили в журнал «Знамя» и назначили и. о. зав. отделом поэзии!
Журнал "Знамя" - считался тогда самым главным идеологом и пропагандистом идей Коммунистической партии СССР – и находился в чудесном флигеле, где жил когда-то Мандельштам и где его арестовали в первый раз, рядом с Литинститутом. Дело было простое: Сережа просто околдовал главного редактора "Знамени", супер партийную даму Людмилу Ивановну Скорино.
И она, совершенно одурев от колдовских, наркотизирующих, обворожительных, опьяняющих, одуряющих, головокружительных, бесовских, гипнотических спичей и монологов Сержа о поэзии, белых аргентинских тараканах, тайнах художника Мороза, особенностях запаха подснежников и особенностях, Пушкина - приняла его в штат редакции журнала. Беспартийного голодранца, без высшего образования, – в штат крупнейшего идеологического советского журнала!
Мы оба просто сошли с ума от радости! «Ты представляешь, Лежа! – вопил Серж. – Я теперь напечатаю всех – от Красовицкого до этого молодого гениального щенка Лёню Губанова»!
Я дал Сержу костюм, рубашку и галстук, сам отвел его в парикмахерскую. Серж посмотрел на себя в зеркало и сказал: «Боже, на кого я похож? За что меня исключили из МГУ? Что ты со мной делаешь, Лежа? Я протестую! Где мои крылья?»
- Олечка будет тобой гордиться! – твердо сказал я. – Вот тебе одеколон. Положи его в карман и душись в редакции. И мой руки после туалета!
И Серж, вздохнув и покачав головой, пошел со мной в редакцию.
И вот это событие, кстати, стало для молодой журналистской братии символом реальной оттепели – и, конечно, предвестником великого будущего Сержа.
И, посидев немножко в  к а б и н е т е, в чудесном кабинете нового Сержа, Сержа как бы партийного, официозного, делающего советскую карьеру, отзвонив ряду поэтов с приглашением зайти, мы с Сержем вышли на Тверской бульвар и пошли – с и я т ь !
Было солнце, на Тверском, против театра Пушкина, пахли кусты сирени с лиловыми гроздьями, и мы опять поверили в оттепель – ведь за оттепелью придет весна, настоящая весна! Мы ведь действительно ждали ее, верили в нее, мы были ее почками, которые так хотели бы распуститься, - и стать цветами!

И тут случилось еще одно невероятное событие. Меня, человека без прописки, исключенного когда-то из школы за выпуск антисоветской газеты «Одесские новости», не принятого во ВГИК,  меня приняли на Высшие Сценарные Курсы! История была такая - вышедшему на пенсию знаменитому советскому разведчику Михаилу Борисовичу Маклярскому никак не могли найти достойную синекурку. И вдруг кто-то из руководства вспомнил: Маклярский ведь был героем знаменитого советского фильма «Подвиг разведчика», сценарий этого фильма написан по фактам его жизни — следовательно!.. И через несколько месяцев при Министерстве Кинематографии СССР были созданы ВСК — Высшие Сценарные Курсы – для подготовки в СССР сценаристов мирового класса. Директором ВСК был назначен Михаил Борисович Маклярский. Быстро были найдены и проэкзаменованы пятнадцать человек – по числу советских республик. У всех у них было Высшее образование, они были членами Союза писателей СССР, и они должны были обязательно сдать экзамены по знанию кино, - и, конечно, идеологии.
От Москвы на курсы были приняты три человека – Андрюша Вейцлер и Саша Мишарин, актеры, только что написавшие знаменитую пьесу «Гамлет из квартиры №13», а также замечательный писатель Борис Можаев, автор книг, восхищавших А. Солженицына.
И я — не имеющий среднего образования, не член Союза писателей, и – не сдавший экзаменов, и преступно молодой. Я был принят просто по ходатайствам четырех знаменитых деятелей советского кино – Михаила Ромма, Сергея Урусевского, Марка Донского и Михаила Калатозова.
Учеба на ВСК была абсолютной синекурой, сказочным, комфортным безделием, чистой фикцией. Просто мы все два раза в неделю собирались в десять утра у чудесного буфета на втором этаже Дома Кино, заказывали трехзвездный армянский коньячок, и беседовали с маститыми деятелями советского кино, и беседовали часика два-три. Приходил к нам и Козинцев, и Трауберг, и М. Блейман, знаменитые актеры, операторы, и т.д… А потом шли в зал и смотрели лучшие фильмы мирового кинематографа, разумеется, не дублированные – но с хорошими переводчиками! – два, иногда три фильма! – а потом снова шли в буфет, и снова заказывали коньячок, горячо обсуждая фильмы. Для просмотров этих фильмов нам был предоставлен собственный уютнейший зальчик на 20-ть человек с чудесными креслами, в которых можно было и поспать… - и вдруг проснуться посреди какой-то странной реальности!
И за все за это мы еще получали сказочную по тем временам стипендию – 120 рублей, жалование хорошего инженера! И так – два года! Где еще могло быть такое, как не в стране все победившего социализма?! Несмотря на так называемую оттепель, коммунисты были по-прежнему абсолютно уверены, что их царствию не будет конца, русский народ вытерпит все, – его нужно только вовремя подпаивать - и в меру подкармливать, а иногда – и развлекать! «Самым главным для нас является искусство кино» - сказал Ленин, и это было основой нашего комфортного существования. И, честно говоря, я думаю, они были правы – если бы цены на нефть и газ к концу правления Брежнева не упали так неожиданно – то никакой перестройки в СССР не было бы очень долго!
Но об этом - в других моих книгах.
А тогда нас с Сержем волновало только Искусство – и прежде всего Искусство Кино! Великого Кино, настоящего Кино – и современного, авангардного, западного Кино. Вход в наш волшебный зал был разрешен только нам, слушателям ВСК, - даже Члены Союза, или просто знаменитые режиссеры не могли туда войти без специального разрешения. А Сержа туда пускали, - потому что я пользовался особым расположением секретаря ВСК, интеллигентнейшей старушки Елены Магат, да и самого директора курсов, симпатичного, и достаточно культурного и порядочного разведчика.
Конечно - это была эпоха кино.
Для нас все художественные и интеллектуальные достижения Европы были представлены прежде всего ее европейским кинематографом! И те западные фильмы, которые смотрели раньше только члены политбюро, теперь могли смотреть и мы – всего пятнадцать человек!
Какие имена, какие фильмы! «Рокко и его братья», «400 ударов», «А Бут Де Суффль» («На последнем дыхании»)», «Приключение», «Ночь», «Затмение», «Красная пустыня», «Дорога», «Ночи Кабирии», «Аталанта», «День начинается», «I Vitelloni», «Сладкая жизнь», и т. д, и т. п.
Помню в каком шоке мы вышли из зала после просмотра первого фильма Годара «A BOUT DE SOFFLE», в котором впервые снялся тогда молодой и неистовый Бельмондо – мы смотрели на экран, иногда забывая дышать! Это было полное обновление принципов режиссуры – и сценарных принципов!
Сережа написал потрясающую статью по этому поводу, уж не помню, где ее напечатали – но напечатали где-то! Мы горели, мы жили, мы пили кофе, только кофе или чай – потому что Серж почти отучил меня от алкоголя. Он быстро стряпал в «МК» живые, веселые, остроумнейшие заметки и рецензии, - и сочинял лукавые, вполне безобидные куплеты.
И каждый вечер мы с Сержем шли из Дома Кино или из театра по обычному нашему маршруту, обсуждая великие спектакли, великие фильмы, - и строя великие планы… И каждое утро Серж звонил мне, и задыхаясь от волнения, яростно шептал своим звонким баритончиком в черную тяжелую трубку: «Лежа! - Ты европеец - вставай - бегом -бегом! Есть потрясающая книжка - и потрясающая идея и потрясающая выставка». И я бежал в наше кафе, и Сергей уже нес дымящуюся чашечку, и я смотрел на него с любовью, и мы спорили о поэзии, о сути и форме, о сюрреализме, о явлении постмодернизма, о Франсуа Трюффо, Ингмаре Бергмане, и, уже – о Тарковском, о его первом фильме.

Я рассказал Сержу о своей главной мечте: написать кинотрилогию «Судьбы России» – Ломоносов, декабристы, Циолковский. Каждое событие – через 100 лет - ключевые даты - 1725 - 1825 – 1925.
Серж, в пиджаке и галстуке благосклонно кивал, одобрял. Наша дружба разгоралась все сильней, грела нас, давала нам уверенность. Наши надежды нам казались абсолютно реальными.
О, эта прекрасная советская вера полуподростков в невероятное будущее! Этот дерзкий сомнамбулизм нищей советской богемы, которой на миг повязали галстук! - и мамины ночные котлеты с серым пюре в большой алюминиевой кастрюле…

Как там было у Марины?
«Правят юностью нежной сей – гордость и горечь!»
Гордость - да! А горечи - еще не было.

Мы с Сержем стремительно шли в гору. Почти каждый день Серж писал в МК замечательные эссе и рецензии на любу.ю тему, он сделал потрясающее интервью с самим Оренбургом, великим эстетом,  Великий Эфрос считал Сержа лучшим театральными критиком, знаменитые кинокритики ему откровенно завидовали, был еще нобелевский лауреат Бротский, читая его стихи захлебывался от восторга, и т.д. и т.п. наконец Серж переписал самого Толстого! - и вышло лучше... – а девушки, через минуту после знакомства с ним, уже его обожали!

У меня то же все шло сверх гладко – в СССР не было такого случая, что бы у 20-ти летнего сопляка без прописки и без копейки приняли два художественных полнометражных сценария и заплатили за них! И великий тогда драматург Арбузов написал по поводу меня письмо министру культуры Фурцевой – что мол такие гении раз в 100 лет рождаются, и надо ему платить стипендию, как вот какой-то маленькой Болгарии своим молодым гениям платят сразу. Короче мы с Сержем были как бы генералы – помните Ахматову?


В утренний сонный час, Кажется, четверть пятого,-
Я полюбила Вас, Анна Ахматова. Вам все вершины были малы
И мягок - самый черствый хлеб, О молодые генералы Своих судеб!

Да – потому что вчера взлетел Гагарин и его улыбка осветила нашу Родину – пусть на миг! И сулила всем настоящую весну!
И все бутоны распускались! Поверили в себя! Гордились надеждой!

Тогда у людей было много надежд, были очень модны поэтические вечера в политехническом музее -  Рождественский, Евтушенко, Вознесенский грозно и пафосно критиковали работу некоторых продавцов мяса в гастрономах, некоторых швейцаров в гостинице, некоторых управдомов, и прочих великих людей СССР. Они поднимали руки жестикулируя и грозя шоферам такси и дворникам за из грубость – и публика рыдала от счастья, и зал содрогался от аплодисментов
Это была так называемая политика малых дел! На самом деле никто из этих поэтов и поэтишек не желали сказать правду о самой сути СССР, об отсутствии свободы прессы, об судьях ворах, о отсутствии многопартийности, о засилии КГБ, и во всем прочем, что отличало СССР от демократических стран Запада.

Андрей Вознесенский тогда открыл свой гамбургский счет – «Нас много, нас может быть – четверо!» - имея в виду себя, Евтушенко, Ахмадулину, и Рождественского!
Мы читали эти строчки хохоча! – ведь у нас был другой счет: «Нас много, нас может быть - двое!»
Короче мы стремительно шли в гору.
Мы не диссиденты как Алик Гинзбург. Ни писали листовок, не садились в тюрьму.
Но мы и не запачканы конформизмом всяких евтушенских и вознесенок, мы чисты перед Артом восторга!
Нас бьет озноб восторга, мы бьем хвостами, как сильные рыбы, и нам плевать, что сценарии «Катера» и «Агитатор» раскритикованы и закрыты, плевать, что на статью Сержа о поэзии вышел жуткий разнос - аж в самой «Правде»! Плевать!
Мы знаем - нам нет преград! Мы победим всех бездарей-блатмейстеров в нашей любимой отчизне, мы ушлые, мы не боимся никого и ничего!
И, в несметной жажде всего, что новее нового, в ожиданье неслыханного взлета, мы бьем мощными хвостами, трепещем, как ракета перед стартом!

Да, все было прекрасно, все шло как по маслу.

Как там у Достоевского? «Станьте солнцем! – и вас все заметят!»
О, мы были так заметны!
И, конечно – замечены!




                ЭПИЗОД   10
КРУШЕНИЯ. ЧИТАЕМ СОЛЖЕНИЦЫНА
Ноябрь 1962 – осень 1969

Итак, все было чудесно – на Таджик-фильме с у меня с восторгом приняли сценарий «Невозможный двойной Карамболь» , и я опять полетел в Серднюю Азию, в чудесный город Душанбе.

В то время в СССР фраза Ленина «Важнейшим из всех искусств для советской власти является кино!», была просто сакральной. Работники кино, вплоть до последнего осветителя, считались просто богами, а уж режиссеры и сценаристы! – особенно в Средней Азии - были просто богами,  и отношение к ним было как к богам! Я просто упивался там отношением людей, всем этим. роскошью, которую мне предоставляли!

 О, этот двухэтажный номер-люкс в старой благородной гостинице «Вахш», о, эти санатории Совета Министров в Варзобских горах над водопадом,


Через три месяца я прилетев в Москву с дыней для моей чудесной мамы. Она провела юность в средней Азии, и моя дыня и мои персики вызвали у нее восторг.
Я сразу спросил про Сержа. Она сказала, что он был у нее только один раз недавно, помог принести швейную машинку, она его покормила, но он был очень грустный почему-то.

Я бросился к телефону, но Сержа, конечно,  дома не было. Я принял душ и позвонил Алику Гинзбургу. Алик сообщил, что Серж будет у него через 20 минут по важному делу, и что я тоже могу приехать. Я поцеловал маму, схватил такси и помчался к Алику.

Серж уже сидел за столом и пил «Жигулевское» прямо из бутылки.
- Ага, ты уже потерял пивную невинность? – мы обнялись. Серж был действительно мрачноват и пробормотал, что он и водку теперь понимает.

Алик, прямая душа, спросил вдруг :
- Сержик, что с тобой, я тебя не узнаю… Ты мрачный, ты не любишь жизнь, ты раздавил таракана или кого-то предал?
- Ты прав, Алик – но амбивалентно. Это меня предали и раздавили, как таракана. 
- Серж, раздавить тебя невозможно – захохотал я , обняв Сержа. – а предать … ну мы же с Аликом тебя не предадим никогда, ты же знаешь. Или тебя предала твоя любимая, которая навсегда?
-Лежа, Серж не мог не засмеяться – ты гений правды. Это она, моя любимая Олечка.
- Странно. Она тебя при всех так обожала… Говорила – гений, гений…
- Да, говорила… - вздохнул Серж. – а потом я уехал на 5 дней на дачу к Олегу Михайлову, написать вдвоем статью для литературной энциклопедии, а когда я вернулся и позвонил ей, предложил встретиться, она произнесла вот такой шекспировский монолог: «Сергей, я тебя, конечно, люблю, но  жить я с тобой не буду. И трахаться тоже. Потому что мне надоело жить с нищим, трахаться на грязном столе или на сломанной кровати, питаться черт знает чем, ездить в троллейбусах. Все говорят, что ты гений – но если ты гений, то заработай денег! Стань миллионером, как Шолохов – купи машину, найми шофера, - и я для тебя буду делать все, что ты хочешь.
А сейчас у меня мальчик - пол года проводит в Париже, сын замминистра, учится в Англии, у него чудесная машина, мы каждый день ужинаем в Метрополе, он купил мне потрясающие сапоги, да и сексуально он гораздо интересней тебя.

Серж обвел нас глазами, налил себе рюмку, быстро выпил, и, пытаясь казаться веселым, спросил:
-ну как?
- Высший класс… 
- Ну хоть не соврала – примирительно сказал Алик. А вообще удивительно, как у вас с Ёсиком все  идет синхронно.

 - Что значит синхронно? – усмехнулся Серж.
 -  Мне вчера позвонил Миша Еремин – говорит, Марина, жена Ёсика, тоже ушла от него! – как раз перед судом.
- Каким судом? – удивился я.
- Ну, Есика же судят, ты что,  не знал? Написали про него, что он духовный фарцовщик, тунеядец и вообще сволочь,   суд будет буквально на днях!
 – Ну и дела!  - я был потрясен.
- Ничего особенного. «Любовная лодка разбилась о быт» - продекламировал Серж громко.
– Алик, куда ты потащил бутылку – сказал Серж, увидев, что Гинзбург взял бутылку, собираясь унести – налей мне еще рюмку, пожалуйста!
-Хватит! – голос Алика стал твердым.- все интимы потом. Сейчас – важнейшее дело. Надо кое-что прочитать, и быстро.

Он встал, подошел к окну, и плотно задернул занавеску. И положил на телефон большую подушку. Затем открыл нижний ящик шкафа, и вынул толстую пачку глянцевых фото, развернул их, на первой фотографии мы прочли название этой фотокниги «А.Солженицын. Архипелаг Гулаг».
И тихо сказал. – Ребята, вот! – Это новая книга Александра Исаевича. Прожигает насквозь!  На Родине, конечно, напечатать не удастся, увы. Это - фото с французского издания. У вас есть четыре часа.  Потом  я должен передать это дальше. Вперед!


Я взял книжку и мы с Сергеем пошли в спальню, пристроились там поудобней, разложили фото на кровати, и стали передавать друг другу страницы.

Я с семи  лет  привык считать, что  читаю быстрее всех взрослых, и запоминая практически все наизусть;  но Серж читал этот очень трудный текст в 2 раза быстрее, чем я. Конечно, я знал очень многое, ведь и сам был не в самом лучшем лагере в далекой таежной Вихоревке, но мои волосы от прочитанного просто дымились, руки дрожали, губы я искусал до крови. И хотелось кому-то … - ну , вы сами понимаете,  кому и что.
Вот у меня здесь просится реакция на чтение .

Мы прочли всю книжку за 3 часа; трясущимися руками я собрал все фото в мешок, и тихо постучал в стенку. Алик быстро вошел, обмотал книжку наволочкой, вздохнул, поцеловал нас и подтолкнул к выходу – предварительно налив нам по рюмке водки, и дав закусить соленым огурцом.
 

Мы вышли на улицу, меня всего трясло.
 - Лежа,  - вздохнул Серж - я все это знал давным-давно, и еще пострашнее знаю. Я ведь в лагере вырос, бегал по нему все детство. Я рассказывал тебе, как убили моего дружка Витьку?
- Нет… - сказал я.
 - …расскажу. – мрачно бормотнул Серж. А сейчас я тебя приглашаю в дом кино. Там в 4 будет закрытый просмотр фильма Антониони «Крик». Пошли быстрей! Мы еще успеваем.

И мы схватили такси через 15 минут смотрели удивительный тогда для нас  фильм.

Он поразил нас обоих, хоть и по-разному. Я наслаждался стилем, светом, ритмом, подтекстом, пытался шептать Сержу что-то на ухо – но Серж отмахивался. После просмотра в фойе столпились критики. Шли споры, конечно. Без споров же в совке нельзя. Несли какой-то бред,  порицали Антониони – за романтизацию одиночества, отчуждение человека друг от друга в капиталистическом обществе. Серж как бы участвовал, но без привычного азарта. Окружающие его были явно разочарованы. Мы пошли к выходу, а потом пошли к площади Маяковского. Серж говорил непривычно вяло.
 - Заметь, Лежа! Ты помнишь там сцену, когда идет рабочая демонстрация протестовать против понижения зарплаты или чего-то такого – ты помнишь, как выстроен кадр? Демонстрация идет на заднем плане в одну сторону с криками и воплями – а главный герой на переднем плане идет в обратную сторону – его не волнуют социальные проблемы – его волнует любовь и проблема одиночества. И этот африканский танец… Моники Вити? - помнишь, Лежа – они все уже устали от правил, порядка и аккуратного политкорректного христианства – и героиня хочет языческой африканской жизни – как цветок, который поливает дождь и согревает солнце!
- Опять ты за своё, звериное, языческое! – возразил я. – Ей просто хочется сменить апатичного импотента на «мачо»! – и сменить хотят бы на минуту обстановку – а христианство здесь ни при чем, к его ценностям она завтра вернется!
- К его рабским ценностям – к его аскетизму – к его запретам – к его трусости – к его унынию – к его «любви».. – меланхолично прошелестел Серж.


 
ЭПИЗОД 11
ДОЖДЬ, ГЛАВНЫЙ СТИХ И ПИВНОЙ БАР

Тут начался дождь. Серж вдруг споткнулся о какой-то камешек, поднял его, рассмотрел, ЧЕМУ-ТО УСМЕХНУЛСЯ  и как ты с сожалением выбросил. В это время дождь усилился, мы бросились в арку перед площадью Маяковского, смеясь прислонились к закрытому газетному киоску. Серж вдруг задумался, не откликнулся на мою очередную шутку. На прилавке лежал старый номер журнала «Юный техник». Серж смотрел на памятник Маяковского, на бегущих под дождем людей, на секунду закрыл глаза. И вдруг тихо спросил.:
--Лежа, дай ручку, пожалуйста.
Я вынул ручку и протянул. Серж аккуратно оторвал от журнала обложку и стал быстро что-то писать.
Я заглянул ему через плечо, прочел строчки
моё сердце как женский ботинок
но Серж мягко толкнул меня, отгородился.
-- Не мешай, лежа. – тихо сказал он. – Я потом тебе отдам.
 -- Потом забудешь или потеряешь, уж сколько раз было… -- проворчал я.
Я уже давно забирал у Сержа стихи и прятал их дома в большой конверт. Заходя ко мне Серж иногда смотрел этот конверт, а один раз пытался увести с собой, сказав что хочет продать кому-нибудь. Я воспринял это за шутку, но на всякий случай в конверт спрятал  -- конкретно спрятал в туалет, приклеил на потолок  где были приклеены еще масса разных конвертов и фотографий.
Здесь, думал, Серж ее искать не будет. Увы, я ошибся, но об этом потом. 

Он спрятал его в целлофановый пакетик, лежавший на прилавке, и казал:
- Дождь кончился, Лежа! Рванем в наш новый бар!

Бар на Дорогомиловской  был совсем новый, образцовый.
Это была стоячка. Зал был забит донельзя.  Народ  гремел  кружками, раздирал воблу, сочно матерился. Это были люди с Киевского вокзала и Дорогомиловского колхозного прилегающего рынка. Азербайджанцы, армяне, солдаты, менты, беззубые вокзальные проститутки.
Мимо них носились официанты в белых фартуках, кричали, толкались, обнимались, пели, ругались, дрались. Всюду шныряли цыгане, предлагая план и анашу. Мрачные сутенеры подводили кавказским торговцам с рынка совсем молоденьких девочек…. Студенты пели что-то неприлично, веселились, нищие на костылях шарил у пьяных по карманам.  Сквозь толпу протискивались два мрачных мента, уборщица немилосердно брызгалась грязной водой из ведра, собирая дань с карманников и проституток . пахло пельменями и в толпе шныряли продавцы незаконной воблы – в СССР она была почему-то запретна, - говорили, что ее дают только подводникам, как самый питательный протеин.
И девушки там были особенные, пивные, грубовато дружелюбные.
Мы с Сержем чокались, обнимались, я его утешал, он меня смешил, - напились до чертиков, но Серж, как мне казалось, уже успокоился. Серж умел хранить свои тайны, до конца не расстегивался, жаловаться ненавидел.
- ну что, Лежа, живем?  - шарик вертится! – 495  - хорошую скорость придумал Бог, да, Лежа?  Да – и выспались, и можно пить весь день
- да – я тоже смеялся – неплохая скорость. Быстрее не надо – упадем.
Мы вышли из бара. Долго шатались по центру, довольно мрачно болтая, и где-то к полу ночи оказались,  как водиться, на Красной площади.

                ЭПИЗОД12
ИНТЕРВЬЮ СЕРЖА НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ
Более или менее протрезвев, голодные, с особенной алкогольной зоркостью мы разглядывали главную площадь нашей страны, ее историческое сердце как бы впервые. Пробили Куранты, строевым шагом сменился гвардейский пост у Мавзолея. Двое очередных часовых, промаршировав высоко поднимая колени к Мавзолею, заняли свои места и, глядя друг другу в глаза недвижно застыли, как истуканы перед входом.
Мы с Сержем пересекли площадь и подошли к Мавзолею. Серж, молча постояв вдруг шагнул почти вплотную к часовому – и попытался с ним заговорить. Я вздрогнул от ужаса – ведь часовой имел право его застрелить! Но Серж продолжал, чуть не дотрагиваясь до часового, шутил, вопил что-то непонятное, по-волчьи скаля зубы – я никогда не видел его таким.
Мне едва удалось его оттащить от часового. А Серж продолжал по-волчьи выть и кричать:
- Ребята, ну улыбнитесь!.. Ребята, послушайте мою частушку – «нам, советским, всех милее – тот, кто ждет нас в Мавзолее!»
Часовые побелев, смотрели прямо друг на друга, не шелохнувшись.
 И тут вдруг к нам сзади подкрались какие-то странные люди с кинокамерой, улыбаясь осветили ярким светом наши лица и энергичная переводчица, шагнув к Сержу, спросила.
- Простите, вы не могли бы ответить на несколько вопросов радиостанции BBC?
Я содрогнулся от страха. Серж, продолжая дразнить взглядом часовых, повернулся к переводчице и демонстративно зевнув, поднял вверх руки как бы сдаваясь.
 – Сдаюсь! Я человек воздуха, а ВВС, если написать по-русски, расшифровывается как ВВС – военно-воздушные силы! Бомбить не будете? Ну – задавайте ваши воздушные вопросы!
Переводчица перевела, англичане с камерой засмеялись, задали вопрос и переводчица перевела:
- Они спрашивают, что для вас значит этот Мавзолей? И что он значит в жизни Советского Союза?
Я, оглянувшись, увидел остановившихся неподалеку двух людей «в штатском», а за ними двух милиционеров. Я вспотел от страха.  Но Сережа, на которого уже навели камеру, вопросительно поднял плечи, широко улыбнулся, иронически широко, усмехнулся, открывая верхние  зубы, сверху вниз провел рукой по лицу, пожевал нижнюю губу и легко, частушечно прочел двустишие.
 - «Ильич наш агнец лысоватый был вундеркинд, а ныне экспонат.
Висел в петле его мятежный брат, играла мать кучкистские сонаты!» И, вдруг прокукарекав Серж, изменившись в лице, начал мощно и бесстрашно чеканить жуткие для меня слова.
- Мавзолей – это место, где лежит труп Владимира Ульянова-Ленина. Христианина – но коммуниста! В гимназии он по Закону Божьему имел твердую пятерку. Но! – …несмотря на то, что мы находимся здесь в окружении христианских соборов – Россия – не христианская страна! Россия – трупная страна! – она вся лежит вокруг трупа! – и смердит! – вся смердит. Это – Азия! – все здесь грубо и страшно. Азиатчина, как говорил Ленин -  все живое, человеческое здесь убито – разрублено – разъебано – умертвлено – расчеловечено - растоптано! СССР - огромный карцер, концлагерь, где руки вольняшек и ЗК скованы одной цепью, где все – ЗК, заключенные – и с той, и с этой стороны!
Я не дышал от ужаса. А оператор снимал, а люди «в штатском» слушали, не приближаясь, а часовые замерли, казалось, не дыша. А Серж, разглядывая кремлевскую стену, и сменив тон на совершенно безмятежный продолжал, дружелюбно улыбнувшись переводчице.
- …оттепель – это временная разморозка огромного трупа – поэтому  в воздухе больше вони, чем обычно! – старая вонь с новыми глупыми надеждами! – Потом все заморозят – как заморозил страну главный кремлевский горец – он, кстати, после смерти Лукича сразу запретил гражданам СССР продавать оружие! – и сразу велел срубить на Садовом кольце все деревья и кусты – боялся, чтоб из-за куста не пристрелили!.. – Хрущева скоро скинут, Солженицына или запрут в сумасшедший дом или выгонят -  а нас…
Я вдруг почувствовал, что мой страх сменился восторгом. Ощутил какое-то секундное счастье. Но понимал, что сейчас нас однозначно заметут, - ведь это была уже не моя детская, якобы антисоветская шаловливая стенная газетка, из-за которой меня исключили из школы! Это был открытый призыв к свержению советской власти! – в самом центре Советского Союза, на Красной площади, у Мавзолея великого Владимира Ильича Ленина!
А Серж продолжал, как бы взлетая с каждой секундой все выше.
- Хотите понять советского человека? – читайте Лермонтова. «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ. И вы, мундиры голубые, и ты, послушный им, народ»! – Русский – человек – раб – от веку. Сначала раб монгольской орды – теперь раб чекистов!..
Он говорил о Ленине, Сталине, Достоевском, Смердякове, о бесах революции, о палачах, о ГУЛАГе, о концлагерях, о миллионах заключенных, о кляпах во рту советской прессы, и т.д. Я невольно ежился, но – улыбался.
Переводчица, казалось, перестала дышать, приоткрыв рот. Англичанин оператор невозмутимо снимал. А Серж, вдруг как бы впервые меня увидев, внезапно замолчал, выдохнул, схватил меня за руку, поднял с асфальта неожиданно выпавший листок – тот, из ресторана! – спрятал его поглубже и, озарив всех лучезарной улыбкой, бодро подтолкнул меня вперед. И мы быстро пошли, не оглядываясь. Серж сразу что-то замурлыкал, я был так взволнован, что ничего не мог говорить.
И вдруг мы услышали за спиной шаги – нас догоняли! Серж решительно обернулся – но это была переводчица. Она задыхаясь от волнения и бега протянула Сержу конвертик. Серж открыл его. Это была валюта, английские фунты. Серж  секунду смотрел на фунты – потом решительно сгреб их в карман старого пиджака, - и поглядел на меня. Я отрицательно закачал головой – не надо!
Но Серж, усмехнувшись и пожевав нижнюю губу, спокойно сказал мне, не обращая внимания на переводчицу.
- Лежа! - это – не тридцать серебряников – и я - не Иуда! И утром я найду фарцовщика и поменяю  эти гадкие  фунты на прекрасные советские рубли! – и мы их прекрасно истратим! – на прекрасные книги – на прекрасную воблу – и на прекрасное пиво – здесь хватит на долго!, кажется - И собачек покормим.-  Не будь ханжой, Лежа, – моя совесть чиста!
 - Совесть у тебя ампутирована – сказал я гневно. – и пиво я буду пить за свои деньги.
 - ты фарисей и ханжа – весело сказал Чудаков.
Я вздохнул, посмотрел на него, улыбка у него была уже лукавая, кошачья.
 - А по поводу моего  - рассеянно заметил Серж -…..я вот что тебе скажу, Лежа:  вот Алик и его друзья требует насильственного свержения советской власти - я эту идею не поддерживаю – ты должен меня понимать, Лежа –  ты же христианин! – надо, как учил Христос, не стрелять в людей, а  просто учить их само-у-совер-шен-ство-вать-ся! -  социализм по определению должен попирать права отдельной личности, нивелировать людей -  а капитализм, основанный на рыночной экономике,  -  неизбежно  должен подавлять в человеке все высокое,  все Христианское! – то есть это  как в метро: «ВХОДА НЕТ» и «ВЫХОД ВОСПРЕЩЕН»!
- Наоборот! – саркастически усмехнулся я. засмеялся я. – «ВЫХОДА НЕТ»  - и «ВХОД ВОСПРЕЩЕН»! Ты, Сережа, видно, давно в метро не ездил!..
- Ты прав, Лежа, я предпочитаю летать пешком - инспектирую свои деревья, кошек, собак- а также спектакли, фильмы, картины -  вот сейчас пожалуй пойду к Силису и Лемпорту – а ты, Лежа, небось домой – к серым котлетам и пюре – привет Марии Дмитриевне! Тебе ведь уже поздно?

Эффект от интервью был потрясающий. Его повторили по ИИС несколько раз. Из редакции «Знамени» Сержа изгнали через день – не дождавшись его прихода, выкинули все его вещи на лестницу.  Людмила Скорино увезли в больницу с инфарктом.
Интервью Сержа по ВВС повторили три  раза. Диссидентская Москва была в восторге.  «А Серж, оказывается, не просто кухонный болтун, а настоящий трибун, не хуже Солженицына!».
Но  печатать его перестали практически везде, даже в «МК». Две статьи он напечатал под псевдонимом. Большинство серьезных советских писателей  здороваться с ним перестали, Евтушенко его поругал за беспредел, Вознесенский промолчал, Роберт Рождественский возразил очень серьезно, и только Белочка Ахмадулина угостила Сережу коньяком как следует.
Гонораров не стало, и деньги кончились мгновенно.
Серж, конечно, бодрился,  таинственно усмехался, намекая на какую-то якобы помощь сверху, но поддерживали его  - обедами и бутербродами -  только три критикессы , смелое трио. Умненькая Майя Туровская  (она вскоре сбежала в Америку),  чудесная Верочка Шитова и величественная  Инна Соловьева  - она еще жива..
Но молодежь звонила Сержу беспрестанно, и эти звонки вызывали у его соседей по коммуналке, настоящей вороньей слободке,  ярость просто бешенную.

Они гнобили его за все, придирались к Сержу по любому поводу: рассыпал соль, не купил туалетной бумаги, слишком долго лежал в ванной, и т.д.  Эти жильцы работали раньше в кремлевской обслуге: конюх кремлевской конюшни, прачка, уборщица, подсобная рабочая с кухни,  и их дети.

Я предложил Сержу спрятаться  у кого–нибудь из приятелей на даче.
 - может, тебе спрятаться у Ольги Голодной? У нее ведь чудесная дача – спросил я с самым невинным видом.

-  Плохая шутка, Лежа! Я на этой даче нарвусь только на дачу показаний! – Серж смеялся, но с горечью.
Я вздохнул и пошел печатать новый сценарий, а Сержу приказал не выходить из квартиры. Но это был плохой совет. На следующее утро мне позвонила мама Сержа, скромная, тихая, забитая кондукторша троллейбуса Елизавета Тихоновна.
- Олег Евгеньевич!  - прошептала она. – Сережу забрали из психдиспансера. Связали и увезли!

Я быстро оделся и через 20 минут был дома у Сержа.
-- Они оставили какой-нибудь телефон? -   – спросил я .
-- Да, вот он, телефон, -- прошептала Елизавета Тихоновна.
Сопровождаемый шипением и злобными взглядами соседей, я подошел к коридорному телефону и набрал номер. Спросил, почему и кто, и по какому праву забрали Сергея Ивановича Чудакова?
То, что я услышал, заставило меня остолбенеть.
Приятный женский голос спокойно объяснил мне, что Сергей Иванович Чудаков находится в психиатрической больнице имени Кащенко по такому-то адресу, номер палаты, график возможных посещений, а также список продуктов, которые можно ему передать. 
Я все записал, попрощался с несчастной Елизаветой Тихоновной, вышел в коридор и,  стараясь не смотреть  на лица соседей.

О том, что Сержа, как Бродского, увезли в психушку, быстро узнала вся Москва, все честные и хорошие инженеры человеческих душ возмущались: Как же так – ведь Хрущев уже разрешил говорить правду! И Солженицын уже эту правду рассказал - про преступный режим Сталина? Почему же Чудакова забрали? Неужели оттепель - временное явление, и нас снова ждет террор?!
Мизантропы мрачно покачивали головами, диссиденты ожесточились, оптимисты приуныли – в общем, страсти кипели.

На следующий день я приехал в больницу Кащенко,  -- это сочетание слов – психушка Кащенко вызывало (и вызывает!) у интеллигентов ужас!  Мне удалось пройти сразу к лечащему врачу.  Лечащий врач оказался женщиной, весьма миловидной и добродушной.  Я спросил у нее, почему Сержа забрали.
-- Почему забрали? – она улыбнулась. – Разве Вы не знаете что Сергей Иванович Чудаков находится на учете в психдиспансере Киевского района с 51-го года? .
-- Почему? – Я был совершенно поражен.
-- Потому что когда ему было 14-ть лет,  его мама написала заявление  с просьбой обследовать ее сына, потому что он не спит, часто ссориться с соседями, а соседи заявили, что он слишком шумно себя ведет, не выключает лампочек в коридоре, слишком долго сидит в ванной, и приводит к себе друзей, они сидят на коммунальной кухне и поют песни, громко читают стихи – короче,  он не соблюдает норм социалистического общежития. И потом – во  время призыва в армию его комиссовали по состоянию нервной системы.  Он сам рассказывал о галлюцинациях, о бессоннице, о нервных срывах, о неожиданных приступах жестокости, о плохих отношениях с матерью, о том, что он сам себя иногда боится – вот поэтому мы его и комиссовали. А вы разве этого не знали?
- Нет… - пробормотал я. – для меня и большинства окружающих Сергей Чудаков -- был замечательно адекватным, логичным, разумным, уравновешенный, спокойным, добродушным, обаятельный человеком, талантливейший поэт,  его любят просто все, он знаменитый журналист, его статьи печатаются даже в «ПРАВДЕ»...
- Может быть… - сказала врачиха, пристально вглядываясь в  меня. – Может быть. Во всяком случае, сейчас он находится в очень неустойчивом психическом состоянии,  и мы сейчас пытаемся его успокоить, привести его в спокойное состояние..
-- Печально... – я вздохнул и пожал плечами. -- А сколько времени вам понадобиться, чтобы привести его в это спокойное состояние? 
Врачиха очень мило улыбнулась.
- Ну, как правило  мы такие состояния ... иногда за две недели, иногда за месяц... –  она посмотрела на меня, взглянула в глаза и еще раз улыбнулась, и негромко добавила: – Иногда год. – и еще добавила.- Я, конечно, постараюсь,  такому талантливому юноше облегчить жизнь.
И вздохнув, добавила:
-- Имейте в виду, что не все такие добрые как я. Вот его районный психиатр Эдуард Маркович к нему относится совсем не так добродушно. Поймите, он должен прислушиваться к обществу, к нашей партии, не позволять себе безумных поступков.
Можете с ним поговорить, даже погулять – но не больше получаса.
– Я все понял. – сказал я. – Спасибо.

Она вздохнула и улыбнулась.
-- Конечно он очень талантливый, такой образованный - мы просто в него влюбились!.. Но старайтесь удержать его от безумных поступков ,вы понимаете,  о чем я.. Идите, проведайте его - он сейчас на прогулке, в саду.
Я спустился в сад – и увидел Сережу. Он, в окружении больных, медсестер, врачей, и двух медбратьев, вещал что-то важное и интересное. Люди смеялись, хлопали. Все смотрели на Сережу с восторгом. Врачи с искренним любопытством задавали ему вопросы.

Наконец, по звонку все пошли в корпус, а нам с Сержем разрешили поговорить десять минут. И я, оглянувшись, свирепо бросился в атаку.
- Что же ты, скотина, не сказал мне, что ты откосил от армии через психушку?
- Я думал, ты знаешь! - Серж пожал плечами. – Ты же тоже откосил от армии, правда? Я не хочу быть пушечным мясом, я не хотел терять три года в этой давильне, в этой солдатчине! Я косил просто – я  хорошо знал психологию заключенных, прочел несколько книг по психиатрии – и спокойно обвел этих идиотов вокруг пальца.
- Идиот! – закричал я. – Ты обвел сам себя. Теперь они по любому поводу могут тебя забирать! Учет в психдиспансере – это смерть, это приговор! Ты обрек себя на дикую зависимость от чекистов. Ты понимаешь, что теперь ты – легкая добыча кегебешников – да еще даешь такие интервью! Они же могут тебя в любую секунду упечь в самую страшную психушку.
- Не так страшен черт, как его малюют. – Серж лукаво улыбнулся, похлопал меня по плечу. – Выпутаемся, Лежа! За меня обещал заступится Женя Евтушенко и Беллочка.

Прошла неделя – но никто за Сережу не вступился. Обаяв всех медсестер, Серж ухитрялся звонить мне каждый день, и просил приехать в воскресенье.
Когда я  приехал, Серж отвел меня в дальний угол сада  - Лежа, мне здесь надоело! Меня здесь колют в попку сульфазином – боль жуткая – и встать потом невозможно. Санитары отняли у меня колбасу, которую ты привез, издеваются, как могут. Я, конечно, скандалил – так одевали смирительную рубашку и били мокрым полотенцем.
- Что ты предлагаешь? – спросил я озабоченно.
- Лежа, мы с тобой видели столько хороших фильмов. Помнишь вот этот фильм «ПРОЛЕТАЯ НАД ГНЕЗДОМ КУКУШКИ»? Давай сделаем вот так… - Я выслушал Сержа, хохоча. Санитары смотрели на нас с подозрением.
- Я все понял. – сказал я. – Пока!
И я пошел.


И в следующее воскресенье я вылез из такси у пятиметровой белой стены больницы Кащенко ровно в 14.50 - к концу времени посещения больных. Санитары уже увели всех больных в корпус. В саду никого не было.
 Тихо  свистнул. И еще. И услышал тихий ответный свист. Я встал под стеной – точно посредине – вынул из пакета веревку и, перекрестившись, кинул веревку с кольцом на конце. Веревка перелетела точно над самой стеной. С той стороны стены Серж поймал веревку, одел кольцо веревки себе на плечо - и тихо дернул за веревку.
Я намотал веревку себе на руку, таксист перехватил ее чуть выше, предупредительно дернули ее, услышали ответный свист – и начали тащить веревку.
И Серж, тогда худой и легкий начал, упираясь ногами в стену, стал быстро подниматься на гребень, перемахнул через стену - и спрыгнул прямо нам в руки.
Мы мгновенно нырнули в машину и умчались. Вся операция заняла тридцать секунд.
- Браво! – веселился Серж. Какие там вестерны! Янки отдыхают. Лежа! – Серж радостно хлопнул меня по коленке.  – Ты не сценарист, ты правда - режиссер!

                ЭПИЗОД 13
ИТОГИ ПОБЕГА. СЕРЖ ОПУСКАЕТСЯ.
Эта история наделала в Москве много шуму.
Казалось, будет совсем плохо. Но с помощью Евтушенко Ахмадулиной и прочих дружески расположенных к Сержу конформистов Сержа историю все-таки удалось замять. 
И Серж снова стал появляться в литературных салонах, театрах, в доме литераторов, пытался писать – но печататься ему не давали нигде. Под псевдонимом тоже не получалось – все уже прекрасно знали его блестящий стиль.
А меня, его ближайшего друга,  вообще никто не трогал – и я с гордостью думал – что я всех перехитрил. 
Но однажды в коридоре Союза Кинематографистов на Воровского я лицо к лицу столкнулся с грозой всех киношников, ответственным секретарем СК  СССР Г.Б. Марьяновым, и он, взяв меня за пуговицу, глядя мне в глаза  внятно произнес своим твердым баритоном.
- Здравствуйте, Олег. Вы думаете, наверное, что никто ничего не знает? Ваше счастье, что вы пока еще не член Союза – если бы Вы были членом Союза – мы бы Вас из него немедленно исключили. Но – пока Вам везет… Но смотрите! Говорят, у Вас родилась чудесная дочка, но жена вас хочет бросить, француженку Вашу хотят выслать из страны… выгнали, жена вас бросила – Подумайте, что Вас ждет, если вы не перестанете дружить с этим типом, поддонком и антисоветчиком. 
И полковник Марьянов исчез.
А я долго стоял в коридоре со сжатыми кулаками.

Этот чекист, оказывается, знал про меня все. И про ссоры с женой, советской журналисткой, патриоткой, и про любовницу , француженку Ирэн Симон, референта военного атташе Франции. 

А у Сержа все становилось как-то совсем непонятно. Денег у него не было совсем, у меня он брать не желал, грузил где-то арбузы или что-то еще грузил, его видели в окружении каких-то провинциальных по виду девушек, которые его обнимали и хохотали.  Кончились. Старых приятелей  становилось все меньше,  но алюминиевая кастрюля с котлетами и серым пюре всегда ждала его на кухне.
И мы с Сержем  продолжали ходить  на поэтические вечера, на выставки модных художников, на премьеры. Однажды, после очередного вечера поэзии в Политехническом, когда старомодные старушки в дореволюционных букольках, бывшие курсистки, небось, с яростным восторгом отбивали себе ладоши, слушая пафосные строчки о разных пафосных пустяках, мы пошли прогуляться и как-то незаметно свернули на Тишинку.
Чудаков повернулся ко мне.
- Лежа! - Давай я забегу к Олегу, возьму у него пару рублей! Тебе же неудобно, ты же у нас кинозвезда – и вдруг без денег.
Я пожал плечами.
Через десять минут веселый Серж выскочил из дома, тряся зажатыми в кулаке деньгами.
- Лежа, все в порядке, у нас есть деньги на пиво – но давай сначала заглянем к моему дереву, помнишь его?
Мы  вышли на Большую Грузинскую, и остановились на углу Второй Брестской. Стали смотреть на дерево. Серж погладил его по шершавой коре.
 - Вот, Лежа, - мое дерево номер один.  – я к нему раньше часто приходил! -  оно меня лечит от всех болезней!
Серж еще раз погладил дерево,  улыбнулся  ему - и вдруг начал громко декламировал на улицу:
Деревья   с к л а д к а м и   к о р ы
Мне говорят об ураганах
И я их сообщений странных
Понять не в силах средь нежданных
Н е в з г о д , в скитаньях постоянных
Один, без друга и сестры!..

Серж произнес все это весело, простодушно, без тени иронии. Прислушался к далекому эху трамвайных звонков.  Повернулся ко мне. И вдруг заявил, тоном как бы военным.
 -- Рильке прав – сестры у меня нету – а друзей…
- Друзей у тебя навалом ... везде! … - сказал я.
- Знаешь, Лежа,  - усмехнулся Серж, -  был такой человек, Леонардо да Винчи, загадочная личность, правда? – очень любил парадоксы – вот один из самых простых – «Если у тебя много друзей, то значит - у тебя нет друга»!.  Не обижайся! Ведь ты сейчас мой единственный друг.
- А Гинзбург? А Михайлов?
- Они чудесные, но они другие,  - не как я   - не как ты! – Серж, улыбаясь, еще раз постучал по дереву. – Кстати, Лежа, я забыл тебе сказать – помнишь, года полтора назад ты меня знакомил с Тарковским? Я его вчера встретил, он сказал, что они с Андроном написали сценарий про Рублева…
 - То есть писал Тарковский, конечно, по моему сюжету… - желчно, очень желчно, каюсь,  сказал я.
  - Да!  - Чудаков смеялся.– помню, ты мне рассказывал этот замысел, только у них Рублев будет немым…
- ну еще бы – желчно воскликнул я – ведь текст разговора для  Рублева никто из них не напишет…а напишет, так будет позор!  А немой проскочит – идиотские сценочки придумают, а потом в конце иконы под музычку запустят – и все балдеть будут!
 - Ладно, Лежа, хватит злиться…. Я про другое – так вот вчера в Доме Кино Андрюша предложил мне сыграть в фильме весьма приличную роль – звонаря, - Лежа! Как ты считаешь? – похож ли я на звонаря?
- Ты похож на язык большого колокола.  – довольно злобно съязвил я. – Тебя надо подвесить за ноги, веревку привязать к голове – и голова твоя будет медно звенеть! Но вообще, конечно, сняться тебе не мешает. Лицо запомнится, -- ты станешь нашим Аленом Делоном! --  и будешь грести деньги лопатой.

Мы уже хохотали, хлопали друг хлопали друг друга по спине, читали стихи. Мы шли на Кутузовку, на Кутузовский проспект, к нашим дома, к нашим кастрюлям с пюре. К нашим мечтам, которые значительно посерели. Я все еще надеялся на большую карьеру в кино. А в Серже что-то  менялось, что-то ломалось.
Но для меня он все еще оставался неким романтическим Пьеро, сочинявшем стихи о Прекрасной Даме. И даже я не заметил, как быстро он превратился из Пьеро в Арлекина. Это я заметил только через несколько месяцев, когда вернулся из очередной поездки в Среднюю Азию.




ЭПИЗОД 14
ЯВЛЕНИЕ  Х Е Й Д И
Я прилетел в Москву в радужном настроении – получил много денег за хорошую работу – по дороге залетел в Ленинград, где целый день просидел в Эрмитаже перед «Блудным сыном» и наполненный чем-то светлым я сразу с аэродрома бросился к Сержу – без звонка, чтоб поделиться с ним чудесным состоянием души.. Взлетел на шестой этаж, постучал кулаком в дверь. Тишина была долгой – наконец я услышал Сержа – он громко хохотал, резко рванул замок, дверь открылась, и я узрел его – в мятых серых трусах, бешено пьяного, с дьявольской усмешкой. В руке у него был  толстый синий фломастер, другой рукой он схватил меня за шею и с криком – «Лежа, проходи! – будем рисовать!» -  втащил меня в свою комнатку.
В комнате, на смятой постели, вокруг которой валялись подушки и одеяла, лежала, задрав ноги на стену, голая пухлая блондинка.  Девица, запрокинув голову, пила портвейн из литровой бутыли типа «огнетушитель». Увидев меня, она расплылась в какой-то жабьей улыбке, и задрала жирную ногу типа ласты на стену, - и Серж тут же принялся обводить эту ногу жирным синим фломастером. При этом он во все горло вопил:
- Лежа, эту чудную девицу зовут Хейди, кажется! –  она девица ученая – учится во ВГИКе на режиссера – будет ставить твои безумные сценарии!
Хейди, пятипудовый балтийский дельфин с оловянными глазами под белыми веками, скорчила подобие улыбки – и демонстративно положила свою руку на темный бугорок клитора.
А Серж, оглядев на стене синий силуэт ноги, наклонился к Хейди и, громко причмокивая, стал облизывать ее грудь с большим вишневым соском – предварительно облив ее портвейном. Оторвавшись от груди, он принялся за вторую ногу, распевая при этом монархический гимн.
- «Так громче музыка, играй победу! Мы победили – и враг бежит, бежит, бежит!» В паузы между словами гимна он ухитрялся быстро вставлять пламенные призывы: «Хейди, ну подними попку выше! – Лежа, не хочешь попробовать Хейди? – она невероятно хороша в деле! – ну-ка, встань, Хейди!»
 Хейди бессмысленно вращая глазами, с той же кривой улыбкой попыталась встать, а Серж, задрав ее крокодилью комбинацию до самой шеи, начал по-хозяйски тыкать фломастером в разные уголки ее тела...
-  Ты, Лежа, меня обманул – ты говорил только о поцелуях, Бог создал женщину не только для поцелуев – посмотри! – это женщина-дельфин – без хвоста, но с какими ногами! – смотри, смотри! – вот она – линия красоты Хогарта! – Бог был мужчина, конечно… -  он вылепил формы, которые волнуют – сводят с ума! – помнишь стих Павла Васильева, Лежа? - «Кажется, чего уж проще, Также и у моллюска. А тронешь – на ощупь Под блузкой – Музыка Каждый мускул!» Потрогай этот мускул вот здесь, Лежа! Смотри как удачно здесь распорядился Творец!.. И здесь!
Отбросив фломастер, Серж попытался раздвинуть ноги Хейди – но она вдруг с пьяной яростно ударила Сержа локтем в грудь, - и снова потянулась ко мне своими руками, норовя залезть в ширинку – я оттолкнул ее, она рухнула на постель и сразу захрапела.
- Лежа! – Чудаков схватил меня и поцеловал портвейными губами. – Ну чего ты сердишься? – Видишь какую наяду я приволок в мою конуру… – и Серж вдруг запел почти басом, широко открывая рот.  -  «В роскошной бедности… в могучей нищете»!.. Да!.. «И ослепленный срамом родины Прошу билеты на все стороны…Тихо, тихо!  Мой чудесный Лежа!
 В это время Хейди, резко проснувшись, снова потянулась к моей ширинке, но пальцы не справлялись с моей молнией.
Серж, хохоча, толкнул меня прямо на Хейди. Я упал на нее, и она уже нащупав молнию, начала расстегивать мою ширинку, при этом безумно хохоча и бормоча на ломаном русском – «Иди ко мне, красавчик! Ты, наверное, мент? - или грузин? Ты будешь делать то, что я тебе скажу! – она навалилась на меня своей тушей и пыталась опрокинуть меня на постель.
Серж, ликуя, хохотал!
- Лежа, ты только сценарист, – а Хейди – режиссер! – подчиняйся!
- Я буду… командовать…  всеми! – бормотала Хейди, удерживая меня на постели и залезая в брюки, закричала. - «Мотор!.. Экшн! Начали!»
Я, собрав все силы, оттолкнул ее, сам упал на пол.

Потом мы с Чудаковым утащили её на кровать, Серж уселся на нее, хлопал по попке – и надрывно распевал:
- Лежа!» Когда дышать мне  больше нечем, Разрежьте ненависть, похожую на печень!»
Я смотрел на него с ужасом. Потом крикнул:
– Быстро одень эту шлюху! Быстрее! - я жду тебя на кухне.
И пошел на кухню в конце коридора.
Через пять минут Серж в трусах вполз на кухню, пытаясь меня обнять.
- Нет, Лежа, ты типичный казуар с молитвенником!.. Ты же надо мной смеялся, что я, мол, такой весь лютик из себя нецелованый! Да, я вхожу в вашу киношную жизнь не через парадную дверь. Я вхожу не в дверь, а, прости, через черный ход! В чем ты меня вообще упрекаешь, Лежа? Ты сам изменяешь своей Мариночке налево и направо!
- Мне – можно! - сказал я злобно. – Я умею каяться. А тебе – нельзя. Ты распадешься на атомы. Тебе нельзя пить, у тебя отец алкоголик.
- У меня отец был архитектор, он умер в тюрьме, но мою мать заставил выйти замуж начальник тюрьмы, полковник КГБ – мерзкая сволочь – ему нужно было жениться. Чтобы получить больше метров в Москве, а там на краю Охотского моря никаких женщин, кроме моей мамы не было – но об этом я говорить не хочу. Он привык пить спирт и стрелять по беглым зекам – а я никого не стреляю. А Хейди просто учит меня азам секса – я прилежный ученик. При-Лежный! Лежа! Понимаешь? – я твой друг, прилежный друг!
Серж дыхнул на меня портвейным перегаром, я отвернулся, он чуть не упал, я схватил и потащил его из кухни по коридору, и – замер в шоке: все жильцы коммуналки выстроились вдоль стен коридора  и молча наблюдали, как я тащу Сержа. На их лицах была ненависть - как на картинах Гойи. Одна рожа взвизгнула, другая залаяла, и все вместе обрушились на Сержа собачьим хором.
- Почему не закрываешь дверь на лестницу? Почему бросаешь мусор? Развратник! Негодяй! Хулиган! Антисоветский элемент! не закрываешь входную дверь, почему мусоришь, за собой не убираешь, почему голых баб в нашу ванную водишь, почему сам в таком виде ходишь? «Писатель!» Напился как свинья! Тунеядец! Мы сообщим в органы!
- Марья Ивановна, мы только чай попили, я уберу, вы не волнуйтесь, Марья Ивановна» - хохоча и шатаясь пробормотал Серж.
Мы тебя выселим! Гаси в туалете свет, негодяй! Предупреждаем последний раз – обратимся в органы!
Серж, шатаясь, развернулся, посмотрел на их лица, полные ненависти, -- и вдруг, став на руки,  залаял, показывая соседям кулак и фигу, кулак и фигу.
Он лаял, истерически хохотал и тыкал в них пальцем. 
- А-ха-ха! О-хо-хо-хо! Напугали, Шариковы проклятые! Стая ворон! У-ху-ху-ху-ху! Лежа, смотри – вот он, маленький человек из Гоголя!.. Вот оно собачье сердце! Тьфу на вас, Шариковы! Да!.. - с белым венчиком из роз впереди Иисус Христос! – как вы ошиблись, господин Блок, нет на них Христа! Им нужны семечки, а не голубые города. Смирно, голытьба! У-у-у, Шариковы –  спалю я вас! Спалю! Ночью оболью керосином – и спалю!
Соседи остолбенели  разинули рты.
Я быстро втащил Сержа в его каморку. Дал ему несколько пощечин - и облил из бутылки «Нарзаном», Затем изо всех сил хлопнул по спине, шипя
 – Быстро протрезветь, Сережа! Быстро!
Серж, глубоко вдохнув, повертел глазами, укусил себя за палец    Прохрипел.
- Ладно, Лежа, приказывай!
Нам удалось надеть на голую потную пьяную Хейди трусы, порванный бюстгальтер и костюм, не смогли застегнуть молнию на её животе,  две пуговицы отлетели. При этом Хедли, брезгливо  нас отталкивая, громко распевала что-то мажорное по  латышски. Я выскочил в коридор, набрал номер, вызвал такси, умоляя побыстрее. Такси отзвонились быстро, мы сунули поющую Хедли в лифт, вытащили на улицу, кое-как – запихали её в такси – при этом мощная грудь опять выпала из порванного бюстгальтера, я сунул шоферу  деньги, записал номер машины – и стало тихо.



Серж, слегка пошатываясь, смотрел в небо
- Пойдем, -- сказал я. -- Проводишь меня и протрезвеешь, засранец…
Мы пришли ко мне домой, я завел его на кухню. У нас была тихая кухня, соседей было только двое. Потом я долго отпаивал Сержа крепким чаем на своей кухне. И когда наконец вывел его на улицу, уже глубокой ночью, он был уже почти трезвый, и стеснительно бормотал.
- Лежа… ну что такого? Девицы во ВГИКе нынче очень эмансипированы, без всяких комплексов – а Хели к тому ж прибалтийка! – они, Лежа, ужасно гордятся своей раскованностью! – такие все хиппи! – такие как у нас в 20-ых годах! – свободная любовь – это просто как выпить стакан воды! – ура! – да здравствует свободная любовь! – Чудаков усмехнулся. И, зевнув, спокойно сказал.
- Я, Лежа, с романтической любовью завязал. Теперь для меня актуальна только антиромантическая любовь, т. е. – чистый, природный секс – но обогащенный достижениями сексуального искусства Китая, Индии и других сексуально раскрепощенных народов! Наслаждение телом! Лежа, в будущем все эти бредни на счёт любви отпадут! Учёные  совсем скоро изобретут так называемые феромоны – такие химические соединения, которые источают те запахи, которые сексуально притягивают мужчину и женщину друг к другу! Заказал один феромон – и тебя будут любить блондинки, заказал другой – и тебя захотят брюнетки. Прогресс науки приведет к тому, что публичные дома будут не нужны – весь мир станет большим публичным домом – наконец! Никто не сможет отказать друг другу! Представляешь, Лежа, поднесёшь феромон к носу какой-нибудь недоступной барышни – и она уже влюблена, - и ты тоже! И никаких истерик, никаких переживаний! – понаслаждались друг другом – строго по расписанию – по минутам – и обратно к станку – как Ленин!

Я довёл Сержа до его подъезда. И, глядя ему в глаза, тихо спросил.
- Сереженька! Я не проповедник…  - но как же… -  л ю б о в ь?
Серж усмехнулся. Провел рукой по волосам – с затылка ко лбу. Провел рукой по лицу – сверху вниз. Потер подбородок. Сосредоточенно пожевал губу.
- Лежа, во-первых, с    л ю б о в ь ю   я временно завязал!.. А во-вторых,  Лежа – я теперь все время безумно эрегирован! И я хочу от женщин только секса, взаимной языческой радости двух молодых тел! -  и никаких слёз, обещаний --  чуйств! - мне  нужны женщины! - каждый день! Я теперь, Лежа, стал сексуальным маньяком! – настоящим, безумным сексуальным маньяком! Я хочу только секса! Откровенно и безумно! Каждый день просто секс – заниматься сексом! Десятки женщин! Я хочу изучить секс научно, стать ученым жрецом секса!
- У нас в СССР секса нет! - сказал я печально – и – расхохотался. Но потом опять разозлился. – Ну тебя к черту с твоей апологией похоти! Самый мерзкий порок!
- Лежа, пороки опорочить легко! - но в них тоже есть сакральность, пусть стихийная, бездуховная, - но космическая! А на счет брака – моногамия, конечно, хороша для продолжения рода и воспитания детей. Я интересуюсь женщиной как художник.  Женщина – это линия красоты Хогарта! Такой притягательный набор овалов, кругов згибов! – и опасных провалов! И еще женщина, это та волнующая разность холодных и горячих частей её тела – которой так восхищался твой кумир, страстный эротоман, Иван Бунин!
И Серж продекламировал: «Глаза в нее погружаю.  И чувствую, что дурею. Меня заряжает Как батарею. Многие мне страны Были в пути обещаны И все-таки самой странной Страною была женщина». Хочу женщин - море! Океан!
- Иди к черту! – я был в бешенстве. – Из тебя, Серж, просто выпало человеческое! Осталась маниакальная гипертрофированная похоть! Ты больше не ангел! Ты кролик е**чий! Таскай своих девок, если тебе это так интересно! Кто тебе мешает?
- Кто мешает? – Серж засмеялся. – Ты что не понимаешь? – Ты не понимаешь, что приличную женщину мне повести некуда! – она сюда не пойдет!
Я пожал плечами.
-  Хочешь, чтобы я снял тебе квартиру для развлечений?
- Не надо! – упрямо сказал Серж. – Я сам что-нибудь придумаю. Сам.
Он замолчал, вздохнул, застегнул свой рваный плащик и сказал, улыбнувшись мне.
- Иди поспи, Лежа! А я схожу  на Тишинку,  к  своему д е р е в у – посоветуюсь!  Привет, до вечера! – в Доме Кино, без пятнадцати семь!

И мы встретились, и смотрели чудесное кино,  и Серж был спокоен, светел, пленительно умен, его все обожали, и опять мы шли пешком, и говорили о Пушкине, о художнике Каро, о Модильяни, об Ахматовой и Цветаевой, о Смогистах, о…

Но  с этой ночи, заходя к Сержу без  звонка -  чтобы не дразнить соседей -  я стал подобные сцены наблюдать довольно часто, - и сразу уходил, несмотря на веселые предложения  присоединиться и присовокупиться.
Толстая Хедли  у Сержа  больше не появлялась- наверное, снимала какой-нибудь высокохудожественный фильм о моральных ценностях советского человека. 

                ЭПИЗОД 15
СЕРЖ ПАДАЕТ НА ДНО. Я ВСТРЕЧАЮ ЕГО С БОМЖАМИ.

И я опять улетел в Среднюю Азию, а когда приехал – мне сообщили, что  Серж стал пить  с кем попало, спать с кем попало, работал грузчиком на Филях.
Однажды я встретил его в  нашем бистро с какими-то двумя работягами. Серж уже шатался, ничего не слыша, но под мышкой у него были две толстые научные книги о пересадке сердца. Я затащил его домой; из крохотной своей каморки испугано выглянула Елизавета Тихоновна, его мама, робко предложила   горячей картошки;  но Серж вдруг ни с того ни с сего бешено на нее гаркнул:
- Уймись, мать!  Уйди на кухню! - и так зло толкнул ее в спину,  что она чуть не упала.
Я  онемел от гнева, не помня себя, схватил Сержа за шею, не помня себя, дал ему по жопе страшнейшего пинка
- Не трогай мать! Убью! У б ь ю !
 Он – поверил;  буркнул что-то насчет «Лежа… ты  ничего не знаешь…», выронил книги, подобрал их, упав на четвереньки, положил под голову и прямо на полу захрапел.
Я тяжело выдохнул.
 - Извините его, Елизавета Тихоновна, он напился там, внизу… ничего не соображает.
Елизавета Тихоновна тихо покачала головой и прошептала: «ничего, ничего, Сереженька очень больной, спасибо Вам», и спряталась в свою коморку.
Конечно, через день Серж объявился, извинился  - очень церемонно.

Серж позвонил  через день,  церемонно извинился за ужасное поведение.
 - Прости, Лежа – лагерные  комплексы – подсознание – прости! …
 Он вздохнул, и перевел тон.
- Лежа, я ночью написал стишок – другие комплексы – арбатские – почитать?
- давай, только быстро, сказал я мрачно.
Серж начал читать
15 лет возраст любви,
10 рублей легкая пьянка…
Стих был легкий, естественный, как дыхание, без ложно-поэтического пафоса, без сентиментальности – простая холодноватая констатация смерти.
В сложном щебете мартовских птах
Бродит смерть, как последняя лажа
Будет съемка обратная – прах
Антиснег крематоркая сажа…
Я задохнулся . От легкой и черной, как воронье перо, аллитерации – и простил ему все.
- Негодяй! – прошипел я. – к трем приходи, на курсы – будет гениальный фильм  Брессона «Мушетт»
И я понял – Серж стал другим, и это уже навсегда. Но каким другим, я еще не знал.
Я вспомнил:
– «от жажды умираю над ручьем, Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя, Куда бы ни пошел  везде мой дом чужбина мне -  страна моя  родная! Я знаю все, я ничего не знаю! Мне из людей всего понятней тот, кто лебедицу вороном зовет..»
 Это написал Вийон. Французский Серж. Он шлялся по  борделях, сочинять анархические богемные стихи о толстой Марго, Его пытали, бросали в ямы с прокажёнными, много раз хотели казнить…   И он решил начать жить по новому...
Прошло пятьсот лет… 
И Серж Чудаков  тоже решил жить по-новому …
Раньше его врагами были соседи только по квартире. Теперь, - как выяснилось - и по стране…

ЭПИЗОД    16
ВЫСЫЛКА ИРЭН 1962 – ЗИМА 1964. Лето 1965

И опять я пробыл в волшебной Средней Азии почти год, наслаждаясь каждую минуту, солнцем, глазами красавиц, балетом.
О эти юные узбечки из только что разогнанного ташкентского борделя, и юные немки-студентки, и русские красавицы…

О, эти арыки, эти хаузы с ледяной водой, эти тысячи роз в саду знаменитой оперной певицы Туфы Фазыловой, о, мой новый друг, знаменитый таджикский артист, почитатель Пастернака Марат Арипов, о, эта горячая водка из горла перед театром оперы и балета, и этот омархайямовский персонаж Абид Хамидович Хамидов, страстный болельщик московского  «Спартака» - он летал на матчи «Спартака» по всему Советскому Союзу! О, эти восточные застолья, эти нежные барашки и форели и танцы живота в закрытых партийных салонах!


Я вернулся в Москву в начале января 62–го года чтобы развестись со своей женой, журналисткой Мариной Чередниченко, и жениться на француженке Ирэн Симон, референте военного атташе Франции в СССР. Самолет приземлился во Внуково, Я взял такси и через полчаса подъехал к своему подъезду дома на Кутузовке, расплатился, вышел из машины, и –  и меня тут же подхватили под руки два крепких сереньких человека,  Запихнули в черную Волгу с тонированными стеклами. И машина рванула так быстро, что  я успел подумать  только —  неужели в психушку к Сержу?
Но меня, молча, без всяких объяснений, забрали только паспорт,  отвезли куда-то в мрачную камеру-одиночку с наглухо закрытым окном и железной решеткой на нем. У входа в камеру стоял мрачный охранник с пистолетом.  Он, не отвечая ни на какие вопросы,  водил меня в туалет.  На седьмой день,  расстегнув кобуру пистолета, он  сел со мной в лифт, и привез в кабинет, где сидел приветливый молодой капитан КГБ, который молча вернул мне документы и деньги.  И   очень вежливо объяснил, что я был задержан по  подозрению в шпионаже в пользу французской разведки, но подозрения не подтвердились — и я свободен!
Я хочу, чтоб вы представили себе, в каком состоянии я находился эти шесть дней — ведь это был 1964-й год, конец той пресловутой «оттепели», и десятки моих приятелей уже сидели по тюрьмам, психушкам и лагерям. Короче, когда охранник закрыл за мной тяжелую дверь, я спустился с крыльца старинного особнячка в каком-то Арбатском переулке, и,  подрагивая  от ощущения свободы, схватил такси. Ворвавшись домой, кинулся к телефону. Дрожащими пальцами набрал номер домашнего телефона  Ирэн. Мне ответил по-французски сухой мужской голос,   объяснил, что мадемуазель Ирэн Симон два дня назад покинула Советский Союз, и теперь в этой квартире живет он, гражданин Франции., и просит его не беспокоить.
Трясущимися пальцами я набрал номер телефона Ирэн в военном атташиате , куда Ирэн категорически  запрещала мне звонить; спокойный женский голос мне сообщил, что мадемуазель Симон объявлена МИДом СССР персоной нон грата и выслана из Советского Союза.
— Можете мне сказать, куда она полетела? — спросил я.
 - это не тайна! – рассмеялась секретарша.- но я не знаю. Кажется, в Канаду – она обиделась.
- на Советский Союз? – спросил я  мрачно.
- Нет, месье, на Францию! – снова засмеялась женщина. – потому что Франция ее не отстояла!

Я положил трубку.  Что ж, жизнь рявкнула, и показала настоящие совковые зубы. Я – шпион! Да у меня ни одного знакомого военного не было, только поэты, дворники, артисты, и Чудаков.
Я принял холодный душ и стал размышлять. Значит, жену, мою чудесную Марину, я потерял. Мою невесту,  выслали как шпионку, и мерзкие французы ее не защитили. Ирэн, с которой я хотел венчаться в церкви, может быть даже в католической, но теперь об этом даже мечтать не надо, она теперь персона Нон-грата, хоть и не доказано, что она была шпионкой.  Наверное, Бог меня наказал за пьянство, блуд и прочие грехи. Что мне теперь делать? Я решил помолиться и в эту минуту раздался звонок.


                ЭПИЗОД 17
                ПОДАРОК

Я схватил трубку. Голос Чудакова яростно прорычал:
— Лежа, ты уже в Москве? Я соскучился. Как дела?
— Ужасно, — ответил я. — Ирен объявили персоной нон грата и выслали, а меня продержали семь дней на Лубянке.
В трубке было слышно, как Серж присвистнул.
—  Хочешь, я приеду тебя утешить?
— Очень, — искренне сказал я. — Я в депрессии, не знаю, что и делать.
— А выпить у тебя найдется?
— Сейчас посмотрю, — заглянул в холодильник и крикнул. — Найдется! Много!      
     И через полчаса я уже открывал Сержу дверь моей новой квартиры на углу Большой Бронной и Богословского переулка, напротив детского сада.
— Лежа1 поздравляю тебя со старым Новым годом! Я не один – я с подарком! —весело крикнул Серж входя. — Ее зовут Люда!
За спиной Сержа стояла веселая, румяная с мороза девушка в каракулевой шубке -- очевидно еще бабушкиной. А на голове у нее был залихватский розовый капор -- то же очевидно бабушкин, но периода ее ранней молодости.

Девушка скинула шубку, мы пошли на большую кухню, я открыл бутылку «Хванчкары» и мы сразу начали в темпе выпивать.  Серж потребовал закусок, я вынул все, что было, мы торжественно сели за стол, чокнулись, выпили, и Серж протянув руку к окну, стал рассказывать.
— А ты знаешь, Лежа, что вот в этом доме напротив на 4-м этаже в холодном 1920-м году снимали комнату Есенин с Мариенгофом? Зима тогда была очень холодная, и чтобы согреть большую постель, они за большие деньги наняли соседку – пышнотелую русскую девицу с роскошными формами, чтобы она перед сном грела им постель. Девушка поставила поэтам жесткое условие: она греет постель, но они к ней под одеяло не лезут. Друзья согласились и исправно платили деньги вперед.  Но через неделю девушка возмущенно заявила: «Я ухожу, ищите другую дуру!» Поэты изумились: «В чем дело? Ведь мы честно соблюдали условия?!» — «Вот именно по этому я и ухожу!» — с презреньем сказала девушка и хлопнула дверью.
Серж захохотал, я улыбнулся, а Людочка засмеялась.
Мы чокались и смеялись, и мне стало легче, — тем более что Серж, как всегда, «научно» объяснял мне, что переживать из-за потери жены мне не стоит. Он посадил Люду себе на колени, стали видны ее красивые полные ноги – и начал тоном лектора.
— Лежа! Надо примириться с ситуацией, искать выход из положения Любовь любовью, но клин вышибают клином, Лежа. ты все еще живешь в мире французского кино 30-х годов, которого ты насмотрелся на курсах. Марсель Карне, Жан Виго, Ренуар и прочие. (фамилия актрисы) — А я тебе скажу -- не надо пошлых сантиментов — «душа не больше, чем тело, и тело не больше, чем душа» — говорил Уолт Уитмен, духовный папаша Маяковского. Цель жизни всякого мужчины – оргазм, или – нега, как говорили в старину –наше либидо или взрывается оргазмом натуральным или сублимируется через медитацию в героические поступки, в мировые рекорды по прыжкам в высоту, ширину и низоту, в экстаз , т.е. сверх пафосно преображённый оргазм — или простое донесение! – а я, Лежа, всему этому теперь предпочитаю простейший натуральный оргазм — каким его спроектировал Господь Бог, он же Творец, он же Причина мира, как его назвал Циолковский, той кумир!
– а любовь, Лежа -- это этикетка на оргазме, маска, афиша... ---- А чтобы оргазм был вечно свеж, увлекателен -- нужно чаще менять сюжеты оргазмов – монтаж эротических аттракционов, как сказал бы Эйзенштейн. Все остальное – ложь, импотенция и ханжество! --Пойми, Лежа, чистое, освобожденное от всякого инфантильного романтизма наслаждение телесного общения мужчины и женщины и есть одна из новых парадигм 20-го – и конечно 21-говека! Вот увидишь, будут открыт клубы – не публичные дома, а клубы – сексуального общения, клубы коротких встреч! Помнишь, - теория «стакана воды!», в 20-е годы это была теория подружки Ленина Инессы Арманд – согласно этой теории ни одна комсомолка в бригаде  не могла отказать своему собригаднику-комсомольцу! Инесса Арманд сама практиковала эту теорию, трахалась с Ленином при его жене!
— Представляю, что будет в 21-м веке! — трагически возопил я, закусывая огурчиком.

-- Ладно, ладно, я больше не буду!
Можно?  – Серж тыкнул в бутылку водки. Налил рюмку и вы пил.
-- Лежа, если ты прожил с женщиной больше 5-ти лет –
то химически она тебя уже не волнует –Ты жил с Мариной 5-ть лет, и ты должен знать, что любовь это химия и есть такое вещество — ф е н и л э т и л а м и н --  Оно выделяется при оргазме и вызывает в теле ощущения, как от сильного наркотика. Но вот в чем  штука --по мере привыкания к партнеру -- концентрация этого чудесного вещества в организме снижается -- И чтобы усилить его выброс в кровь – необходимо менять с ю ж е т -  т.е. поменять партнершу  — мы должны жить научно, — он ущипнул Люду выше коленки, она легко взвизгнула --  согласно Божьему проекту – т.е. эротической тяги как основы размножения! И  вообще -- я за многоженство и многомужество, а дети должны быть общими! -- И воспитываться в специальных заведениях типа пушкинского лицея – без женщин – чтоб усилить нервную тягу -- Правильно я говорю, Лю? — и Серж погладил ногу Люды уже гораздо выше колена, что меня уже воодушевило.
— Абсолютно! — Люда улыбнулась, посмотрела мне в глаза – и тихонько сняла руку Сержа со своего бедра. И обратилась ко мне.
— Олег! У тебя есть музыка?
-- Конечно, -- сказал я.
Я быстро включил модную тогда музыку, а Люда слезла с коленей Сержа и начала свободно танцевать поднимая руки. Но Сержа удержать уже было нельзя. Он, не давая мне танцевать с Людой, держал меня за пуговицу, продолжая свою лекцию.
-- – конечно, роль женщины можно обозначить и по-другому -- спутница жизни, друг, сотрудница, машинистка, медсестра, повариха, но главное роль женщины – быть объектом оргазма – и в принципе совершенно не важно, с какой девицей или с какой замочной скважиной этот оргазм произведен.  – Раньше оргазм называли стыдливо: нега – очень красиво, да? – и как бы стесняясь? –твой любимый Пастернак назвал это корректно – помнишь его стих? -- «Как в неге прояснялась мысль, безукоризненно как сон» -- очень красиво – но я ему когда-нибудь отвечу  – по –мужски – строго научно! -- без всякой романтики – ведь либидо работает на  соли в организме – ведь причина оргазма, Лежа, проста – избыток солей в организме – да, Творец, или Христос – или Моисей – уж не помню, наставлял нас: «плодитесь и размножайтесь» – но в этой знаменитой формуле плодитесь и размножайтесь – он забыл добавить самое главное слово – да, да, самое главное!
– Какое же это слово? – я погрозил Сержу пальцем. -- Христос говорил необходимо и достаточно – ничего лишнего – «Плодитесь и размножайтесь».
-- Нет! – Серж хохотал – Одного слова явно не хватает!
-- Какого? – Я был уже возмущен.
-- Ой! -- Серж взглянул на меня с жалостью и победно поднял палец. -- Лежа, Лежа! разве ты не слышишь, что в этой формуле не хватает главного слова – н а с л а ж д а й т е с ь. -- Серж смотрел на меня в упор. -- Если бы твой Бог хотел чтобы мы только размножались, он бы придумал более простой способ размножения! – понимаешь? -- а он почему-то придумал такой чудесный способ этого размножения и дал женщине такие формы, такие грудки, такие попки! – без наслаждения нет размножения – а наслаждение, если ты живешь с женщиной более 3-5-ти лет – уже сходит на нет и женщину нужно менять -- как можно чаще – тогда наслаждение гораздо ярче – и размножение идет гораздо успешнее – химия, Лежа, просто химия!
– Одной химии мне мало – вздохнул я. – Мне нужна красота момента! Понимаешь Серж, это смешно, может быть, но я от любой, даже самой пустяковой встречи ловлю некий кайф! -- Это больше чем просто химия!
Чудаков взгляну на меня с жалостью, быстро налил себе рюмку, быстро выпил, схватил свою кепку :
 поманил меня пальцем в коридор. Я вышел.
— Ну как тебе мой подарок, Лежа,? — улыбнулся Серж
— Профессионалка? — зевнул я.
— Лежа! Ну как тебе не стыдно! – Серж возмутился. -  Я тебе что, сутенер? - Просто милая свободная вольная пташка, очень свободная! — она — из Подмосковья, мечтает стать писательницей — я с ней побегал по мастерским три дня, в театр сводил – тебе будет вроде лекарство от депрессии! –берешь?, я то я увезу!
Я пожал плечами.
— Ну, если лекарство - надо брать! – я наконец засмеялся.
- на улице холодно и темно - подаришь червонец на такси?
Серж взглянул на меня с дьявольской усмешкой.
Я вынул червонец, Серж схватил его, подбежал к Люде, поцеловал ее в щечку, и сказал:
— Значит завтра в шесть в Некрасовке— если ты, конечно,  будешь свободна.
И , одарив нас лучезарной улыбкой, Серж исчез, хлопнул дверью.

Мы прожили с Людой целую  неделю душа в душу. Конечно, ни слова о любви. Я предложил назвать наши отношения так: дружба с сексом – ей понравилось.
 - Здорово! - сказала она. - Просто радость без всяких обязательств!



ЭПИЗОД 18
ВЕСЕЛАЯ ЖИЗНЬ

И так оно и пошло. Я еще тосковал и по Ирэн и по Марине,  Но Марина,  узнав об выселке Ирэн из газет, будучи коммунисткой, даже не пожелала со мной встретиться. Ирэн позвонила два раза, сказала, что обиделась на Францию, что уезжает в Канаду, и очень страдает. Я тоже страдал, но…вы понимаете, мне было 23 года.
С утра я  работал, писал, писал… а вечером приходил Серж , и не один, конечно, а с какой-нибудь девицей или двумя девицами из «Некрасовки».
«Некрасовкой» мы называли тогда  центральную публичную библиотеку Москвы им. Некрасова на углу Большой Бронной и Пушкинской площади. В ней было полно молодых школьниц и студенток из интеллигентных семей,  курящих на площадках второго этаже - тогда еще можно было курить даже в библиотеках.  Эти девушки были уже  оттепельные – никакой стеснительности, никаких бабушкиных правил, никаких советских страхов; они могли с вами выпить пива на улице и сделать минет в подъезде.  Правда, на эти подвиги их можно было подвигнуть только каким-нибудь необычным, талантливым жестом, поведением, словом. Почти все они жили в основном рядом – на Большой Бронной, на Малой Бронной, на Тверском Бульваре, на патриарших Прудах или «Патриках». Они тянулись к прекрасному, необычному –.начитанные, тоскующие -- и очень смелые, причем чем интеллигентнее, тем смелее.  Начитавшись Ремарка, Генри Миллера, они обменивались текстами, напечатанными на машинке, но не политическими, а эротическими, типа «Кама Сутры» и т.д. и просто жаждали приключений. Жесткие ветхозаветные нравы коммунистической морали, отвергавшие секс и даже невинную эротику еще царили,  конечно, но только в провинциях. В Москве нравы были уже гораздо свободнее. Оттепель делала свое дело.

Мы с Сержем были тогда еще отчаянно молоды, эротический ручеек не пересыхал ни на секунду, он мчался по нашим венам и артериям безумно и непобедимо, как у Равеля в «Сонатине». Водопад бешеных гормонов сметал с пути любые принципы,  — ну почти любые, вихрь плотских утех кружил нам головы!
К тому ж бесконечные эротические приключения  казались нам тогда неким даже вызовом по отношению к всей этой серой кирзовой среде, окружающей нас и в четверг, и в пятницу, и в субботу, и всегда – всегда – без надежды на Воскресенье. 


Тогда меня была еще одна квартира на Ситцевом Вражке, довольно большой деревянный особняк 19-го века с мраморной лестницей на второй этаж  и с приличным камином. Этот особняк  поставили как бы на ремонт, а на время ремонта предоставили мне квартиру временную квартиру на Богословском переулке.  Но, к счастью, ремонт еще не начинался.   И в особняке кипела волшебная безумная молодая жизнь. Мы пили, буйствовали, радовались, слушая новую музыку, рок, Битлз и прочее.

Вот один такой вечер. Наши любимые старшеклассницы – яркие, сильные, как на подбор, сорвав почти все цветы на Тверском Бульваре, прибежали ко мне – мобильных еще не было, но ко мне приехала мама, и тогда вся орава 7-мь девушек и мы двое с Сержем помчались по Тверскому бульвару, пересекли Арбатскую площадь на Ситцев Вражек, открыв огромным ключом высокую дверь оказались в сказочном помещении.

Мы бегали по лестнице вверх вниз с бокалами в руках. За окнами было уже темно, две лампочки перегорели, мы бегали по лестнице,  потихоньку раздеваясь. Представьте себе,  7-мь девушек с визгом и хохотом носясь по лестнице, постепенно пьянея, начали потихоньку раздеваться, освобождаться от лифчиков, юбочек, и ... я лично, как все лицемеры, не раздевался, но девочки окружали меня и Сержа плотным кольцом грудок и попок. Оооо! Свет погас окончательно, а камин еще горел, и тени от огня метались по огромной комнате, и откуда-то снижу, из-под мраморной лестницы, где стояла кушетка, доносились нежные стоны, визги, смехи, девочки обнимались с нами, друг с другом, а потом...

Так в звоне бокалов, в тумане веселых наслаждений вполне безмятежно пронеслось года два.
А дела наши между тем шли очень неважно.  Но если у меня как-то что-то двигалось в кино — после закрытия двух моих сценариев о современности — и я стал писать только про историю или хитрить— привет Эзопу! — то у Сержа все было безнадежно: его нигде не брали, никто не заказывал ему статей. И к тому же у него случилось несчастье.
Мама одной девятиклассницы, зайдя в библиотеку обнаружила свою дочь в курилке в объятьях Чудакова, причем весьма, как бы это сказать…. Ну, вы понимаете – мамаша устроила дикий скандал, и Сержа навсегда изгнали из Некрасовки с большим позором.

Но Серж был по-прежнему безоблачно оптимистичен, хотя в стихах – саркастичен весьма, Родины своей не щадил. И в стихах Сержа стали появляться нотки иронические, горьковатые, вот кусочек:.
Бога нет и вместо Бога
Не придумано протеза
Чтобы в рамках джентельменских
Это быдло удержать
Но ученый с 5-ым пунктом
Взял контейнер из железа
И вложил кусок урана с маркой 235.
 И Серж продолжал ходить по мастерским, где его любили.
И продолжал ходить в ленинскую библиотеку, и воровал там сугубо научные книги. И читал их с упоением.
И три критекессы продолжали подкармливать его.
И серое пюре и котлеты Сержа ждали по-прежнему.

Фактически Серж жил на нищую зарплату его матери, и это его тяготило. Он ведь уже привык зарабатывать в газетах и журналах приличные деньги. Я много раз предлагал ему деньги, с таким условием, чтобы он писал прозу и стихи, и каждый месяц показывал мне результаты работы. Но Серж, который разрешал мне угощать его выпивкой и закуской,  совершенно не желал подчиняться ни каким законам и правилам, и писать он, по его словам, не любил, и никакие деньги, по его словам, ему были не нужны. Врал, конечно, но врал с достоинством, хотя и становился все более хмурым.
 Но вот однажды вечером  у меня раздался звонок,  и Серж радостно прокричал в трубку:
— Лежа! Ура! Мои материальные трудности закончились — Тарковский пригласил меня сняться в своем новом фильме о Рублеве! — в роли звонаря.
— Звонаря? Да, ты ведь и есть звонарь, -- засмеялся я, --  это верно — снимайся! Станешь советским Алленом Делоном –но веселым Делоном. Кстати, проси аванс сразу, а то директор фильма тебя надует!
Но до начала съемок и даже проб было еще далеко!

У меня уже тоже кончались деньги, полученные за два сценария, которые были приняты, но ставить их Госкино запретило. Новый мой сценарий на Мосфильме не приняли – за «взгляд из подворотни». И за «аллюзии».
А к тому же мне уже порядком поднадоела  беспутная, хоть и веселая,   жизнь.
Я созвонился с Таджикфильмом, оказалось, что 2 сценария местных сценаристов очень нуждаются в доработке или переработке,  и я улетел в солнечный Таждикистан -  любимую солнечную богатую Среднюю Азию, где еще не было никаких террористов, и по-моему никаких мечетей, а была спокойная богатая советская жизнь,. и все были едины – по крайней мере, на вид, в своем порыве строить социализм и даже коммунизм -  и, конечно, снимать кино.
А Серж остался читать книжки о генетике и кибернетике и ждать съемки у Тарковского.
ЭПИЗОД 19
ТРУСИКИ. ПИВО ВТОРОЙ РАЗ. УГОДЬЯ.

Прилетел я через пол года, сытый, веселый, переполненный шашлыками им арбузами. Конечно, позвонил Сержу. Его не было, но Елизавета Тихоновна дала мне адрес мастерской какого-то художника, в которой Серж жил. 
Через 15 минут я ворвался в огромную шикарную мастерскую, где под высоким потолком висела толстая бельевая веревка, увешанная какими- то странными разноцветными треугольничками.  Полуголый Серж валялся на большой кушетке и читал толстенную книгу. Рядом с ним лежала какая-то юная девица топлес и курила трубку.
Я крикнул Сержу: «Лови!» и кинул бутылку пива – он поймал ее на лету, а девица с визгом умчалась в дебри мастерской.
 Мы обнялись, открыли пиво, выпили по глотку, и я спросил, и я спросил, указав веревку с треугольничками, натянутую под потолком.
-- Что это за символы, Серж? – эти треугольнички? Это пионерские флажки?
Серж хохотнул, укоризненно покачал головой.

- Лежа, это не символы, это мои  трофеи – трусики девочек, оставленные мне на память!
 - Лежа, Лежа! --  Серж хохотнул – Ты не узнаешь этих магических тряпочек? Это мои трофеи, Лежа! Каждая новая девочка, уходя из мастерской, дарила мне свои трусики. У нас ведь сейчас лето – тепло, жарко!  Посмотри, какая прелесть!
Я присвистнул.
-сколько из здесь?
- Ровно 13! – хохотнул Серж .
-- Боже, – я перекрестился. -- Это что,  за месяц?
-- За полтора, Лежа, за полтора! Лежа, Оставайся здесь! На веревке еще много места!  - Серж обнял меня и помахал рукой исчезающей уже одетой девице.
Мы молча допили пиво, и я вынул из пакета шампанское. Серж, одобрительно гоготнув, сказал:
- Браво, Лежа!  Отдых фавна!  - двух фавнов!
– Серж! Я все понимаю, я сам как бы профессиональный ходок со стажем, но так, как ты, я не умею. Скажи мне, чем ты их берешь?
-- Лежа, но это так просто!  - Серж сделал большой глоток и стал расхаживать по мастерской
- Ну вот смотри! Я замечаю где-нибудь в кафе одинокую провинциалку -  начинаю атаку -  с веселой улыбки — это всегда дефицит в нашей мрачной Отчизне! — оглушаю напором забавных анекдотов из жизни звезд — намекнув, что я с ними очень даже  хорошо знаком - и что она сама - меджпрочим  похожа на звезду! - без этого никак! - Потом... потом вскрываю ее невинную душу консервным ножичком веселых комплиментов — потом доверительно -  как с равной - беседую с ней о современном кино -  примерно вот так: «Ну ты понимаешь  киска - Феллини конечно был гуманней, чем Антониони -  но Антониони утонченней, увлекательнее – согласна?» — а потом -  как бы невзначай – я  сообщаю ей тоном столичного лектора о новом -  французском  эротическом фильме - в котором снялась наша советская актриса! — представляешь киска? – …и затем -  как бы уже вполне ей доверяя - вбрасываю ей в ушко какой-нибудь совершенно невозможно скабрезный стишок -- потом совершенно бесстрастно -- как нечто вполне естественное -- даже заурядное в наше время! -- начинаю вскрывать ее комсомольскую душу, как устрицу, ножичком эротических сведений — строго научно: «Это совершенно научные данные, киска! – пойми -  ведь "Кама-Сутра", это строго научный прейскурант практических правил о любви и сексе, которые любая образованная девушка должна знать наизусть как «Чудное мгновенье» Пушкина! -- или как  Дядю Степу  Михалкова»... -- и тут же, без перехода, небрежно так кидаю ей крючок с главной наживкой: «Ты киска конечно  девушка современная -  умная  -  свободная — ты лишена старорежимных средневековых ханжеских предрассудков...  - Серж. вошел в раж и играл, играл, играл!   -- ...ты киска  конечно  понимаешь  как волшебна иногда спонтанная вспышка страсти!» — … и тут же вдруг дарю ей что-нибудь смешное,  забавное, - детскую игрушку, матрешку... – и завожу ее в стоячку, угощаю кофе — с маленькой рюмочкой коньячка -- опять осыпаю ее градом  комплиментов – гляжу ей в глаза с искренним  восхищением — и, не успев оглянуться, очарованная, ошалевшая, обалдевшая провинциальная девица - вчерашняя школьница -  бредет с тобой куда глаза глядят! – и вечерком -  в темном подъезде с широкими подоконниками какого-нибудь старинного дореволюционного здания на Малой Бронной — она вдруг оказывается в твоих руках без лифчика и трусиков — и... -- А потом ты ее - растерянную плачущую-  умеешь КАК НИКТО  утешить  уболтать: «Киска успокойся - мы не совершили ничего дурного - ничего опасного -  просто предались свободному влечению -  как взрослые свободные люди - я был осторожен, да? -- я помогу тебе во всех твоих проблемах - доверься мне -- и все будет хорошо...» — а потом, натурально, я веду её на ужин в мастерскую какого-нибудь маляра-авангардиста —  и там моя жертва переживает второй шок -- культурно-гастрономический или богемно-раскрепощающий - и тут она наконец забывает все наставления маменьки и папеньки! И — клетка захлопывается!..
Я не выдержал, схватил его за руку с криком: «Серж, остановись! Хватит!», -- но  Серж оттолкнул меня, схватил бутылку, сделал глоток из горла,  и беспощадно продолжал.
 -- Ей уже все нравится и она вполне осознает, что без меня в этом большом городе она ничего интересного не увидит, - и не добьется! -- к тому же со мной так комфортно - так интересно -  так весело и так надежно! -- и вот я уже ее ни о чем не прошу — а просто приказываю — и она все-все-все ис-пол-ня-ет!.. Фу!
И Серж в изнеможении откинулся на кушетку, растянулся. 
— Ну что, Лежа? Станиславский бы поверил?
Серж тяжело дышал, и уже другим тоном, редким для него, спокойным, серьезным, доброжелательным, произнес:
—Но самое главное -  я всех этих девочек, девиц, дам — у-ва-жа-ю  и  со-чу-в-ству-ю! Понимаешь? Помнишь формулу твоего любимого  Хэма: «Ирония и жалость» ?

-- -- сказал я. – это был его стиль – и писательский, и человеческий.  – сказал я, глядя на Сержа с восторгом.
-- Так пойми Лежа -  я не испытываю к этим  девочкам жалости. – усмехнулся Серж. -- И я не иронизирую над ними -- я отношусь к ним с уважением -- и сочувствием – без жалости ирония омерзительна,  да, Лежа? – ты делаешь из меня монстра,  а я -- добрый человек! -- трахнув девицу, я потом слежу за ней, помогаю ей выпутываться из разных ситуаций.
Я вздохнул, выпил глоток шампанского и, покачав головой, сказал:
-- Все верно ты говоришь, Серж… -  я вздохнул, и, качая головой, улыбнулся Сержу. -  И в этой связи я предлагаю тебе подняться … - и быстро рвануть куда надо – лично я устал от твоего монолога и  изнемогаю от жажды!  И там ты мне все еще доскажешь.
Серж запер дверь, мы поймали такси, и через 10 минут оказались в нашем любимом пивном баре на Дорогомиловке.

Тогда еще не было ни мобильных телефонов, ни айфонов и прочих гаджетов, в пивной стоял другой, обычный народный советский гул – с запахом дрожжей, селедочных головок, с особенными пивными лицами мужиков с киевского вокзала, который был совсем рядом, гортанными криками азеров с рынка. В шуме и гаме носились официанты в грязных белых передниках, на столах валяется грубая советская закуска — сухари, селедочные головы, хвосты, серая соль, куски сала. Бедность, хамство, грубость — родная атмосфера.
Не дожидаясь официанта, Серж, притащил на мокром подносе 4 пузатых советских кружки с «жигулевским».
 Мы чокнулись с удовольствием и с улыбкой. Потом серж, утирая коротенькую щеточку усов – это было ново! -- выпалил:
-- Я могу начинать?
Я поднял руку.
-- Спокойно, прежде чем ты изложишь мне свою гениальную идею я сообщу тебе мою новость – не очень веселую. Утром я слушал «Голос Америки», и узнал, что Бродского посадили. били, завернули в смирительную рубашку – все как с тобой, похоже на твои истории? 3 дня назад был суд. Приговор: ссылка на 5 лет в глухомань, валить лес.
-- Т.е. как Пушкина – в Михайловское? – хохотнул Серж.
-- Какой Пушкин? Какое Михайловское? – я обалдел и психанул. -- Как тебе не стыдно? Пушкина сослали в его деревню, он там был барином, он не думал ни о деньгах, ни о жратве, он думал только о том, как кого трахнуть или что  написать. Вокруг него были родственники, обожавшие его женщины – а это советская глухомань – нищета -- угол в нищей избе! Жуть!
-- Лежа! – усмехнулся Серж. – Ты сам мне говорил, что каждый русский писатель должен просидеть в тюрьме не меньше года, чтобы понять жизнь на изломе, понять народную идентичность и научиться выговаривать основные истины с новым свежим, современным народным языком – вот  как я: «Бога нет и вместо Бога не придумано протеза» -- Пушкин ведь признался что только ссылка в Михайловское сделала его русским! Понимаешь? Если даже эфиопа ссылка сделала русским, то ж еврея запросто. Напишет нового «Евгения Онегина», который ездит на «Мерседесе» И, конечно, Таню трахнет в первый же день.
-- Тебе все хиханьки да хахоньки, засранец! –я качал головой, но улыбки скрыть не мог. – Где ты набрался цинизма? Одна баба обманула – и ты сломан?
-- Никакая баба меня не сломает – я сам себя сломаю, когда захочу. Никакого цинизма Лежа – я просто называю вещи своими именами – без всякой фальшивой политкорректности – вот, кстати, новое слово, оно погубит Запад!
 – Да, еще великий Розанов писал что «Великую Римскую Империю погубила сострадательность».
--  А теперь ее губит политкорректность – т.е. не желание называть вещи своими именами -- слабодушие – трусость по-русски выражаясь! – усмехнулся Серж и быстро опустошил последнюю кружку.
-- Конечно, я сочувствую Йосику… а теперь моя главная, позитивная, спасительная идея! Она меня спасет!
-- Ну давай! – зевнул я. – Наверное хочешь переписать всю «Войну и мир»? на такой подвиг я выдам тебе деньги!  Марлен Хуциев мне когда-то предложил написать  советскую «Вону и мир». Но я , хоть и был очень самонадеян, отказался.  Представь себе мое изумление, когда я увидел эту «Войну и Мир» под названием «Застава Ильича»!
Мы оба расхохотались.
-- Мне не нравится писать -- ни Войну ни Мир. Мне нравится общаться с чудесными девушками и  помогать им... – Серж улыбнулся.
-- Но, Лежа! – Серж заговорил вдруг серьезно, почти печально. – Но Лежа… Пойми! – ты думаешь, что это легко - бегать за бабами по вокзалам и рынкам? Из Некрасовки меня выгнали – и мне сейчас нужно найти  какое-нибудь местечко – какие-небудь угодья, где плотность юности и красоты достаточно  высока в Ленинке много чудесных книг, но красивых девочек совсем немного… Серж допил кружку, поставил ее на стол, с и веселой ухмылкой продолжил – И, Лежа, кажется, нашел такое местечко – типа угодья малины и прочих ягод! Могу тебе показать – хочешь?
Я пожал плечами – почему нет? - и, отмыв руки от воблы и прочего пивного счастья, мы прыгнули в такси, и через двадцать минут во двор знаменитого театрального училища ГИТИСа.

Здесь царила суматоха, суета, здесь стреляли глазками, нервничали, играли на гитарах, пили пиво, громко читали стихи, с хохотали с наигранной бодростью, шептались, пели, обнимались, целовались, сжимали кулачки, и - тяжело вздыхали…  Здесь с наигранной бодростью вертелись накрашенные девицы, громко играли и пели на гитарах шептались, нервничали, утирали пот со лбов, и – тяжело вздыхали. здесь играли на гитарах , стреляя глазами в окружающих, перебирали струны гитары молодые ребята с длинными волосами, здесь царили волнение, лихорадка страха, надежды, нервы.
Серж обвел руками всю эту живописную картину.
— Лежа, видишь это чудное местечко? - таких чудных местечек  в Москве — шесть – взгляни, сколько женского полу! – больше половины из провинции! – смотри какая прелесть! Они  мечтают стать актрисами  - Ты понял, конечно -  это дворик ГИТИСа, сейчас тут идут приемные экзамены, - Серж пристально взглянул мне в глаза. - но примут, как ты понимаешь, не всех.  Обычно принимают самых некрасивых. А красивым что делать?  - Серж еще пристальней посмотрел мне в глаза. -  Уезжать домой?  - нет, уезжать из столицы они категорически не желают! – они хотят остаться, чтобы поступать на следующий год, понимаешь? - и чтобы остаться в Москве - они цепляются за любой скажем спасательный круг – любой! Любой, Понимаешь.
Серж взглянул мне в глаза еще пристальней
-Вот  ты например для них кто ? ты – сценарист, уже известный в мире кино, у тебя есть связи, знакомства. Лежа, я сейчас покажу тебе фокус!
 И не успел я моргнуть глазом, как Серж нырнул в толпу девушек, что-то шепнул одной, улыбнулся другой, объяснил третьей, указывая на меня пальцем... и через три минуты вокруг меня бурлила толпа абитуриенток! Я не успевал отвечать на все вопросы...

Через час мы с Сержем, еле выбравшись из этого дворика, полного надежд, тайного страха, притворного веселья, и бросились ловить такси.
И, Конечно, нас было уже четверо  - мы с Сержем и очаровательные девушки из города Калуги Юля и Вера. Мы быстро домчались до Тверского Бульвара, до шашлычной «КАЗБЕГИ», сели за чудесный столик у окна, знакомый официант принес что надо, + бутылку армянского трехзвездочного корньяку,  - и началось. Все съели, все выпили, и , веселые, счастливые, пошли гулять по бульвару, мимо трех моих любимых сиреней напротив Пушкинского театра. Зашли к великому скульптору Коненкову, угостили его коньяком. Девочки вертели головами, разглядывая его знаменитую мастерскую с пнями из железного дерева и загадочными скульптурами, слушая его грозные жалобы на отсутствие денег. Уже вечерело, когда мы вышли от него, хохоча и уже обнимаясь,  каждый свою, бодро зашагали по Тверскому, подошли к азербайджанскому посольству, тогда это был совсем небольшой домик и в его дворике, за низенькой чугунной решеткой росли цветы, много цветов и никакой охраны, и через минуту половина этих цветов была у нас в руках. И, прихватив на Никитских Воротах еще шампанского, мы через 10-ть минут были в моем волшебном деревянном особняке на Ситцевом Вражке с камином и мраморной лестницей. Ночь была живая, интересная, чудесная, Мы ласкались, топили камин, бегали по лестницам полураздетые или полуодетые, или совсем нагие, не помню. Потом принимали душ на первом этаже, и пили шампанское, ну и конечно - охи, вздохи, обещания.
Утром, деликатно снабдив девочек деньгами, мы посадили их в  такси, и помахали ручками. А мы пошли опохмеляться пивом в магазине напротив.   
--  Ну что, Лежа, теперь ты веришь Ленину? – хохотнул Серж. – помнишь его великую фразу – «сегодня для нас самым главным является искусство кино!»?
- Да, помню. Наши девочки – Ленин сегодня. – зевнул я. – но, не обольщайся, Серж,  -  у нас с этой девочкой была любовь с первого взгляда, и она бы мне отдалась, кем бы я сегодня ни был.
- Не скажи, Лежа! – хохотнул Серж. – конечно, ты у нас харизматик…  и к тому ж ты им конечно поможешь?
- Конечно – зевнул я и хлопнул Сержа по плечу. - Прям сейчас позвоню Тоне на «Мосфильм» - она в актерском отделе. пусть пристроит наших девочек в массовку, или даже в групповку.
- Подожди! - воскликнул Серж – разреши мне позвонить первому, а то я забуду.  Еще один нуждается в утешении!
И мы побежали по своим делам: Серж в библиотеку – читать и воровать, а я пошел по Филипповскому переулку, зашел в чудесную церковку Воскресения Словущего, помолился перед иконой Всех Скорбящих – чтобы простила наши грехи, потому что ведь мы, или по крайней мере я, считал, что свободная любовь есть грех, чтобы там Серж не говорил.
И так оно и пошло. Я дал Сержу ключ от особняка, и его жилищные проблемы временно исчезли. Он утешал девушек, которые не попали в училище, они утешали его, и вместе они утешали какого-нибудь среднего администратора, или ассистента режиссера, все это было обычно, довольно пристойно, не выходило за рамки привычных развлечений и дружеских связей. Серж ходил по мастерским, его пускали в театры, уже стали  пускать в дом литераторов и в Дом кино. Три критикессы его подкармливали, и дома его всегда ждали котлеты с серым пюре. Конечно, он периодически жаловался на безденежье, я отмахивался или давал ему червонец. Положение Сержа было каким-то неопределенным. Его будущее казалось как бы в тумане, что с ним будет – было непонятно.
 И вот тут-то случился эпизод, который предал жизни Сержа новый, совсем новый поворот.


ЭПИЗОД 20
СЛУЧАЙ БОРЕВА. 11 ИЮЛЯ, 64-Й. Я УЛЕТАЮ

Тем утром я, как всегда, сидел у открытого окна своей квартиры на первом этаже дома номер один по Богословскому переулку за письменным столом, новенькая печатная машинка  А, которую мне подарил Ролан Быков, и что-то печатал. Переулок был божественно тих, светило тихое солнышко, мои собаки валялись у моих ног. Мой попугай сидел в золотой клетке надо мной. И вдруг, совершенно неожиданно, хлынул дождь, да не просто дождь, а ливень, с громом и молнией. В течение нескольких секунд вода залила мой подоконник. Но я все-таки  высунул голову, подставив руки дождю и наслаждаясь небесным электричеством, пропитавшим воздух. и, конечно, в эту секунду раздался звонок. И, конечно, это был Серж.  Он кричал в трубку:
— Лежа, я звоню из телефона- автомата. У меня проблема. Я утром во дворике ГИТИСа уболтал девицу из Липецка, мечтает быть актрисой -  документы у нее не приняли – назад домой не хочет,  угостил ее кофе, завел в подъезд, но на подоконник она не согласилась, такая чудесная: губки пухленькие, все пухленькое. Лежа, можно к тебе?
— Это невозможно, Серж, ко мне приехала мама, она спит в маленькой комнате.
-- Тогда, пожалуйста, Лежа, можешь дать мне телефон вот-этого искусствоведа, доктора наук - он мне в ЦДЛе признался, что живет один, в трехкомнатной квартире -  выручай -  девица просто люкс.
-- Отведи в свою конуру на Кутузовском, положи на стол! – в моем голосе был явный сарказм, но Серж не обиделся.
-- Увы, Лежа, в ней сейчас ночуют три обормота — смазливый молодой актер Лева Прыгунов из Казахстана, и два поэта-авангардиста из Питера — Миша Еремин и Леня Виноградов. Лежа, быстрее! Крыша телефона разбита и протекает, а девушка ждет в подъезде напротив, грозится убежать!
         — Ладно, сейчас, — сказал я.
         И через минуту продиктовал Сержу номер телефона.
         — Спасибо, Лежа! — крикнул Серж, и голос его исчез.
Я успокоил собак, чтобы мама не проснулась, и улегся спать под шум дождя.
А утром меня разбудил лай собак и пронзительный звонок в дверь.

Я вскочил, чертыхаясь, бросился к двери, открыл: в дверях стоял Серж —весь какой-то радостный, торжественный, с шоколадкой в одной руке и бутылкой пива в другой.
- это тебе, сказал он, протянув мне бутылку пива, - а это – Марии Дмитриевне.
Он вошел в кухню и протянул шоколадку моей маме – она его очень любила.  Затем быстро потащил меня в мою комнату, с лукавым видом медленно и торжественно полез в карман,  вытащил из него  новенькую сторублевку – огромные тогда деньги - и стал махать ею перед моим носом.
 —  Лежа! — пропел он. — Что это такое, по твоему, Лежа?
Я внимательно осмотрел купюру, пожал плечами.
— Это - месячная зарплата среднего инженера в СССР. – я зевнул. -- Ты ее нашел? или украл?
 — Нет, Лежа! Я получил это как премию за пробуждение в одном пожилом докторе наук могучего эроса.
 — Ты что, сделал ему минет? — я был совершенно серьезен.
 — Нет, Лежа! — хохотнул Серж. — ...Дело было так. Вчера вечером я склеил чудную девицу, — блондинка, Лежа, с пухлыми губами, 20 лет, из города Кимры — приехала побеждать Москву — стать артисткой, звездой, — на два кофе у меня хватило. Выходим, завожу в подъезд, напрягаюсь — убалтываю  до посинения — и на 4-м этаже трахаю на любимом подоконнике. Она принимает это с удовольствием — и намекает, что, мол, хорошо бы сейчас принять ванну в какой-нибудь чистенькой квартирке и отведать чего-нибудь съедобного — типа шашлык — икра — пирожное. У меня в кармане копейки. Начинается дождь - – звоню тебе – ты даешь номер. Я звоню Ю.Б., мы знакомы по ЦДЛу,  - слышу тишайший голос суперинтеллигента - иду ва-банк — Юра, спасай, идет жуткий дождь, нужен приют, я с одной чудесной девицей рядом с тобой – мечтает стать литературным критиком, познакомится с тобой. Можно мы зайдем? Она очень красивая и скромная. — он колеблется... убалтываю, прыгаем в метро, 3 остановки. И через 20 минут я звоню ему в дверь.  – и мы — он видит мою девушку — явно балдеет — она видит тонную квартиру, фотографии актеров; стол, диван, ванная — все модное, голубое, розовое, огромное зеркало в ванной. Ю.Б. тихо выставляет шикарный коньяк, икру... - годами ждал такого момента, потом признался! — пьем — беседа о театре - у Ю. Б. связи! - Короче, через час она уже смотрит на него восторженным взглядом, что-то напряженно соображает,  — и шепчет мне вдруг на ухо: «Сережа, мне нужно с тобой поговорить!» — решительно встает — улыбается Ю.Б.: «Мы на минуточку, поговорить!» — тащит меня в ванную — решительно расстегивает мою ширинку, в темпе делает мне бурный минет — быстро умывается и смотрит мне в глаза: «Сережа, прошу тебя, помоги мне здесь остаться, он мне нравится — такой теплый, такой клёвый! у него такие связи! Тебе буду отдаваться где угодно хоть каждый день! — но помоги».  Я в шоке, но киваю, мы выходим из ванной, Ю.Б. понуро сидит за столом, опустив голову; мне его вдруг жалко стало - и я ахаю! — «Ой! Друзья мои, я ведь опаздываю на интервью! Дорогой Юра, можно мне оставить у тебя Галочку, она только что приехала в Москву, ей пока негде ночевать,?» — Ю. Б. балдеет,  восторженно кивает, я целую Галочку в шечку, Юра провожает меня до двери, я шепчу ему: «Юра, она — твоя! Она хочет тебя! Я давно мечтал сделать тебе такой подарок!  Бери!  Но, Юра, маленькая просьба - нужен червонец на такси».
Онемевший от счастья Юра достает кошелек и трясущимися пальцами протягивает мне червонец, я хватаю его - «Зайду за Галочкой утром! Радуйтесь!» — и бегу в дом напротив к художнику Уткину — и мы с ним немедленно этот червонец пропиваем... Утром я бегу к Ю.Б., звоню в дверь - мне открывает дверь уже Галочка —  уже в красивом халате с цветочками — и строгим шепотом объясняет: «Сергей! Я никуда не иду, остаюсь здесь, Юрий Александрович великодушно предложил мне у него  пожить. Звони!» — и, чмокнув меня в щеку, она мигом исчезает в глубине квартиры — а стоявший за ней Ю.Б. обнимает меня чуть ли не со слезами -  «Сереженька, ты ангел, ты воскресил меня! Это  - чудо! Я снова хочу жить! Я обязан тебе по гроб жизни! Не знаю, как тебя благодарить!  — и трясущимися руками он протягивает мне эту сторублевку.  - Пожалуйста, не отказывайся, это просто подарок!!!».

Я молча разглядывал ассигнацию, как будто впервые в жизни. Молчал долго. И наконец тихо выговорил:
— Сережа, ты вступил на очень скользкий путь!..
Серж поднял плечи; махнул на меня рукой.
— Лежа, все не так - во-первых, я у него ничего не просил -  это была его идея - понимаешь? -  и во вторых, я не вижу в этом ничего преступного - почему человек, которому я в каком-то  - пусть в чисто физическом смысле  - помог  обрести наслаждение  - и утешение!  – не может меня отблагодарить – каким-то образом?
Серж произнес все это весьма решительно, глядя на меня в упор.
 - Сережа!  - это, конечно, твое дело, но среди порядочных людей такой способ добывать деньги называется сутенерством.
 - Лежа, опомнись!  - закричал Серж – а как же тогда относится к свахам, которые раньше сводили и разводили людей, помогали им найти утешение и счастье? 
- Они помогали мужчине и женщине найти настоящее счастье… длительное счастье, счастье, скрепленное церковью! – я тоже уже кричал.
Серж пожал плечами, усмехнулся.
- Что значит это слово длительное? Иногда человека может спасти даже минутное счастье!
 - Счастье – закричал я – это не просто физическое наслаждение! Это слияние душ!
- Лежа, - усмехнулся Серж – это называется дружбой – А счастье в отношениях мужчины и женщины без физического наслаждения не бывает. «Тело не больше чем душа – и душа не больше чем тело» - сказал Уитман, учитель Маяковского.
-Не пудри мне мозги! – сказал я почти шепотом. – я сейчас должен улетать, Сережа, прилечу – разберемся. Но запомни – ты вступил на очень опасный для твоей души путь.
- Чепуха! – махнул рукой Серж.- Настоящая ложно-христианская и фальшиво-советская, лицемерная чепуха! Настоящее счастье между мужчиной и женщиной возможно только через соединение и духовное, и физическое. И поэтому свахи в России были очень уважаемы.
- Лежа, прекратим этот схоластический спор. Денег у нас мало – я должен отдать матери деньги. Я предлагаю быстро рвануть в нашу пивную и выпить немножко пива, и разойтись.
Мы выпили по две кружки пива и довольно грустно расстались.
На следующий день я, как всегда, в поисках денег  улетел в жаркую Среднюю Азию, оставив Чудакова размышлять о различных способах легально добывать деньги.

ЭПИЗОД 21
Я ПРИЛЕТАЮ В МОСКВУ. ВСТРЕЧА В ШАШЛЫЧНОЙ. У СЕРЖА НАКОНЕЦ УДАЧА.

Так получилось, что в Москву я вернулся не через месяц, а почти  через год, осенью  – подвернулась хорошая работа. В самолете выпил бутылочку коньяку  - тогда еще было можно.  Вошел к квартиру, поцеловал маму, вручил ей ее любимую дыню, набрал номер Чудакова и передал его маме, что я в Москве. Затем рухнул на кровать, не раздеваясь.  А утром раздался звонок — знакомый,  дерзкий, требовательный.  Голос Сержа прозвучал непривычно спокойно – и даже победно.
— Где ты? Ты на свободе? – прохрипел я.
 - Да, случайно! -- хохотнул Серж.
-- Давай через 2 часа в баре на Дорогомиловке! – предложил я.
-- Нет, давай на Арбате, в любимой шашлычной «Эльбрус»! Ровно в 11-ть! Как откроют!
И, засунув в карман несколько крупных ассигнаций - для моего бедного Сержа – на этот раз я был просто набит деньгами -  я поспешил на Арбат. И. подходя к шашлычной, заметил у входа молодого человека в красивых серых брюках,  красивом синем пиджаке и ярко начищенных желтых туфлях. Под мышкой он держал одну книгу, а вторую книгу он читал, держа на весу. «Похож на Сержа», мелькнуло в мозгу. И только подойдя ближе, я понял, что это Серж. Я изумился, а Серж уже обнимал меня. Я изумленно разглядывал Сержа.

              — Что случилось? – спросил я  -   Полная смена декораций? Ты пошел на госслужбу? И где ты  украл такие туфли?
— Лежа! — Серж улыбался мягко и даже ласково. — Все очень просто – я  нашел хорошую работу.
И он вытащил из кармана пиджака толстую пачку десятирублевок и помахал ею у меня перед носом.
-- Пойдем, Лежа - все проясниться после первой же рюмки! – сказал Серж и повел меня к уже накрытому столу. На столе уже стоял  графинчик коньяку, красная икра на блюдечках, аппетитные кусочки свиного шашлыка... – я изумленно тряс головой.
— За встречу, Лежа! — весело промяукал Серж.
Мы быстро выпили.
-- У меня новая замечательная жизнь и много денег!
-- Чем пахнут твои деньги? – спросил я тихо.
- Мои? – Серж пожевал нижнюю губу, проглотил  кусочек сыра – мои деньги пахнут радостью бедных девушек и  улыбкой счастья на лицах многих одиноких людей… 
-- Ага! – я был потрясен. – Я понял… Ты, значит,  теперь сутенер? Эта дорожка тебя заведет далеко-далеко… Опомнись, Серж!
   — Я протестую! – весело взвизгнул Серж, разливая коньяк из графинчика. - Я  - не сутенер! -  у нас в СССР сутенеров нет.
- Хорошо – сказал я, выпив рюмку. – Ты не сутенер. Ты =- сводник. А это – уголовно наказуемо. 
- Нет, Лежа! – Серж зацепил вилкой большой кусок шашлыка, отправил в рот и долго жевал; а прожевав и проглотив,  ткнул в меня пальцем и торжественно произнес – я не сводники, Лежа!  Я – сваха! А сваха – это благородная профессия! Ты понял, Лежа? – я сваха мужского рода, то есть  – свах! Я спасаю людей от одиночества, скуки и грусти! Я реально помогаю девушкам ступить на дорогу успеха, а мужчинам — рационализировать их сексуальную жизнь — это важно для их здоровья! -  Я устраиваю ярмарку невест, как в России было еще при Пушкине – помнишь, как  Татьяна Ларина, высокий идеал русской женщины, была, откровенно говоря, просто куплена генералом именно на ярмарке – потому что у мамы были уже большие долги -  и она просто приказала Тане выйти за этого генерала.
Я остолбенел; потом бешено замахнулся на Сержа вилкой.
-- Таню Ларину не трогать, убью!
Серж  со смехом уклонился от вилки, при этом  продолжая объяснять – соседние столики с интересом прислушивались.
-- До революции, Лежа, это была совершенно легальная, законная и уважаемая всеми профессия, и услуги свахи ценились очень высоко! — они зарабатывали не хуже еврейских адвокатов!
Я посмотрел Сержу прямо в глаза, покачал головой.
— Но сваха устраивала настоящие, серьезные, прочные, браки! По разумному расчету...
—Именно что по расчету, Лежа! – Серж торжественно поднял голову. -- П о   р а с ч е т у, а не по какой-то там любви! – я тоже устраиваю браки по расчету — но не на всю жизнь — что особенно радует участников моих сделок – а, скажем, на часик, на два, на три – на сутки – бывает, и на неделю – на месяц!.. -- и это все браки, Лежа, браки! – и они тоже заключаются на небесах -- Я устроитель наслаждений, эротических пирушек — забегов крайней плоти в длину – глубину – высоту – и в ширину! -- В мире взяток и блата я честный эротический зазывала! — я никому не лгу — я сообщаю всем цену заранее — я демонстрирую всем участникам и участницам реальную картину мира — без иллюзий! — ведь быстрая сексуальная связь, Лежа — лучший способ узнать без пресловутого пуда соли -- секс говорит о человеке всю правду.
Серж глядел на меня торжествующе. Пара за соседним столом зааплодировала.
-- А что потом? – вздыхая, спросил я.
-- Что потом? -- Серж пожал плечами -- Это уже не мои проблемы – но часто бывает, что после такой встречи у них возникают длительные   отношения – и даже больше! – ты знаешь, например, что я недавно привез Михайлову одну из самых боевых моих львовским девочек? – и знаешь,  что случилось? – он на ней на днях женится! - вот реальные плоды моей работы - Так что не морочь мне голову пещерными мифами насчет моральных принципов - принципы человеческой морали меняются периодически  — в соответствии с научными открытиями и социальными переменами! - И твои средневековые догматы о какой-то святости телесных игр мужчины и женщины так же устарели, как представление дикарей о том, что Солнце движется вокруг Земли — хватит, ребята. Земля движется вокруг Солнца и крутится со скоростью 495 метров в секунду.   495.  —  Серж чокнулся со мной. – И это очень хорошая скорость для человечества, Лежа.
-- А человеческая жизнь крутится вокруг хлеба и зрелищ — секса и денег — оргазма и пьянки! – уже хмелея, мрачно хохотнул я..
-- Да! – усмехнулся Серж, -- Я не волк, как ты любишь меня называть, — я мирная, добрая пчелка, переношу пыльцу с одного цветка на другой — опыляю всех трудящихся — нуждающихся в ласке! Мне звонят все, я помогаю всем.
— Ты -- Мать Тереза! – я саркастически усмехнулся. –Благотворитель! Бескорыстный идеалист…
-- Лежа, я считаю, что имею право получать вознаграждение за мой труд — Серж добродушно улыбался. - тяжелый труд, между прочим! — знакомить, уговаривать, объяснять! Я тебя убедил?
Я уронил вилку. Вдохнул. Выдохнул. И тихо спросил:
— А стихи?  Стихи? Ты же поэт, поэт Божьей милостью!
— Поэт, вития! - раздраженно вдруг вырвалось у Сержа. Впервые в тоне Сержа я уловил раздражение, но через секунду на его губах опять была веселая улыбка.
 — Лежа, я выбрал свой путь, это не путь Христа – и не путь Алика Гинзбурга -- или Солженицына – это путь ресторатора, антрепренера, метрдотеля, если хочешь.
 -- И немножко дегустатора, да? –  я саркастически усмехнулся.
-- Ну-у, -- протянул Серж с лукавой улыбкой – и дегустатор, конечно, немного.
Мы молча уставились друг на друга, и вдруг оба синхронно захохотали.
-- Все ты врешь!  Я последний раз спрашиваю - а стихи? – в моем тоне была угроза.
-- Лежа, стихи – это случайные брызги --  сублимированного либидо – зевнув, сформулировал Серж. – Люди, Лежа, делятся на натуралов и сублимантов. Натуралы предпочитают натуральный оргазм, а сублиманты – оргазм сублимированный – картины, музыку, доклады, теории... Я натурал - сублимированный оргазм, то есть экстаз,  бывает у меня редко – за пол года не написал ни строчки. -- мне и так хорошо – Лежа, тело не больше чем душа, и душа — не больше, чем тело, Лежа --так сказал Уолт Уитмен -  учитель Маяковского – кстати, сам Владим Владимыч трахал все, что движется — и свою любимую Лилю Брик спокойно делил с Осипом – а иногда ведь они устраивали веселые оргии втроем. «Нигде кроме как в Моссельпроме!»
Серж выдохнул, и, откинувшись, весело вдохнул, и  молодая пара с  соседнего столика, зааплодировала,  смеясь.
- Значит, все у тебя в порядке, Серж? – я иронически умехался.
-- Ну, Лежа, не все так гладко – ханжей вроде тебя вокруг немерено!  -  все сюжеты разные – иногда смешные, иногда безобразные - вот хочешь один забавный сюжет -  из жизни нашего общего приятеля Микиты Н.?
Я пожал плечами.
– Ну давай, если забавный!.
Мы выпи еще и Серж, придвинувшись ближе, огляделся по сторонам и начал шептать  мне в ухо - довольно громко, впрочем.





ЭПИЗОД 22
ИНТЕРМЕДИЯ. СЛУЧАЙ С НИКИТОЙ

- А дело было так – Серж пожевал нижнюю губу и хохотнул. – захотел я как-то трахнуть одну юную девицу из Некрасовки – идеал русской красавицы – статная, русая, глаза голубые, чудесная грудь торчком, талия, попка, все как у Хогарта – сплошная линия красоты -  обхаживаю ее, вожу в разные кофейни, в дом кино, в мастерские – не поддается – меня, говорит, очень тяготит,  конечно, моя невинность, но тебе я отдамся только после дефлорации, а для этого я выбрала одного актера, Никиту М.,  – вот найди его и уговори меня дефлорировать – а потом уже ты – и хохочет и дразнит меня… делать нечего - звоню Никите излагаю ситуацию – он, конечно, хохочет, но гордиться, соглашается, я беру у товарища ключ от квартиры на Пушкинской – и дальше все рассказываю, как мне рассказала Маша: я вошла в эту квартиру, села на кровать, приготовилась увидеть моего героя, моего первого мужчину, немножко дрожу, конечно. И вот скрип ключа, дверь открывается и входит Он! Он в темных очках, шикарный, ужасно красивый, с большой сумкой сразу подходит к столу,  торжественно вынимает бутылку коньяка  - болгарского,  «Плиска», плитку шоколада, советского, сигареты  - болгарские,  «Шипка» и минеральную воду «Боржоми», грузинскую. Ставит все на стол и  торжественно произнесит «Ну здравствуй, Маша! Какая ты красавица! Будем раздеваться или как?». Я,  глядя на него с восторгом, послушно начинаю раздеваться. «Давай сначала выпьем» - торжественно говорит он. Я конечно чуть-чуть хихикаю, коньяк этот, конечно, не пью, а только чуть касаюсь губами. Вопросительно смотрю на моего героя и присаживаюсь на кровать уже голая – я ведь смелая, я внучка маршала артиллерии! Глядя на меня, он начинает раздеваться сам. Снимает пиджак, рубашку, майку, брюки, и , наконец, шагает ко мне. Берет за плечи, и, даже не пытаясь меня поцеловать, мягко толкает на кровать. Я падаю на кровать и тихо говорю: «Никита …ич, вы трусики забыли снять». И он вдруг замирает. Встает, пытается снять свои шикарные красные трусы, которые ему явно малы, запутывается, как это бывает, чертыхается, скачет на одной ноге, и, неловко повернувшись, падает прямо на меня, и сразу, даже не пытаясь меня поцеловать, пытается ручонками раздвинуть мои большие красивые ноги. Я хохочу как безумная, вскакиваю, свалив при этом знаменитого НМ на пол, причем он  задевает рукой столик и с него падает коньяк, и льется, льется…  Я мгновенно одеваю трусики-шорты-майку, утираю слезы от смеха, хватаю свою сумочку и шагаю к двери. И, взявшись за ручку двери, поворачиваюсь к моему несостоявшегося первого мужчину и тихо шепчу: «Уважаемый Никита !  Я  болгарских коньяков не употребляю!  С  утра я пью «Хенеси», и если курю, то только «Филипп Морис» Удачи вам, уважаемый!» и выхожу на лестницу, и снова начинаю хохотать.
  И Серж замолчал, за ближними столиками люди смеялись
- А что Никита? – спросил я, вытирая слезы смеха кулаком.
- он вышел   – я ждал его в парке - и начал на меня кричать – мол, она хамка -  и – здесь Серж понизил голос до шепота -  потребовал вернуть аванс – я, конечно, ничего не вернул – плохая режиссерская работа, сказал я  ему, в фильмах у тебя получается лучше – короче, с Никитой я поссорился – но потом помирился – с другой девочкой у него получилось лучше – а сейчас у него получается все!
Графинчик коньяка уже опустел,  и Серж сделал знак, чтобы нам принесли второй. Но халдей подошел и сказал, что шашлычная закрывается. Серж величаво расплатился и мы вышли на шумный Арбат, поглаживая животы.


                ЭПИЗОД 23
МОИ НОВЫЕ ПЛАНЫ
 
Арбат был как всегда узкий, но по нему тогда вполне успешно ездили даже троллейбусы. Мы  перешли Арбат и пошли вверх по Николопесковскому переулку, мимо театра Вахтангова, мимо дома, где жил Скрябин и вышли на широкий Новый Арбат, отстроенный совсем недавно, зашли в стекляшку – кафе «Лира», выпили кофе, и пошли по старому маршруту к нашим домам.
Я читал стихи Виьона в переводе И.Эринбурга:
 «От жажды умираю над ручьем,
Смеюсь сквозь слезы
и тружусь, Играя,
куда бы не пошел – везде мой дом,
Чужбина мне страна моя Родная».

Чудаков смеялся, хлопал в ладоши, потом читал Красовицкого:
 «Прощайте, сонные друзья,
Под пальцами  у чародея,
Чем дальше больше, тем нельзя,
Чем больше дальше, тем сильнее»,

Потом читал Сапгира, -- «Идут идиоты, вокруг идиоты» Еремина, Виноградова, Бродского.
А я читал Губанова, которого Серж не любил почему-то...
....... Но а Бог , но а Бог, но а Бог…

Мы размахивали руками, прохожие шарахались...
Потом Серж прочел два новых стиха – которые я по пьянке, к сожалению, не запомнил.      
Я слушал Сержа, как всегда, с восхищением. Было уже около 12-ти ночи, когда мы дошли до его дома, я,  грустно вздохнув и все еще пошатываясь, трагически произнес:
-- Спокойной ночи, Сереженька! Надеюсь,  Бог не допустит твоего падения в сутенеры или свахи!
— Лежа! –  коротко хохотнув, взмолился Серж. - Не надо так красиво, — я имею полезную приятную, чудесную нужную людям профессию. Я не лезу в политику, я не Алик Гинзбург и не Александр Солженицын. Я хочу жить спокойно. 
Он похлопал меня по плечу, по щеке:
--какие планы завтра? – спросил я.
-- Завтра побегу в Ленинку, читать и воровать!
-- Зачем? – растеряно спросил я. – Ведь ты теперь свах!?
-- Я свах по профессии – серьезно сказал Серж, но по призванию я ученый, лежа.  Я изучаю космос, устройство человеческого тела и объясняю суть наслаждений физически и химически. Я хочу понять процесс наслаждения  как ученый. Понять технологию наслаждения.  – а потом уже буду думать, для чего создатель мира придумал все это именно так. Для Чего? До скорого, Лежа!
 Я шел по Кутузовке и думал о Серже. Я любил его. Я шел и с восторгом повторял его стихи.
Ваша походка как старая лента
Синематечных директорских лож.

Эти стихи он мне прочел в туалете шашлычной и они меня опять победили.
Да, мы с Сержем шли  по разным дорогам, и ничто, казалось, не предвещало новых поворотов. У Сержа теперь все было в материальном плане благополучно –  если, конечно,  не иметь ввиду этических проблем и оценок.  А я,  наоборот,  надеялся, что моя этическая высота поможет мне победить жуткую несправедливость и прочие мерзости, царящие в нашей стране.


                ЭПИЗОД 24
СВЕРЖЕНИЕ ХРУЩЕВА. ИДЕМ НА КРАСНУЮ ПЛОЩАДЬ

Прошел почти год,
Я сидел у телевизора, смотрел какую-то ерунду, и тут раздался звонок. Это был Алик Гинзбург, он был очень взволнован.
— Олег! Только что на Политбюро свергли Хрущева. Он вроде жив, кто будет нами править, пока неизвестно. Но ясно, что лучше не будет. На улицу не выходи, главное – не пускай Сержа  — ментов уже полно, везде стоят.
Но  я, конечно, тут же позвонил Сержу, он конечно, скомандовал: «Лежа  вперед!»   
Через 20 минут мы были уже у Мавзолея с почти выпитой бутылкой водки, которую мы пили без закуски  из горла – переживалим за Никиту Сергеевича, и Серж как всеглда начал дразнить часовых: «РЕБЯТА, ПОШЛИ СПАСАТЬ ХРУЩЕВА! ОН  ХОРОШИЙ, ОН Сталина разоблачил!»
Часовые молчали.
Тут к нам подгребла троица – высокая красивая девушка и два  спортивных молодца при ней. Услышав слово Сталин, они насторожились.
- Чем тебе не нравится Сталин?  - зло выкрикнул здоровый парень в спортивной куртке, – он войну выиграл. А твой Хрущев со своей кукурузой достал уже!
Серж повернул к нему голову, открыл рот как бы в изумлении.
- Войну выиграл не он, а 27 миллионов русских людей! – это они отдали свою жизнь, чтобы выиграть, они кровь отдали – да еще американцы тушенкой помогли и порохом и авиационным бензином – и Сталин, ребята, в 46 году при журналистах сказал Хрущеву: « Без Американцев мы бы войну не выиграли!».  Ведь войну выигрывают не кровью, а выигрывают оружием, танками, порохом, бензином и жратвой.
 Серж  вдруг стал бешенным. Я замер – я никогда не видел его в таком состоянии. Он выхватил у меня из рук бутылку, хотел допить водку, но я не дал.  Тут  к нам в развалочку подошли 2 мента.
– В чем дело?
- Да ничего такого, этот вот что-то здесь на Сталина тянет… - сказал один из парней и толкнул Сержа.
Серж тоже оттолкнул его, и парень чуть не упал. Милиционеры схватили Сергея. «Ты чего дерешься, пьянчуга? Да еще Сталина ругаешь!» ну-ка давай документы. Но Сергей толкнул и его. Я шагнул вперед и попытался что-то объяснить, но меня оттолкнули уже все вместе: «а ты иди, иди отсюда».
 - Лежа, иди, иди домой! Мы здесь разберемся по-русски.
Милиционеры взяли Сергея под руки, сказали парням – «А вы за нами, вы свидетели!»…
Я вздохнул и пошел прочь .

А рано утром мне позвонила Елизавета Тихоновна, и плачущим голосом сообщила, что Сергея забрали, и его будут судить за драку. И потом добавила:
- Вы не могли бы ко мне приехать? Мне очень страшно.
Через 20 минут я сидел в  каморке Елизаветы Тихоновны и смотрел на нее. Он держала в дрожащих руках фикус в разбитом горшке.
- Извините, у меня горшок разбился. – прошептала она.
Я помог ей поставить горшок на подоконник. За стеклом грохотал Кутузовский проспект, стекло дрожало.


                ЭПИЗОД 25
СЕРЖ АРЕСТОВАН. МАМА РАССКАЗЫВАЕТ ПРО ВИТЮ И ПРО ПЕРЕЕЗД В МОСКВУ

Всю ночь я работал,  а в 12-ть утра меня разбудила мама Сержа.
Тихо рыдая,  рыдающим шепотом она пролепетала  в трубку.
-- Сережу арестовали … и будут судить за драку.. Вы не могли бы приехать? Мне очень страшно…

Я быстро собрался и приехал к его маме,
Старушка, плакала, глядя в пол, и маленькие слезинки беззвучно капали.
Над головой Елизаветы Тихоновны висела фоторгафия Сержа – школьника. Чудесный веселый пацан с голубыми глазами улыбался со стены.
Я смотрел на Елизавету Тихоновну, она молчала, глядя в пол.
— Елизавета Тихоновна – осторожно спросил я  - А можно задать вам вопрос?
-пожалуйста – еле слышно прошептала она, стирая кулаком слезинки.
 — Почему Сережа так плохо к Вам относится?
Елизавета Тихоновна посмотрела мне в глаза.
 - я не хотела вам говорить… - она тяжело вздохнула. – но, наверное, нужно рассказать. … - ведь вы его единственный друг. Вы ему помогаете ему, вы его спасаете.  Это просто ужасно. Ведь он очень хороший, очень добрый, всем помогает, кормит собак и кошек…
Она вздохнула. Долго молчала. А потом заговорила – тихо, робко.
— Олег Евгеньевич, понимаете, это очень грустная история. .. Сереженька не может мне простить … Понимаете, Олег Евгеньевич, вот тот отец Сережин, который живет за городом, и ку нам никогда не приезжает  — это не его отец, это Сережин отчим, а не родной отец. … Настоящий отец Сережи  -  это Ванечка Соколов, моя первая любовь.
Это было в 1936 году, в Москве. Ванечка был поэт, я влюбилась, мы решили пожениться, но за один стих Ваню арестовали и отправили на Колыму на 10 лет.  Я ,  уже беременная на 4-м месяце, продала все, что у меня было, и поехала за Ванечкой на Колыму.  Нашла его лагерь, устроилась уборщицей, поселили меня в бараке с надзирателями, в одной комнате с продавщицей лагерного магазина Вале и ее сыночком Витей. Там Сережа и родился. Он рос в лагере, бегал по зоне с Витей, никого не боялся, зэки их не трогали. Сережа очень полюбил Ванечку,  когда было можно, ходил к нему в барак. Ванечка научил его читать в три года, в лагере была небольшая библиотека, и Сережа с уже трех лет сам читал книжки. Все удивлялись. Но когда Сереже исполнилось пять лет, Веня  умер от туберкулеза – в лагере было совсем нечего есть Увести Алешу в Москву я не могла – у нас не было денег на билет. А все мои родственники умерли на войне. И тут…
Елизавета Тихоновна тяжело вздохнула, опять вытерла слезы уголком передника .
- А тут ко мне стал … оказывать внимание, ну приставать, короче,   начальника лагеря, полковник  Чудаков, у которого недавно умерла жена. Жить было очень тяжело, Сереженька был очень худой, приходилось кормить его гнилой свеклой. И… - она вздохнула – Чтобы выжить и спасти Сережу, мне пришлось согласиться на предложение Чудакова расписаться. А ему это было нужно, потому что он скоро должен был выйти на пенсию, и ему одному дали бы небольшую квартиру, а семьей – большую. нужна была семья, чтобы получить большую квартиру.
Мы расписались, и Сережа поправился, но отчим часто наказывал Сереженьку,  бил его. Сереженька его возненавидел, и старался убегать с книжкой за забор, на берег моря, прячась от дождей под большим деревом. Он сам научился плавать, не боялся нырять даже в самые большие волны.
А когда Сергею было восемь лет, отчим вышел на пенсию, и они все поехали в Москву, поселились в доме КГБ вот в этой самой коммуналке. Но поскольку Чудаков получил звание генерала, он конечно выбил себе большой хороший дом за городом, купил машину Победа, забрал все свои вещи – и больше к нам не приезжал никогда, и не звонил  – и денег не присылал никогда. И мы с Сережей вздохнули с облегчением, и я пошла работать кондукторшей на троллейбус.
И все было хорошо, Сережа прекрасно учился, был очень веселый, добрый, его все любили, читал по одной книжке в день – и ко мне очень хорошо относился.
Но однажды я перебирала документы из лагеря и выпала фотография Ванечки Соколова – а  Сережа был очень на него похож, я почему-то заплакала и все Сереже рассказала. И когда Сережа понял, что Чудаков не его настоящий отец, и я вышла за него только по необходимости – он стал ко мне очень плохо относится – но он же ребенок был, не понимал, что такое жизнь.
Елизавета Тихоновна посмотрела на меня, как бы извиняясь. Я пожал плечами.
- Ну вот…  - старушка смотрела в окно.  – и видите, Сережа до сих пор не может простить мне этого. Я все делала для него, здесь ведь очень трудно тоже, в этой квартире его не любят, здесь очень грубые люди. Но он все – таки поступил в Университет. И очень хорошо, с блеском.
- А в самом детстве он какой был?  – он стал с Елизаветой Тихоновной очень груб, не мог простить этого замужества.
Из глаз старушки опять полились слезы,
— Сережа мне не может простить — до сих пор! А когда был школьником — он был очень хорошим, так хорошо учился, он был отличником, его все любили! Поступил с золотой медалью в МГУ! А потом вот его исключили!
Старушка вытерла слезы передником и замолчала, глядя в пол... 
— А каким он был в само раннем детстве? — спросил я.
— Он вообще был очень тихий с детства. Я же говорю, постоянно прятался на отмели от отчима, ну а потом, когда заключенные съели его дружка Витю, он очень изменился.
— Как — «съели»? — я в ужасе открыл рот.
— Так просто и съели! — Елизавета Тихоновна произнесла очень спокойно. — Витенька был сыном Вали, она работала продавщицей в лагерном магазине. Вот Витя и бегал свободно по лагерю день и ночь — а потом вдруг исчез. Валя кричала с утра до вечера, чуть с ума не сошла, а через неделю нашли его — вернее, то, что от него осталось. Оказывается, наш лагерный водовоз, который ездил на телеге с бочкой за зону, набирал воду в море для технических нужд, улучил момент при выезде из лагеря, схватил Витеньку, задушил в секунду, бросил на телегу, закрыл сеном — и на море, как-то прикрепил снизу к проруби и каждый день отрубал по кусочку. И ел. А потом угостил соседа по бараку, того затошнило — и все открылось. Водовоза расстреляли из автоматов прямо на берегу, а Сереженька все бегал и спрашивал, где Витя, где Витя? — а ему зеки объясняли: мол, твой дружок уплыл, нырнул в прорубь и уплыл подо льдом. «Он там плавает подо льдом, понимаешь?» Сережа тогда засмеялся, я помню: «Витя нырнул под лед, Витя  плавает подо льдом!» — и с тех пор стал все время смеяться. Я его, бывало, спрошу: «Чего ты смеешься, Сереженька?», а он смеется и поет: «Витя нырнул под лед, Витя плавает подо льдом, ха-ха!»
             Старушка подняла на меня глаза.
             — Помогите, пожалуйста, Сереже, Олег Евгеньевич! Вы ведь можете, Вы большой человек, не такой, как Сережа, у Вас все хорошо… А Сереженька…
-- А зачем Вы позвонили психиатру и попросили взять Сережу на учет – ведь это же Вы поставили его на учет? – вдруг резко спросил я.
-- А, Олег Евгеньевич, Вы знаете? – старушка заплакала еще сильнее. -- Простите ради Бога, но ведь он совсем не спал, днем и ночью читал по 3 книги в день, нервная система у него расстроилась, стал очень резким, злым, весь тряся иногда, начал ссориться с соседями... и его конечно не взяли в армию по моей просьбе, да у них весь класс косил от армии, Олег Евгеньевич! – старушка опять заплакала.
-- Вы понимаете что Вы сделали Елизавета Тихоновна? –спросил я, вздохнув. – ведь теперь его могут забирать по любому поводу – он на учете!  Зачем Вы это сделали, Елизавета Тихоновна?
Я понимал, что я наношу ей удар в самое сердце, но не мог сдержаться.
-- Простите меня, простите... бедный Сереженька... что с ним будет! – старушка просто рыдала. – Спасите его, Олег Евгеньевич, спасите.
Я дал ей воды, сказал, что попробую что-нибудь сделать и вышел. Потом нашел лавочку, сел и закурил. Сидел и курил. Долго. Вот он, Серж… Вот оно, чудесное пионерское детство… «здравствуй, страна героев, страна мечтателей. Страна ученых»!

Я позвонил Гинзбургу, Михайлову, Евтушенко, Вознесенскому и прочим — они обещали узнать и помочь.
Прошел день, два, три — в милиции никто ничего не знал.

ЭПИЗОД 26
ПОБЕГ СЕРЖА ИЗ СУДА

   А на четвертый день рано утром раздался звонок. Я поднял трубку. Это был Серж. Он чеканил каждое слово.
— Лежа! У меня 30 секунд, сказал, что звоню больной матери! — торопливо прошептал он. — Суд сегодня в девять. Киевский районный суд. Второй этаж. Девятая комната. Ты придешь! Сядь в углу, а когда начнут оглашать приговор, сделай так, как в этом фильме, помнишь, «Беглецы из Сакраменто» — понял? Умоляю! Иначе я погиб!
В девять утра я вошел в здание районного суда, — это было старое двухэтажное здание прошлого века, — поднялся по деревянной лестнице, вошел в зал № 7 и сел у прохода в последнем ряду.
— Встать! Суд идет, — буднично пробормотала судья, старая добродушная женщина, и уселась на свое место. Рядом с ней разместилась молодая секретарша в круглых очочках с грудой дел в руках.
За их спинами на стене висели портреты членов бюро КПСС,  и первым уже висел Брежнев. В это время молодой курносый милиционер ввел в зал Сержа, провел его на место подсудимого. Потом в зал вошел прокурор и занял свое место прокурора,
В зале был еще один плакат — он как раз висел над прокурором, — «КОММУНИЗМ — ЭТО МОЛОДОСТЬ МИРА…» — последующие буквы были плохо видно, потому что из трещины на потолке на них капала вода.

Похудевший, но умытый и причесанный Чудаков сделал вид, что меня не заметил. Сидевший при нем молодой мент откровенно зевал. В зале было несколько человек, которых я не знал, — явно посторонние зеваки, каких всегда полно в судах, — они, очевидно, ждали своего часа, а сюда зашли, чтобы не околачиваться в коридоре.
Суд шел спокойно, тихо. Добродушная судья, читая материал следствия, тоже аккуратно скрывала зевоту.
В это время в зал как-то незаметно проскользнул маленький тщедушный человечек в больших роговых очках с большими стеклами и в сером костюмчике. Он протянул судье бумагу, о чем-то пошептался с ней, она кивнула, и он также незаметно исчез. И, наконец, тихо, но открыто зевнув, судья задала Сержу вопрос:
 — Сергей Иванович, Вы признаете свою вину в хулиганском поведении и драке?
Серж, добродушно улыбаясь лучшей из своих улыбок, утвердительно качнул головой:
— Конечно признаю, перепил лишнего на радостях.
— Это хорошо, что у Вас есть поводы для радости, — сказала судья и, зевнув, добавила: — Но вот тут есть справочка из диспансера.
Серж, как мне показалось, побледнел и замер.
— Скажите, пожалуйста, Сергей Иванович, — добродушно продолжала судья, — журналист, поэт, в армии не служил, исключен из университета, но учился хорошо, характеристики неплохие… странно как-то…Ё такой приятный молодой человек.
Она взглянула на Сержа и улыбнулась. Серж тоже улыбнулся ей.
— Да-а, — протянула судья. — Придется Вам за свою радость понести наказание. Вам как было бы лучше: годик тюрьмы или… или отправиться в больницу на принудлечение?
Серж побледнел еще больше и, поймав мой взгляд, чуть кивнул головой и, повернувшись к судье, развел руками и весело сказал:
— Мне, честно говоря, лучше домой, с мамочкой чай пить и книжечки читать.
— Раньше надо было думать, Сергей Иванович! Тут вот справка какая-то из районного диспансера… психиатрического… —  судья молча читала справку, потом еще раз зевнула.
Я увидел лицо Сержа: он побледнел и как бы окаменел.
Судья еще раз зевнула, закрыла папку и произнесла:
— Суд удаляется на совещание. Товарищ прокурор, в кабинет 22.

И судья с секретаршей и прокурором  вышли из зала.
Милиционер зевнул, посмотрел на Сержа, подмигнул ему — мол, не горюй, и  прикрыл глаза.
Я поймал взгляд Сержа. Он почти незаметно качнул головой. Я видел, что он побледнел и тоже зевнул и как бы прикрыл глаза. Так прошло несколько минут.
И, наконец, судья, прокурор и секретарша вошли в зал снова:
— Суд идет, всем встать!
Я, схватившись за живот с громким возгласом: «Ой, мама!», рухнул со стула, перегородив собой узкий выход в коридор.
 Все открыли рты, я крикнул еще громче, держась за живот, крикнул еще раз: «Помогите!» Мент растерянно встал, шагнул ко мне… и в ту же секунду Серж, каким-то диким балетным прыжком преодолев шесть метров до открытого окна, вскочил на подоконник и молнией выпрыгнул в окно!
Мент сделал было шаг к окну, потом рванул в коридор, но  я как бы нечаянно толкнул его ногой, он упал на меня, а я держал его на руках и кричал: «Помогите! Вызовите скорую!»… Мент запутался во мне, потом метнулся к окну, выглянул в него, потом побежал в коридор…


Судья всплеснула руками и охнула.
Мужчина, сидевший рядом на скамейке, захохотал.
Мо1лоденькая секретарша в кругленьких очочках, семеня на каблучках, подбежала к окну — и радостно обернула к нам изумленное лицо. 
— У нас такого еще не было!! Убежал!.. Ну и ну! Ха-ха!



                ЭПИЗОД 27
ПОСЛЕДСТВИЯ ПОБЕГА СЕРЖА ИЗ СУДА. Я ДУМАЮ, ЧТО СЕРЖУ КОНЕЦ.

Этот прыжок писательская и богемная Москва обсуждала хохоча по крайней мере месяц – ведь это было уже преступление уголовное. Если бы это происходило бы сейчас, то у Чудакова было бы славы на уровне Путина – и денег бы ему насовали – прямо для Форбса.
А тогда говорили разное, но большинство считало, что теперь уже Чудакову каюк, кирдык и т.д..
Даже его близкие друзья и приятели, включая Михайлова и Алика Гинзбурга качали головами: «Ну теперь ему не выбраться…»
Мое сердце сжималось от горя. Я стонал, кричал, ругался. Ведь теперь тебе уже никто не поможет, потому что теперь ты уголовный преступник.  Попадешь в тюрьму, там тебя изуродуют, опустят. Да, Сережина Воронья Слободка ликовала.
Я шел по улице и шептал волшебные строчки Сержа
15-ть лет возраст любви 10-ть рублей легкая пьянка.
15 на 10 количество смертей в ядерном мире на одного человека.
Снег идет и птицы поют, и молчат деревьев поэмы
Никакой не нужен поэт совершенно другие проблемы.

Но на этот раз строчки Сержа меня не утешали, я не знал, как ему помочь.
И никто не знал.
Было ясно,  что Сержу конец.


ЭПИЗОД 28
СЕРЖ НА ВЕРШИНЕ СЛАВЫ. БЕЛЫЙ КОСТЮМ. КАФЕ АРТИСТИК.

Я ездил по России - в Сибирь, в Ленинград, сидел в архивах, в библиотеках и собирал материал для сценария почти два года, заезжая в Москву очень редко, и вернулся в начале ноября 1967 года.
Конечно, было много хлопот. Я быстро нашел Сержа, со страхом набрал его номер, уже приготовил для разговора с ним грустные сочувственнее интонации, отложил для него денег и подарок в виде куртки и позвонил. Сердце мое колотилось от страха  и горя.
Его голос в трубке был веселым, и каким-то необычно уверенным.
- Лежа! Рад тебя слышать! А знаешь , ты был прав! - Бог есть!
-- кто есть? – спросил я неуверенно.
-- Бог, Бог! – знаешь такое слово?  -- Творец – Причина мира! – а для меня, Главный Конструктор! Короче, я тебя жду!
- В баре или шашлычной? – спросил я уже более спокойным тоном. 
- Нет, Лежа! - я услышал в трубке веселый смех. - Нет, это в прошлом! Встречаемся на Камергерском переулке – как он назывался раньше, у входа в кафе – знаешь такое слово? --  "АРТИСТИК"
-- Знаю. – сказал я удивленно. – но… там же очень дорого!
-- Не боись,  Лежа, я тебя не разорю! -- и я услышал веселый смех Сержа. – Привет!

Положив трубку, я долго молчал, не мог прийти в себя от изумления.
Что случилось? Серж думает,  что я миллионер -  или о сам нашел клад? Ну-ну, дорогой Серж, ты всегда был сюрпризом.

И вот я на улице Горького, поворачиваю на театральный проезд. Просто жажду увидеть своего бедного любимого Сержа.  И вот слева уже училище МХАТ, а напротив – легендарный подвальчик "АРТИСТИКа".
Я был готов ко всему - увидеть Сержа рваным, больным, потерянным, уничтоженным… - но, увидев его, я испытал настоящий шок - это был прыжок  уже реальный, другая ступенька., Серж был уже просто роскошен,  как бы Михалковского разлива-- Сергей Иванович Чудаков двадцати восьми лет отроду, лицо без определенных занятий, пьяница, хулиган и сутенер, как говорили в органах,  стоял у входа знаменитый богемный подвал  и конечно, читал книгу. Но при этом он был одет в сверх роскошный белый костюм, в какие одевались советские эстрадные звезды того времени, типа Магомаев  или… сияющий костюм, небесного цвета бабочка, ослепительно начищенные черные туфли с длинными носами, как было положено тогда… -- я не верил своим глазам! -- и дорогая легкая шляпа кремового цвета.
Я был просто потрясен! Он стоял ко мне спиной, перелистывал книгу страницу за страницей, увидел меня. Просиял лучшей из своих лучезарных улыбок.
Мы обнялись - причем я со страхом касался сияющих лацканов его  белоснежного костюма,
первое, что он сказал, было:
  -- Лежа, ты был прав! Бог есть! зайдем внутрь - в это чудесное кафе, и я тебе все объясню……
Я смотрел на него.
- Ну, пошли! - сказал он повелительно, и мы спустились вниз.
"АРТИСТИК" - это было единственное в Москве кафе, которое сохранило облик "серебряного века". Бар из красного дерева, дубовые панели по стенам, чудесные фонарики, замечательные столики, колоритнейший бармен и - невероятно шикарный ассортимент ликеров.
Увидеть здесь Чудакова - значит перечеркнуть законы Вселенной. Он не мог быть там по определению. Позволить себе ходить в "АРТИСТИК" могли только очень богатые и знаменитые люди - народные артисты, знаменитые писатели, директора комиссионных магазинов, звезды эстрады, дипломаты и прочий элитный советский гламур.
Тем не менее, Серж сидел передо мной. Я сидел, глядя на него с раскрытым ртом. Да, это был настоящий взлет.
Серж щелкнул пальцами, официант мгновенно принес два очень хороших кофе и две рюмки "Бенедиктина", настоящего французского.
И, отвечая на мой немой, застывший в глазах вопрос, Серж, отпив глоток, спокойно сказал:
- Да, Лежа! Бог есть и его зовут - Зись. Помнишь того маленького плотного еврея, который читал вам лекции на высших сценарных курсах, в "Доме кино" на Воровского?
- О марксистко-ленинской эстетике?
- Да - о ней, проклятой! - Серж стукнул кулаком по столику. - Не знаю уж, почему, но он мне весьма симпатизировал - и мы с ним частенько у буфета беседовали о всяких там подлых ревизионистах типа (?)
- Ну? - я открыл рот еще шире.
- Не "нукай", Лежа, - не запряг! - Серж глядел на меня почти как бы с жалостью, но по-доброму. - И вот этот Зись, узнав, что меня перестали печатать, спросил: "А Вы не могли бы, Сережа, почитать лекции нашим студентам о культуре и искусстве Древнего Мира? Вы ведь об этом так много знаете..." - Я подумал секунд 10 для приличия и сказал: "Почему нет?" - и вот я здесь, Лежа!
У меня перехватило дыхание.
-- И теперь ты - вот ты! - воскликнул я охрипшим голосом, - ты читаешь студентам…
- И студенткам! - тихо прошептал Серж, глядя на меня очень лукаво. - Лекции о… О праздниках весны в Древней Греции, о коитусах, о весталках, о гетерах, об обрядах омовения и грима, о культуре движения, одежде… и о других ритуалах из быта древних греков, египтян, римлян - о Клеопатре, например, об ее обычаях отрубать головы любовникам сразу после акта, - Серж просто цвел, парил, наслаждался тем, что говорит, - и т. д…
- Т.е. кота допустили к бочке со сметаной, - я был в восторге. - Значит, ты в порядке?
- Да, я живу роскошно, как в мусульманском раю! У тебя дела - у меня тела! Я в них купаюсь, они как виноград, как ягоды с озоном, эти волшебные грудки, перышки. Попки!
Короче, забавляюсь с абитуриентками, а во МХАТе я раз в месяц читаю очень серьезные лекции. В прошлом месяце я читал лекцию о культе Древнего Египта, водил весь 2-й курс в Пушкинский музей изобразительных искусств - и там ведь такие барельефы - любовь втроем и т.д. Девочки очень стеснялись сначала. четыре лекции о контактном прикосновении, что такое "Кама-Сутра" и почему ее надо изучать актерам и актрисам - этого требует система Станиславского - ведь надо пережить предлагаемые обстоятельства.
Завтра я буду читать лекцию и проводить занятие о  культуре прикосновений в Древнем Китае - хочешь, приходи.
- К сожалению, я уже завтра уезжаю в Дом творчества писать сценарий.
-- Тогда приходи в конце декабря на очень удивительную лекцию. – Серж хитро сощурился.
-- Какого числа? спросил я.
-- 26-го.
-- Ааа… -- сказал я. – ну-ну. Во сколько у тебя будет лекция?
--в 16 часов.  А что?
-- Ничего.
Серж захохотал.
-- Увидишь.
Мы распрощались очень нежно.


ЭПИЗОД 29
ЛЕКЦИЯ Об ОРАЛЬНОМ СЕКСЕ

И вот я приехал 26-го и без пятнадцати четыре я был у «Артистика». Серж был уже не в белом костюме, но в роскошной дубленке, тогда писк моды.
-- Кто тебя одевает? Как ты вообще выпутался? – я же ведь ничего не знаю, Серж! Ты весь соткан из паутины чудес – эротический паук.
- Понимаешь, Лежа? – Серж улыбался.
- А сегодня о чем будет лекция? - спросил я весело.
- Увидишь, - Серж усмехнулся. - Ну пойдем, Лежа?
И мы пошли в сторону Пушкинской, а потом спустились вниз по лестнице в какой-то подвал.
Серж распахнул железную дверь - и я увидел довольно чистый подвал со столом для лектора и тремя длинными скамейками, поставленными вдоль стен.
На них сидели 12 девушек - очень интересных, ярких, хорошо одетых. Они сразу бросились к Сергею обниматься и целоваться, с любопытством разглядывая меня.
Серж начал лекцию так:
- Девочки, это мой друг Лежа, большой киношник! Постарайтесь ему понравиться… Садись, Лежа, посиди, посмотри, чем мне приходится зарабатывать на жизнь!..
- Сегодня я, как всегда, начну с Пушкина… Пушкин - это наше все. Он написал "Евгения Онегина", "Пиковую даму", "Капитанскую дочку" - и триста эротических стихов-куплетов, или частушек по-нашему, очень-очень неприличных - а в архивах Пушкинского Дома хранится некая рукопись - "Похождения кота" - об эротических  похождения трех друзей - Пушкина, Брюллова и Глинки - стихи великого Пушкина, музыка великого Глинки, автора первого русского гимна, а рисунки, конечно, великого художника Карла Брюллова, автора знаменитой картины "Последний день Помпеи". Так вот, эта рукопись, этот, я бы сказал, главный русский эротический манускрипт,  до сих пор никому не показывают - кроме ученых и высокопоставленных лиц - и эти лица говорят: "Нашему народу такое показывать нельзя - у нас в СССР секса и эротики нету" - правда, девочки?
Девушки, переглянувшись, с восторгом захохотали и зааплодировали.
А Сергей, улыбаясь,  обвел всех взглядом, поднял руку и продолжил:
- Да, я, как всегда,  начну с Пушкина.  Но не с Пушкина - иконы, не с Пушкина - "Чудного мгновенья", а с Пушкина язычника - честнейшего  правдолюбца - настоящего революционного реалиста! Вот, слушайте - он написал эти строчки в Вашем, девочки, возрасте!
И, задрав  голову к потолку, Серж торжественно зачитал бессмертные строчки:
А я, повеса вечно-праздный,
Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний!

- Ну как, нравятся стихи?
- Да! - весело заверещали девушки.
- Очень?
- Очень! - весело закричали студентки.
- Хорошо! - Серж поднял руку. - Раз это всем нравится, мы сегодня рассмотрим эти бесстыдные желания нашего Великого поэта - самые-самые бесстыдные. Хорошо? Мы должны у Пушкина учиться "ЧУДНОМУ МГНОВЕНЬЮ" и  всему такому романтическому - и мы должны учиться у него смелому, искреннему, языческому бесстыдству наших желаний, не стыдясь этого!
- Хорошо! - восторженно завизжали девицы.
- Но сначала подведем итоги. Мы прошли с вами большой путь, мы изучали культуру древнего Египта и древней Греции, изучали новое и полезное для актеров и актрис искусство контактной импровизации, потом мы изучали танго как метод понимания мужчины и женщины, потом изучали эротическую культуру Древней Индии и Кама-Сутру, мы расширяли горизонт человеческого знания о человеческом теле и его нуждах… А сегодня мы шагнем еще дальше в вопросах понимания отношений между мужчиной и женщиной, о самом важном, может быть, деликатесе в эротических отношениях между мужчиной и женщиной, о самом бесстыдном, говоря словами поэта, об оральном сексе.
Меня прошиб холодный пот. Я невольно оглянулся - пробежался взглядом по лицам девушек - но они, к моему удивлению, не возмутились и не смутились, а просто лукаво заулыбались, переглядываясь.
- Я нашел нужным проводить занятия по этой теме отдельно с мужчинами и женщинами - я прав? Или я не прав?
Среди студенток пролетел легких хохоток.
Кто-то из них выкрикнул:
- Прав, но не очень.
Хохот усилился.
А Серж, добродушно усмехнувшись, сказал:
- А теперь - откройте тетрадки, возьмите ручки. Итак, тема сегодняшней лекции: "Оральный секс - не роскошь, а средство передвижения по ступеням жизни и карьеры!"
Хватит стесняться, хватит лицемерия и ханжества! У нас, конечно, сегодня еще пионерский социализм, но лет через 30 эротические темы перестанут быть запретными! - начнут жить не по ханжескими советским прописям, канонам, а по свободным законам свободы и уважения к правам человека, к его свободному выбору!
Серж скорчил ироническую гримасу и поднял руку.
- Итак… - очень серьезным, "научным" тоном начал Серж. - C тех пор, как Ксавьера  сказала  - "любви все возрасты покорны" - сказал Пушкин, тем более что у нас сейчас оттепель - или она уже прошла, Лежа? - он повернул голову ко мне.
 Я  неопределенно взмахнул руками.
- Прошла, но не до конца, - пробормотал я. –
 Ну, не важно… Важно, что советские люди тоже достойны наслаждения сексом и эротикой! Не все же только  буржуям наслаждаться. Начнем по порядку.
Девицы очень серьезно взяли ручки в руки.
- Давайте сразу условимся! - ласково улыбнулся Серж. - Под оральным сексом сегодня мы подразумеваем только минет! О том, как сподвигнуть мужчину доставить подобным образом максимум удовольствия и себе, любимой, я буду говорить в следующий раз с мальчиками.
Девочки захохотали. Одна брюнетка с роскошной грудью застеснялась и закрыла лицо руками.
- Первое, что необходимо запомнить, дорогие девушки: для нормального мужчины орального секса много не бывает!.. Помните: ЭТОМУ сладкому мучению они готовы подвергаться десятки раз в день.
Девицы захлопали и захохотали, а брюнетка с роскошной грудью  поежилась и отвела глаза.
Серж продолжал серьезно и вдохновенно:
- По опросам американских сексологов, 86 мужчин из 100 предпочли бы минет обычному сексу! Надеюсь, вы осознаете всю важность этой "области" сексуальной жизни и для вас, будущие звезды? - если Вы хотите быть звездами! - Серж усмехнулся, девушки восторженно захлопали в ладоши и затопали ногами. - Тише, тише, кот на крыше!
Серж переждал взрыв хохота и аплодисментов и продолжил:
- Да! Ведь и на сцене, и в постели самое главное - виртуозно владеть и губками, и особенно язычком - и все недостатки вашего характера, а также ваше полное нежелание готовить ужин из трех блюд будут абсолютно забыты... Итак, как исполняется бесстыдное желание. Этот акт состоит из скольжения крепко сжатыми губами вверх-вниз по всей длине пениса, - как бы имитируя его движение внутри вагины. Это несложно. Пишите, пишите! Дальше немного сложнее - нужно научится быстрой вибрации языком, часто меняя направление и уделяя особое внимание головке и  уздечке, как самым чувствительным частям мужского достоинства, богатым нервными окончаниями. В идеале следует научиться развивать языком виртуозную скорость: в зависимости от желания партнера ее всегда можно замедлить. Правда, настоящая виртуозность достигается исключительно путем практики на живом "предмете". Но поверьте мне на слово: любой мужчина с удовольствием примет участие в ваших тренировках! - Серж переждал взрыв хохота и продолжал. - А теперь переходим к конкретике. Все открываем рот! Вот, смотрите, я беру банан, очищаю его… и …
Серж глубоко вдвинул банан в рот девушке.
Она закашлялась и вытащила банан.
- Так тошнит! Так глубоко не могу!
- Да! - Серж закрыл девушке рот. Все захохотали. - Да, великая Ксавьера пишет АНАХРОНИЗМ. ПЕРВАЯ КНИГА ХОЛЛАНДЕР ВЫШЛА ЛИШЬ В 1972 ГОДУ. , в отрицание минета как такового многие неопытные девушки приводят один главный довод - глубокое поглощение члена ртом вызывает рвотный рефлекс!.. Да, правда! Такое случается. Ну-ка, откроем ротики!
Серж прошелся вдоль ряда девушек, заглядывая им во рты. 
- Вот у тебя глубокое горло, тебе будет легко научиться… и губка нижняя очень пухлая… Ах!..
Девушки опять захохотали - без тени смущения - кроме одной чудесной блондинки в джинсах и свитере.
А Серж, улыбнувшись мне, тоном научного лектора продолжал:
- Да, придется немного потренироваться! Ставим губы и язык! Итак, ротики закрыли и записали в тетрадочку! Итак, первое упражнение: кончиками пальцев массируйте основание языка в районе гланд!..
Девицы записали молча. Блондинка подняла голову и тихо спросила:
- А сколько раз надо делать такое упражнение?
Под оглушительный смех и вопль девушек Серж важно разъяснил:
- Дорогая Ниночка - сколько хватит сил и времени - и средств у клиента - пардон! - любимого мужчины!..  Чем чаще, тем лучше!.. И перемежайте упражнение с практическими занятиями на очищенном банане среднего размера!.. Через неделю вы будете готовы к "приему" живой плоти!..
 Студентки, переглядываясь, завизжали и полезли соседкам в рот, смеясь и визжа.
- Серьезней, дорогие девушки! Записываем дальше!.. Пишите! "Учиться, учиться и учиться!" - сказал Ленин! Итак, для полного отсутствия негативных ощущений подгоните дыхание под движения члена (вдох - вход, выдох - выход). Нина, давай покажем! Все вынули бананы!
- А у нас в магазине не было бананов, я купила огурец - можно?
- Можно! - засмеялся Серж, и его смех потонул в девичьем гоготе.
 Я был в полном смятении. По спине стекал горячий пот… Чтобы взять себя в руки, пришлось сильно вздохнуть, и все девушки, как по команде, повернули головы в мою сторону. Серж, почувствовав мое состояние, крикнул:
- Лежа! Ты не хочешь поучаствовать в занятиях?
Студентки прыснули, разглядывая меня.
Я нервно замахал руками - нет, нет!
- Вот какой у нас скромный Лежа! А еще киношник, причем знаменитый, скоро будет вас снимать, снимать и снимать! - Серж был строг. - К данному процессу, дорогие девушки, вы должны подходить исключительно творчески, методом "тыка". Нужно понять, что именно нужно  вашему клиенту - мужу - любовнику - случайному знакомцу - именно сегодня. Но, конечно, сначала надо овладеть классической,  фундаментальной техникой движений - понятно? Вам не скучно, кстати? Вас не смущает моя научная терминология?
- Нет! - Завопили студентки. - Все очень интересно! Спасибо, Сергей Иванович!
- А я, - полногрудая брюнетка встала со скамейки и нежным голоском смущенно заявила, - все лето делала своим мальчикам вот это самое - но не знала, как это называется!! - так что техника у меня самодельная! Но им понравилось. Очень!
Девицы - эта фраза убила всех, - студентки в восторге вопили, кричали, прыгали, стучали каблуками о пол!
Я тоже невольно засмеялся - с ужасом, - застонал: "Здравствуй, племя младое, незнакомое!"… Вот они какие, эти оттепельные скромницы, студентки сверхпрестижного ВУЗа - бывшие абитуриентки, чего ж удивляться! А ведь совсем скоро они будут играть Чехова - "Три сестры", "Вишневый сад"…
Серж опять уловил мое состояние и крикнул:
- Лежа, не бойся! Я уверен, что в глубине души наши девочки - очень романтичные и целомудренные!  И, главное, настоящие комсомолки, да?
Девушки завопили - да! Да! Да!
- И поэтому, - Серж сделал очень умное лицо, - вы должны запомнить еще кое-что: при оральном сексе никогда нельзя забывать о руках и зубах. Первое - помогает успеху, если действовать согласно старой Кама-Сутре, а второе… опасно!
Девицы снова завопили, но Серж поднял руку:
- Тише, вы распугаете всех крыс, старых крыс-большевичек.
А в следующий раз... В следующий раз мы будем, дорогие девушки, о самом прекрасном в мире - кроме борьбы за освобождение человечества, от пут капитализма, - мы будем говорить об…ОРГАЗМЕ!
Оргазм - это пик сладострастных ощущений, которого вы достигаете при сексуальной разрядке. Внимание становится строго избирательным, замечает только самое приятное. Полная потеря контроля на волне наслаждения настолько сильна, что возможен даже обморок. Освобождённые чувственные эмоции приносят настолько сильные ощущения, что вы будете стремиться повторять оргазм снова и снова, чтобы пережить пик удовольствия. Мы все живем ради оргазма - поверьте.  А теперь - конкретно об оральном сексе с научной точки зрения. Как вы знаете, член состоит из головки и так называемой уздечки. Вот уздечку мы будем изучать строго научно. Она находится с нижней стороны члена.  Открыли ваши прелестные ротики… хотите смешной стих? Там в глубине ротика - не наша эротика!
Девушки захохотали.
- Правильно! Именно наша эротика в глубине ротика.
- Итак, уздечку надо ласкать, но как? Девочки, вынимайте свои бананы, огурцы, приступим к практическим занятиям. Я покажу вам, где на члене находится уздечка и головка и как с ними работать!

ЭПИЗОД 30.
В АРТИСТИКЕ ПОСЛЕ ЛЕКЦИИ. ДЕВУШКУ УВОЗЯТ.

Мы быстро добежали сели за столик. Заказали коньяк. Я был очень взволнован.
- Серж! – сказал я, глядя ему в глаза. – Что ты делаешь? Тебя  с позором выгонят и посадят в тюрьму - гарантирую. Ты развращаешь артисток – юных, талантливых! Не надо им этого всего говорить, они это все узнают сами, постепенно!
- Постепенно, лежа, они узнают все халтурно – помнишь, как Чехов писал про наших девушек низкой социальной ответственности – как они ничего не знают и ничего не умеют! Я даю им знания высшей категории, я учу их высокому профессиональному сексу, который будет им нужен и в браке, и так называемой любви, и в разных бизнесах! – и Серж захохотал.
Мы нырнули в подвал, сели за столик, заказали бенедиктин.
 - Никто меня не посадит.  Я не пытаюсь изменить эту страну. Я не революционер, я не диссидент, я досидент и отсидент! – Серж, глядел на меня с улыбкой, отпил рюмку бенедиктина, с наслаждением почмокал губами. – Кстати, ты знаешь, что Алик и Вера Лашкова сейчас опять нарываются? -  опять сочиняют какую-то "Белую книгу" – про твоего школьного учителя Юлика  Даниэля и про моего приятеля Андрюшу  Синявского!  Вот их, я думаю, скоро арестуют – а я в политику не лезу! Лежа ! – Серж взглянул на меня умоляюще, - пойми,  Никиту скинули, оттепель кончилась,! Теперь - сиди в говне, не чирикай -  и кум не заметит! Я вот в МГУ чирикнул семь лет назад - и зачем-то из него вылетел! Потом опять чирикнул у Мавзолея  - на Красной площади - и в психушку! – Больше в эти чудесные места не хочу! А Мои лекции по истории культуры абсолютно научны -  потому что эротика - это часть культуры, пойми, через 20 лет университеты эротической культуры будут даже и в СССР -  средневековье в конце концов кончится и у нас  -  и основы эротической культуры будут преподавать даже в школах!
Серж пил бенедиктин и болтал весело и беззаботно. 
-Ты оптимист, - покачал головой я. - Странно, Серж Чудаков - оптимист.
- Да, я пантеист и оптимист. Пойми, я люблю знания о мире, о природе человека, я хочу понять, как устроен мир и человек, меня интересуют точные знания - и в частности - эротика! Меня интересует вечное! - устройство мозга, матки, атома. Хромосомы, тело…- А душа меня  не интересует - но земля для меня есть живое существо
 - Только Земля? Земной шар? Дикий каменный шар? - я пожал плечами.
- да, дикий каменный шар – Серж весело стукнул кулаком по столу.- и он тоже живой! и Солнце – тоже живое тело - и все вокруг живое! - Без всякой мистики!  - и вот это  з н а н и е -    точное знание - для меня больше, чем все религии, придуманные слабыми - чтобы победить сильных! Да, я люблю приобретать знания и женщин - и делиться этим с друзьями.
Серж протянул мне рюмку, чокнулся со мной, выпил и улыбнулся.
- Лежа, запомни,  я -  свах-энциклопедист! - но - не талмудист! Я свободен, свободен, хочу быть абсолютно свободным – и мне жалко  Веру, и Таню, и Алика, и всех моих друзей и девочек! Я просто хочу докопаться, как Г. К. К. все это сконструировал - из чего.
- Что такое Г. К. К.? - спросил я почему-то брезгливо.
- Г. К. К. - это Генеральный Конструктор Космоса - или по вашему - Бог - или Творец - или, как говорил твой будущий герой Циолковский, - Причина Мира.
Я долго смотрел Сержу в глаза. Тяжело вздохнул. И, откинувшись назад, с насадом прошептал: 
- Тебя выгонят.  Тебя выгонят, и опять бросят в психушку... и ты окончательно лишишься куска хлеба, а твои, преданные тебе, как ты думаешь, студентки предадут тебя мгновенно! "Простите, мы больше не будем, это все он!"
- Ни-ко-гда! – весело засмеялся Серж, и опять выпил
Я, не в силах больше спорить.
- Серж, я хочу сделать тебе ужасное предложение. В семь часов в Доме Кино у меня премьера моего таджикского фильма "Встреча у старой мечети", мне обязательно нужно будет выйти на сцену, чтобы не обидеть группу, - готового фильма я еще не видел. Пойдем, а потом выпьем на банкете?
- Как скажешь, Лежа!
В этот момент в кафе быстро вбежала одна из девушек, слушавших лекцию Чудакова, блондинка в легкой шубке с яркими губами. Она явно волновалась, нашла глазами Сержа  и быстро спустилась к нему. Чудаков встал:
-- Лежа, ты не можешь 2 минутки подождать там в углу на диванчике, я сейчас переговорю.
-- Конечно, - я встал и пошел сел в углу.
Девушка стояла рядом с Чудаковым, нежно снимала перчатки и что-то нервно шептала ему на ухо.
Мой музыкальный слух меня не подвел : я услышал некоторые фразы их диалога:
Девушка: Сергей Иванович, я боюсь! Я правда боюсь!!
Серж: не надо ничего бояться, Алиночка! Ты скажешь мне потом большое спасибо! Поверь мне!
Д: Я Вам верю, Сергей Иванович! Хорошо. Что мне делать?
С.: сядь за столик, я сейчас поднимусь и приду вместе с ним. Я видел машина уже стоит.
Глубоко вздохнув,  девушка села за стол, а Серж побежал по лестнице и выскочил на улицу, накинул дубленку и буквально через минуту появился с высоким человеком, лет 50-ти, хорошо одетым с длинным лицом прибалта, очень элегантного, но хромающего. Они спустились к столику, девушка поднялась, Серж представил ее мужчине, они негромко поговорили, наконец мужчина улыбнулся, посмотрел на девушку, она поднялась, он взял ее под локоть и медленно повел ее наверх, что-то вежливо говоря. И они скрылись за дверью.
Серж, весело улыбаясь, поманил меня пальцем. Мы снова сели за столик. Официант принес еще графинчик коньяку. Серж поглядел мне в глаза и сказал:
-- Все идет по плану. Еще одной хорошей девушке мы сегодня дали путевку в жизнь. Она не очень талантлива, но через полтора месяца она будет играть главную роль в одном среднем фильме. Этот мужик ее давно высматривал, а потом нашел меня.
Я не успел ничего сказать, как дверь кафе открылась и сверху быстро сбежал какой-то человек, по видим «АРТИСТКИКОМ», подошел к Сержу и протянул ему большой белый конверт. Серж взял его, кивнул,  и мужчина быстро поднялся по лестнице и исчез.
Серж посмотрел мне в глаза.
-- Что это, Серж?
Серж усмехнулся, приоткрыл конверт и поднес его почти к моим глазам. Я увидел большую пачку сторублевок.
-- Здесь много денег, -- сказал я растерянно.
-- Лежа! – добродушно усмехнувшись сказал Серж. – Она же не абитуриентка, она учится на предпоследнем курсе. Станет звездой – если ей помочь – вот я и помогаю – за звезд платят больше чем за абитуриенток, Лежа. Не смотри на меня так, Лежа. Я сделал сейчас очень доброе дело и для этой девушки и для мужчины.
Несколько секунд мы смотрели в глаза. потом я вздохнул. Сам налил еще коньяку и выпил. Мы помолчали и, наконец, Серж сказал:
- Так что?
-  Ну пошли! – сказал я.
Мы поднялись, и тут Серж протянул мне несколько свернутых листов бумаги.
 - Лежа! Возьми, пожалуйста, вот это, спрячь!
- Что это – спросил я, брезгливо беря сверток.
- Это тайна, мои апрельские тезисы – Серж хохотал. – Дома прочтешь, что там написано. Конспект моих тезисов о будущем сексуальном обучении и сексуальной свободе, пригодятся через 20-ть лет, у меня карман очень узкий, боюсь, потеряю. Ты же собираешь мои никому ненужные стихи, а тезисы могут и пригодится.
- Я сомневаюсь, что они мне пригодятся! – сказал я с вызовом. Ну черт с тобой, возьму.  и, вздохнув, спрятал свиток в карман.
- Не потеряй !– Серж погрозил мне пальцем.
 
                ЭПИЗОД 31
ИДЕМ НА ПРЕМЬЕРУ «ВСТРЕЧА У СТАРОЙ МЕЧЕТИ». БЕЖИМ В ЦДЛ
И вот мы оказались в Доме кино. Киношные дамы, телевидение, праздничная атмосфера, таджикская киностудия в полном составе, журналисты: «Первый вестерн в Советском Союзе», шепоты: «Хотел поставить Никита Михалков, но кто-то запретил», я смотрю на все это с ужасом – я же видел копию, это был ужас, бред, позор, от сценария не осталось фактически ничего – только стрельба. (Там только музыка была прекрасная – это была первая киномузыка молодого композитора Артемьева, которого я нашел не помню уж где, а сейчас он стал супер-знаменитым). Молодой таджикский режиссер Саша Хамидов волнуется. И вот звучат фанфары, и наша киногруппа поднимается на сцену – но без меня! Я в последнюю минуту сбежал от позора, схватил Сержа, и мы побежали на улицу.
- А банкет? – запротестовал Серж.
- Я тебя накормлю и напою в нашей пивной.
- я в пивные больше не хожу – важно расхохотался Серж.
Мы обнялись…

Мы стояли, глядя друг на друга, начался легкий дождик,  Серж поежился. Настроение у меня было ужасное.
И я говорю Сержу:
- А пойдем-ка в ЦДЛ  к писателям.
-Лежа, меня ведь уже не пускают к братьям –писателям.
- Да и меня тоже! Пролезем с черного входа, через кухню! – решительно говорю я. 
- Давай сначала заглянем к Михайлову? - сказал Серж.
Я кивнул. И мы пошли к Тишинке.
Поднялись на шестой этаж, позвонили - но разбуженный и возмущенный Михайлов нас не пустил, сославшись на усталость и поздний час. Мы изумились и ушли: раньше Михайлов нас пускал в любое время дня и ночи.
Я гневался, ругался, и Серж, смеясь, мне все объяснил.
- Олег стесняется,
-Чего?
- Не хочет, чтоб я увидел Тину,
- кто такая Тина? – я был раздражен по-настоящему. – я его не видел целый год, а он, свинья, нас не пускает.
 - Тина – это девушка из самых боевых моих львовских девиц. Я подарил ее Олегу – бесплатно! – а он на ней женился, и ему теперь, видишь ли, неудобно. Знаменитый литературовед, друг Бунина, Зайцева… И вдруг женился на проститутке.
- Ну и что? – я пожал плечами – я бы не стеснялся – Ведь доброе дело сделал, Богу приятно.
- Ну, - засмеялся Серж – у всех по-разному.
  - Он теперь делает порядочную женщину - ну-ну! Вот вы, два моих лучших друга - Михайлов и ты, - берете у меня лучших девушек - денег не платите, естественно, а главное, начинаете делать из них порядочных женщин - лишаете меня куска хлеба. Ну-ну. - И Серж захохотал.
- Ты опять? - завопил я гневно.
- Все, все! - Серж поднял руки. - Кстати, мы рядом с моим деревом! Я его давно не видел, давай заглянем?
И мы подошли к Сережиному дереву. Оно было все облеплено снегом, но, хоть и кривилось под нажимом решетки, стояло еще крепко, ветвями упираясь уже в третий этаж. Решетка была не видна, дерево будто бы горбилось под снеговой глыбой.
Серж схватил палку и ударил по глыбе, и весь снег обрушился на нас.
Серж похлопал по стволу.
 - Держись, не гнись!
- Лежа, не унывай, скоро снимешь хороший фильм- сказал Серж весело. - Хочешь, стишок прочту - про переулки? Или про Гулаг, или про нимфеток?
- Про переулки, - мрачно пробормотал я. - "Переулочек, переул горло петелькой затянул…"
- Не надо Анну Андреевну, - весело засмеялся Серж. - Я лучше свои.
И мы снова спустились по Грузинской к зоопарку, поднялись мимо высотного дома на площади Восстания.
И Серж вдохновенно читал:

Я, усыновленный и бездетный,
Прислоняюсь к Вам больной душой,
Старомарьинский, Кривоколенный,
Скатертный, Столовый, Ножевой.
Время шаг печатает солдатский,
В жир асфальта вдавлены следы
О, как был я молод, Старосадский!
Где же эти старые сады?

Я слушал Сержа, как всегда, заворожено.
Мы перешли Садовое кольцо, и наконец оказались на улице Воровского у входа в ресторан ЦДЛа.
И через кухню и туалет пробежали в Большой зал и в верхний буфет, где стены были расписаны молодыми художниками, а Евгений Евтушенко украсил одну из стен своим изречением: "Съев блюдо из восьми миног, не мни, что съеден осьминог".

В этот вечер Верхний буфет был забит писателями до отказа! Появление Сержа - нового - подстриженного, в роскошном белом костюме! - было встречено с изумлением чуть ли не овациями. Сидящие за столиками хватали его за руки - "Сергей! Ты живой? Где ты пропадал? Садись к столу!"
Беллочка Ахмадулина, уже сильно навеселе, вскочила и бросилась к Сержу, Евтушенко помахал ему рукой, Вознесенский похлопал по плечу…  Все ринулись к Сержу, даже надменный Юз Алешковский, автор знаменитой песни "Вы здесь из искры разжигали пламя, Спасибо Вам, я греюсь у костра". Серж всем улыбался, со всеми обнимался. Это продолжалось минут десять, наконец, все разбрелись по столикам, а нас усадили те самые молодые поэты - Володя Григорьев, Алеша Заурих, Олег Дмитриев…  которые пять лет назад сидели с нами в дубовом зале.
Мы чокались и читали стихи, и обнимались, и пели, и Серж блистал остротами и стихами. Ребята рассказали нам столько много веселого и ужасного. Серж был прав - после оттепели и слякоти началось подмораживание, затыкание рта прессе. Аресты за анекдоты, за чтение западной литературы. Чекисты опять набирали силу, хватали  неугодных им писателей и журналистов. Судили, сажали…
К этому времени евреи, жившие в СССР, начали требовать, чтобы их отпустили в Израиль, но их не отпускали, КГБ затыкала рты кляпом, ну, как всегда было в России!
Я, целиком погруженный в работу, с головой ушедший в историю 17 - 19 веков, был поражен всем этим, оглушен, испуган.

Мы все вышли из ЦДЛа очень поздно, на улице целовались, обнимались, клялись в дружбе, а потом разбрелись по осенним улицам. Стало уже прохладно.
Мы медленно брели по Садовому кольцу, чему-то улыбаясь, потихоньку трезвея. Я, разгоряченный, растроганный, взволнованный, смотрю на Сержа, и вдруг останавливаюсь.
- Сереженька! Б…дь, завязывай ты с этим промыслом мерзким, ты замечательный поэт, ты - гений, даже Белла это сказала… Мы соберем тебе стипендию, садись, пиши стихи, эссе, статьи, романы!
Серж, твердо освободился из моих объятий, нервно  покусав нижнюю губу, выговаривая вдруг четко – почти зло:
-- Лежа! Я еще раз повторяю: мне мое чудесное ремесло нравится!  Я дарю людям счастье – пусть короткое. А писать в стол я не буду. Как говаривал Владимир Владимирович, лучший талантливейший поет нашей эпохи: «Нет, я лучше в баре ****ям буду подавать ананасную воду»
И легонько отпихнув меня, Серж усмехается, вдруг обнимает меня и шагает вперед, а я за ним.
- Но бороться с режимом я тоже не буду - не буду высовываться - "сидишь в говне - не чирикай", как говорили у нас на зоне. Я принял простое решение - мирно  жить в своем углу - среди своих девочек и своих клиентов. Я не буду геройствовать, я не Алик, и не Солженицын, я обычный подземный и подводный, и подледный трудящийся – Мой лозунг  - Цвети и закусывай! сижу, никого не трогаю, починяю примус - не троньте меня - и я кусаться не буду.
- Ты волк, ты должен кусаться! – я почти кричу.
- Ты назвал меня крылатым волком - но крылья я сбросил, и теперь я волк ручной, мирный - конформист, по вашему - я сижу в своей клетке, в своем углу - у своей параши - решетку перегрызть не пытаюсь, зубов жалко! - я стал ручной, понимаешь? Волк-вегетарианец! - никого не ем! - но я примирился с действительностью - мне хорошо - я еще профессором стану! - в моем Университете Эротических наук! - я доживу! Дачу куплю, лучше, чем у моего отчима! Это и будет моя башня - но не из слоновой кости
-- А из селедочных голов и пивных кружек - и книжек.  – съязвил я.

ЭПИЗОД 32
СЕРЖА ВЫГНАЛИ ИЗ МХАТа
ВОССТАНИЕ В ПРАГЕ. СЕРЖА АРЕСТОВЫВАЮТ НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ

Несколько месяцев я не видел Сержа совсем, мне пришлось много работать – я писал сразу несколько сценариев. Улетал – то в Среднюю Азию, то в Прибалтику, то в Грузию, то в Одессу, и прилетал. Серж звонил редко, оставлял записки, однажды оставил мне телефон девушки Лены, начинающей артистки, и , как я подозревал, начинающей проститутки  - я позвонил ему.
- Я же просил, проституток не предлагать!
- Лежа, она еще не профессионалка, только начинает. Мечтает быть артисткой. Блондинка, в твоем вкусе, романтичная…
А потом Серж вдруг пропал.
И когда я прилетел откуда-то, в  ЦДЛ ко мне сразу бросились молодые поэты -   и выдали мне в лоб печальную новость: Сержа с позором выгнали из МХАТа и опять посадили по статье за сводничество.
Я позвонил Елизавете Тихоновне, привез ей продуктов для передачи Сержу. Он прислал мне письмо, где просил только одного – журналов и книг. Я посылал, но не часто. Чаще всего ему посылал посылки актер Лева Прыгунов, который одно время жил у него в комнатке, а потом женился на буфетчице американского посольства, и стал очень важным, богатым и знаменитым человеком – снимался в Америке и рисовал картины.
В это время мы с Максимом Шостаковичем возвращались из путешествия по Крыму,  и Максим начал собираться в свое первое заграничное турне как дирижер. В ночь перед его отъездом мы зажарили уточку у меня дома а утром я поехал  Максима на такси в Шереметьево. Вернулся обратно домой и бросился в постель спать, но по обычной привычке советских интеллегентов включил радио "Свободу" или "Голос Америки" и услышал: "Два часа назад советские танки вошли в Прагу!"
И я закричал: "О Боже!" - и сразу позвонил Чудакову, впервые за три года, по какому-то наитию  быстро оделся и помчался на такси к Сержу на Кутузовку и поднялся на шестой этаж по лестнице, не ожидая лифта, и позвонил в дверь - и дверь открыла заплаканная, страшно постаревшая Елизавета Тихоновна, и взглянула на меня, все поняла и тихо прошептала:
- Вы опоздали, Олег Евгеньевич. Он только позавчера вернулся.  Они увезли его полчаса назад и сказали, что теперь будут за ним приезжать по любому поводу, потому что бояться, что он будет демонстрировать. Я пойду спать, извините, Олег  Евгеньевич…
Она тихо закрыла дверь.
Я вышел на улицу, на наш с Сережей Кутузовский проспект. Было совсем раннее московское утро, дворник-татарин, зевая, подметал улицу, наше кафе, где мы пили наш первый кофе, было еще закрыто. А напротив, в доме Брежнева, окна были зашторены темными занавесками. Я вышел на середину шоссе,  плохо понимая, что я делаю, и шел, бормоча, глядя себе под ноги, заливаясь слезами. Я представил себе Сержа в смирительной рубашке, кричащего, вопящего, молящего - и представил, как ему в бедро загоняют беспощадный шприц сульфазина. И я принял решение.

ЭПИЗОД  33
НАКОНЕЦ ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ПСИХИАТРОМ.

И через два дня я, записавшись на прием, вошел в кабинет психиатра и лечащего врача Сержа.
Я приехал на Арбат в маленький переулочек за высотным зданием МИДа - забыл название этого переулочка, но название это помню даже сейчас. Я вошел в дверь, на которой было написано: "Нервно-психиатрический диспансер Киевского района г. Москвы". Я подошел к окошку регистратуры и сказал, что я хотел бы повидаться с психиатром, который контролирует дом на Кутузовском проспекте. Женщина в окошке спросила:
- А что про Вас сказать?
Я ответил:
- По личному делу.
Она позвонила и сказала, что мне надо подождать, и я сел в коридоре и стал ждал приема у человека, от которого зависит судьба Серёжи Чудакова. Я представился журналистом и киношником, автором политического фильма о басмачах.
Наконец дверь открылась, и я вошел.
За столом сидел маленького росточка нервный человек в огромных очках с толстыми линзами. Он все время вертел шеей и поправлял галстук. За толстыми линзами были видны острые, злые глаза.
- Чем могу служить? - сказал он.
- Я хотел бы спросить у Вас о судьбе Вашего подопечного, Вашего клиента, Вашего пациента, замечательного русского поэта Сергея Ивановича Чудакова.
Маленький человечек насупился, сжал губы, выпятил вперед челюсть.
И, не разжимая зубов, твердо и жестко выговорил:
- Сергей Чудаков. Впервые его мать обратилась, когда ему было 14 лет. Да, учился он отлично, но вел себя развязно, нескромно, не по-советски - всех учил, со всеми ссорился, был слишком экспансивен и дошел до того, что учить стал профессоров университета, напечатал свои стихи в подпольном журнале, вел себя неадекватно, соседи по квартире его ненавидят, его выгнали из университета, он совершил антисоветский акт, он очернил нашу страну в интервью для ВВС. Вам мало?
- Ну, - сказал я, - не знаю, как он ее опорочил, но я знаю, что все окружающие, наоборот, его любят и везде у него высокая репутация талантливейшего критика и поэта.
- Ну… - глаза психиатра угрожающе сверкнули. - Он не отдал долг Родине, не служил в армии, его комиссовали справедливо, мы имеем право наблюдать за его состоянием и помещать при необходимости в больницу, вам ясно? Психастения, циклотимия, шизофрения, недержание речи…  - и маленький человек сверкнул на меня взглядом из под очков. - Вялотекущая шизофрения с антисоветской направленностью. Он смеется над коммунистической партией.
Я онемел. Потом еще на секунду. Наконец, собрался.
- Знаете, - сказал я миролюбиво и заискивающе, - у него было очень трудное детство… И потом - он был гордостью факультета - он очень талантливый, он очень нужен советскому народу. Надо помочь ему спастись, а не прятать его бесконечно. - Он слушал меня, опустив голову.
- Да? Гордость факультета? Его исключили из МГУ за антисоветскую деятельность, и пускай скажет спасибо, что так легко отделался!
Меня начало колотить.  Пытаясь сдерживаться, я начал говорить:
- Ну, товарищ уважаемый, господин психиатр, наш век и наш строй  разрушил целостность психологического стереотипа человека как такового. Но за это отвечать должен Дьявол - а не бессильный человек. Я вот, например, тоже вижу в вас психическую аномалию жестокости, а также исчезающей гуманности - и не могу только вас в том обвинять. Мы все психически исковерканы, мы должны были бы друг другу помогать.
- Выбирайте выражения - или я вызову санитаров. Я Вас самого сейчас на учет поставлю!
- Не будет Вам от Бога прощения! Поймете, что Вы сделали - и ужаснетесь! И руки на себя  наложите! 
- Молчать! Я давал ему шанс! Великолепный шанс – он этот шанш упустил  - но он, видите ли, вместо того, чтобы написать так как надо, написал пародию,  А он, скотина, решил надо мной поиздеваться… юморист нашелся…   А теперь пусть сдохнет! Он опять сбежал, надеюсь, его где-нибудь прибьют - если мы его найдем, я сделаю все, чтобы он недолго шатался по нашей советской стране.
Я искал Сержа где мог, я звонил кому мог, но на этот раз найти его не смог. И надолго уехал, путешествовал с маленькой дочерью, собирал материал о женах декабристов и т.д.. Я уехал путешествовать с моей дочерью. И мы путешествовали очень долго.

                ЭПИЗОД  34
ЦДЛ. ГОВОРЯТ, ЧТО СЕРЖ УМЕР. ПЬЕМ ЗА УПОКОЙ.

Я вернулся в Москву весной 1972 года , и почти сразу веселый и радостный направился в Дом Литераторов.  Пришел, и!.. – первый же встречный сообщил мне, что мой друг Сергей Чудаков умер. Я схватился за стенку. И через 5 минут та стайка поэтов, с которыми мы пили 10 лет назад, (ФАМИЛИИ!!!) уже сидела в Дубовом зале за столом. И мы пили за упокой души Сережи.  И тут еще ворвался мой близкий друг, огромный лысый человек, утонченнейший писатель-фантаст Володя Григорьев. И - после пятой бутылки водки  - подробно (!)  рассказал мне, как он собственными глазами видел обнаженный труп Чудакова в Мытищинском морге! И всякие физиологические подробности.
О! У! Ы! Водка лилась, как слезы. В слезах и закусках мы с воодушевлением обсуждали эту историю - про морг и замерзшего Сержа - до самого до утра - официанты были очень мной довольны.
Утром я трясущимися руками набрал телефон Алика Гинзбурга - но  выяснилось, что Алик буквально на днях был снова осужден,  и отправлен в лагерь за "антисоветскую деятельность" - .
А вечером, придя опохмеляться в тот же Дубовый зал в ЦДЛе, я узнал, что даже сам Евтушенко прослезился по поводу смерти Сержа.
И многие, очень даже многие члены с пониманием качали писательские тыквами над рюмкой армянского. И очень быстро вдруг разъяснилось, что многие знаменитые члены ССП !  известие о смерти Сержа восприняли с нескрываемым восторгом – например, Олег Михайлов. Теперь ведь никто не мог никому рассказать, что его жена, которую он так наряжает, украшает и возит по курортам, - происходит из специального боевого отряда девушек легкого поведения из Львова, задействованных когда-то Сержем для обслуживания солидных "поэтов и писателей" из братских южных и кавказских республик, часто наведывавшихся в Москву - нанять переводчиков своего бреда - за бюджетные, естественно, средства!
И я, слушая все это, пил и пил в Дубовом зале, ко мне подходили приятели из рядовых неудачников и сломанных гениев, один раз подошел ко мне поэт Куняев прославленный своим знаменитым слоганом "Добро должно быть с кулаками", посочувствовал моему горю и очень серьезно произнёс «Я очень любил Сержа, но... ты ведь понимаешь...»
 
Я пил, пил со всеми, потом рыдал и блевал в туалете, а потом шел домой.
По тому же  Садовому кольцу, без садов и по тому же Кутузовскому проспекту с Брежневым вместо Кутузова. Шел по той самой середине того самого "усталого, как женщина, шоссе"! из бессмертного стиха несчастного поэта Славы Молодякова - "И видит Бог, за мною не следили, Когда я шел по белой полосе!"…
Может быть, и не следили, все может быть…
Я вспомнил вдруг Постернака:
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Да, Серж жил вот так... «Наружу хода нет»... Неужели ты умер, Серж? Этого не может быть! Не верю, не верю, не верю!
Я шел мимо дома, где жил Серж, где осталась в своей ничтожной коморке его несчастная мать...
Я рыдал...
И грозно, беспомощно воздевал кулаки к небу... - Серж! Серж! Добро должно быть с кулаками! Где ты, проклятый Серж?
Да, я не хотел верить, что Серж мертв. Но, понятное дело, при этом очень хотел прочесть элегию Бродского на его смерть. Ведь так хочется узнать, что скажут о нас после заупокойного банкета. К сожаленью, в 1972 году в СССР купить книгу изменника и тунеядца И. Бродского "Часть речи" было  невозможно. Я с этим смирился. А те, кто не смирился, отдыхали в Кащенко, и других психушках, нежились в разнообразных концлагерях ГУЛАГа.
Шел и шел - мимо домов Чудакова и Брежнева, впившись пьяными глазами  в мутное советское небо с немигающими звездами, моля, взывая, требуя кого-то наверху!
Но небо молчало...
Как телефон Чудакова.
И я впервые поверил, что Сержа больше нет.
И улетел из Москвы надолго.


ЭПИЗОД 35
ВЕСНА 1972. АЛИК ВЫШЕЛ ИЗ ТЮРЬМЫ. ЕДУ К ЧИТАЕМ ПИСЬМО БРОДСКОГО. ЯВЛЕНИЕ СЕРЖА.
На следующий день я проснулся рано утром и отправился по делам на Кропоткинской, мимо дома Айсидоры Дункан -- в музей Пушкина  — и буквально налетел на Алика Гинзбурга!
Оказалось, что он только что «откинулся», то есть вернулся из Мордовлага после пяти жутких лет — от звонка до звонка.
Он уже выглядел почти так же как пять лет назад, румяный, веселый, добродушный. Он сразу спросил о Серже, я виновато пожал плечами. Вздохнул.
— Все говорят, что он уже давно в могиле, замерз в подъезде или убили бандиты. Володя Григорьев рассказал мне, что он видел его в морге на столе – но Григорьев фантаст.
-- Какой ужас! – Алик чуть не упал, схватил меня за руку. -
— А Я ВЧЕРА ЧИТАЛ ЕГО СТИХИ Александру Исаевичу! Ему так понравилось!
— Какому Александру Исаевичу? – озадаченно спросил я.
— Солженицыну, какому же еще?  — удивленно посмотрел на меня Алик, вытирая набегавшие слезы платком.
— Вы разве знакомы?— я не мог скрыть своего изумления. - Я не знал!.
— Конечно, знакомы!  – теперь Алик не мог скрыть своего удивления. — Давным- давно знакомы! Он первый прочел синтаксис... А когда я ему прочел стихи Сержа он просил передать ему привет... – Алик тяжело вздохнул, - Какой ужас!
Мы молча обнялись.
— Я теперь живу в Тарусе,- сказал Алик вздохнув, - в Москву не пускают. Вот мой адрес. - Он записал на бумажке свой адрес и протянул ее мне. Мы вздохнули еще раз, еще раз обнялись.
 — Приезжай ко мне, когда хочешь, через Серпухов! – сказал Алик. – Да, Сережа! Какой он был лучезарный, добрый! Гений!
И мы, тяжело вздохнув, разошлись, а где-то через месяц я нагрянул к нему в Тарусу, прямо с утра… Алик жил в небольшом деревянном доме, с верандой и садом.  Мы сели на веранде. Алик принес водку и соленые огурцы. Налил два полных стакана, перекрестился, я то же и мы молча выпили, не чокаясь. — он был очень
Я знал, что Алик  религиозный, искренне верующий христианин, и разговаривать с ним мне было всегда легко и просто.
Мы выпили еще по одной и стали по очереди читать стихи Сержа, те самые его светлые, звенящие стихи о Пушкине — «Пушкина играли на рояле, Пушкина убили на дуэли…», напечатанные Аликом в его первом рукописном журнале «Синтаксис» — 15  л е т   н а з а д !
Из глаз Алика как-то странно посыпались светлые слезы, блестели на солнце, как грибной дождь…
— Негодяи! — вздохнул Алик. — Все эти евтушенские, ахмадульки, вознесенские! Это они убили Сержа — своей равнодушием, внутренней завистью к его свободе...! — хотя восхищались им! — я впервые видел Алика сердящимся.
— И все-таки надо быть честным, — сказал я. — Евтушенко его два раза вытаскивал.
— Это ему лицемеру ничего не стоило, хотя, конечно, спасибо… – Алик пожал плечами и виновато почему-то улыбнулся…
Хотя книжка пишется специально только про Чудакова, я не окружаю его лишними лицами, но про Алика, я думаю, надо рассказать чуть больше – они с Сержем дружили с 16-ти лет, хоть и были совсем разными по своим идейным устремлениям.
Алику Гинзбургу было, как мне и Сергею, тридцать пять лет. Удивительно, но у него не было ни одного врага, не в одном стане. Даже КГБешники его арестовывали как-то по-дружески, хоть и судили потом беспощадно. Из своих тридцати пяти лет Алик оттянул в лагерях одиннадцать!  Да, «не стоит село без праведника»! — это сказал Солженицын.
Я вздохнул, налил еще. Алик показал рукой – мне хватит. Я выпил залпом... — и в этот момент раздался телефонный звонок.
— Олежек, минутку! — и Алик исчез в глубине дома и почти сразу вернулся. — Это Ирочка Нагишкина звонила. К ней приехал Вадик Делоне – он вышел из лагеря неделю назад – и они вместе отпивают отъезд Бродского!
- Куда – зевнул я закусывая. – Куда это Есик собрался?
- За – гра – ни – цу! – Алик сиял.
- Какую заграницу? Как? Почему? — я был потрясен. — Я же ничего не знаю, я был в Средней Азии, там ГОЛОС АМЕРИКИ глушат!
— Ёсика заставили уехать. Выслали из страны. И сейчас Ира и Вадик  мчатся сюда, хотят что-то нам показать, какое-то письмо в газету... Олежа, пойдем в сад подышим воздухом.
- Пойдем! – послушно сказал я, и захватил бутылку и стакан спустился за Аликом.
Через два часа восторженная Ирочка и красавец Вадик Делоне ворвались в дом. Маленькая, белобрысая, коротко-стриженная Ирочка Нагишкина писала чудесные стихи, жила в одной комнатке коммунальной квартиры, и в этой комнатке по очереди жили все хиппи, диссиденты и прочая богема, иногда по десять человек. Она была подругой самых разных людей — от вполне респектабельного литературоведа Жени Лебедева, замечательного поэта-анархиста Алеши Хвостенко до валютчика и картежника Андрея Мартынова. Её официальный муж, худющий и длиннющий Игорь Нагишкин, сын знаменитого писателя коммуниста, учился на священника.
А Вадик Делоне — наш общий друг, поэт, красавец, благородец, полуфранцуз из группы Алика Гинзбурга был посажен в тюрьму за то что вышел на Красную площадь и протестовал против ввода Советских войск в Прагу.
Вадик вытащил из портфеля газету.
Набрал в грудь воздуху и начал громко читать.
Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу от поэта- переводчика Иосифа Бродского.  «…Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только славе русской культуры, ничему другому... Смею думать, что работа моя была хорошей работой и я мог бы и дальше приносить пользу... Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.
Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом…
Единственная правота — доброта…
Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще.
Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится».
Вадик торжественно дочитал последнюю, патетическую фразу, а потом тихо сказал.
- Говорят ему вчера рассказали, что Сергей, что Чудаков умер. Говорят он заплакал.
- А я предлагаю! – не обсуждать этого письма, а выпить сначала за упокой Сережиной души, нашего ангела, нашего гения! – задыхаясь и волнуясь прокричала Ира.
И мы все очень быстро налили рюмки, подняли их.
И вдруг Вадик, держа рюмку в руке, открыл рот, замер в абсолютном изумлении, и, глядя  совершенно мимо нас, не в силах произнести ни слова, ткнул пальцем куда-то за наши головы.
Мы медленно, что бы не пролить водку, оглянулись. Синхронно икнули.  Ира в ужасе перекрестилась.
Потому что на нас в упор смотрел длинноволосый, загорелый, голубоглазый субъект в рваной синей рубашке, в рваном сером пиджаке, в рваных черных брюках, светлой бородой по грудь, с большим синяком на скуле и кровавым порезом на губе.
 Это был Сергей Иванович Чудаков, он же Серж, он же Дэр, он же Серя собственной персоны. Он глубоко вздохнул, просиял улыбкой - и быстро понял с полу пятилитровый бутыль с прозрачной жидкостью.
Первым опомнился Алик. Он ринулся к Сергею, схватил, расцеловал, потом к Сержу с воплем бросилась Ирочка, потом все остальные вместе.
Затем с шумом, смехом, все сами себе налили и звонко чокнулись несколько раз. Торжественно выпили, а выпив, молча сели не в силах постигнуть это явления.
- Где ты был, мерзавец? — наконец выкрикнул я. — Где шатался? Володя Григорьев видел тебя в мытищенском морге  на столе, тебя уже резали.
— Лежа, Григорьев замечательный фантаст! Лучше братьев Стругацких! –он предсказывает будущее! – а не придумывает его!
 Серж хохотал, отправляя в рот все закуски сразу.
-- Долго рассказывать, Лежа!
И Серд прочел короткий стих:
В тяжелом сне так хрипло узник дышит,
Ползут клопы, раскачивая нары.
Кто был в тюрьме, о ней стихов не пишет,
А пишет прозу — или мемуары!
 Сержу пододвинули рюмку с водкой, налил себе полный стакан и выпил – под аплодисменты всех присутствующих.
.
— Сидел полтора года, терпел, радовался жизни, три раза меня сажали на сульфазин – лучше умереть сразу говорю! В этой психушки в районе Петшуков санитары – чистые звери – но была там одна санитарочка, просто чудо – короче помогла – Пробирался лесами питался акридами – у Христа они наверное были вкуснее - Конечно, не без помощи одной чудесной медсестры - Сюда пробирался две недели – пешком,  по тропкам – питался, как водится акридами как Христос – но в пустыне они наверно вкуснее чем наши дождевые черви – сырыми грибами – подружился с одним пасечником – работал на него месяца три – потом выпил весь его самогон - он меня прогнал – вышел на дикую деревеньку в районе Мытищ -  одна вдовушка меня пригрела, прожил у нее до мая — она имела на меня серьезные виды, - опасная была женщина – я спер бутыль самогона из амбара и побежал – мужики догнали – результат видите... – Серж показал на бровь и губу –Отбился вилами – одного уложил - И бежал с этим краденым бутылем пять километров до реки... – До вас доплыл на лодке – Прохожие шарахаются - Короче, вы ведь тоже на свободе? – Это надо отметить!
Серж поднял на стол свой бутыль.
— А ты знаешь, что Есик вчера улетел в Вену на шикарном самолете?.. — крикнул Вадик.
- Я слышал весь текс – вздохнув, спокойно сказал Серж.
- Но и что? Твое мнение? - взмолилась Ирка. – Скажи нам.
- Ну...- Серж потеребил свою рыжеватую бородку. – Но, конечно он больше уже не герой – Герой должен томиться в темнице – Или у вдовицы – И его должны бить не ГКБешники, а простые русские мужики! ... К тому же моя душа моему народу не нравится, она ему не нужна... А вот тело мое еще может пригодиться кое-кому...- добродушно вздохнув, сказал Серж. – Жить я здесь кончено не хочу – А умереть все равно придется здесь.. А Есику там будет лучше... Он идеалист, католик, он еще наивнее, чем я. Может, найдет женщину, которая его не обманет, как первая... Давайте пить, а не ныть.
- А ты стих какой-нибудь сочинил про психушку тюремного типа? – крикнула Ирка.
Серж пожал плечами, усмехнулся и прочел «В тяжелом сне так хрипло узник дышит, Ползут клопы, раскачивая нары. Кто был в тюрьме, о ней стихов не пишет, А пишет прозу — или мемуары»!»
И все мы дружно закричали Да здравствует Иосиф Бродский! Он вернется к нам - Он ведь обещал умереть на Васильевском острове! «На Васильевский остров я приду умирать»! За Есика, который вернется!
- А пока пусть хорошо живет в Америке! – пропищала Ирка. - За Есика! Ура!

Серж улыбался, сиял, размяк душой полностью. Он был счастлив. Я смотрел на него и думал: ему, как и мне — тридцать пять лет, но выглядел  он лет на 10 старше. Появились первые морщины, легкие мешки под глазами, кожа на лице как бы обгорела  -  точно не от загара.
И мы опять  дружно чокнулись, и опять дружно выпили, и Алик снова сбегал за солеными огурцами, а Ирка сделала нам маленькие бутерброды. И дальше все пошло как обычно: стихи и водка, водка и стихи, кого посадили, кто, что написал, что снимает Тарковский, что снял Феллини, что рисует Кулик и т.д. и т.п. И, главное, - что будет делать Ёсик в далекой Америке? И гадали - кто следующий на высылку…
Серж просветлел совсем, стал бить себя по коленке, кусать нижнюю губу, в глазах вспыхнули прежние огоньки; он молодел, расцветал прямо на глазах - и все это заметили, и стало еще веселей.
А я, охмелевший и счастливый, пытался четко осознать простой факт: пути двух гениев, Бродского и Чудакова, еврея и русского,  которые до сих пор шли к своей судьбе как бы рядом, голова к голове, со вчерашнего дня разошлись – и разошлись абсолютно. Бродский, в совершенстве выучив английский, улетел в Америку, обещая вернуться, чтобы умереть, конечно, только в любимом Петербурге.
А изгнанный ото всюду, не знающий никаких языков кроме русского, безумный Чудаков, будет трудится сводником, и путешествует по психушкам и лагерям только в родном СССР, где не  против, в общем, пожить, но умирать не торопиться категорически.
 
ЭПИЗОД 36
 МИХАЙЛОВ ЖЕНИТСЯ.АРХИПЕЛАГ ИЗДАН НА ЗАПАДЕ. СЕРЖ ДАЕТ МНЕ ТЕЛЕФОН ЛЕНЫ

Общими усилиями мы кое-как Сержа приодели, начали жать на все кнопки. Потом начали давить на Евтушенко, на Вознесенского, на Михайлова. Михайлов к этому времени стал приближенным к чекистам-националистам, и сильно помог. Но главную роль в спасении Сержа на этот раз сыграл наш гимнюк и баснописец, председатель всего на свете,  генерал КГБ, главный резидент КГБ по заграницам. У него в доме и на даче можно было встретить знаменитую актрису Джину Лолобриджиду, французского писателя поэта Луи Арагона, всех знаменитых коммунистов Запада. Он сделал невозможное: через два месяца Чудакову выдали новый паспорт,  – но тот самый  районный психиатр дозвонился до Сергея и четко дал ему понять, что больше его никто не спасет, если он не изменит образ жизни и мыслей. 
 
Надвигался мой очередной день рождения – 0 июля,  и мы опять пришли в наш любимый  бар на Дорогомиловке, Серж прочел мне новый стих про Гулаг.
Как раз в это самое время  в мире  произошло очень важное событие: во Франции была  наконец издана огромным тиражом та самая книга Солженицина, которую мы читали еще у Алика Гинзбурга в фоторукописи -   «Архипелаг ГУЛАГ».
Быстро переведенная на многие языки, она взорвала весь мир. У всех наконец – даже у  западных коммунистов -  открылись глаза на жизнь в СССР.  И в самом Советском Союзе игнорировать эту книгу было уже невозможно. Власти были в панике, стали опять сажать всех подряд -  и, конечно, опять посадили Алика Гинзбурга и его соратников.

Однажды Серж позвонил, я был в хорошем настроении, и мы как раньше, отправились на прогулку на любимый Тверской бульвар, с его сиренями.  Была зима, и падал тот самый романтический снег -  крупными хлопьями! Гуляли старушки с собачками, школьницы с портфелями весело прыгали и смеялись. Я громко читал Сержу Рильке, Поля Валери, Арагона, пел песенки моего нового кумира Лео Ферре и Жюльетт Греко.    А он читал мне стихи совсем молодых, но уже знаменитых поэтов — Губанова, Еремина, Виноградова, Красовицкого, Сапгира…
Мы прошли мимо окон квартиры, где жил когда-то великий  писатель Андрей Платонов, работавший в Литинституте дворником. Мы  зашли в его чудный дворик с памятником Герцену, садик Литинститута, где , как всегда, распили бутылку сухого шампанского, а потом решили продолжить у меня – благо до моего дома было 100 метров.
Мы вошли в квартиру, разделись не спеша, погладили моих собак, нашли еще бутылку шампанского…  - и раздался звонок. Это было 6 января 1974 года, я хорошо запомнил этот день.

ЭПИЗОД  37
ИЗГНАНИЕ СОЛЖЕНИЦЫНА

Я схватил трубку — и услышал голос Алика Гинзбурга – очень взволнованный.
- Олег, это Алик. К тебе можно зайти прямо сейчас?
— Конечно!– сказал я. - Что-нибудь случилось? У меня здесь Сергей!
Но Алик уже повесил трубку. А буквально через пять минут уже стучался в дверь. Алик вошел, увидел Сергея, они обнялись, я налил Алику водки – но он отказался, размотал шарф, сел за стол, выпил воды.
— Ребята,  я  прямо от Александра Исаевича.
(Поясняю: Александр Исаевич Солженицын жил недалеко от меня, в Козихинском переулке; не скрою, я был очень удивлен, когда узнал, что Алик знаком с Солженицыным очень давно.)
- Ситуация такая… - Алик нервно ходил по комнате.- Я зашел к нему вчера в 9 вечера — принес кое-какие материалы. Там был еще Игорь Шафаревич. Сидим, пьем чай, никаких гостей не ждем — и вдруг — звонок в дверь! Наталья Дмитриевна мигом в туалет. Запах жженой бумаги. Вваливается толпа в штатском. Следователь Зверев предъявляет ордер на арест Солженицына. Наталья Дмитриевна и Солженицын совершенно спокойны. Вошедшие никого не трогают, ведут себя предельно вежливо, никого не обыскивают. Это удивительно. Александр Исаевич быстро собирается. Целует детей,  жену, пожимает нам с Игорем руки и его уводят. Все просто, буднично. В квартире остался только один мент. Мы с Игорем утешаем Наташу, но она удивительно спокойна. Уложила детей спать, вышла к нам, налила нам чаю. Начинаются звонки, все откуда-то узнали. Размышляем — придут еще с обыском или нет? Так проходит еще около часа. И вдруг мент позвонив кому-то по телефону, поворачивается к нам и с радостной улыбкой говорит: «До свиданья, всего вам доброго» и, ничего не объяснив, уходит! Мы в недоумении, конечно, собираемся с Игорем уже уходить - и вдруг звонок, — просят Наталью Дмитриевну. Она берет трубку и слышит: «Говорит генерал Семенов. Сообщаю вам, что ваш  муж, Солженицын Александр Исаевич, лишен советского гражданства и выслан за пределы СССР.  Если захотите, мы вас тоже можем отправить к нему в Вену. Я позвоню вам утром». И трубка вешается. Наташа в обмороке, немножко слез, я достаю нашатырь, утешаем ее. Но она улыбается и говорит: «Слава богу! Теперь за Александра Исаевича я уже не волнуюсь, а мы выдержим все. Или поедем к нему – как он скажет». Мы ее обнимаем. Дети слышат. Вскакивают. Наташа говорит: «Ладно, ребята, давайте по домам. Алик, утром позвони! Я думаю, обыска уже не будет, отцепились.» И мы с Игорем, потрясенные уходим.
Алик смотрит нам в глаза.
- Ну как? Это же исторический момент! Выгнали с Родины Бродского, выгнали великого Солженицына — наверное, думают, что все теперь притихнут!..
Я был просто потрясен. Серж – тоже, но вида не показывал, пожал плечами. 
— Лиха беда начало. Еще в 22 году Владимир Ильич выслал всю русскую культурную элиту России во Францию - на «пароходе»! А Леонид Ильич Брежнев – в 72 Бродского уже на самолете, а в 74 – высылает Солженицына уже на реактивно самолете – прогресс на лицо! — Думаю, следующего героя вышлют уже на ракете  - ура!
— А тебя на помеле! – не удержался я. — Алик, ты готов улететь из России?
- Как богу будет  угодно. Я везде буду служить России и Христу – Алик спокойно улыбнулся. – Но я, все таки, хотел бы остаться в России до конца жизни.
 
Я посмотрел на них: два голубоглазых русских безумца. Один — добрейший юноша, — целиком отдался борьбе за права униженных и оскорбленных советских людей; другой — работал, как он выражался,  «свахой», совершенно не веря в победу демократии  в СССР – И вообще в России. Но они дружили, по-настоящему, не обманывая друг друга, не споря ни о чем.
— А я бы в Вену слетал с удовольствием … - пробормотал я. –Поглядел бы на «Югент Стайл» , попил бы Венского кофе разных цветов!..
И тут я вздохнул - тяжело, искренне.
-  Да, Алик!   И ты, и Вера, и Вадик, и Серж в какой-то степени – Вы натуральные герои, не конформисты, не Евтушенки, не Вознесенки, которых власть обласкала и прикормила, и даже гулять по свету пустила, по всем враждебным странам, пропагандировать наш советский строй - вы борцы. Вы боретесь за справедливость!  А я - просто наблюдатель, с меня хватит исключений из школы. Из профсоюза литераторов, скандалов в милиции, когда я зачеркивал газету «Правда», и так далее… я должен все запомнить и все описать. Мне, конечно, немножко стыдно, но у всех в жизни свое амплуа. Я не воспеваю власть – я не выхожу на площадь – я, как Пушкин, пью шампанское в день восстания декабристов … – я махнул рукой и выдохнул. – короче, я запутался – и вам завидую.
- А  у меня,  ребята, просто другое амплуа в жизни, я по жизни простой русский буян, в стихах матершинник и  хулиган, которого выперли ото всюду – хохотнул Чудаков, - русский этотист, эгоцентрик, -«сижу, никого не трогаю, починяю примус»… Наслаждаюсь жизнью – буквально, натурально, без сублимации и консумации!
 
Серж похлопал меня по плечу, усмехнулся.
- Вообще, конечно, любопытно — Считаем, ребятки: Радищева — в сумасшедший дом… Декабристов — на виселицу…  Пушкина — под пулю! — Лермонтова — под пулю — Блока — лечиться не пустили — Есенина — в петлю! — Гумилёва — расстрелять — Цветаеву — в петлю — Мандельштама — уморили голодом! — а Солженицына — в Вену! — и Бродского — в Вену! Сплошной гуманизм! — а вообще  это идея – никого не расстреливать – просто выслать весь народ в Вену или там еще куда! Лучше в Новую Зеландию, конечно. -  Серж допил оставшееся вино, встал, обнял нас с Аликом,  похлопал меня по плечу.
— А я, пожалуй, пойду - очень устал, - и выпил больше чем мне сегодня положено. – менты опять загребут!...
Он обнял Алика, поцеловал и решительно вышел.
 Алик беспрерывно звонил по телефону, кого-то о чем-то предупреждал, а потом тоже ушел, обняв меня.

ЭПИЗОД 38
АЛИК  - ДИРЕКТОР ФОНДА.

А через два дня по радио Свобода я услышал: прибыв в Вену, Солженицын после пресс-конференции заявил, что он на все деньги, полученные от издания его книг,  создает Фонд Помощи Политзаключенным в СССР — и директором Фонда назначает Александра Гинзбурга.
Я замер. Как? Вот этот наш чудесный голубоглазый, как Серж, совсем еще молодой человек – такой чистый, такой вроде инфантильный... – и вот ему, именно ему великий Солженицын доверяет такие огромные деньги! Именно ему поручает такое трудное, высокое, святое дело. Я был потрясен, взволнован - и обрадован. Потом я  позвонил кое-каким знакомым, и оказалось, что об Алике Гинзбурге я не знал ничего.
Политзаключенных в брежневском СССР становилось все больше. И Алик метался по огромной стране, привозя посылки, раздавая деньги, помогая женам, детям, родственникам. Его пытались подкупить, обмануть, но Алик был не подкупен абсолютно.  Вот пример удивительный!

Как вы понимаете, Алик безумно любил Сержа   
И я, однажды обратился к нему, потому что Серж попал в какое-то жуткое положение, откровенно голодал, а от моих денег – которые я предлагал ему часто – отказывался - обратился к нему с просьбой: нельзя ли помочь замечательному русскому поэту Сергею Чудакову официально, через Фонд Солженицына? Я был уверен, что Алик поможет.  Но ответ Алика был категоричен: И мгновенно получил ответ:
— Олежек, это невозможно. Я не имею права. Солженицын дал мне строжайшее указание: помогать только политзаключенным и семьям, а Сержа ведь  сажают по уголовному кодексу - как хулигана и  сводника. Если я буду помогать ему из Фонда, то КГБ завопит на весь мир: Солженицын кормит хулиганов и сутенеров! Понятно, да, Олежек?»
Я вздохнул, но Алик был совершенно прав. 

ЭПИЗОД 39
АЛИКА СНОВА ПОСАДИЛИ. 1974 год

Серж продолжал заниматься своим промыслом. Я в очередной раз предложил ему некую стипендию – и от своего имени и от имени других наших любящих его общих приятелей,  – но он твердо и с некоторым даже презрением отказался: «Я не хочу быть жертвой обстоятельств, я не хочу быть неким бомжом-инвалидом низшего рода, которому сострадают люди благородного звания. Я наслаждаюсь своим самостоянием, я наслаждаюсь каждой минутой своей жизни – дай вам Бог так наслаждаться, как это делаю я. Деньги не могут помочь вам, если вы не хотите рисковать. Жизнь это риск сказал Бердяев – я жажду рисковать – я ныряю сам и сам выплываю – я не позволю загнать меня под лед»... 
Он продолжал искать девиц, жаждущих карьеры, или денег, находил им режиссеров, генералов, шоферов этих генералов, иностранцев, с которыми смог объясниться, кавказцев, даже негров, которые у него правда отбивали девиц для перепродажи и он об этом смешно рассказывал...? Он пил, дрался, попадал в жуткие истории, к его матери приезжали менты, санитары, он прятался по подвалам, иногда всплывал у Дома кино, иногда звонил мне, иногда не появлялся неделями, месяцами, хотя я узнавал потом, что он исправно навещал трех своих критекесс покровительниц, шлялся по мастерским, иногда появлялся даже в театре.. А иногда читал по телефону гениальные стихи, даже строчки. Вот например:
Как обычный подводный трудящийся
В ожидании сверх червяка
Я плыву себе рыбкой светящейся
Соболезнуя в полплавника...
Каков Кирджали?..  Да, «Рыбкой светящейся»... Если бы!

Я не мог не видеть, что после тюрьмы и психушки он очень изменился, его юмор становился желчным, его когда-то легкий и лукавый тон грубел, его открытость, приветливость, его витальность, легкий свет его глаз как бы вдруг гаснул на секунду - другую. Он пил все подряд, и с кем попало, шатался по тротуарам, хватал прохожих за руки, что-то бормотал...
Конечно, повторяю,  я выходил к нему иногда, и мы снова шли по Тверскому, я нудно выговаривал ему, и он, зевая, покорно выслушивал мои идиотские нотации, от которых я сам уставал, а потом очаровательно, вдруг осклабясь, он мягко брал меня за руку и самым примирительным тоном ворковал: «Лежа, Лежа, ну хорошо, хорошо, я плохой, - прости меня, я больше не буду— я стану высоко морален, буду жить по всем правилам Нагорной проповеди твоего Христа, я обращусь в робкого советского хомячка — помирюсь с соседями в моей Вороньей слободки – ну хватит, хватит, скажи лучше, что ты думаешь о последнем фильме Бергмана? А последний спектакль Толи Эфроса ты видел? А знаешь, что сейчас снимает Тельфо?»
А потом мы садились с бутылкой на лавке, И, как всегда, начинался пир фантазии и счастья. Потом писались экспромты, потом мы шли в какое-то место, где читали стихи, потом бродили до ночи, влюблено беседуя, и мне казалось, что он возвращается к тому Сержу, которого я встретил когда-то; Но потом я, увы,  замечал, что его сияющая доброжелательная улыбка становилась как бы принужденной, хотя речь подчас еще была блистательна и остроумна.
Я видел, что на его висках уже пробивалась седина, и у меня от этого щемило сердце. Ведь нам не было еще и 40-ка!
И я выглядел на 25, занимался теннисом и плавал. А Серж…
А Серж стремительно старел. Кожа его теряла блеск, фигура теряла прежнюю крепость, губы серели, казалось, над ним сгущалась какая-то серая тьма. Его соседи по коммунальной квартире по-прежнему его ненавидели и звонили его районному психиатру по любому поводу — громкий разговор по телефону или не вымыл за собой раковину — и за ним быстро приезжали санитары! И тащили его за руки и за ноги, а иногда тащили только за ноги и он кричал, проклинал, безумно хохотал…мне это было очень непонятно и странно, и я собирался жаловаться на этого районного психиатра, и я ругался на его соседей, на страну… но каждый раз так получалось, что было некогда, и казалось, что все уладится. Соседи полюбят Сержа, его скоро возьмут на работу в какой-то толстый журнал, и он будет жить мирно, но при этом он будет писать такие же мощные и острые стихи. Я приказывал себе заткнуться и не рассуждать на эту тему, и думать, что у моего Сержа будет все хорошо, да, он не Алик не Солженицын, и  у него все будет хорошо…
          Тем более что речь его, откуда бы он ни возвращался — из Озерлага или из страшной Потьмы — сохраняла блеск, остроумие, он говорил так, как будто только что с симпозиума по постмодернизму или с концерта органной музыки.
Но  - как всегда, с Сержем случалось что-то неожиданное, - на этот раз просто дикое, даже страшное.



ЭПИЗОД  40
СЕРЖ ДУШИТ ДЕВУШКУ.

Это случилось в июле 1976-го, после того, как родилась моя дочь Полина,  и мы с моей женой Леной так любовно и радостно ее  нянчили, и в нашей квартире всё благоухало добротой, любовью, прекрасной музыкой, всеми признаками классического счастья.
Я пошел в Елисеевский магазин. Шел вверх по Большой Бронной, мимо Некрасовки, которую еще не снесли, и на перекрестке столкнулся с новенькой «Волгой» — за рулем, которой сидел мой младший брат Костя.
Косте было всего двадцать четыре года, но у него была уже машина «Волга» и газовый пистолет , гвоздь сезона, потому что Костя был замдиректора суперсовременного загородного ресторана для интуристов.
- Садись! – тебе куда?
- В Елисеевский, к Филиппову за хлебом.
Я сел в машину, и мы поехали к Пушкинской площади, оставив слева дом, где жила дочь Брежнева и главный идеолог КПСС Михаил Суслов, а справа от него возвышалось здание ГУЛАГа.
И вдруг в телефонной будке я заметил Сержа: он пытаясь вырвать у молодой грудастой девицы ее черную сумку бил, она отбивалась и визжала.
Костя нажал на тормоз, я выскочил, подбежал к будке, рванул дверь, крикнул.
— Серж, перестань! Ты что — ошизел?
Чудаков повернулся ко мне, не отпуская девицу. Он был совершенно пьян. Почти невменяем.
— Лежа! Смотри, какая дива! Мой новый козырь! Бюст пятого размера! Смотри, какие ноги! Хочешь её — совсем недорого, Лежа, тебе как другу уступлю!
— Что ты мелешь, пьяная скотина! — я схватил его за руки, оторвал от сумки девицы, спросил её.
— Он хочет меня продать каким-то армянам! Я его не знаю! Он мне обещал…….. Я хочу домой в Смоленск! Я его боюсь! Он меня ночью подложил под двух армян и все деньги забрал себе! Обещал золотые горы! Устроить в институт!
         Я онемел, у меня подкосились ноги, у меня затряслись руки, я схватил Сергея за горло двумя руками и вытолкнул его из телефонной будки. Он отлетел метра на три и упал.
— Садитесь в машину, — сказал я девице, — я вас отвезу на вокзал и дам деньги на дорогу к маме! Не бойтесь! Неужели вы не видите, что меня не надо бояться!
Девушка в слезах села в машину.
Я сказал Косте:
— Костя, пожалуйста, отвези эту девушку на вокзал и купи ей билет. Ты видишь, это мой друг, поэт Сергей Чудаков, но он невменяем! Простите меня за него, девушка!
Мы медленно поехали вниз по Бронной, мой юный брат был явно шокирован. И тут мы увидели, как поднявшийся Сергей, шатаясь, побежал за нами, схватил валявшийся на тротуаре кирпич и кинул его в заднее стекло новой «Волги», стекло слегка треснуло.
Костя остановил машину, в бешенстве вытащил из бардачка газовый пистолет. Я выхватил у него пистолет, сказав:
— Поезжай на Киевский вокзал, купи девочке билет до Смоленска, прошу тебя, я тебе всё оплачу, пистолет отдам завтра.
Я выскочил из машины, машина поехала, я подбежал к Сержу, он стоял, прислонившись к решетке детсада, едва не падая.
— Когда ты прекратишь это, сволочь?! Я убью тебя, Сергей, я тебе говорю серьезно! Ты позоришь свой гений — позорь себя сколько хочешь раз, но ты гений и не имеешь право на это. Прекрати калечить этих гусениц!
Чудаков оскалил на меня свои белые волчьи клыки, выпятив вперед нижнюю челюсть, хрипло бормоча.
— Ты глуп, Лежа. Этому миру не надо помогать!
— Заткнись, урод, — в бешенстве крикнул я — и  взвел курок — и выстрелил ему в лицо.
Люди обернулись на хлопок, но никто ничего не понял.
Серж упал у решетки детского сада на асфальт, как подкошенный. Еще бы — я выстрелил с расстояния полметра, даже меньше.
Я положил пистолет в карман и перешел через дорогу, и через десять секунд оказался в своей квартире, где, сжав кулаки, сказал себе: «Больше ты с ним не общаешься. Десять лет любви, дружбы, пыток, ужаса, напрягов, скандалов — ему ничего не поможет. Он негодяй, он каторжник, он конченый, он вредный для общества человек… И его стихи нужно отнять у него!»
Я пошел на кухню, выпил сто грамм водки и сел за пишущую машинку — сочинять сценарий про любовь. 
Вечером  я несколько раз выглядывал на улицу: Чудаков лежал у решетки темным, бесформенным комком. Я был так взбешен и так уверен в правоте свой жестокости и решительности, что я не подходил к нему, думал: менты заберут, увезут в вытрезвитель, потом поедет домой, отлежится, и, надеюсь, не позвонит, сволочь.
Я иногда выходил, поглядывал — он лежал и… храпел на всю Бронную!

Но как же я был наивен.
В шесть утра — я только что лег спать после хорошей работы — раздался длинный сильный, мощный звонок в мою дверь. Собаки залаяли, мама продолжала спать, жена моя тихо и ласково зевнула и сказала: «Что такое, Лежа? Кто это? Хочешь, я пойду открою?» — «Не надо, — буркнул я, — я сам». Я встал, поплелся к двери, повернул ключ, открыл дверь и рванул ее на себя — и увидел Чудакова. Под левым глазом у него был страшный, с пол-лица синяк и ссадины.
— Плохо стреляешь, Лежа… — он выдавил губами какое-то подобие улыбки. — Я, как видишь, жив и глаз уже почти видит. Предлагаю поехать на Курский выпить пива. Но сначала дай мне, пожалуйста, умыться. Я пройду тихо, Мария Дмитриевна не услышит.
Но мама, которая очень любила Сергея, проснулась, вышла с охами-ахами, умыла его, протерла его синяк спиртом, облепиховым маслом. Предложила ему чаю, но Серж от чая отказался и подошел ко мне.
Я был еще в бешенстве, а этот негодяй, как ни в чем не бывало, спросил меня:
— А знаешь, Лежа, я забыл продолжение вот этой строчки, которая тебе нравилась, — «Однажды мы под вечер оба Стояли на старом мосту,  Скажи мне, спросил я, до гроба…»  Ты помнишь продолжение?
— Не пудри мне мозги, мерзавец! — я был настроен решительно. — Иди домой и отоспись! И не показывайся мне больше на глаза, я тебя знать не хочу!
          — Лежа! — Серж усмехнулся и схватился за щеку. — Эта девица утаила все деньги, она хитрейшая из хитрейших, она обвела тебя вокруг пальца, и у нее лежит в сумке моя новая книга, которую я купил, а не украл. Я предлагаю немедленно помириться – ты должен посочувствовать моей трудной жизни – не судите да не судимы будете – кажется так сказал твой Христос – помириться и выпить пива, где-нибудь в хорошем месте – я лично тебя прощаю за выстрел в мой глаз — даже могу прочесть новый стишок — если хочешь. — Глаза Сержа подло блеснули, улыбка была как раньше лукавой и добродушной.
Я замахнулся на сержа и сказал:
— Ну, читай скотина!. Если не понравится — пеняй на себя, выгоню ту же.
Серж закрыл глаза. Подышал. И манерно пожав плечами начал читать – совершенно бесстрастно гениальные строчки:  «Ваша походка как старая лента….»
          Дочитав, он взглянул на меня, отвел глаза и долго зевал и посмотрел мне в глаза.
Я молчал. Молчал долго. Серж зевал гладя на меня. Справившись с собой тихо сказал:
- Пошел вон!... жди у подъезда, собака!
Он вышел я смахнул слезу восторга, сжал губы...
И через 20 минут мы были в знаменитом пивном подвале Доме Журналиста, где было замечательное пиво и знакомый бармен.
На этот раз мы с Сержем и его лилово-черным синяком пили не пиво, а водку. Потом шампанское. Потом коньяк, и только после этого — пиво. Ну, вы понимаете…
Мы были уже сильно поддатые, но держались. Я смотрел на Сержа: рубашка порвана, грязный пластырь закрывает щеку, губа порвана — просто дьявол! Но он, как всегда, вертел головой, ухмылялся,  улыбался, прихлебывая пиво. Потом мы решили перейти снова на коньяк, выпили. Тяжело дышали и молчали. Впервые в жизни мы просто не знали, что сказать друг другу.  И опять выпили еще коньяку, уже не очень понимая, зачем. Посмотрели друг на друга. И вдруг — захохотали как бешеные, сгибаясь и ударяясь о стол и о рюмки.
И тут вдруг над нами навис кто-то очень большой и тяжелый.

— Простите, это вы — Сергей Чудаков?
Я открыл рот, глядя на Сержа.
Я был одет в шикарный кожаный пиджак, под ним — красивая голубая майка с надписью «Нью-Йорк».
— Нет! — сказал я со смехом. — Это — он!
Чудаков быстро, по-клоунски поклонился, начал жевать губу и с радостной улыбкой поднял рюмку с коньячком.
Некто посмотрел на Чудакова с недоверием. Но все-таки — протянул руку. Чудаков опустил рюмку и подал руку.
— Позвольте представиться! — сказал Некто. — Меня зовут Иван. Я поэт В… А это — мои друзья.
Вокруг нас уже стояло пять человек. Они молчали и глядели на нас во все глаза.
— И что? — бесстрашно спросил уже сильно хмельной Серж. — Мы слишком громко миримся?
— Нет… - смущенно сказал Иван.  — Мы просто… Митя, дай!
Ему передали книжку, он открыл её, полистал — и протянул Сержу.
— Это про вас стихи?
Весьма хмельной Серж, изобразив удивление, взял книжку. На обложке было написано большими буквами: «Иосиф Бродский "Часть речи"».
Серж развернул книжку — и удивленно прочел:
— «Имяреку, тебе, от меня, анонима. Как по тем же делам…»
Серж поднял голову от книжки и посмотрел на всех — довольно растерянно. Хохотнул, пожевал губу. Над нами нависло уже человек восемь. Все они молча смотрели на Сержа, на его страшное лицо, на его рваную рубашку.
Тишина повисла уже как бы гробовая.
Представьте: глубокий подвал, тишина, низко нависшая над столом лампа с ярким кругом света, а вокруг — чернота огромного подвала — библейская картина. И как бы ветерок священнодействия пролетел…
И тогда Иван бережно взял книжку из рук Чудакова и тихо сказал:
— Позвольте, я прочитаю? Хорошо?
Онемевший Серж, впервые в жизни не в силах сказать ни слова, пожал плечами и молча кивнул, — успев налить себе рюмку и быстро опрокинуть её в рот.
И тогда Иван спокойно и довольно выразительно прочитал весь стих Бродского «На смерть друга».
Длинный — и абсолютно гениальный.
Весь подвальный шум как бы стих. Звучал только стих.
— «С берегов неизвестно каких, да тебе и не важно!»… — дочитал Иван.

И опять воцарилась тишина, но уже другая, пронзительная, чуть звенящая.
Разинув рты, все присутствующие пожирали Сержа глазами.
(Надо сказать, что Чудаков как поэт широким массам был практически неизвестен — он был известен довольно узкому кругу молодых поэтов, писателей, художников и киношников. А Бродский был уже абсолютно знаменит всей культурной элите. И поэтому восторг Бродского по поводу какого-то чумазого грузчика с гигантским фингалом на лице… Высочайший восторг  из уст самого Бродского, абсолютного, непререкаемого авторитета.)
Впервые в жизни я видел Сержа по-настоящему растерянным. Он поднес руку ко лбу, как бы вытирая пот. Как-то принужденно усмехнулся.
— Так значит, я мертв? — наконец спросил он чуть дрогнувшим голосом.
Серж стал комично ощупывать себя.
 — Ребята! Вот этот человек вчера в меня стрелял! Лежа! Оказывается, ты стрелял в покойника, — так утверждает Нобелевский лауреат!..
Все возмущенно посмотрели на меня.
И — благоговение вдруг кончилось! Весь бар взорвался — все хохотали. Хлопали Сержа по плечам, ринулись чокаться с ним, ставили на стол бутылки, закуски!
— Ребята,  понял, это стих не столько про меня, сколько  про его пальто с застежками! — хохотал Серж, тыкая в меня пальцем. — Которое, правда, от распада меня не спасло!
И Серж вдруг встал и стал громко читать: «Бога нет, и вместо бога не придумано протеза, чтобы в рамках джентельменских это быдло удержать…», а потом, сразу стал читать следующее: «В истории много пропущено…», а потом: «Я тебя не ревную…», и вот тут началось настоящее безумие типа вручение Нобелевской премии, только круче! 
Сержа обнимали, целовали, что-то дарили, пытались качать и чуть не уронили, и он снова читал!

Это было явно почище Нобелевки!! Я, уже совершенно пьяный, хватал всех за руки и кричал:
— Ребята, ну скажите этой суке, этому негодяю, этому гению, чтоб писал каждый день! Скажите ему, чтоб сочинял нетленку каждый день.
Все дружно зааплодировали, поддерживая меня, пытались качать и меня, и качали до тех пор, пока не пришел веселый бармен с вооруженным охранником. Потом нас с Сержем  долго целовали, и, наконец отпустили, сказав что расплатятся сами.
 И наконец, мы оказались на улице.
 На улице была уже почти ночь, или поздний вечер, как хотите. Пошатываясь, мы осмотрели друг друга: кажется,  живы и невредимы. 

ЭПИЗОД 41.
МОНОЛОГ СЕРЖА НА КУТУЗОВСКОМ.
— Лежа! Сколько времени? — спросил Серж, обнимая меня, чтобы не упасть. — Мне нужно срочно позвонить одной даме. Ее муж — очень важный чин из Госкино — уехал на какой-то фестиваль -  и она ждет меня — я должен буду исполнить за него  его супружеский долг!
— Опять растленка вместо нетленки! Калечишь семью. Ячейку общества… Как не стыдно, Серж!
— Лежа! Ты не прав – и не лев!  Мне не стыдно… ячейку спасать не надо — все ячейки, включая семью, лживы — их нужно уничтожить! — Россию можно спасти, взорвав только изнутри — чем хуже, тем лучше!
— Один раз уже попробовали, тебе мало? — я был возмущен.
— Мало, Лежа!.. — бормотал Серж. — Мало… Нутро осталось то же самое, рабское, гнилое, фальшивое.
Он подошел  к телефонному автомату, вынул монетку, но аппарат не работал.
Серж пошел вперед, я за ним.
Мы шли по Калининскому проспекту, по которому когда-то — совсем недавно — ч е т ы р н а д ц а т ь   л е т  назад! — гуляли в первый раз .

Чудаков  бормотал что-то…
— Жизнь — щекочущая скука… Жизнь — замедленная съемка неуклюжего падения на лед… Это знакомо, как бухта Находка – он был титулярный советник, и битник он был - но не сплетник... ты, генеральская дочь — прочь!...
Серж оперса головой на мое плечо и,  закрыв глаза, Бомотал:
- Да, Какой-то тихий ангел пролетал -  и камушки, смеясь, кидал в девятый вал — и пролетел — но как-то  выплывал…  — о, суетный, вернись в свою конУру  - омой лицо холодною водой!

И сильно пьяно вздохнув, Серж вдруг резко сошел с тротуара,  потащив меня за руку.
И оказались  на самой середине Калининского проспекта. 
И пошли по осевой — сегодня это было бы самоубийство, но тогда машин было еще совсем немного.
Они пролетали мимо нас почти бесшумно и замедленно, как во сне, как некие птицы… -  «что в силах взлететь, но не в силах спуститься»… - пьяно пробормотал я.
А Серж выпевал мои любимые стихи: 
«Я ночью шел по самой середине
 Усталого как женщина  шоссе
И видит Бог, за мною не следили
Когда я шел по белой полосе»…
Мы оба были нежно-пьяны, любили друг друга, хлопали друг друга по спине.
— Серый! Это триумф! Ну, ты подумай! Если бы про меня так написали…
— Напишут еще, Лежа!.. — Серж как-то странно помолчал, хмыкнул. — Из Америки мы все, Лежа, красивее кажемся, и загадочней!
— Серя! Ты такой чудесный! Ты гений, Серя!.. Но как ты мог бить женщину! Скотина! Как ты мог! — бормотал я нежно.
— Ох! Я еще не то могу! — Серж вдруг зло резанул Серж, и я растерялся.
— Что с тобой? — я был чуть напуган. — Чего ты злишься?
— Чего-чего – ничего! — зевнул Серж.
И вдруг заговорил почти весело.
— Знаешь, Лежа, сколько раз меня били в смоленской психушке и как? Завязывали в смирительной рубашке, поливали её водой, потом втягивали рукава еще сильней, а потом били сапогами! А знаешь, как меня пытались два санитара по просьбе трех кавказцев — опустить? — но я выжил, Лежа, я перегрыз одному пупок, а другому полчлена! А знаешь, Лежа, как меня кормили в психушке, когда я объявил голодовку? Мне засовывали водопроводный шланг в жопу и заливали туда горячий суп и докладывали, что меня покормили по правилам! А знаешь, как надо правильно бить по почкам сапогами? Мне объясняли и показывали! У меня потом из члена шла не моча, а кровь!
— Сержик, Сереженька! — я вздохнул, и опять стал спокойным и нежным. — Кому ты это рассказываешь? — я прошел психушку три раза — по самой страшной статье, меня обрабатывали мастера Кащенко и Соловьевки. А в лагере я тоже хлебнул — и в колодце меня топили, и бензопилой «ДРУЖБА» перепиливали, и  В тайге, когда визир рубили, мальчик Коля топором мне колено разрубил, и везли на телеге в другой лагерь операцию делать, а лошадь посреди реки стала и стоит, час не могли ее столкнуть. Витька Гнилой ножом меня под ребро пырнул, и когда везли на машине почты, вся спина в крови была, и в болоте я тонул и чудом выпрыгнул, пять раз должен был умереть, а уж драк немерено — и с разрубленным коленом прополз я по лыжневке тридцать километров, и нашли меня четыре женщины! Не морочь мне голову! В России надо жить по-русски! Ты отвергаешь совесть и все Божьи дары, ты циник, ты обиделся на весь мир, выбрал путь саморазрушения.
Серж схватил меня за руку, заглянул в лицо, зло засмеялся:
— Лежа, ты смешон! Для тебя и тебе подобных Бог — это надсмотрщик, а для меня — Партнер по спектаклю, художник сцены, соавтор пьесы, которую мы все играем и должны играть на равных! Что говорит твой герой Ломоносов: «Даже перед Богом дураком себя видеть не желаю!» Лежа! Я хорошо отношусь к сыну Творца неба и земли, посланному для нашего вразумления после Моисея, но в нашей церкви Христом и не пахнет. Наши попы оправдывают власть тьмы — они все офицеры  КГБ — они пособники преступной власти, учат нас смирению, рабскому смирению. Наша церковь есть мертвый музей древних ритуалов!  Истинного Христа в ней прячут — Христа, который перевернул все лавки торговцев в храме — бил их тяжелой плеткой — шестихвосткой, бесплодную молнией смоковницу сжег.  -  Серж со смехом стряхнул мою руку. — Толпу ленивых разумом превратил в свиней!
        Я остановился, схватил Чудакова за плечи, мы начали бороться. Замерли, глядя друг другу в глаза. Я вдруг прохрипел:
        — Серж! Даже Бродский пришел к Христианству, к его ценностям!
Серж обнял меня и ухмыльнулся мне прямо в лицо
 - Лежа – он ухмылялся широко и радостно.- Знаешь что, лежа. Для меня самое лестное в этом реквиеме Бродского? – то, что Бродский оценил меня как эксперта по влагалищам! Значит. Он понимает разницу между корольком и сипопкой!
- Тьфу ты!  - я чертыхнулся, оттолкнул Сержа от себя. А он продолжил - вдруг совершенно серьезно.
— Ёсик — кальвинист, протестант! — у них нет попов, которые за нас разговаривают с Богом и которым нужно целовать руки! — они сами разговаривают с Богом, сами вершат над собой суд. Лежа! Наша церковь — церковь без Христа — его заповеди в ней толкуются ложно — я в нее не пойду! Христос — бунтовал! Христос — обличал фарисеев! Христос — учил неповиновению! Нашей церкви нужна реформация, но у нас никогда не будет своего Лютера! Чтобы мы обрели Христа, наш народ нужно тряхануть, как следует!
— Что ты несешь, Сереженька!.. — я был в настоящем шоке.
 
Мы стояли посредине Кутузовского проспекта.
Редкие грузовики объезжали нас (сегодня бы они нас сбили!) Света в огромных домах почти не было.
Вся Москва спала глубоким сном.
А мы — потные, разгоряченные — шатаясь и тяжело дыша, опять кричали друг на друга.
— Лежа! — ты не глухой, но ты слепой! — ты музыкант, ты живешь в мире ощущения и эмоций. Пойми, Лежа! — сегодня отказ от борьбы, упование на волю Божию выгодно только чекистам или лакеям чекистов — всяким Михалковым и Софроновым! — всей нашей преступной номенклатуре — шайке лицемеров, фарисеев и бандитов. И в нашей церкви почитается и пропагандируется только одна заповедь: «Всякая власть — от Бога, терпите — терпите — терпите! Не спорьте, не возражайте». Храм Божий у нас — в дом торговли превратился — попов наших интересуют только старушки, которые завещают им свое имущество. Нет в нашей церкви ни радости, ни утешения — а я вот, хулиган, сутенер и пьяница, — я вот утешаю людей и дарю им радость — реальную, без обмана — пусть не на долго! Но я не вру! — и я, Лежа, знаешь о чем? — я мечтаю в нашей фальшивой, лицемерной стране построить когда-нибудь людям настоящий Храм Радостного Секса! — но сначала нужно Россию нашу, лживую и грязную, лежащую вокруг центрального трупа во лжи и обмане — нужно взорвать — только не надо мне про Нечаева…   Достоевского, про «бесов» и прочее! — пойми Лежа, это не ты со своим квасным, тупым, заурядным, примитивным, неверно понятым христианством, а я — истинный спаситель России — задираю ей юбку и открываю ей глаза!
— Врешь! — закричал я бешено на весь Калининский проспект. — Ты просто  м с т и ш ь. Ты не крылатый волк, а бескрылый шакал, грызущий объедки! Тебе плевать на звезды, на музыку, на красоту, ты занят только местью за то, что тебе не дали теплого кабинета с чистым клозетом, за то, что выгнали из журнала, за то, что тебе не дала Оля Голодная! А надо просто спасать себя — делать с е б я  лучше! — делать добро всем подряд! И жить по заповедям, и каяться, если грешишь! И не мстить никому! Ты был ангелом, Серж — останься им, несмотря ни на что — злоба делает тебя безобразным!
Сергей поднял на меня глаза. Потом опустил их. Тяжело вздохнул. И снова взглянул на меня, и впервые в жизни его глаза были холодными, а губы плотно сжаты. Ни капли тепла. Враг…

Черная машина промчалась мимо нас, потом грузовик, потом еще грузовик. Мы молчали.

И наконец Серж пробормотал:
— Пошел ты к черту со своим молитвенником! Казуар с молитвенником! Вспомни Ницше: «Причина любого добра — з л о!..» — и зло надо делать профессионально! Мне надоело болтаться между землей и небом! — ни то, ни се! Сброшенные с неба духи хотят победить на земле! — вспомни Михаила Афанасьевича, «Мастера и Маргариту»: «Я часть той силы, которая всегда хочет зла — но всегда делает добро!» — чтоб вы, суки, устыдились, наконец! Лежа, эту сумасшедшую кучу, Россию, можно спасти только одним — довести до абсурда все их запреты! Вспомни, что говорит Христу Великий Инквизитор: «Люди  они не могут исполнить твои Заповеди! Человек — существо противозаконное». Срывать нужно всяческие маски. Все — вранье! Все — оргазм! Все стремятся к оргазму! Хватит врать! Это общество несправедливо! В нем нет идеалов! Это алтарь без божества! Так пускай будет еще хуже! — чем хуже, тем лучше! Надо взорвать эту страну изнутри — с самых простых ячеек! Взорвать семью, не все фальшь! Человек живет для оргазма, и надо это признать, надо реформировать брак — разрешить многоженство и многомужество, разрешить публичные дома…  Надо дойти до края! Ёсик прав — «Лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик!»
Серж был в истерике, его колотило, он утирал пот со лба. И кричал совершенно безумно:
— Помнишь, Лежа, — «На  ваш проклятый мир ответ один — отказ!» Отказ, Лежа! Вот кардинальная постановка вопроса — о т к а з !
Я онемел. Хотел броситься на него — но… остановился. А Серж был уже невменяем.
— Я прав перед Творцом — а не перед   в а ш и м и   рабскими законами! Я погублю вас, трусов! Я брошу на вас бомбу! Много бомб! Я взорву ваш мир! Эта власть и этот народ, который такую власть допустил, не должен существовать! Напрасно Алик и Солженицын пытаются эту власть переделать! Сначала надо переделать наш дикий народ, а это — невозможно! Потому что русских, чтобы они ни сделали — всегда будет жалко! — и — противно! — потому что история и география наши сотворили нас рабами — как ты там писал в школе на обложке тетради? — «Рабы немы и глухи» — ты правильно написал, Лежа! — мы рождены рабами — страна рабов — страна господ, и ты послушный им, народ — а я не желаю слушаться — не буду вас слушаться — рабы, дрожащие.
И Серж, не оглядываясь, крича что-то и размахивая руками, побежал по белой полосе. Я замер. Я остолбенел, До меня, наконец, дошло. Он, нежный Пьеро, предстал Арлекином — и я стоял как вкопанный минут пять — и только когда поливальная машина, обдав меня струей из шланга, бешено пронеслась мимо и шофер, матерясь, высунулся из окна и погрозил кулаком, опомнился.
И тут, хохоча, как черт из табакерки, снова появился Серж. Смахивая с меня воду, он, как ни в чем не бывало, вежливо сказал:
— Лежа! Хватит ругаться! Давай пойдем в одно чудесное местечко. Здесь не далеко. Иди за мной.
Мы перешли Кутузовский проспект и подошли к телефонному автомату. Серж взял у меня монетку и позвонил.
— Леночка? Это я, Серж! Вы меня ждете? Да, я совсем рядом. Сейчас буду — и с подарком! Хорошим! Отличным!
Серж положил трубку. Улыбаясь, повернулся ко мне.
— Знаешь, куда мы идем? В гости к одной даме — чудесной во всех отношениях — особенно в одном — догадайся, в каком — ее муж об этом не подозревает.
— Развращаешь жену порядочного человека? — брезгливо сморщился я.
— Лежа! — воскликнул Серж. — Замминистра советского кинематографа не может быть порядочным человеком, его жена — тем более,  ты же помнишь мой девиз — уничтожить в этой стране все — начиная с атомов (семья — это атом) — чем хуже, тем лучше! — Серж сжал губы.
Я остановился.
— Я не пойду. Мне это не нужно. Я не хочу разврата. Я хочу чистой жизни. — Я повернулся.
Серж схватил меня за руку.
- Лежа, не валяй дурака! Чистая, замечательная, прекрасная женщина очень томилась со своим идиотом и очень хочет нас увидеть, поговорить с нами. Я ей так много рассказывал про тебя. Она хочет просто взглянуть на тебя …
И Серж решительно потащил наверх. Нажал на кнопку звонка — дверь открылась сразу. В проеме двери, эффектно освещенная контражуром сзади, стояла стройная блондинка с высоко вздернутым носиком в туго завязанном черном халате.
— Проходите, дорогие гости! — почти пропела она мягким вибрирующим голосом,   протягивая  к нам руки и одновременно отступая вглубь коридора.  Сказать про нее — красивая или обольстительная — значило не сказать ничего. Это была воинствующая красота зрелой упругой женщины с высокой упругой грудью, тонкой талией, чуть полноватыми бедрам и крупными коленами цвета раковины — в духе Бунина, короче.
Наконец мы все остановились.
— Вы ведь — Олег? — почти шепотом сказала она, глядя мне в глаза. 
— Я?.. Да… — почему-то растерявшись, ответил я.
Блондинка смотрела на меня молча, потом подняла руки и медленно положила их мне на плечи; и начала медленно притягивать меня к себе, раскрывая губы — и невероятно быстрым движением вдруг расстегнула халат и меня к своей красивой полной груди.
У меня перехватило горло в самом прямом смысле этого слова.
Серж захохотал и подтолкнул меня к ней. И в эту секунду, сжавшись в комок, я нащупал внутри что-то твердое, упрямое, какой-то голос крикнул мне: «Назад! Погибнешь!» — и я последним усилием воли отступил на три шага, повернулся и выбежал в дверь. И, минуя дверь лифта, побежал вниз, еле дыша.
— Лежа! Вернись! Это седьмой этаж, — услышал я издевательский голос Сержа.

Выбежав на улицу, я отдышался и сказал себе твердо:
— Больше ты Чудакова не увидишь никогда! Это дьявол.
А добравшись до дома, я сказал маме и жене:
— Если позвонит Серж — меня никогда нет дома.
И, ничего не объясняя жене, я ринулся в ванную — смывать с себя пот и все такое.

Прошло полгода.  Я не видел Сержа совсем. Он  звонил несколько раз, жаловался на жизнь, на безденежье, но я отказывался с ним говорить. А когда он приходил ко мне, Лена его просто не пускала, говорила: «Олега нету. Уходи или я вызову милицию». Один раз, правда, когда Лены не было, он зашел к моей маме, она его покормила, и потом сказала мне, что он взял у меня какую-то книжку. Я не придал тогда этому случаю значения -  а это было событие ужасное. Слухи о нем становились все страшнее: то он кому-то подложил больную сифилисом девушку и она заразила весь круг, то он организовал порно-клуб среди спортсменов, то был избит молодыми грузинами, то его поймали в библиотеке Ленина, когда он выносил две дорогие книги. даже самые богемные художники уже не пускали его в мастерские
Словом, дело шло к реальному концу… Михайлов в ответ на мое предложение попытаться его вразумить и спасти холодно и брезгливо бросил: «Серж — враг общества. Я больше не хочу иметь с ним ничего общего».
Я позвонил Гинзбургу, забыв, что он опять сидит в лагере  - за сочинение какой-то «БЕЛОЙ КНИГИ», и тут же мне позвонила  Вера Лашкова и  сказала, что Алика только что куда-то увезли из лагеря, и никто не знает, куда.  А вечером стало известно, что Алика выслали  из СССР. И в 6 вечера мне позвонил Серж, и предложил встретиться в ЦДЛ – но я категорически отказался, у меня было много дел. Возмущенный Серж бросил трубку, и…

ЭПИЗОД  42
ТРИ УДИВИТЕЛЬНЫХ СОБЫТИЯ

Итак, в  этот день 14 июля 1979 года произошли три события. Рано утром в один советский концлагерь (???)  прилетел вертолет, из него вышли несколько людей в черных пальто и вместе с начальником лагеря прошли в барак, где на койке 74 спал заключенный Александр Ильич Гинзбург. Его разбудили, попросили быстро собрать вещи, посадили в вертолет и через два часа привезли в Москву на военный аэродром, ничего не объясняя. Высадив из вертолета, посадили в длинную черную машину с тонированными стеклами. Долго везли куда-то. Потом пересадили в другую черную машину с тонированными стеклами с другими людьми в черных пальто, снова везли куда-то. Потом посадили в еще одну черную машину, в которой сидели уже КГБ-шники, привезли его в его московскую квартиру, дали полчаса, чтобы попрощаться с плачущей мамой и забрать несколько личных вещей.

И в этот же Сергей Чудаков, узнав обо всем этом, позволил Олегу Осетинскому, но Олег Осетинский отказался пойти с ним ЦДЛ, и СМерж пошел туда один. Выпив бутылку коньяка, каким-то образом ворвался в нижний буфет ЦДЛа с осьминогами на стенах и цитатами из Евтушенко, где схватил за руку какого-то советского поэта и начал кричать:
— Эй  вы, сочинители куплетов и романов! Члены Союза писссателей! Я не прошу у вас никаких милостей! Я — презренный сутенер, и когда меня сажают в тюрьму или волокут в сумасшедший дом, вы не обязаны меня защищать! Но сегодня из Советского Союза выслали Алика Гинзбурга — отдавшего полжизни, чтобы спасти ваших детей! — а  вы молчите, твари! Вы молчали, когда из страны выслали единственного великого писателя нашего времени, пророка, совесть нации! Вы сидите у своей параши и ждете своей пайки, гондоны! Подонки! Фуфло!  Уголовники! Вот ты, ты, важная свинья, покупал у меня двух лесбиянок для себя и для двух своих товарищей из райкома! А ты, такой важный и пафосный, романы о колхозах пишешь — а ведь ты у меня двух несовершеннолетних купил — и как терзал! А ты вот, патриот, монархист, антисемит, проклинающий евреев за растление России, — ты у меня скольких купил девочек? Шестерых! — и денег не отдал, угрожая милицией!  Вы — такие идейные, благородные, недоступные! Фарисеи проклятые, лицемеры! «Нет, есть, есть Божий суд, наперсники разврата, есть грозный судия — он ждет!»  Нет! Будет вам Божий суд! Придет новый Тибул! Придет новый Павка Корчагин! — и весь ваш поганый Союз — «писдом»! — накроется ****ом!  Я все про вас расскажу! Будем с девочками вешать вас вниз головой, как Муссолини!
Ошарашенные писатели, раскрыв пасти, не веря своим ушам, отвернулись к своим рюмкам и стаканам. Тут явился быстрый и злой администратор — и тогда они все, багровея затылками, вскочили — и  потащили Сержа к выходу. Серж бешено сопротивлялся, кричал, бился — вырвался, ударил какого-то пузатого ногой…
Члены союза писателей вызвали милицию, милиция вызвали психиатра, и, надев на Сержа смирительную рубашку, его повезли в психушку, в «абисинию», т.е. в палату для буйных, вкололи в жопу страшную дозу сульфазина и бросили на железную кровать, руки и ноги туго связали полотенцами, засунули в рот тряпку — и Серж затих.

И в этот же вечер я, узнав об этом всем, напился дома до полусмерти, а потом заснул в теплой уютной квартире на Богословском переулке, на своей широкой уютной постели, под боком у теплой чудесной жены … Я спал и видел чудесные сны.


Алик Гинзбург спал в чудесной гостинице в городе Вене, дав интервью десяти газетам…


Иосиф Бродский, уже прославленный во всем мире поэт, после удачного выступления заехал в свой замечательный ресторан «Русский самовар» на 57 улице  в городе Нью-Йорке , как следует выпил и закусил, и поехал к себе в уютную квартиру в Гринвич-виллэдже, и заснул, кашляя от выкуренных сигарет, и, очевидно, видел во сне Васильевский остров, на котором обещал умереть, или, может быть, остров Сан-Микеле рядом с Венецией, на котором был похоронен в итоге.


Сергей Чудаков, поэт, высоко ценимый Бродским, спал, избитый санитарами, храпя и вскрикивая, прикрученный к железной кровати,  в отделении для буйно помешанных пациентов городской психиатрической больницы им. Кащенко, и видел, очевидно, совсем другие сны, а, может быть, те же самые, что и Бродский…


ЭПИЗОД 43
«НА ЕЛОЧКАХ ПАРКЕТА ВСТРЕЧАЮ НОВЫЙ ГОД».

Я уже объяснял, кажется, что пишу не биографию Сержа Чудакова, а только самые запомнившиеся события нашей общей жизни. После предыдущего эпизода прошло несколько лет. Серж жил своей безумной жизнью, прятался по подвалам с какими-то девками, которых продавал каким-то торговцам и прочему сброду. Я в это время ковал из своей дочери знаменитую пианистку, был очень занят, и Сержа почти не встречал.
И вот, помню, наступил декабрь аж 1986  года. В это время нас с Полиной пригласили на два концерта в Петербург – или Ленинград – я уж не помню, как он тогда назывался. Уезжали мы 27 декабря. Как раз перед отъездом мне позвонил Серж, сказал, что вышел из больницы, что он совершенно здоров, но неприятностей, как всегда, много, соседи его травят, и тяжело заболела мать, к тому же он подрался с одним типом, за которого написал книгу,  а тот его кинул, денег не отдал. И что он скучает и готов встретить Новый год со мной – если я на него не сержусь, как обычно. Я вздохнул, и заметил, что сердиться на него я уже не могу, это уже называется другим словом, но я ему все прощаю – в отличие от Бога, наверное – и готов встретить с ним Новый год - даже у него дома, но только после того, как  встречу Новый год с женой и дочерью, а где-то в час ночи буду у него - с закусками. И, вздохнув, заметил, что пора бы ему перестать разыгрывать из себя Виёна, и научиться терпеть все трудные обстоятельства советской жизни, и терпеть своих соседей по коммунальной квартире. И что в Москве много чудесных людей, которые его любят, но пора перестать вести себя по-свински.
Но, как всегда, Бог рассудил по-своему. Концерты в Петербурге прошли очень удачно, и новые друзья нас просто не отпустили до 3-го января. Мы были далеко за городом, и позвонить откуда в Москву было невозможно - мобильных телефонов тогда еще не было. В Москву мы приехали 4-го утром, и я еще с вокзала позвонил Сержу из телефона-автомата, но он к телефону не подошел, а подошла девочка, дочка кремлевского конюха, которая Сержу тайно симпатизировала.  Она прошептала в трубку, что дяди Сережи нет, и что его мама, Елизавета Тихоновна, умерла 29 декабря, денег на похороны не было, и ее  быстро похоронили за казенный счет, и дядя Сережа встречал Новый год один, и она тайно от родителей принесла ему маленький кусочек торта.  А утром он подрался с ее отцом, отец вызвал милицию, и дядю Сережу опять забрали санитары в белых халатах, а дверь в его комнату открыта.
Я довез Полину до дома, потом схватил такси, и через 10 минут позвонил в квартиру Чудакова, девочка открыла мне дверь, и я ворвался в комнату Сержа...
Боже, в каком виде было это несчастное подобие жилья. В комнатушке Елизаветы Тихоновны валялись какие-то тряпки, чулки, документы, две ее старые фотографии, старый чайник валялся на полу, а на  подоконнике стоял все тот же старый  фикус, а на стене висело то же фото веселого 12-ти летнего Сержа в пионерском галстуке. В комнате Сергея весь пол был завален книжками, журналами, грязными рубашками и пустыми бутылками из-под водки и пива. Я вздохнул, чуть не плача; и, уходя, заметил на грязном столе лист из школьной тетради, придавленный сломанным утюгом.  Я наклонился над листком - это был стих. И я прочел.
Поставлю против света
недопитый стакан
на елочках паркета
гуляет таракан.

Я в замке иностранном
как будто Жанна д'Арк.
Система с тараканом
домашний зоопарк.

Положен по закону
простой советский быт
ушами к телефону
приклеен и прибит.

Я вижу в нем препону
не стану ждать звонков
никто по телефону
не скажет Чудаков.

Еще на полкуплета
литературный ход
на елочках паркета
встречаю новый год.

Пью залпом за Бутырку
на скатерти пятно
прибавь расход на стирку
к расходам на вино.

Из этой одиночки
задумал я побег.
Всего четыре строчки
и новогодний снег.

Я не возьму напильник
я не герой из книг
мой трезвый собутыльник
лишь в зеркале двойник.

Увы, законы жанра
банальности полны.
Спокойной ночи Жанна
нас ожидают сны.

Я прочел стих, держа листок в руке. Рука дрожала. Я медленно свернул листок, спрятал его в карман. Вышел из квартиры, тихо прикрыв дверь.  Вышел на улицу. Зашел в наше кафе. Попросил чашку кофе. Сел за стол, за которым мы сидели с Сержем. Выпил кофе, глядя в окно. Вышел на улицу, взял такси, и через 10 минут подъехал к  психдиспансере Киевского района на Сивцевом Вражке, прямо за высотным зданием МИДа. Мимо регистратуры я проскочил незамеченным, и рванул на себя дверь с надписью «Психиатр  такой-то» .

Психиатр сидел за столом, перебирая какие-то бумаги,  поднял на меня холодные глаза. Его худое лицо с выдающимися скулами и резко выдающейся вперед узкой челюстью было сжато, как кулак.
Я изо всех сил сжел кулаки, поздоровался, и н спросил максимально спокойно. Почему Сергея Чудакова так часто забирают в больницу без достаточных, по-моему, поводов.
Психиатр молча глядел на меня, потом высокомерно, даже презрительно ответил, что он, во-первых, не обязан мне давать никаких справок и отчетов, потому что я не родственник, а, во-вторых, речь идет о государственной тайне и государственной безопасности. И, насупившись еще больше, не разжимая зубов,  четко выговорил:
– У Сергея Чудакова  психическая аномалия! Он опасен для общества. Он враг нашего общества. И я буду держать его в больнице всю жизнь. Я давал ему шанс когда-то. Если б он согласился, мы бы сняли его с учета, но он не согласился. Вот и получил!
– О каком шансе вы говорите? – Я сжал кулаки. – И о каком обществе? Ваше проклятое советское общество уничтожено и ваши проклятые чекисты уничтожены, и я не знаю, кто вас держит на работе? Мы вас выметем отсюда!
– Никто меня отсюда не выметет – и никто мне ничего не скажет! – Его лицо стало рыжим, подбородок покраснел, как и глаза, казалось, покраснели от злобы. Он затянул себе на шее галстук, как будто старался что-то преодолеть. –Советское общество будет существовать вечно, и никакая перестройка этому не помешает! – Бешеная ненависть прорвалась в его голосе. – Потому что только такое общество подходит для нашего народа. А Чудаков портил наш народ!..  И чем быстрее он исчезнет из жизни – тем лучше для нашего народа – нашего советского народа!
– Никакого советского народа нет, народ теперь у нас антисоветский, – зарычал я, – и всех советских совков, мерзких ублюдков вроде вас мы выкинем отовсюду.
– Никого вы ни откуда не выкинете, – холодно, но уверено произнес психиатр и встал из-за стола, сжимая в руке пресс-папье..—Мы, коммунисты, отступили только временно, по тактическим соображениям. Нашему народу нельзя давать свободу, она для народа опасна, его надо держать в ежовых рукавицах, и скоро мы опять таких, как вы с Чудаковым, отправим в те же больницы и лагеря.
Руки мои дрожали, и, едва сдерживаясь, я встал, очевидно, сильно побледнев, и сдавленным голосом сказал этому монстру:
–Вы – палач, вы —палач русского гения!.. Растоптали его, превратили в больного человека, отняли у него жизнь, молодость. — Я смотрел этому монстру прямо в глаза. — И я постараюсь, чтобы вашу презренную фамилию узнало как можно больше людей… мы всех вас уничтожим, как тараканов. Общество, новое общество накажет вас! Мы выбросим вас, мерзавцев и палачей, из психиатрии и отовсюду, а потом вас накажет Бог, по-своему!
Психиатр вскочил, дернул ящик стола, выхватил их него «Вальтер» , и поднял его, глядя на меня. 
- Послушайте, я могу расценить ваше поведение как нападение, я имею право  вас пристрелить, как бешенную собаку -  и мне за это ничего не будет. Убирайся, демократ вонючий. Сталина на вас нету. Это мы вас раздавим. Убирайся. Я вызываю охрану. – И он дотронулся до кнопки вызова охраны.
Я замер. Кулаки сжались  до посинения. Я смотрел этому мерзавцу прямо в его бесцветные глаза. Резко повернулся и вышел, не закрыв дверь. Быстро вышел в переулок. Посмотрел на свои сжатые кулаки – и разжал их. Закрыл глаза… 

Как же спасти несчастного Сержа? Или его не надо спасать? Ведь сейчас в нашей жестокой стране вроде бы наступает вторая оттепель. И жизнь для Сержа посветлеет. И мы устроим его в журнал. И Бог спасет Россию.


ЭПИЗОД 44
ПЕРЕСТРОЙККА. СЕРЖ НА СВОБОДЕ. ОТМЕНА ПРИНУДИТЕЛЬНОЙ ПСИХИАТРИИ

Я пропускаю еще несколько лет в этом повествовании.
И вот наступила перестройка.  Я был страшно занят своей дочерью, из которой ковал фортепианного вундеркинда. Но, наконец,  пришла пора нам с Сержем повидаться.
Наступило 30 декабря 1989 года.
Я сидел в пустой квартире – мама уехала к брату в Днепродзержинск, а жена ушла по магазинам.
И в эту секунду в квартиру внезапно, как всегда, ворвался давно не виденный мной Серж. Он был в ватнике, ватных брюках, и кирзовых сапогах. На голове торчала рваная черна кепка. Из кармана ватника выглядывала белая водочная головка.
 - Лежа, это я.  Прямо из…. Мордов – ЛАГА,  (надо вспомнить слово). Чем ты занимаешься?
- Размышляю о судьбах России! 
- Пошли отсюда!  - сказал Серж, указав на головку бутылки.
- Ты не прав – сказал я, улыбаясь и одеваясь.
- А ты не лев – хохотнул Серж.

Через 5 минут мы оказались у старого цирка на Цветном бульваре, где толпа перестроечных мужиков уже галдела, заливая в рот пиво из целлофановых пакетов – с началом перестройки все пивные кружки мгновенно исчезли с прилавков.
И начался наш диалог на скамейке.
– Лежа, пойми, никакой демократии не получится. Россия вернется к своей дикой автократии. Народ ведь наш дикОй, как сказал по телевизору академик Панченко, наш главный патриот, народ ничего не знает и знать ничего не хочет. Раньше он хотел Сталина, теперь хочет рубаху-парня Ельцина. Ты разве не помнишь, чем кончилась наша хрущевская оттепель? – Пойми же, Лежа, это навсегда – что бы русские не делали, их всегда жалко! Да, сейчас нам кинули гласность, как собаке кость! – Грызите! - Лежа, оглянись! Денег в стране нет! Позитивных идей нет. Дурак Гайдар вместо того чтобы взять товарный крелит у капиталистов – отпустил цены, не приняв антимонопольный закон, устроил девальвацию – и миллион в момент обнищавших ушло с этого света! Сейчас страной командуют бандиты и пацаны из ЦК ВЛКСМ, у них осталось главное – связь по всей стране! Они скупают ваучеры, потом перепродают тысячами… Лежа, смотри - разница между социализмом и капитализмом в советском варианте выглядит так:  раньше они всем нашим добром командовали, а теперь будут всем владеть! А по телевизору – Кашпировский и Чумак будут заряжать воду! – и наши новые, свободные  люди будут им верить! А банды юных бандитов в длинных кожаных пальто наживут миллионы, торгуя квартирами задушенных ими стариков. Лежа!  - нашему народу нужна полная метаноя – наша расса еще в неолите! – подаренные нам Богом три сантиметра коры головного мозга мы еще не включили. 
Серж хохотал – причем радостно. Я смотрел на него, пытаясь вообразить  его тем сияющим ангелом, с беспечным, лукавым взглядом, каким он был 30 лет назад.


А Серж весело пропел: «Нашим рекам некуда впадать, Нашим душам некуда спешить! Хорошо селедку потрошить, А потом как следует поддать!»


—Нет, закричал я – ты не прав! У нас есть Ельцин!  Надежда русского народа! Он покончил с коммунистами, порвал свой партбилет!
          — Ельцин — это пародия, — Серж пожал плечами. — Иллюзия русского богатыря! Эх, раззудись, плечо! Размахнись, рука! Все это — иллюзия и профанация! У него и его команды нет серьезной программы и нет пути! Он все пустит на самотек.  Будет пить и играть в теннис! Все проблемы будет решать нахрапом и накачками! А страну отдаст на растерзание все тем же старым коммунистам и молодым комсомольцам из ЦК ВЛКСМ! Ельцин — это политический Кашпировский, заряжает мозги народа примитивной болтовней! А  другой идиот  совершенно серьезно обещает переделать экономику России за 500 дней! Лежа, Россию нельзя спасти за 500 дней! Россию вообще нельзя спасти! России не нужны Обломовы и Дон Кихоты, России нужны Штольцы и  Робинзоны, и много Штольцев! Российских Пьятниц может спасти только армия спасения западных Робинзонов – ну, как спасли Германию по плану Маршалла. Примерно так же, как они провели в СССР индустриализацию с 29 по 39 год! – и как  спасли нашу страну во время войны, снабжая ее боеприпасами и жратвой. 
- Да, это правда – вздохнул я  - но сейчас они сделали большую глупость – страшную глупость – просто раздали деньги новому демократическому начальству - миллиарды долларов – и они мгновенно исчезли в недрах новых бюрократов!
 - Лежа,  - вдруг таинственно прошептал Серж. – А давай больше не будем говорить о политике – давай только о сексе.
Серж схватил меня под руку, и куда-то потащил, уже не помню куда; помню только, что напились страшно, как всегда. Но в некую квартиру к девицам Сержа я не пошел – не знаю, почему.


В это время в кино я уже практически не работал. Старых работников Госкино и Мосфильма  разогнали, а новым  мои сценарии  по вкусу не пришлись – ведь теперь сценарии писались  и фильмы ставились только их родственниками, или шестерками – Соловьевыми, Шахназаровыми и прочими. Государственные деньги делили только между своими -  я был, как и другие свободомыслящие и  всегда непослушные, конечно, не свой. Я вздыхал  и отплевывался, и вообще меня кино в это время уже не интересовало  – ведь уже скоро должен был осуществиться главный проект моей жизни – 30-дневная концертная поездка по Америке моей дочери пианистки Полины. Все было уже готово, многостраничный контракт с мульти миллиардером Гордом Гетти был уже подписан, и после серьезнейшего концерта в Петербурге 6 декабря 1988 года мы должны были вылететь 24 декабря в Сан-Франциско на личном самолете Гордона Гетти с большой командой американских журналистов.   Но этот великий проект, к которому я готовился всю жизнь. Совершенно неожиданно рухнул.  Потому что за 5 дней до концерта Полина упала с дерева и получила тяжелейшее сотрясение мозга, а потом в полном безумии убежала в Ленинград, о чем сразу же сообщила телевиденью в самой популярной передаче в России 600 секунд. 

А через несколько дней  умерла моя мама.

От всего этого  я впал в полное, абсолютное отчаяние; потом оно сменилось полной прострацией, потом мной овладела глубокая, совершенно немая депрессия. 

Январь, февраль, март, апрель и почти весь май  я не выходил из дома, никому не звонил, на звонки не отвечал. Без перерыва пил, пока не кончились деньги, а потом слушал Баха и Брамса. О самоубийстве я, как християнин, думать себе запретил. Казалось, из моего глубочайшего, бездонного горя выхода не было - и не могло быть.
Все эти месяцы моя подушка -  да и вся постель, простыни и даже матрац – были абсолютно мокрые от слез.

Но вдруг однажды я проснулся – … -  и  удивился. Моя подушка была суха.
Слезы в моей душе кончились.
И …
Раздался звонок.




ЭПИЗОД  45
ЯСНАЯ ПОЛЯНКА

—Лежа! — услышал я голос Сержа. Но это был какой-то другой, спокойный, и даже умиротворенный голос. — Лежа, если ты не забыл, завтра 24 мая, мой день рождения. Надеюсь, ты помнишь, что у меня день Рождения 24-го, а у Бродского 31-го. Я не знаю, как будет Йосик справлять свой день Рождения в Америке, но я буду справлять свой день Рождение на моей собственной полянке – я называю ее Ясной Полянкой - куда приглашаю и тебя: - в обстановку покоя, невинных удовольствий и красивых березок.
— Т.е. ты приглашаешь меня в усадьбу Толстого? Слушать того же совкового гида и смотреть фотографии и пить кефир?
— Лежа, — мягко, и даже нежно засмеялся Серж. — Я не приглашаю тебя в Ясную Поляну, я приглашаю тебя НА маленькую ясную полянку у тихой речки, где растет чудесная березка, на этой полянке не будет никаких совковых гидов,- все объясню тебе я, а вместо пожелтевших фотографий великого старца ты увидишь двух абсолютно живых, прелестных девушек, а пить тебе придется один удивительный напиток из оригинального графина. - Вставай Лежа,  надо жить – и улыбаться!
Я вздохнул – и улыбнулся. Серж есть Серж! Надо вставать, надо жить.

Я вышел из автобуса на указанной Сержем остановке, сошел с шоссе и пошел по проселочной дороге. Через двести метров я увидел большой расщепленный дуб и повернул налево, на узкую проселочную дорогу, и через две минуты увидел вдали блеснувшую речушку, а слева, в березовой рощице, увидел полянку, и на ней Сержа, лежащего на каком-то тряпье у догорающего костра.
Этот наивный, какой-то по-детски русский пейзаж . Тогда вокруг Москвы еще попадались такие вот наивные лужайки, полянки, ничем не замусоренные. Серж увидел меня и крикнул: «Лежа! Быстрей к огню! Картошка допекается и самогонки полно. — Он, не вставая, поднял лежащую рядом с ним большую оранжевую грелку и потряс ею.
Я подошел ближе. Брезгливо оглядываясь, я подошел к костру. Серж лежал на каком-то убогом покрывале, рядом валялись книги, газеты, куртки, рваная подушка, грязные тарелки и остатки закуски, и даже небольшой розовый лифчик, второго, думаю, размера. Взглянув на меня исподлобья, Серж взглянул на меня из под лобья, протянул мне свою правую руку — по ее ладони бегали муравьи.
— Видишь, Лежа, — здесь муравей — а вверху — смотри — небесный муравей — самолет. Я теперь энтомолог, Лежа! — я изучаю жизнь муравьев и прочих насекомых.
— А крапивы здесь нет? — все-также брезгливо оглядываясь, спросил я.
— Нет, Лежа! — ухмыльнулся Серж. — Здесь только один представитель крапивного семени — я ! Ты не в настроении?
Я пожал плечами, отмахиваясь от дыма костра.
— Вот, смотри, Лежа, сладкая тургеневско-михалковская – точнее обломовская - Россия, которую мы потеряли — или не мы? — муравьи, березки, тучки, травка, костерок — чего еще надо человеку? А вот ковшик с водой — из деревенского колодца, —натуральный рай для русопятов! Попробуй, — он показал на ковшик с водой. — Лежа — а вот здесь в резиновой грелке - свекольный самогон высшего качества!.. Выпьешь стаканчик? — из свеклы — полезно при запорах. Давай!
Я вздохнул.
—Ну давай, — сказал я неохотно. — Кинь мне что-нибудь под жопу!
— Конечно, Лежа. — Чудаков быстро сгреб какие-то подушки и сунул их под меня.
Потом налил из оранжевой грелки какой-то грязной жидкости в два немытых стакана. Я еще раз вздохнул, мы чокнулись и опрокинули бурую жидкость в рот.
— Лежа! — задохнувшись и прокашлявшись, восклицал Чудаков, — чувствуешь мгновенную перемену сознания, — как пишет Веня Ерофеев в своих «петушках»: это тебе не «слеза комсомолки!»
— Да, чувствую, еще как! — Я тоже задышал. — Адская смесь!
— Еще три стаканчика, — веселился Чудаков, — и тебе будет очень хорошо! — как в мусульманском раю.
— В мусульманском раю подают шестнадцатилетних гурий, а не алкоголь… - сказал я.
— Гурии будут. Но учти, Лежа, мы здесь все сексисты- нудисты! — посмотри, какая чудная у нас полянка — закрыта со всех сторон — но подъезд к ней имеется — очень даже удобный.

И в этот момент я услышал шум подъезжающего автомобиля. Потом за березками остановился серебристо-серый «Мерседес».
- Одну секундочку, Лежа – технический вопрос – встречу дам! – Чудаков побежал к машине, открылось окошко водителя, оттуда высунулась рука, Чудаков что-то взял, что-то сказал, а из задних дверей выскочили две девушки – беленькая и черненькая, и, ухватив Чудакова за руки, как бы пританцовывая, побежали к костру.
Добежали, уставились на меня, сделав смешные рожицы.
- Это мой друг, - Чудаков махал зажатыми в руке деньгами – тот самый ханжа, о котором я вам говорил. Но он хороший! Мы будем его любить. Но сначала – вознаграждение! - Как вам трудилось девочки?
- Ой, так хорошо было, так легко. – радостно проворковала черненькая стройная девушка в коротенькой юбочке и майке-безрукавке.
- Они датчане, очень добрые, угощали нас шампанским, икрой. Мы сидели в джакузи полчаса. Они оба импотенты, нам пришлось их немножечко «утешать», легким минетом, и они нам тоже сделали лизет. В общем, все было хорошо. Они тебе позвонят через неделю.
- Держите вашу долю, девочки, - Чудаков протянул девочкам деньги. – Прячьте в дупло, мало ли что.
- Ой, как много, - завопила беленькая. – Какие они добрые!
- Это я добрый. – Серж поднял вверх указательный палец и девочки его начали целовать.
Я смотрел на них с ужасом. И вдруг бешено вскочил, схватил Чудакова за шиворот.
- Ты что, сволочь! - Ну хорошо – взрослые свободные девицы… Но эти- школьницы?! Ты уже девочек проститутками делаешь? Я тебя сейчас убью! Им в школе надо учиться, им Пушкина надо читать!-  Я убью тебя, дьявол!
Серж хлоднокровно пожал плечами.
-- я сделаю их гетерами, гейшами, вакханками, рабами любви в моей академии наслаждений. Лежа, ты же христианин – ты знаешь ведь что только на страшном суде выяснится, где пшеница, а где плево. И кто сделал больше добра людям – мои добрые теплые девушки, дарящие наслаждение одиноким людям, или железобетонные совковые Савонаролы, сумасшедшие моралисты, заявляющие, что «в СССР секса нет»...? Проклятые ханжи и фальшивые аскеты.

Я бросился на Сергея, но черненькая бросилась на меня.
- Не трогай его! Вы все мужики гады, и наши деревенские нас насиловали по пять человек. Вы все сволочи! Вы все врете, обманываете! А Сережа не врет и забоится о нас! Вы все - суки! А он нам деньги дает, я маме помогаю – вчера лекарств купила ей, папы нет, брат пьет! Только Сережа нам помогает! Лучше уж так, чем с нашими подонками деревенскими. Сережа сапоги вчера купил! – и она бросилась к новенькой коробке, выхватила из нее зимние сапоги и начала меня бить ими.
А беленькая, Настя, схватила из костра горящую палку и бросилась на меня.
Из ее глаз лились слезы. Она ударила меня палкой.
- Ты – плохой, ты – злой! Уходи!
Чудаков выхватил из ее рук палку, бросил в костер, растащил нас, схватив за руки.
И – глядя в небо вдруг начал читать.

Я был свечой
я был твоим софитом
Я был кулисой местом откидным
Наукой, спортом и здоровым бытом
Почти таким и несколько иным.
*************************

Воздушный шар над синим океаном
Я бедный Крузо бедный Робинзон
А ну давай в своем заебе пьяном
Надень на глобус штопаный гандон

Какой скандал провал для Коломбины
Для девушки невесты и жены
И все междугородние кабины
От городов своих отключены

Букет профессий вертолет и вахта
Прилавок министерство и забой
«и словно белая трепещущая яхта
уходит женщина любимая тобой*»

-- Девочки! Идите к маме в деревню, отдайте деньги, но не слишком много, остальные спрячьте в дупле.
Они посмотрели на меня с гневом и побежали.
— Серя, что же ты делаешь? Они сейчас должны читать сказки и знакомиться с образцами красоты, разглядывать Сикстинскую Мадонну, на ней учиться целомудрию и красоте! А ты развращаешь их до мозга костей, делаешь их…
— Лежа! — хохотнул Серж, — а ты знаешь, что Сикстинскую Мадонну Рафаэль написал со своей жены Маргариты?
— Ну знаю… она была дочь булочника, молчалива, тиха и целомудренна.
— Я всегда говорил… — вздохнул Серж, — что недостаток знаний лишает человека понимания реальности, делает его идеалистом. — Маргарита, жена Рафаэля, была величайшей ****ью в мире. Он изменяла ему не только со своим пастухом, но и с каждым встречным. Она изменяла ему с кем попало, везде, у нее была сексуальная лихорадка, бешенство матки — она изменяла ему буквально у входа в его дом, трахалась 10-15 раз в день, — и это все знали, — и это не помешало ей стать прообразом самой освященной Мадонны в мире. Совершенно не важно, кем будут эти девочки, которые продают свое тело, их души остаются вечно чистыми и именно из них выходят лучшие жены! Именно их находят в Рафаэле — потому что они рисуют вечную суть божественной женственности, которой наградил их Бог, их души может изувечить только насилие. А его не допускаю.
— Да? — выкрикнул я.—А за что я тебе стрелял в глаз?
— Это была развращенная насилием ****ь, воровка, обманщица — а мои девочки просто сознательно пошли на торговлю телом, и я не допускаю их к насилию и свожу только с приличными богатыми людьми. Пойми, Лежа, искусство — это преображение, и любовь — это преображение. Если они влюбятся — они будут чисты перед Богом и перед своим возлюбленным, и совершенно не важно, что делало их тело до того, — я спасаю их, я даю им шанс, я купил им учебники для поступления в институт!
— Тоже мне филантроп нашелся, содержатель притона!
— Мой притон лучше, чем советский лживый институт.  В нем царит правда — и жажда знаний — и жажда  вырваться из нищеты и ужаса этой жизни! У них нет шансов жить приличной жизнью, кроме работы со мной. И я еще их выдам замуж за какого-то богатого иностранца!
-- За какогонибудь араба?! – закричал я. – Ты не патриот!
-- А почему бы и нет? – пожал плечами Серж. – Ну хоть за японца. Я патриот Лежа, я патриот этих девушек.
— Ты циник, сволочь и негодяй! — крикнул я.
— Но я правдивый негодяй, я говорю только правду и призываю всех только у правде, а вы все пафосные лгуны и лицемеры!
— Ладно, наливай! — выдохнул я. — Ну тебя к черту.

Серж зевнул.
— ДУША НЕ МЕНЯЕТСЯ, ЛЕЖА. ДУША ИЛИ ЕСТЬ, ИЛИ ЕЕ НЕТ. ДАЙ ДУШУ ПРОСТИТУТКЕ, И ОНА СТАНЕТ ПОРЯДОЧНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, КАК ВЫ ГОВОРИТЕ, — РАЗВЕ ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО ЛУЧШИЕ ЖЕНЫ ДЕЛАЮТСЯ ИЗ ПРОСТИТУТОК, ЕСЛИ К НИМ ХОРОШО ОТНОСИТЬСЯ? РАЗВЕ ТЕБЕ ПЛОХО С ТВОЕЙ ЖЕНОЙ ЛЕНОЧКОЙ, — иронически сказал Серж. — ГЛАВНОЕ — СУТЬ, ЛЕЖА! ТЫ ДОЛЖЕН УЛОВИТЬ СУТЬ МАТЕРИ, РОЖЕНИЦЫ, КОТОРОЙ ЕЕ НАДЕЛИЛ ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОНСТРУКТОР.

Я замер от восторга. Посмотрел на девочек — они глядели на Чудакова, как на святого, ничего, конечно, не понимая.
— Лежа! — мягко сказал Чудаков, — ты, конечно, понял, что последние две строчки я взял из раннего Луговского, — ты ведь любишь его.
— Да… — тихо сказал я. —«И, словно белая трепещущая яхта, Уходит женщина любимая тобой»… Какой же ты гад, Серж… — Я выдохнул, покачал головой — и, махнув рукой и улыбаясь, крикнул: — Налей мне еще, негодяй!
Чудаков налил мне и девочкам, раздал рюмки, подвел девочек ко мне, обнял нас всех. Добродушно улыбнулся.
—Девочки, это мой закадычный друг, Лежа, он научил меня когда-то пить пиво — а мы теперь научим его пить деревенскую нашу свекольницу из грелки — хорошо, девочки?
Девочки повеселели, заулыбались, чокнулись со мной, я выпил…
Это было уже чувствительно, я вдруг заулыбался тоже.
И, выпив, Чудаков подмигнул девочкам — и они вдруг сделали мне подножку, я упал на землю, они с визгом повалились на меня, а Серж сверху. Мы со смехом возились, и в суматохе беленькая вдруг прижалась губами к моему рту, высунула язычок и просунула его в мой рот. Я вздрогнул...

И вдруг все мы услышали шум подъезжающей машины и обернулись. Большой красный «БМВ» на бешеной скорости выезжал с шоссе на нашу дорожку.
Настя  вдруг побледнела.
- Сереженька, это чурки, те вот, которые нас мучили, не отдавай им нас.
Серж, глядя на машину и играя желваками — резко скомандовал:
— Прячьтесь в камыши! Быстро! Все! И ты, Лежа!
Мы побежали к воде и спрятались в камышах, а Серж пошел вперед к приближающейся машине.
Мы видели, как он подошел к подъехавшей машине, как из нее вышли три кавказца и окружили Сержа, как Серж что-то им долго объяснял, извинялся, очевидно, разводя руками. Кавказцы окружили его плотней, один из кавказцев замахнулся на Сержа, другой ударил, Серж упал, а кавказцы добавили ему еще ногами, и, грозя кулаками, сели в машину, машина развернулась и уехала.
Девочки стояли в камышах ни живы ни мертвы. А Серж встал, отряхнулся и побежал к нам. Подбежал, обнял всех нас, прокашлялся, заулыбался.
—«Состав земли не знает грязи»!—да, Лежа? Ребята, мы отбились от ненавистной орды! И в честь этой маленькой победы я предлагаю немедленно устроить на нашей поляне фестиваль бесплатных объятий! Лежа, помнишь этот фильм Антониони? — как там тысячи людей, весело, но молча трахаются все вместе в этой красной пустыне! —ведь объединяют людей не партии, Лежа, — а совместный секс! Как было когда-то на Руси в дни Ивана Купала. – сегодня, между прочим, этот великий день =- помнишь, Лежа, в Рублеве у Тарковского какие-то голозадые безобразно бегают – никакой экспрессии, никакой красоты. Итак, сегодня священный праздник – а у нас будет по-другому – девчонки, сегодня священный языческий праздник – Ивана Купала – ведь мы язычники, правда, девчонки? – у нас много богов – и праздником – в Греции это называлось Праздник Коитуса – оплодотворения земли -  священного оргазма – бежим и танцуем - бежим к нашей березке -  Давай, Лежа, — меняй плановый трах на языческий спонтан! Но сначала, Танечка, дай мне грелочку.
Черненькая Таня подала ему грелку, мы все подставили стаканы, Серж налил, мы чокнулись, выпили и…
—Эван, эвое! —выкрикнул Серж, надел на нас желтенькие венцы из одуванчиков, валявшихся на ковре,и повел нас церемониальным маршем на середину поляны к большой белой березе, воздевая руки к небу и пританцовывая. — Вперед,к жертвенному дереву…Отречемся от скучного быта, предадимся бесплатной любви! У нас сегодня на поляне вечер бесплатных объятий!
Он сделал девочкам знак, и они, хохоча, начали меня на ходу раздевать, сорвали рубашку, повалили на землю, стащили брюки и опять потащили меня за Сержем. Я отбивался, но неуверенно, и уже не мог не смеяться, а Настя  смотрела на меня своими голубыми глазами и улыбалась так нежно. Они тащили меня вперед, на ходу стаскивая с себя свои легкие платьица, под которыми ничего не было. Я все-таки хотел еще вырваться, но как будто онемел от прилива какого-то странного счастья.
Совершенно голые девочки на ходу прижались ко мне своими упругими грудками. У меня перехватило дыхание.
А Серж вел нас к березе, оглашая поляну радостным воплем: «эван, эвое!».
И вот мы встали перед высоким белым деревом.
Это была уже взрослая береза, довольно широкая в обхвате. Чудаков жестами расставил нас вокруг березы. Потом дотронулся до березы — медленно, осторожно. Девочки тоже. И я тоже. Потом мы все медленно прижались к ней. От березовой  коры пахло чем-то младенческим. Чудаков взял за руку Машу, она взяла за руку меня, беленькая левой рукой взяла меня за руку, а правой —Чудакова. И, по знаку Чудакова, мы медленно пошли вокруг березы. Он ничего не пел, только дышал.
Потом вдруг запел, торжественно, как дьякон: «…И, напившись в доску, Как жену чужую, обнимал березку!». И вдруг скомандовал:
— Крепче взялись за руки —начинаем хоровод — русский эротический хоровод. Долой продажную любовь! — слава бесплатной эротике! Сегодня мы будем любить друг друга бесплатно — в честь приезда Лежи! Вот он — настоящий русский языческий хоровод — никаких правил, никакого Христа, только боги Солнца и Леса, мы поклоняемся только свободе и радости, и языческому Богу любви! А теперь — «Летка-емка» — Танюша, запевай!
И черненькая запела слова модной тогда песни «Лётка-ёмка». И мы торжественно начали двигаться вокруг березы — шаг вперед, шаг назад, шаг вбок, высоко поднимая ноги в такт пению Тани. Мы кружились вокруг березы, птицы пели все сильней, солнце било нам прямо в глаза, ниши руки сжимались все сильней...
Это был настоящий хлыстовский языческий гипноз, свекольница шумела в моих ушах, а Серж, на губах которого выступила пена, исступленно вопил:
— Так, еще — еще веселей, — этот хоровод мы посвящаем любимой березке Есенина и его безумной петле — и револьверу Маяковского — и петле Цветаевой — и великому Рафаэлю, первым преобразившего ****ь в Мадонну! Слава ему! Девочки, вы мои любимые Мадонны, потому что вы свободны, я научил вас свободе, вы делаете только то, что хотите, потому что я сделал вас свободными и вы любите свободу! Мы любим свободу и любовь, и плевать нам на вселенскую ложь моралистов!
И вдруг, резко остановившись, он разорвал сплетение рук и молча прижал Таню грудью к дереву — она с готовностью растопырила руки, обняв березу, запрокинула голову, оттопырила попку — и Чудаков стремительно и грубо вошел в нее сзади. Таня восторженно крикнула.
А беленькая Настя  вдруг, быстро встав на колени, осторожно положила мой член себе в рот. Я вздрогнул, мой член мгновенно напрягся, отвердел, Настя  отстранилась, поднялась, тоже, как Таня, прижалась грудью к дереву и оттопырила попку. И, обернувшись ко мне, звала меня улыбкой и  взглядом, я, как во сне, шатнулся к ней, она, чуть обхватив меня за спину своей рукой, подтолкнула меня к себе, изогнулась дугой и помогла мне. И я, как во сне, вошел в нее, сильно нажал, и она застонала, быстро обернулась, улыбаясь и счастливо охая…
И тогда я уже как бы проваливаясь в какую-то пропасть, бешено вошел в нее, и, с усилием схватившись за крылья березовой коры, все плотней прижимая своим телом Машу к дереву, горячо дыша и покусывая ее нежную шею, уже не владел собой, мощными фрикциями как бы отдавая этой юной девушке-подростку все то, что было у меня в теле и душе. И настя , пламенно дыша, вздрагивала и вскрикивала все выше и выше.
Мы все вчетвером как бы слились в какой-то языческий хор возгласов, боли и наслаждения, шелеста листьев, скрипения веток, криков птиц и порывов ветра, вдруг налетевшего на лес,  на березу и на всех нас… Ветер бил по веткам, они скрипели, как  бы выли, и мы тоже выли, как бы летя куда-то, —и оргазм настиг нас — всех четверых! — одновременно! О! Как мы кричали!
Настя запрокинула голову, как бы рыдая, а я все не мог остановиться… И вдруг замер, прилип к ее телу, — только кровь бешено стучала в висках, стремительно неслась по всем моим венам, артериям, сосудам и нервам моего тела... И чуть позже в моем теле — или в сердце — или в душе —  кто-то вдруг тихо запел — может быть, ангел.
И мы стояли с Настей , слившись в одно существо, постепенно затихая… Ветер в роще стих, птицы замолкли. Наверху недвижно стояли облака. Невыразимая нега овладела всем моим телом и душой… Я вдруг вспомнил:«Как в неге прояснялась мысль»! Пастернак был прав, во мне действительно — все как бы прояснилось, стало прозрачным, легким, ломким…
Наконец мы с Сергеем начали медленно отлипать от девочек, освобождаться, отодвигаться, как бы теряя что-то… Девочки медленно повернулись к нам лицами, и мы все медленно подняли руки и как будто сплели их в какой-то венец над нашими головами. А потом мы все снова начали двигаться вокруг березы, уже в немом хороводе, целуя то губы друг друга, то белую нежную кору березы...
И, счастливо улыбаясь, мы все по очереди начали отходить от березы.
Я тоже шел за ними, легкий, опустошенный, светлый — но какая-то тревога охватила меня вдруг. И я внезапно, не осознавая, что я делаю, быстро побежал впереди всех — и бешено прыгнул в реку — а за мной побежали все и тоже нырнули в холодную чистую воду. Мы все купались довольно долго, и наконец Чудаков с девочками выбрались на берег и побежали разводить костер, а я, все еще чувствуя в душе смутную, темную тревогу, как бы стремясь загасить ее, поплыл вниз по течению реки… заплыл в прибрежные камыши и взялся за их мощные стебли, как за какие-то поручни, стал смотреть в небо, пытаясь сосредоточиться и понять, что со мной произошло. Наконец я отпустил камыши, прижал левую руку к сердцу, как бы подслушивая его, все пытаясь что-то понять. И стоял так довольно долго.
А потом побрел против течения, дошел до просвета в кустах, шагнул, и — попятился назад!
Я увидел…девочек и Чудакова, которых тащили к милицейской машине трое здоровых ментов. Девочки визжали, одеваясь на ходу. Я, чувствуя себя предателем и трусом, затаился в камышах и не высовывался, пока визжащих и плачущих девочек и Чудакова тащили в машину.
Я выскочил на берег, быстро надел трусы и снова бросился в воду, быстро пошел вперед, там, где река делала поворот. И, пройдя дальше, я увидел мост через речку и милицейский фургон (Как называется) с девочками и Сержем. Я смотрел на фургон, вздыхая, и хотел уже повернуть назад, как вдруг увидел выезжающую из леса машину кавказцев. Они следовали за милицейским фургоном, весело размахивая руками и крича что-то угрожающе-победное. Я все понял. Я почувствовал себя негодяем, предателем, преступником, подонком…

Потрясенный этой историей, я просто не знал, что мне делать. Звонить кому бы то ни было уже не имело смысла.

Я пытался искать Сержа,  в милиции мне сказали, что девочек отпустили, взяв с них штраф и отравив их в школу. А Сержа,  который выпрыгнул из машины и сильно разбился,  поймали,  и теперь ему грозит статья за  сводничества, - или опять же помещение в психбольницу – если так решит суд.
Мама Сержа про него ничего не знала. Я снова вернулся в свое состояние полной безнадеги, слушая Вагнера и Брамса.

И думал, что жизнь кончена, а это светлое пятнышко, ясная полянка, — это грех, и я должен его замолить, иначе меня накажет Бог или кто-то в этом роде. Я помолился за Сержа и за девочек, чтобы они скорее выпутались из своих несчастий, и снова улегся на диван слушать Брамса и Малера.  И лежал так, уж не помню, сколько, пока деньги не кончились совсем.


                ЭПИЗОД 46
 Я ЕДУ В РИМ. ВСТРЕЧА С БРОДСКИМ .

И в этот момент почтальон принес мне заказное письмо из Италии. В нем  в конверте лежало приглашение в Италию от певца Вилли Миарели. Я позвонил одному своему товарищу, сведущему в этих делах. И через месяц сел в поезд Москва – Рим.
И вот я вдыхаю воздух Рима.
Я не учил итальянский язык — не хотел понимать факты, — Серж бы меня высмеял, — а я хотел слушать только  з в у к и. Кстати, понятно было почти все — ведь в голове хомо сапиенса столько латинщины сидит…
И — насчет духовности. Серж бы меня понял. Поездка развеяла миф о нашей русской духов¬ности — самой духовной в мире. Ладно, установим точки отсчета. Этика — система отношений человека с человеком. Духовность — отношение человека с Богом, попытка понять смысл жизни и смысл Бога. Духовность есть поиск смысла жизни — и возникновения поня¬тия «Причины Мира», Творца, Бога.  Дальше — установка отноше¬ний моей личной жизни с Творцом.
И вот я  утверждаю, что любая западная страна сегодня духовней, чем Россия всегда.
Просто духовность там не в пьяной болтовне на кухнях, а в  реальной  л ю б в и, разлитой в воздухе, в добрых делах, в комфорте и в  легкости бытия — короче, в   д о б р ы х   д е л а х  — которые выше мо¬литвы!


Но, но, но! Моя жизнь, как жизнь многих людей, складывается из безумных неожиданностей, случайностей. Эти неожиданности всегда, по-моему, неслучайны. Например, если ходишь каждый день вокруг Пантеона, сходя с ума от счастья, то естественно….

Короче, 19 января 1990 года случилась эта удиви¬тельная встреча… Я наводил фотоаппарат на витрину с папскими тиарами и прочими одеяниями, где были выставлены одежды католического начальства — от облачения простого прелата — через епископов и кардиналов — к сияющему одеянию папы Римского, вождя миллиарда католиков на Земле… — и вдруг в видоискателе мелькнул единственный в мире профиль.
Я повернул голову, понял: да, это он. В атмосфере Риме невозможно резко крикнуть, даже я, онемевший и оглохший от горя, полыхающего в моей душе, это понимал. Поэтому я воскликнул, достаточно негромко:
— Иосиф Бродский?
Человек в костюме цвета облагороженного хаки обернулся, дружелюбно сощурился — это было видно за прозрачными стеклами легких очков, почти пенсне.
— Да, это я…
— Я — Олег Осетинский, — сказал я. — Мы почему-то не знакомы.
Он сощурился.
— Да, я знаю про вас от Рейна, он мне прислал из Коктебеля письмо. Там была смешная фраза: «С нами Осетинский, стратосферу посетивший». И много про Вашу дочку Полину.
—Спасибо Жене, — сказал я. — Могу я вас куда-нибудь проводить?
— Я иду к Пантеону, — сказал Бродский. — На свидание с невестой.
— А я как раз живу у Пантеона, — сказал я. — На ВиаКапраника.
— Что вы здесь делаете? — спросил Бродский.
— Здесь я преподаю пение.
— Кому? — удивленно спросил Бродский.
— Одному итальянскому певцу, он потерял голос в 48 лет. Сейчас ему 52, я его восстанавливаю.
— Впервые в жизни слышу, — засмеялся  Бродский, — чтобы русский педагог ставил голоса в Италии. Это невероятно! Вы действительно потрясающий человек. Женя прав.
И мы пошли, болтая, вниз, уже весело.
Остановились, облокотились на парапет лестницы у Пантеона.
— Я жду невесту, — сказал Бродский. — Она приедет на велосипеде. Так что у нас будет не так много времени, не обижайтесь, потом еще увидимся. О чем будем говорить?
— Ну, наверное, о Чудакове. Чудаков —  мой единственный товарищ по жизни, как сейчас говорят блатные.
— Какая невероятная, страшная судьба, — качал головой Бродский. — Меня познакомил с ним Алик Гинзбург, когда я привез из Ленинграда в 94-м году рукописи, а Алик переправил их на Запад и издал…  Это он меня познакомил с Чудаковым, и мы с ним гуляли всю ночь. Сначала он прочел мне «Пушкина играли на рояле, Пушкина убили на дуэли, Прислоняясь к библиотечной полке,  Он спросил тарелочку морошки»… Он был настоящий русский гений, настоящий русский гений. Но какая судьба… Я написал Брежневу перед отъездом из страны письмо, что я благодарен всегда стране России. Прошу только печататься в России. А Чудаков?
Да, вы знаете, я считаю, что Чудаков должен был получить Нобелевку, а не я, если уж так, по совести. Я писал корректно старался не употреблять мата, не позволять себе многого… Но получить должен  был Сергей. Он — истинныйаватар, поэт Божьей милостью, не как мы, искусственники. Но разве эти  ч л е н ы  дадут ему. Они ни Цветаевой, ни Мандельштаму не дали, а он их брат…
— Вы серьезно? — сказал я. — Вы это серьезно, Иосиф? — насчет Нобелевки?
— Абсолютно серьезно, — сказал Бродский. — Я знаю с десяток его стихов наизусть! Но я не выдаю премии на земле. А на небе мы, надеюсь, разминемся — он в раю, я в аду. Скажите — как он умер — в подъезде. Расскажите мне!
Я тяжело вздохнул. Мне стало больно.
— Серж  жив, — сказал я медленно, как во сне. – И прекрасно себя чувствует. Я недавно стрелял ему в глаз из газового пистолета.
— Газом в глаз! — печально усмехнулся Бродский. — А за что?
— Он… мучил несчастную одну девицу.
— О Боже! — сказал Бродский. — А ухо ему не пробовали отрезать? Да, вы, конечно, тоже необыкновенный человек, Рейн прав!
— Я просто элементарно психанул… — сказал я. — А стихи его я знаю наизусть все. Но их немного. Даже сотни не наберется.  Но, думаю, этого для человечества достаточно. Хватит с него!
— О Боже! — покачал головой Бродский и посмотрел мне в глаза. — Как вам там трудно… я понимаю, поверьте.
И тихо попросил:
—Прочтите что-нибудь… не длинное… чего я не знаю…
Я подумал. И прочел «Светлячок, или Метеорит».
Бродский слушал, щуря глаза, как бы смотря куда-то все дальше и выше — ну куда обычно смотрят поэты, когда им не хочется никого видеть, кроме неба или Бога, когда — п р и х о д — о з н о б — о ж о г — в е с т ь… — только не надо меня корить за пошлый пафос и старомодную отстойную высокопарность — хочу — и воспаряю, и высокопарничаю — когда хочу — и когда могу — чего и вам искренне желаю!!
Я замолчал…Лицо Бродского было спокойно и прекрасно. Он получил это — весть — озноб — трепет… Секунды… Наконец  Бродский выплыл  из этого благоухающего момента — взглянул мне в глаза — понял, что я   п р о с ё к   момент. Медленно, прекрасно улыбнулся. Тихо произнес:
— «И цианистых капель сильней…» Какая мощь!.. И какая объемная простота, да? И какая невероятная, какая страшная судьба!.. — За стеклами очков Бродского что-то сверкнуло — или мне показалось.— Мы с ним гуляли всю ночь в Москве и он прочел мне вот эти стихи: «Пушкина играли на рояле, Пушкина убили на дуэли, Прислонясь к библиотечной полке,  Он спросил тарелочку морошки…»  Он — настоящий русский гений… настоящий русский гений…  Вот — судьба… Вы знаете, перед отлетом я написал Брежневу письмо, что я благодарен России. Прошу только печататься в России. А — Сергей? Где он?
— Серж? Нет, он не благодарен России, он ненавидит Россию. Ну, в такой степени, как гений может ненавидеть. Он всегда ведь ненавидит как бы…виртуально.
— Да, — сказал Бродский. — Мы не живем — мы летаем в своих снах. Иногда их неудачно воплощаем, да? Иногда удачно…
 — Как Пастернак? — спросил я.
 — Нет, что вы, Пастернак никаких снов не воплощал. Пастернак воплощал все стремления к христианству. Сильно страдал, что он еврей и, значит, грешен с рождения. Он всю жизнь преодолевал в себе еврейство.
Я был в шоке. То ли обиделся за Пастернака, то ли радовался… но ведь это Пастернак!... А потом сказал:
— Вы это серьезно говорите?
— Да! Совершенно серьезно! — ответил Бродский. — А вы вообще знаете историю про Пасху? Ну, конечно, сегодня продвинутый человек признает христианство как самую творческую религию, несмотря на массу противоречий.
Мы поговорили еще минут десять на тему католицизма и православия — и вдруг к нам сверху, тихо и бесшумно, как у Бунина — «бесшумным взмахом птицы» —  слетел велосипед.
С него тихо и спокойно слезла изящная миниатюрная девушка с милым овальным лицом.
— Это Маша, — сказал Бродский. — Она итальянка, которая  наполовину русская. — И он улыбнулся ей странной, таинственной улыбкой. — Она — моя последняя жена. Будет.
И он улыбнулся ей  — странной, потерянной, — восхищение со страхом*— улыбкой.
— Ну что же, Олег, — сказал он. — Было очень приятно вас видеть, да... Чудаков не ошибся — он ведь написал какие-то стихи про ваш сценарий, про зоопарк, да? И он говорил, что просил Алексея Арбузова написать про вас министру культуры, что такие, как вы, рождаются раз в сто лет и что надо вам помочь. Помогли, кстати?
— Боже! — усмехнулся я, чувствуя, что краснею. —  Ну и память у Вас, Иосиф! Я краснею, ей-богу!
— Перестаньте! Дерзайте, да? Бросьте пошлое кино и пишите стихи и прозу!
— Мне это сказал Эренбург 20 лет назад, но, увы — я отравлен кино — хотя мне не дают его снимать!
— И не дадут! — мягко усмехнулся Бродский. — Вряд ли они дадут вам что-нибудь поставить. Хотите записать мой телефон и позвонить?
— Это честь для меня… — Я растерялся окончательно. — Можно я Вас сфотографирую? — спросил я.
Я сфотографировал его и записал телефон на диктофон, и мы попрощались. Маша взяла его под руку, и они пошли вместе куда-то в сторону площади Испании, оставив велосипед на привязи.


И в каком-то шоке, в одурении — не боюсь этого слова — восторга и счастья, я оторвался от парапета, медленно спустился по лестнице, сделал несколько кругов вокруг фонтана, облепленного стайками туристов — и, подойдя ко входу в Пантеон, с привычным томительным удовольствием потянул на себя огромную, высокую, тяжелую, но удивительно легко скользящую волшебную дверь Пантеона, — одно из самых прекрасных движений, которое я выполнял в своей жизни! — и вошел в Пантеон, и сразу направился  в то место, где была гробница Рафаэля — в моей новой жизни это стало уже просто привычкой, как мыть руки или чистить зубы, или впрыгивать в переполненный троллейбус на ходу где-нибудь в Москве...
Я подошел туда, где в пол была вмонтирована гробница; она освещалась изнутри маленькой пыльной 60-ти свечевой советской лампочкой, что меня ужасно коробило, и  стоял там минут пять. О чем я думал? – если Вы до этого места читали книгу внимательно, то догадаетесь.

Потом я вышел из Пантеона и направился к Площади Испании в маленькую, уютную, уже знакомую мне пивную;  внутри пивной стояли уютные высокие столбики, к которым были привязаны прелестные корзинки с самыми разными закусками к пиву. Я взял полный бокал пива, выбрал закуску; все еще потрясенный встречей с Бродским, я вспомнил наши с Сержем грязные пивные; внезапно слеза упала в мой бокал; я вздохнул, допил пиво, и быстро пошел домой.


                ЭПИЗОД  47
КАЛИГУЛА В МОСКОВСКОМ ПЛАНЕТАРИИ.

Этим же вечером я улетел в Москву, отправился к Олегу Ефремову во МХАТ; он согласился дать мне поставить «Калигулу» Камю; я быстро набрал старых актеров МХАТа на роли сенаторов; через три дня прилетел Лоран, мы посмотрели малую сцену – и я вдруг чертыхнулся и сказал: «Здесь не хочу, противно, скучно, уныло. И все мне здесь поломают!» на следующее утро мы с Лораном отправились в Планетарий, который тогда уже не работал; мы быстро договорились с директором, я провел Лорана в зал, показал ему машину, которая показывает звезды: она была огромная, как человек, с большой головой, из которой светили лучи, только рук у нее не было.
Я сказал Лорану:
- Тебе нравится? Мы приделаем к этой машине руки, и в финале спектакля она будет тебя убивать – и руками, и звездами.
Я быстро нашел продюсера – это был в последствии знаменитый Андрей Васильев, главный редактор газеты коммерсант»; он быстро начал собирать труппу – художника, гримера, портного, рабочих, которые сразу начали строить круг вокруг машины-убийцы – и я начал репетировать; мы с Лораном репетировали за городом, в доме творчества.
Естественно, я пытался найти Сержа, позвонил его маме, она сказала, что ему осталось сидеть еще месяц.
На Родине в это время шла безумная, нелепая, жестокая кутерьма, бандитский передел собственности – словом, обычная тысячелетняя русская жизнь с боярами в красных пиджаках и на Мерседесах, и прочие революционные мерзости.  Я, конечно, позвонил Михайлову. Он сообщил мне. Что с Чудаковым больше не общается, потому что Чудаков – враг общества, а он сам, Михайлов, теперь сотрудничает с КГБ, потому что КГБ сейчас действует правильно, в интересах страны, оправляясь от переворота.
Мы работали очень быстро. На премьеру собралдось много театрального люда. И хотя в Москве в это время начался кинофестиваль, на наших спектаклях зал Планетария был полон. Мы дали 12 спектаклей, и перед последним, 13-м, взяли недельный отпуск. Я повозил Лорана по Москве, съездили с ним в Ленинград, вернулись, и стали готовиться к последнему спектаклю.
Весело провели последнюю утреннюю репетицию, я съездил домой, переоделся в новый костюм, и уже выходил из дома, когда раздался звонок. 
Конечно, это был Серж, прямо из тюрьмы. И, конечно, он поехал со мной на спектакль – сильно похудевший, немного поседевший, одетый, конечно, в неопределенного цвета брюки, и черный свитер. Я украсил его голову беретом, накинул легкую куртку, и мы отправились на спектакль вместе. Народу было масса, пришел даже сам Виктюк. И вот Калигула бегает вокруг машины-убийцы по помосту с криком «Ну убейте же меня, трусы!», и сенаторы бьют его снизу ножами, машина бьет его сверху руками и звездами, и – тишина.
Через пол-часа вся труппа сидит за длинным столом в фойе, и Лоран с Сержем уже обнимаются, и пьют шампанское, а потом, конечно, Серж объясняет нам, про что мы поставили спектакль.
-Понимаете, господа, когда господин Калигула въезжал на коне в сенат, заводил роман со своей собственной сестрой, употреблял совершенно современные наркотики  и проклинал тогдашних олигархов, а потом требовал собственной смерти – он проэцировал жизнь Европы далеко вперед, скажем – в 1968 год – а еще больше в наш сегодняшний день. Я смотрел и слушал ваш чудесный спектакль с голубыми актерами и розовыми девушками и сенаторами в розовых пиджаках – я ничему не удивлялся. Сегодня все то же самое – только люди научились приближаться друг к другу слишком быстро – христианская цивилизация очень продвинулась в науке все ускорять – самолеты приблизили нас к Индии и Африке, а машины стали сбивать нас еще чаще, чем мечи убивали ваших рабов – человек, который изобрел двигатель внутреннего сгорания, должен быть расчленен и куски его тела нужно бросать исчезающим львам – начинается эпоха радикального исламского террора, и она перерастет в огромную страшную мировую войну – и скоро должен явиться новый Трумэн, он решит упростить проблему и новая ядерная бомба найдет новую Хиросиму – и тогда люди вспомнят, что прежние тираны были гораздо человечней,  поэтичней, утонченней – и писали стихи – и смотрели наи звезды – и отпускали рабов – а нынешний мир рабов уже не отпускает – так выпьем же за Каллигулу, он умел любить и презирать – и понимал, что так жить нельзя – в отличие от тновых тиранов - … здесь Чудаков вдохнул воздух и продолжил уже громким криком – так введите же наконец коня – и дайте ему лучшего овса – чтобы Калигула был доволен – и звезды чтобы мигали ярче!
Лоран, ничего не понимая, но восторгаясь энергетикой Сержа, обнял его и запел Марсельезу – и все подхватили, уже совсем ничего не понимая – и это было чудесно.
А когда наконец директор Планетария попросил нас закончить эту русско-французскую тризну, Сергей и Лоран на выходе из Планетария  - Лоран уже знал эту историю про юного Чудакова -  быстро разделись до трусов и улеглись на газоне, громко крича: «отдайте нам наши абонементы! Верните нам наши звезды!» по-русски и по-французски. Народу столпилось видимо-невидимо, появилась и милиция, но тогда, в эпоху раннего Ельцинизма, такие вещи назывались перфоманс, и было принято ими восхищаться. И наконец все актеры и прочие разошлись, обнимаясь и целуясь, Лорана увезли в гостиницу, а нас с Таней Чудаков пошел провожать до моего дома.
Я забыл сказать, что по ходу нашей прощальной пьянки и я, и Лоран-Калигула уговаривали Сержа уехать во Францию, но он, отмахиваясь,  отвечал односложно: 
- Нет-нет – нет ! Марина сказала: «там не нужна, здесь непонятно» !  И я такой же.  Лежа, пойми – я родился в лагере – мне здесь все понятно – мы ведь, советские,  остаемся за решеткой  - на той и этой стороне! По-французски я жить не научусь – поздно! - языка французского я не знаю – и знаешь, Лежа – не изумляйся! -  мне здесь стало нравиться – это шведский синдром, Лежа! – а в лагере мне даже виртухаи улыбаются – ну не дворянин я – Пушкину здесь тоже нравилось – никуда уехать не хотел.  И, главное - здешние дамы меня терпят – и еще как!

И Серж, улыбаясь, похлопал меня по плечу, как ребенка. 
Я пожал плечами, тяжело вздохнул.
Таня улыбалась Сержу.
Ти лубишь свою родину, молодец!
Серж поцеловал Таню в щеку, потом меня, и собирался узже убегать, но я схватил его.
- Серя, какой же ты мерзавец, я только сейчас заметил, что пакет, который я приклеил в туалете, исчез – только след остался! – там были все твои стихи! Это ведь ты его украл, мерзавец?
- Да, Лежа! Это я его украл – и очень давно – а ты не замечал – сам виноват! Я пришел один раз к твоей маме, она меня покормила обедом, и я зашел в туалет – и догадался! Это было 15 лет назад, Лежа! В 77! Я отнес стихи Михайлову, он мне дал за них 15 рублей – а потом продал их доктору Ляликову – а Ляликов через год умер – и я теперь не знаю, где они – и мне не интересно даже!
- Таня, ты слышишь, что говорит этот мерзавец? -  я ткнул Чудакова кулаком в плечо. – я собирал его стихи 20 лет, а он их пропил!
Американская девушка Таня изумилась, погрозила Чудакову пальчиком, прошептала
- разве так можно, Серж?
-Твое счастье, засранец, что я помню их наизусть! – я возмущенно качал головой.
В этот момент дверь подъезда открылась, и толпа подгулявших ребят выскочила на улицу.
Я посмотрел Чудакову в глаза – его взгляд был безмятежен. Я покачал, сплюнул с горя, извинился перед Таней за плевок. Тяжело вздохнул, махнул рукой, и все-таки поцеловал его.
- Негодяй! Какой же ты негодяй!..  Ладно, Бог тебя накажет. Мы улетаем в 6 утра, я позвоню тебе уже из Нью-Йорка, не буду будить воронью слободку. 

                ЭПИЗОД 48
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С СЕРЖЕМ

Мы с Таней приземлились в Нью-Йорке , и поехали жить к ней.  Поселились под Нью-Йорком в маленьком городке, в небольшой Таниной квартирке, где она под большой настольной лампой выращивала кустик марихуаны, а я стал писать большой трагический сценарий под названием «Дьявол в России». Через год мы с Таней  расстались – вполне дружески, и я переехал в Нью-Йорк, в большую квартиру моего друга, знаменитого художника Купера. И однажды Купер в ресторане «Русский самовар» на 57 улице познакомил меня с двумя богатыми греками. Им очень понравился сценарий, мы быстро заключили контракт, и они очень благородно выдали мне большой аванс, -  и я полетел в Москву искать актеров,  натуру, и группу – потому что я хотел снимать фильм в России. В это же время  одна известная журналистка переводила диалоги сценария на современный американский  язык.

Сначала я  полетел сначала в Прагу, чтобы на киностудии «Баррандов-фильм» договориться о техническом обслуживании фильма,  попил там чешского пивка, а потом полетел в Москву.
Прилетел в Москву и, конечно, первым делом  позвонил Сержу, К телефону подошла дочка кремлевская конюха Верочка, уже подросшая и втайне обожавшая Чудакова, и сказала очень вежливо.
- Сережи уже не было месяца три, но дня три назад он появился с какими-то кавказскими ребятами, по-моему, азербайджанцы,  и они теперь у него живут, по-моему, а сам он где-то прячется, в каком-то подвале, говорят.
- Верочка, я не был в Москве целый год – его здесь не забирали, не сжали, милиция не приходила?
- Да вроде нет.
- А Елизавета Тихоновна?
- Она умерла, ее похоронили за казенный счет, а Сережа, по-моему,  даже не был на похоронах.
- Спасибо – сказал я – Верочка. Если он появится, скажите, что я в Москве.
И я побежал по Москве набирать группу – оператора, звукооператора, ассистента, актеров. Бегал недели две, каждый день звонил Чудакову, но его не было.


Я уже собирался лететь обратно в Нью-Йорк, где дама уже закончила переводить сценарий на английский язык, и продюсер Бил Вильсон, который хотел чтобы я снимал этот фильм в Америке на английском языке, уже дал почитать сценарий Джеку Николсону, который должен был играть главную роль.
Я решил прогуляться по Москве в последний раз.
Я шел по Калининскому проспекту, заметил «Кассы Аэрофлота» и решил вдруг купить билет в Париж, чтобы заехать к Алику Гинзбургу, а потом уже лететь в Нью-Йорк. Я купил билет, спрятал его в карман, и вышел на Калининский проспект. И прямо перед собой увидел то самое чудесное, стеклянное,  насквозь прозрачное кафе, в котором мы с Сержем были на его открытии лет 30-ть тому назад. Это было  кафе «ИВУШКА.
Я замер,  как вкопанный. За огромным стеклянным окном  бушевала молодежная музыка, кто-то даже танцевал.
Меня вдруг потянуло туда -  очень сильно.
Я шагнул, толкнул стеклянную дверь, протиснулся сквозь танцующие пары, подошел к бару и заказал драй-мартини. Я огляделся, публика была, как тогда – фарцовщики и бандиты. Бармен протянул мне бокал. Я примостился за стойкой, потягивая коктейль, погружаясь в воспоминания. Было сладко и приятно.  Музыка гремела, я попросил бармена сделать потише, он сделал. Я пил коктейль, слушал музыку. И вдруг кто-то сзади сильно  хлопнул меня по плечу. Я обернулся, расплескав коктейль – и увидел глаза Сержа совсем рядом!...
Да, это был он!
Но он был неузнаваем: опухшее красное лицо с синяками. Большой тяжелый живот, грязная рука со сломанным ногтем, длинные грязные неровные волосы – и рот, открытый в безумной улыбке. Его глаза просто сверлили меня, я похолодел от страха.
И только его голос вывел меня из транса.
 - Лежа!  - прохрипел он. И вдруг,  в секунду изменясь, улыбнулся той самой чудесной юношеской улыбкой, и глаза его вдруг обрели прежнюю синь – но только на мгновение. 
- Лежа! – оглушительно крикнул он, оборачиваясь к окружающим. – Это Лежа!
И нас мигом облепила стайка молодых модных людей, стиляг – как их называли бы 30-ть лет назад. И было ясно, что Серж среди них главный. Я не мог не улыбнуться. И он уже обнимал меня, гладил по спине, и рассказывал про меня что-то безумное...
Меня уже спрашивали о чем-то, щупали мой дорогой американский костюм, тащили  к столику,  но я не сдался, и  очень решительно потащил Сержа вон. Я глядел на Сержа, не зная, что сказать. Наконец сказал.
Пошли на Старый Арбат.

Арбат был неузнаваем. Пестрая толпа металась по тротуарам. Здесь пели, танцевали, играли на всех инструментах. У входа в театр Вахтангова стояли три лошади, на них можно было прокатиться. Отчаянный брэйкдансер бешено крутился на руке, и толпа хлопала и вопила. Рядом арбатские поэты в тельняшках или с бантами читали свои стихи с матерком. Полуодетые девушки открыто зазывали к себе в объятья. Разливали вино, пиво, водку.
Я тащу Сержа по Арбату. И наконец нахожу ту самую шашлычную «Казбек», в которую красивый нарядно одетый Серж пригласил меня 15-ть лет назад, когда он был при большой удаче. Мы врываемся в зал, прыгаем за стол, я вешаю польто на стул, потираю руки, машем халдею,  – и за десять минут выпиваем бутылку коньяка. Потом я бегу в туалет, быстро возвращаюсь – Серж читает уже читает какую-то книгу – и мы начинаем наш безумный пурмариль. Официант ставит закуски, но мы внимания на них не обращаем, только пьем. Я пристально вглядываюсь в Сержа; да он совсем, совсем другой, в нелепой женской кофте, слишком длинных грязных брюках, совершенно нестриженый, с рваной бороденкой, слишком больших старых кирзовых сапогах; и в углах глаз вдруг мелькает какая-то черная искра – и снова как бы прежняя улыбка – всегда готов помочь!
- Не узнаешь Москвы, Лежа? – усмехается он.
- России не узнаю, - пожимаю я плечами.
 - Да все просто, Лежа! – Серж пожимает плечами. – Бывшие комуняки и комсомольцы, - они раньше Россией управляли – а теперь они Россией в л а д е ю т, понимаешь разницу? Эти самые ваучеры скупают здесь на каждом углу за бутылку водки – набивают ими чемоданы– везут в штаты - продают американцам – а потом из штатов приезжает хозяин завода…
- Серж наливает мы чекаемся, пьем.
- А народ? – спрашиваю я.
- А народ молчит! Ему гласность кинули, как собаке кость! – пусть грызет на площадях, мечтает!

Свобода, блин, свобода, блин, свобода…
Этническим бандам разрешили убивать стариков, скупать их квартиры.
- Серж, ты почему ты не замечаешь хорошего? – я весело возмущают. – Ведь в прессе полная свобода! Почему ты не пишешь? Ведь твое же время пришло!
- Мое время пришло не вовремя! – Серж смеется как бы  отчаянно. - потирая ухо.
Я не хочу писать, Лежа! – сейчас столько чудесных волшебных сюжетов явилось вдруг на Москве – и твоих любимых блондинок целая армия!
Я отмахиваюсь. И мы опять чокаемся.
           Серж становится все веселее и отчаянней, и рассказывает анекдот.
- В кафе заходит человек с собакой и заключает с посетителями пари,
что его пес сейчас что-то расскажет. Но собака молчит. Человек
оплачивает проигранное пари и под общий хохот убегает.
На улице он кричит псу:
- Скотина, ты что делаешь? Сколько денег мы потеряли! Почему ты не заговорил?
- Вася! – весело зевает пес. - Ты только представь, сколько денег мы загребем завтра, когда я заговорю…
    - Ты понял, Лежа? Скоро на земле произойдет глобальный фазовый переход мироощущения - а за ним  полная метанойя русского человека! - - -- - Но сначала будем праздновать большой перформанс всеобщего русского хаоса – Да, Лежа, для активизации трех сантиметров нашей  подкорки головного мозга России надо верить только в натуральный народный абсурду.
     - Серж вынул из-под грязной рубашки толстую уже испачканную книгу с названием «Теория абсурда» и торжествующе ею помахал.
   - Я смотрел на него зачарованно, как раньше. И встав, наконец сказал.
- Серж,  давай завязывай с этим балаганом. Хватит нам абсурда! Сейчас едем ко мне, ночуешь у меня, а завтра повезу тебя в одно хорошее место.
    Серж допивает коньяк, мы выходим, садимся в такси и едем ко мне домой.

ЭПИЗОД 49
СЕРЖ ВОРУЕТ У МЕНЯ ДЕНЬГИ.
БЕССОННАЯ НОЧЬ
По дороге я прошу Сержа прочитать новые стихи — но он что-то бурчит и отказывается. Я ничего не могу понять. Я молчу, размышляю: сломали, закололи, к тому же мужская менопауза. Все поправимо. Обнимаю его за плечи, прижимаю к себе.
— Серж! Ну, хватит! Восстань! Стань таким как прежде, черт тебя побери! Ты нужен миру, ты нужен ноосфере!
Он, как раньше, пожевывает нижнюю губу, кашляет, я улыбаюсь, Серж смотрит мне в глаза, делает какую-то невнятную гримасу, тянет из моего кармана начатую бутылку коньяка, пьет из горла, опять вставляет бутылку в мой карман. И опять молчит. – Я в шоке. – Такого Сержа я не видел никогда. Очевидно, мое пятилетнее отсутствие меня тоже изменило. Горько! Я обнимаю Сержа, прижимаю его к себе. Он молчит, тяжело вздыхает и что-то бормочет. Подъезжаем к дому.
Из машины вылезаем с большим трудом. Точнее, выползаем. Руки трясутся, но расплатиться я ухитряюсь. Мы  входим в подъезд. Лифт. Мой этаж. Чуть не падаем друг на друга. С трудом вставляю ключ в замок. Через две минуты рушимся на пол в прихожей. Ухитряемся все-таки встать, дойти до гостиной. Я сажусь на стул, Серж валяется на полу.
— Так что за безумная идея? – тяжело дыша, говорю я. - Ты, гений, решил обогатиться?
— Да… — По губам Сержа бродит смутная усмешка. — И на этот раз — не от слова «Бог»!
— А от какого слова?
— От слова «чердак», Лежа.
— Что значит «чердак»? — спрашиваю я.
— Лежа! — Серж улыбается как-то странно, глядя на то, как я пытаюсь раздеться, сидя на полу. — Лежа, давай я помогу тебе.
— Не надо мне помогать, — бормочу я — и шарю по карманам. Угасающим сознанием я все-таки припоминаю, что все деньги, которые я привез с собой из Нью-Йорка, — очень большая для меня сумма, — я положил во внутренний карман пиджака. — Помоги! — говорю я Сержу.
Серж помогает мне снять пиджак, я залезаю в карман — денег нет.
Я долго думаю. Потом смотрю на Сержа.
— Серж! У меня деньги пропали! Очень много денег! На полгода жизни!
— Посмотри еще раз, — зевнув, равнодушно бормочет Серж. — Посмотри еще раз, Лежа, ты же у нас рассеянный.
— Да, но не с улицы Бассейной… — бормочу я.
Снова обшариваю все — пальто, брюки, рубашку, кофр с видеокамерой, — ничего. Серж, тяжело вдыхая, смотрит в потолок.  Я замираю, коченею. И смотрю на  Сержа - очень спокойно.

Серж, с темными кругами и ссадинами на лице, с седой щетиной на подбородке, зевая, глядит на меня с вопросом. 
Я вздыхаю; и очень добродушно, почти нежно, выговариваю.
— Серж… Я всю жизнь давал тебе деньги. Я всю жизнь восхищался тобой. Прощал тебе все. Я готов для тебя сделать все, что угодно, я отправлю тебя заграницу.
— Не надо мне заграницу… — зевая, бормочет Серж. — Мне нужен мой чердак.
— Серя… — тихо, почти безразлично говорю я.  — Мы оба пьяные. В таком состоянии можно сделать все, что угодно. Но… Серя, родной, — о т д а й   м о и   д е н ь г и.  Отдай! — «Чтобы не было мучительно больно»…
Серж широко, демонстративно широко разевает рот; молча глядит мне прямо в глаза; глядит долго, упорно.
— Серж, — говорю я, — ты переигрываешь. Это старое кино. Ты потерял вкус... Отдай бабки — и забудем про это.
 — Лежа! — Серж смотрит на меня чуть ли не с угрозой. — Лежа! Не брал я твоих проклятых денег! Ты что, с ума сошел?!
И он медленно начинает снимать с себя пиджак, свои фуфайки, выворачивать карманы брюк — очень старательно.
— Лежа, ничего нет!
Я  внимательно смотрю на Сержа. И говорю очень медленно.
— Хорошая работа, Серя!  Хорошая работа… А теперь, Серя, — сними сапоги.
Серж прижимает руки к сердцу — до боли искренне — и кричит:
— Да не брал я твоих денег, Лежа!  На, залезай руками — их невозможно снять. Немогу я снять. Не буду! Ты сошел с ума!
— Зря ты это делаешь, Серя! Ты меня злишь! Я же тебя любил,  тебя любил. Но есть предел, Серя. Ты преступаешь законы.

И, вдохнув, я встаю… и, наклоняюсь над ним и изо всех сил бью кулаком в его рот, и еще раз, и еще. Серж недвижно падает на пол.
Минута проходит в полном молчании.
Окровавленный Серж лежит на полу, тяжело дыша.
Наконец, он шарит рукой у себя во рту и вынимает 2 зуба.
— Лежа… Ты выбил мне зуб… Два зуба, Лежа. Ты стрелял мне в глаз… ты… за что, Лежа?
Я встаю, резко наклоняюсь, хватаю его за сапог — за самую подошву, — изо всех сил дергаю — и сапог срывается с ноги Сержа. Я засовываю в сапог руку — ничего нет, кроме вони и грязи, бросаю сапог под зеркало — и сразу так же быстро переворачиваю Сержа, сдергиваю — с большим трудом — второй сапог — и из него веером разлетаются на паркет доллары!

Тяжело дыша, мы молча сидим на полу.
Серж медленно сплевывает кровь на старую газету. Деньги валяются на полу. Сергей смотрит на них ничего не выражающим взглядом.
— Пушкина играли на рояле… кто это сочинил, Серя? – выдыхаю я слова.
— Ну-ка, дай сюда! — я беру  кровавый зуб. — Оставлю себе на память!
— Спасибо! — говорит Серж. — Ты родился хирургом! Или палачом!
— Палачей без меня хватает! — говорю я. — Я — корректор! Корректирую стиль отношений людей друг к другу!
Поднимаю Сержа, тащу его в ванную. Бросаю его в ванную в одежде; с отвращением снимаю ее всю; несу всю ее в мусоропровод на лестничной площадке; мусоропровод грохочет.
Возвращаюсь в квартиру, начинаю поливать Сержа горячей водой, он вздрагивает и бормочет что-то.
- Промискуитет… Чернышевский был «За»… и  даже Ленин… Он хотел изменить форму семью… Сделать ее свободной… С Инессой Арманд, при жене… Человека надо изменить антропологически… И тогда он станет свободным…
Я затыкаю ему рот горячей струей, скребу его щеткой. Вода чернеет на глазах; поливаю ему башку шампунем. Через 15 минут выволакиваю голого Сержа, заворачиваю в толстую простыню, бросаю на свою кровать.
И залезаю в ванную сам – не заботясь о долларах.
Когда, надев халат, я возвращаюсь, Серж уже спит, очень громко храпя.
Я ложусь в халате на диван, смотрю в потолок, включаю музыку. «Павану» Равеля. Ее скорбный, и вместе с тем ледяной ритм успокаивает меня. Я пытаюсь заснуть, но в это время Серж перестает храпеть и что-то бормочет. Я встаю. Подхожу, наклоняюсь к нему. И слышу…
- Как в неге прояснялась … как в неге… Ржакса и Мучкап… Мучкап … под лед… Витя нырнул … Как в неге … Брежнев, да! … День рожденья… Я старался… очень старался… не получилось… плевать, хорошо, плевать … у меня не получилось… А у Марины получилось… У Осипа получилось … они смогли… и Анна Андреевна … и Борис Леонидович … они смогли … а у меня только ха-ха… Витя, ты плывешь? Я тоже хочу под леди… он стал ругаться – засажу, уничтожу… я дал тебе шанс, а ты, говнюк!…
Я наклонился над Сержем и подул ему в ухо, потом пощекотал щеку. 
Серж замолк. Открыл рот, широко зевнул, выпучил на меня глаза.
— Что ты бормочешь, дурак?
— не получилось, Лежа… Серж смотрел мне прямо в глаза. – я плыву, Лежа… Я хочу плавать, а он требовал, чтобы я  ползал, Лежа!... ну не получается у меня ползать, Лежа… я плыву себе рыбкой светящейся… А они, великие… Они написали… Слава великому … А я  - нет…  Я старался… он сам сначала засмеялся..., а потом стал махать кулаками… а потом швырнул мой стих на пол … начал топтать его ногами  - как ты меня. Психиатр….
Я прошипел.
- Смешно получалось? Дурак! Трудно было срифмовать... «Великий Леонид Ильич...»?
- Несет всяку дичь..., но и прочее такое... – продолжил Серж. – Ну хорошая ж рифма.
- Я тебя сейчас убью, идиот! – закричал я, и друг захохотал. Громко. Не мог остановиться. Потом ударил кулаком по подушке и прошипел. – Спи, сволочь! Погубил свою жизнь! Идиот! Прыгаешь льдины. Валяешься у Планетария! Параноик проклятый! Гений! Гениями имеют право  быть только дети баснописцев и гимнюков! Спи, идиот!
В комнате воцарилась тишина, потом Серж захрапел, а я долго еще  лежал с открытыми глазами, не мог заснуть. 




                ЭПИЗОД 50

ПРОБУЖДЕНИЕ.

Проснулись мы, конечно, поздно, с  большим трудом. Я заставил одеть мой лучший костюм, мою лучшую рубашку и завязал ему мой самый модный американский галстук, дал самые красивые ботинки, намазал ему морду кремом. Выбитый зуб он спрятал в карман.
Одетый и побритый мною Серж выглядит вполне сносно.
И мы  вышли из моего подъезда и пошли через церковь Троицкого подворья, через бывшую усадьбу графа Остермана, перешли Олимпийский проспект, прошли мимо Уголка Дурова с его афишами, рыком и лаем, поднялись к площади Коммуны с ее огромным театром, через высокие ворота вошли в наш чудесный Олимпийский парк, где по ухоженным дорожкам чинно катались коляски с детьми, а в пруду плавали лебеди.
Мы молча прошли мимо теннисного корта, где  слышался стук мячей и крики игроков, прошли мимо целого еще тогда Летнего театра, пролезли через щель в железном заборе и оказались в странном месте — музее тяжелого оружия.
И… и нас окружила война.
 Вокруг нас сгрудились танки, пушки, минометы. За ними стояли танки… самолеты МИГ всех модификаций, на площадках стояли ракеты, нацеленные в небо, баллистические и межконтинентальные, а за ними в отдалении высился настоящий, стоящий на рельсах, готовый к бою тяжелый бронепоезд, по которому лазили дети и прыгали собачки.
Серж оглядел все это — и тихо прошептал:
— Да-а…  Это — натура для Антониони… Или для Бюнуэля — одинокий идеалист среди пушек…

Светило июльское солнце. Мирно прогуливались пары. Дети весело прыгали по пушкам и самолетам. Мы обошли и осмотрели все виды вооружений. Потом вышли к озеру, взяли в кафе шесть бутылок «Московского» пива — и обратно — и залезли в вагон бронепоезда. Там было тихо и темновато. Косой луч света падал на глаза Сержа, который был странно тих и как бы неподвижен. Он молча открыл все бутылки сразу. Я зевнул. Мы, не чокаясь, молча, выпили по одной. Потом сразу по второй.
— Что делать будем? — спросил я. — Напиваться не хочу. Мне надо работать…Мне 56 лет. Я не хочу прожить жизнь как ты…
— Да… — Серж говорил непривычно тихо, глядя на косой луч солнца, на пену нот пива на полу вагона. — Ты прав… Я — сука… Просто я хотел проверить…что будет, если… видишь ли…видишь… — ты  тоже — не Алик…
— Да…Я не Алик… Я тоже воин. Но я стреляю словами. И не по воробьям. Я …— Я тяжело вздохнул, выдохнул, и, повернувшись к Сержу, решительно спросил: — Серж, скажи честно, тебя в лагере опустили?
Тебя что,  Серж, тебя  — опустили?
— Нет! — Серж почесал щетину на щеках, провел руками по лицу сверху вниз — и вдруг, непривычно мягко улыбнувшись, откинул голову к стенке вагона. — Нет, Лежа, нет … Кавказцы пытались, но  …нет, не в этом дело… Я согласен с тобой — я виноват во всем…я сам себя опустил…дурак. Ничтожество, трус…паскуда… прожил век за холщовый мех, как говорил твой Ломоносов! Понимаешь,  Лежа, здесь еще долго не будет воздуха – только отравляющий газ (?)  …Я не могу спасти все человечество.  Я хочу на своем скромном чердаке сделать Оазис — для еще живых, таких, как я.. И ты… И у меня к тебе просьба — пожалуйста, не откажи! Только Алик меня понимал -  он не стал бы мне выбивать зубы - даже если бы я украл у него миллион.
— При чем здесь это! — я опять закипел. — Это была ситуация, понимаешь? Это был аффект, понимаешь? Мне что — на коленях просить у тебя прощения? – злобно выкрикнул я.
Серж усмехнулся, отвернулся, сделал глоток. Замолчал. Молчал долго. Я смотрел на него почти с ненавистью. Меня мутило. Я пошатывался. Мне было плохо. Тяжело дыша, я взглянул на Сержа , и как-бы впервые увидел его лицо: синяки на желтой кожей, высохшие губы, кровавая ранка сбоку, тяжелые морщины на шее – и мертвые глаза…
Он заметил мой взгляд, усмехнулся, зевнул.
И я вдруг рухнул перед ним на колени.
Меня трясло. Я смотрел на Сержа снизу вверх, и вдруг прошептал
- Прости меня , Серж…Прости меня…
- За что?  -  Серж открыл рот.
 - За все…
- за все?
 - За все – бешено выкрикнул я. Серж был искренне изумлен.
— За все! — закричал я не своим голосом. — За все! За то, что Ёсик уехал — а ты нет… За то, что Алика выслали — а тебя — нет…  За то, что я ничего для тебя в сущности не сделал… За то, что мне отчасти повезло.., а тебе нет…   За то, что я эгоист и скотина… прости меня… я ведь знал, всегда знал, что у тебя там , выше члена и желудка,  был – и есть -  высокий внутренний человек, как  выражался Гоголь – которого мы все утопили, как твоего Витю…  прости меня…
Я замолчал. Опустил голову.
-- Лежа,- вздохнув,  спокойно сказал Серж. Нет во мне никакого внутреннего человека. Давно нет. Вставай, Лежа.
Он протянул мне руку; я встал; обнял его;  мы молча стояли, слушая детские голоса вокруг; потом взглянули друг другу в глаза; и засмеялись, просто и дружелюбно.
Я полез в карман, вынул пачку долларов.
— Серый… -  я вздохнул, протягивая Чудакову деньги. – Я сейчас дать тебе больше не могу, у меня долги и семья, но  этого хватит на оформление твоего отъезда  - ты должен уехать!  Идём, прямо сейчас идем к французскому консулу. Алик уже говорил с ним, тебе дадут визу мгновенно. Я увезу тебя отсюда, Серж! Это мой долг!
Серж поднял глаза к небу, долго изучал полет голубей — и  вдруг    улыбнулся – неожиданно  кротко.
— Лежа! Вспомни, что писала Марина: «Здесь не нужна,  Там — невозможна!»… Это – и про меня, Лежа!..
Серж вздохнул.
-Лежа, Париж и вообще заграница меня не вштыривает. Я хочу в лагерь, ей Богу, Лежа! Там я все понимаю – и меня все понимают - и я могу там легко добиться всего чего хочу, - даже найти женщину. Лагерь – вот мой Париж! -  Бухта Находка, Магадан - пулеметы на вышках - охотское море ледяное, и на проходе – «Не вертухайсь!».
 - Серя! – вздохнул я – это все ерунда -  там ты не живешь, и здесь не живешь. Ты просто себя адреналинишь, ты просто себя дрочишь -  а там ты захочешь жить, поверь мне, я это испытал, там жить хочется просто страшно, понимаешь? - только пересечешь границу, и сразу испытываешь бешенную жажду жизни,  поверь мне!
- Да? Так просто? – Серж пожал плечами. – Просто пересечь границу? Лежа, до меня словосочетание «хочется жить» пока не доходит. 
И он улыбнулся искренне, как раньше.
И эта улыбка меня добила; чтобы не зарыдать, я закусил губу до крови; и медленно выговорил.
— Ты должен уехать; сейчас тебя там все поймут, и все дадут — квартиру, гранты, будешь выступать везде, твои стихи и статьи будут печатать везде! Тебе поможет и Бродский, и Гинзбург, и все остальные! 
Серж смотрел на меня, мечтательно улыбаясь; вздохнул.
— Лежа! помнишь латинскую поговорку «Carpediem» - срывай день! Я никуда не поеду …Может быть, потом…  Деньги мне нужны для другого, а для другого ты не дашь — поэтому не беру. И не возьму. А украсть не получилось, прости.
Я тебе скажу, что мне нужно: я прошу тебя поехать ко мне, на Кутузовку!
— Ты уверен? — спрашиваю я, поднимаюсь с колен и вытираю слезы.
— Да, абсолютно. — Серж жует губу, как раньше, оглядывая танки и самолеты.
 — Как здесь уютно, Лежа! Самое мирное место в СССР — простите, уже в России! Я забыл — мы теперь живем в России, Советского Союза больше нет! И культа личности нет, и ничего старого нет — а есть демократия и этот, как его, — «Штат, понимаешь!» Но, понимаешь, Лежа, старого пса не научишь новым трюкам! Я свой спектакль поставил сам! Мне поздно начинать с другим зрителем! Да, этот военный уголок очень успокаивает. Но мой Оазис — лучше будет. Вперед! Поедем, Лежа, ко мне,  ты обещал!

                ЭПИЗОД   51
У СЕРЖА НА ЧЕРДАКЕ – ЕГО ПРОЕКТ. УГОВАРИВАЮ ЕГО ЕХАТЬ В ПАРИЖ.

Мы сели в такси и поехали на Кутузовский проспект к Сержу, и я всю дорогу уговаривал его уехать во Францию. Серж отмалчивался, и только раз прочел четыре строчки.
Как хорошо, на родину спеша,
     поймать себя в словах неоткровенных
     и вдруг понять, как медленно душа
     заботится о новых переменах.

Я вздохнул, покачал головой.
— И все-таки — ты отказываешься ехать в Париж -  бесплатно! -  и жить роскошной жизнью. Ты отказываешься быть гостем Нобелевского лауреата! Отказываешься от славы и денег!  Ты  еще полон сил ! — и что ты собираешься здесь делать? Опять продавать девиц? Или ты уже бросил этот промысел?
Серж добродушно улыбнулся.
— Я собираюсь открыть эротический университет, или «АКАДЕМИЮ НАСЛАЖДЕНИЙ»  под видом кооперативного кафе с названием «КРЫЛАТЫЙ ВОЛК» - хитро? Стиль перестройки! 
И Серж улыбается - как в юности. Я шалею, обнимаю его.
-  Какое кафе? Может, тогда уж лучше искать золото в районе Магадана – на родине? Тоже мне золотоискатель нашелся – новый Артур Рембо!

Мы подъехали  к дому Сержа, вылезли из машины, вошли в подъезд, и влезли в лифт,  потихоньку трезвея. Лифт поднимался медленно, и наконец, лязгнув, остановился. Серж открыл дверь, я вошел – и присвистнул от изумления.
Открыли дверь. Я изумился. Вместо привычного хлама и книг в центре комнаты, окурков, пепельниц, я увидел почти пустую комнату с чисто вымытым полом. Книги были аккуратно сложены, у стены стояла новенькая раскладушка, около нее два новеньких чемоданчика, старый раскладной диван был аккуратно застлан. Посередине комнаты стоял старый стол, но со скатертью.
Я взглянул на Сергея с изумлением.
- У меня перемены, Лежа. – Спокойно объяснил Серж. – А теперь мы пойдем наверх, на чердак.
Выходя,  я успел заглянуть в коморку, где жила его мать, ее кроватка была застелена какой-то армейской шинелью, старый фикус в треснутом горшке по-прежнему стоял на подоконнике, а над меленьким столиком все так, же криво висел на гвозде портрет первоклассника Сергея Чудакова с чистой детской улыбкой. В углу под батареей стояли рваные тапочки Елизаветы Тихоновны, а под столом  -  старая кастрюля, но уже без пюре и котлет.

Серж схватил меня за рукав.
- Лежа, пошли. 
 Мы вышли из квартиры и поднялись по лестнице.
Серж забежал в боковую дверь на лифтовый балкон, вернулся оттуда с каким-то железным дрыном, приложил палец к губам — и мы стали подниматься по лестнице на чердак. И вот путь нам преградила железная решетка чердака с дверью. Серж приложил дрын к замку, несколько раз нажал — и замок открылся.
Мы поднялись еще на один марш, и Серж наконец открыл высокую дверь, и мы вошли в  темноту.
 Чердак был большой, с довольно высоким потолком. В нем было четыре больших окна. Он был весь  заставлен всевозможной рухлядью, какими-то  железными бочками, аппаратами, шлангами, столярными верстаками и черт знает, чем еще. Серж вел меня за руку в этой темноте, потом остановился, повернулся ко мне и торжественно шепнул:
— Смотри, Лежа! Ты такого не ожидал!

Чудаков ,торжественно подняв руки, медленно пошел к окну – и вдруг резко открыл створки. В окно брызнуло солнце, осветив пол- чердака,  я подошел ближе, выглянул в окно – и остолбенел. Такого пейзажа я в Москве никогда не видел и увидеть не ожидал.
 Я увидел не обычные многоэтажные серые дома центра Москвы, а железную дорогу совсем рядом, по которой, погромыхивая буксами, бежал поезд на Киевский вокзал -  а за ним  торжественно  возвышалось грандиозное -  розовое с желтым  - здание МГУ на Ленинских горах – как бы невероятная какая-то - фантастическая розовая птица с желтыми крыльями по бокам, как бы готовая взлететь.
Я невольно сглотнул слюну, испытав странное чувство восторга и страха одновременно. Не хватало только органа для полного ощущения какого-то торжества.
Серж смотрел на меня с выражением победы на лице, победы надо мной.
— Не хватает только органа… —прошептал я. — Ты прав — это круто!  это стопудово, как будет выражаться молодежь в будущем! 
Серж хлопнул меня по плечу.
 - Лежа,  - Серж просто сиял, -  скажи —ведб это отвлекает? Отвлекает от всего, правда? Посмотри - с утра свет светит сзади -   получается невероятный контражур - МГУ просто летит в воздухе! -  А паровоз разрезает низ картины старомодной, почти пушкинской  экспрессией -  только дыма не хватает! – правде, Лежа? - Это странный пейзаж, и птица эта как выражаются  постмодернисты есть некий  симулякр победы над … - над чем, Лежа? 
- Не знаю… – растеряно сказал я. – это просто чудо… А чудо есть победа – над нашей робостью, трусостью, вялостью, пассивностью – короче, над всей фальшью нашей жизни!
- Ну, можно сказать и так – усмехнулся Серж. Любишь ты выражаться красиво, Лежа!
Мы молча смотрели в окно на огромную розовую птицу.
- Теперь – важно сказал Чудаков. – ты поверишь в мою идею, Лежа. Здесь, на этом чердаке, я сотворю некую Академию – Академию знаний  разного рода, не только эротики – здесь будут читать лекции лучшие ученые – всех наук – здесь будут маленькие уголки для любви – и для сочинений стихов – для всех перфомансов – и для занятий сексом за занавесками – и для занятий магией – и для съемки фильмов – и для … - ну и всего, чем заниматься приятно!

- прослушал лекцию, посмотрел перфоманс, позанимался сексом – начал фантазировать я  - Выпил кофе, снял клип, произнес свободную речь… - я смеялся без всякой иронии.
Серж смотрел на меня с каким-то совершенно новым у него восторгом.
- Да, здесь будут работать всевозможные курсы  - русских гейш, чудесных русских вакханох – помнишь тех, с Полянки? -  нежных, ласковых,  - а помнишь, с каким ужасом писал Чехов о наших русских проститутках из публичных домов – ленивых, плохо мытых, невежливых, зевающих во время акта – и с каким восторгом о японских проститутках – о том, с какой страстью они отдаются – с какой честностью они выполняют свою работу – и как заботятся о клиенте – как обмывают его, подают ему воду, как ласково протирают его полотенцами и шепчут что-то приятное… - Вот так же чудесно будет здесь, в моей Академии наук и наслаждений… - Серж смотрел мне в глаза с доверием. - А ты говоришь — Париж!
Я молчал. Мне стало страшно. Наконец, с трудом вдохнув и выдохнув, я еле выговорил.
— Сережа, дорогой… - я еще раз вдохнул -  и ради вот этого бреда ты отказываешься ехать в Париж, где тебя ждут и готовы лизать жопу, готовы поить и кормить, где ты будешь жить в обществе великих поэтов, художников, писателей, интеллигентов, и любить тебя будут чудесные чистые девушки – бесплатно!
Серж засмеялся. Обнял меня.
— Да, я хочу остаться здесь, Лежа! Здесь я как рыба в воде, пойми, мне, как старой собаке,  поздно осваивать новые трюки. Я хочу отомстить им. Совок кончается, Лежа – видишь, я стал немножко оптимистом - хватит совка! 
Я смотрел на Сержа с ужасом, потом улыбнулся. Потом вздохнул. Потом хлопнул Сержа по плечу.
 - Горбатого могила исправит, – я грустно покачал головой.
Серж с улыбкой покачал головой.
- Лежа, а помнишь стихи Йосика? « Как хорошо, на родину спеша, поймать себя в словах неоткровенных и вдруг понять, как медленно душа заботится о новых переменах». Лежа, я не хочу перемен.

-  Накажет тебя Бог, Серж, накажет!  - я выкрикнул это, не в силах сдержаться.

— Лежа – Серж улыбнулся очень миролюбиво.- У вас, христиан, в Евангелие написано, Святой дух никогда никого не проклянет до решения Страшного Суда, понимаешь? Только на Страшном Суде ваш Синквид всех святых и господина Бога, а также самого господина Христа, отделит зерна от плевел, добро от зла… - понятно? Там, Лежа, мы с тобой разберемся – на Страшном Суде!  ,
И Серж опять засмеялся; и обнял меня с той же доброй улыбкой.
- Ну... -  сказал я  растерянно, - не буду с тобой спорить. Это бессмысленно. В тебе отсутствует… как это сказать… главное – небесная магия!
Серж раскрыл рот; покачал головой. И прошептал.
 - Лежа, зато во мне присутствует небесная алхимия, понимаешь? Небесная алхимия  - это и есть научная магия, понятно? Но ты прав тоже, Лежа – надо искать путей друг к другу, я согласен – и потому я говорю: эта мечта стоит обедни.


Серж смотрит мне в глаза, и я теряюсь. Он издевается, - или шутит – или сошел с ума – или он опять вернулся, или это опять дерзкий, наглый, свободный, супер свободный безумец, совершенно свободный от всех условностей, правил, законов, ханжеских пут совкового христианства, аскетизма, лицемерия, всей трусости нашей?
Но Серж прерывает мои страхи, мои соображения, и весело предлагает выпить.
Мы быстро спускаемся вниз, закрываем его квартиру на ключ, а потом скачем по ступенькам в то самое наше первое кафе и пьем кофе – а потом все последующее. 
- Что за чемоданчики у тебя в комнате, и  почему так чисто?
 - Ах,  Лежа, да,  я ведь тебе не сказал самого главного! – ахает Серж. - чтобы собрать деньги для своего проекта Академии  я сдал свою комнатку двум жильцам, а сам буду спать в маминой кухоньке.
- Какие жильцы? Кому нужна твоя комнатка?
Мы чокаемся коньяком и пьем; мы уже хороши, нам уже весело.
- Не скажи! – усмехается Серж. -  Квартирка, конечно, не очень – но зато в самом центре, и причем у рынка, где они работают… И Серж вдруг машет у меня перед носом пачкой вынутых из его кармана десятирублевок.
- Зачем же ты пытался меня ограбить, мерзавец? – я возмущен.
-Каюсь!...  - Серж трепет меня по голове и целует в щеку. - Каюсь, Лежа, больше не буду. Но этих денег мало, Лежа!
- А кому ты сдаешь комнату, негодяй?
Мы уже совершенно пьяны; но Серж опять наливает коньяк, и мы опять чокаемся и опять пьем. 
- Чудесные ребята… - слегка заикаясь, выговаривает Серж.  Один вроде учится в МИФИ; а другой, кажется,  в Бауманском; а сейчас они подрабатывают на рынке;  И у них еще здесь есть дядя, держит кафе где-то под Москвой, кажется, в За…
Я, конечно,  слушал Сержа, но уже не внимательно, как бы в отдалении; наконец я с трудом выговариваю главную фразу:
- Серж, я тебя умоляю… я тебя очень люблю… я обещал Алику и Бродскому привезти тебя в Париж. Обязательно. Я поклялся! Я тебя умоляю, поедем  в Париж – на месяц! – а потом я тебя привезу обратно, если захочешь! Я тебя умоляю! Пожалуйста!
Серж смотрит на меня как бы с удивлением.
- На месяц?  -спрашивает он, зевая. – а потом привезешь маня обратно?
-Да! Да! – почти кричу я. – Привезу – если захочешь.
- Я захочу! – твердо говорит Серж. - …..??????????
- Я тебя умоляю – я шепчу отчаянно. – на месяц!
- Ладно… Черт с тобой! – Серж кусает нижнюю губу. – съезжу посмотреть на Алика и на Йосика.
Я встаю; сжимаю Сержа в объятьях; а потом быстро расплачиваюсь и тащу Сержа на улицу; ловлю такси,
отвожу Сержа домой, кладу на мамину кроватку, и говорю ему зловещим шепотом:
- Значит завтра в два часа дня – не подведи, Сержик. Я тебя знакомлю с атташе по культуре, милейшей женщиной, она тебе отправит в консульство, тебе помогут там подготовить все документы, сфотографируют, не забудь паспорт... И через неделю другую ты уже в Париже, билет тебе купят, деньги я им оставлю, и мы тебя встретим в Париже.
-- Мне лететь вот в таком виде? – Серж усмехается держась за синюю губу?
-- Прилетишь в таком виде, мы тебя переоденем в тот час, я вставлю тебе зубы за свой счет.
-- Очень благородно! – Серж не может сдержать хохота. – Ты конечно, вставишь мне золотые?
-- Ты выиграешь конкурс поэтов в Марселе и у тебя появятся деньги, проедшь по всей Европе. Соберешь много денег и пожалуйста, открывай свой эротический университет, свое публичное кафе, свой безумный научно-эротический клуб, общество ученных солнце поклонников, поклонников оргазма, своих гениальных пьяниц или кого-там еще.
— ЛАДНО. — СЕРЖ СМОТРИТ МНЕ ПРЯМО В ГЛАЗА, УЛЫБАЯСЬ, КАК РАНЬШЕ, ВЕСЕЛО И ДОБРОДУШНО, КАК БЫ ДАЖЕ НЕ ПЬЯНЫЙ — Я Приеду! – Серж принял сценическую позу и прорычал – Господа парижане! Я— РОДИЛСЯ близ Магадана – рядом с тем местом где за неделю до моего рождения  УМЕР от голода и холода великий русский поет Осип МАНДЕЛЬШТАМ – он, кстати, два года учился у вас в Сарбоне – а я учился в основном ГУЛАГе. Я БЫВШИЙ КНИЖНЫЙ ВОР и сваха мужского рода, а не СУТЕНЕР, как говорит мой друг Лежа...
-- Заткнись! – Я обнял Сержа, поцеловал, чуть не расплакался. – Беги домой! Лечи губу!

В два часа я, захватив Сержа, примчался в посольство. Я попросил Сержа ничего не говорить, только улыбаться, чтобы не было видно отсутствие двух зубов. Синяки мы запудрили в парикмахерской, там же Сержа и подстригли, и он выглядел вполне прилично. На ногах мы держались вполне прилично, резинку жевали без перерыва, поэтому культурный атташе был с нами  очень доброжелателен. Ему уже звонили из Парижа, из газеты «Русская Мысль», из Министерства, звонил сам Алик Гинзбург, во Франции человек очень известный и уважаемый. Сергей заполнил все анкеты сам. Потом я отвел его в агентство рядом с посольством, сделали фотографии и отправились в консульство. Консул тоже нас принял очень хорошо, «Сам Бродский написал про Вас, что Вы замечательный поэт!». Все было решено - завтра Серж принесет ему паспорт и остальные документы, и через три дня он получит визу. Мы вышли на улицу. Я сунул Сержу пакетик с деньгами: «Этого должно хватить  на билет и на 10-ть дней жизни - только не пропей! Серж, ты не обманешь нас?» – я вгляделся в его глаза. Серж пожевал нижнюю губу, совершенно спокойно улыбнулся.
- Лежа, как я могу… я же дал тебе слово.
Я облегченно вздохнул.
- Поездишь по Франции, почитаешь стихи, и через месяц у тебя будет много денег – как раз на твою Академию эротических наук! И там у тебя все будет не так, как в тех публичных домах, о которых писал Чехов. Помнишь письмо к Суворину?
- Конечно помню. Наизусть.
Женщины, которые употребляются, или, выражаясь по-московски, тараканятся на каждом диване, не суть бешенные, это дохлые кошки, страдающие нимфоманией. Диван очень неудобная мебель. Его обвиняют в блуде чаще, чем от того заслуживает. Я раз в жизни только пользовался диваном и проклял его. Распутных женщин я видывал, и сам грешил многократно, но Золя и той даме, которая говорила вам «хлоп - и готово», я не верю. Распутные люди и писатели любят выдавать себя гастрономами и тонкими знатоками блуда; они смелы, решительны, находчивы, употребляют по 33 способам, чуть ли не на лезвии ножа, но все это только на словах, на деле же употребляют кухарок и ходят в рублевые дома терпимости.

Все писатели врут. Употребить даму в городе не так легко, как они пишут. Я не видел ни одной такой квартиры (порядочной, конечно), где бы позволяли обстоятельства повалить одетую в корсет, юбки и турнюр женщину на сундук, или на диван, или на пол и употребить ее так, чтобы не заметили домашние. Все эти термины вроде в стоячку, в сидячку и проч. - вздор. Самый легкий способ, это постель, а остальные 33 трудны и удобоисполнимы только в отдельном номере или в сарае.

Роман с дамой из порядочного круга - процедура длинная.

Во-первых, нужна ночь, во-вторых, вы едете в Эрмитаж, в-третьих, в Эрмитаже вам говорят, что свободных номеров нет, и вы едете искать другое пристанище, в-четвертых, в номере ваша дама падает духом, жантильничает, дрожит и восклицает: «Ах, боже мой, что я делаю?! Нет! Нет!», добрый час идет на раздевание и на слова, в-пятых, дама ваша на обратном пути имеет такое выражение, как будто вы ее изнасиловали, и все время бормочет: «Нет, никогда себе этого не прощу!» Все это не похоже на «хлоп - и готово!». Конечно, бывают случаи, когда человек грешит, точно стреляет - пиф! паф! и готово, - но эти случаи не так часты, чтобы о них стоило говорить. Не доверяйтесь вы рассказам! Верьте храбрым любовникам также мало, как и охотникам. Помните пословицу: «кто чем болит, тот о том и говорит»; кто много постил, тот больше всех и с большим удовольствием говорит о любовных приключениях и 33 способах.

Никто так не любит похабии, как старые и вдовы, у которых еще нет любовника. Писатели должны быть подозрительны ко всем россказням и любовным эпопеям. Если Золя сам употреблял на столах, под столами, на заборах, в собачьих будках, в дилижансах, или своими глазами видел, как употребляют, то верьте его романам, если же он писал на основании слухов и приятельских рассказов, то поступил опрометчиво и неосторожно.


«Когда из любопытства употребляешь японку, то начинаешь понимать Скальковского, который, говорят, снялся на одной карточке с какой-то японской ****ью. Комната у японки чистенькая, азиатско-сентиментальная, уставленная мелкими вещичками, ни тазов, ни каучуков, ни генеральских портретов. Постель широкая, с одной небольшой подушкой. <…> Стыдливость японка понимает по-своему. Огня она не тушит и на вопрос, как по-японски называется то или другое, она отвечает прямо и при этом, плохо понимая русский язык, указывает пальцами и даже берет в руки, а при этом не ломается и не жеманится, как русские. И все это время смеется и сыплет звуком „тц“. В деле выказывает мастерство изумительное, так что вам кажется, что вы не употребляете, а участвуете в верховой езде высшей школы. Кончая, японка тащит из рукава руками листок хлопчатой бумаги, ловит вас за „мальчика“ (помните Марию Крестовскую?) и неожиданно для вас производит обтирание, причем бумага щекочет живот. И все это кокетливо, смеясь, напевая и с „тц“»…


Чудаков хохотал.
- Да,  Антон Палыч не был ханжой. В отличие от наших депутаток, которые официально утверждают, что « в СССР секса нет».
Я не мог удержаться от смеха, мы обнялись.
- Ну ладно, - сказал я  с радостью – наконец-то мне удастся помочь тебе хоть в чем-то. Будем тебя спасать. Только не затягивай с вылетом. Алик будет волноваться! До встречи!
- Нет, я делаю все с быстро, Лежа. – Сказал Сергей серьезно. – Мне самому здесь уже тошно, ей-богу! Попробую жизнь эмигрантскую.
Мы обнялись. Я поцеловал Сержа в щеку, деликатно потрогал синяк на его губе. Вздохнул, улыбнулся, еще раз поцеловал его,  оттолкнул  и побежал в метро не оглядываясь.

                ЭПИЗОД 52
Я УЛЕТЕЛ В ПАРИЖ. ЗВОНЮ СЕРЖУ КАЖДЫЙ ДЕНЬ
В Париже я с аэродрома помчался прямо к Алику в редакции  газеты «Русская мысль».
– Ну все! Серж попался, теперь Парижа ему не избежать! – торжествующе крикнул я.
Мы быстро выпили по рюмке коньяку, а утром поехали к знаменитому русскому актеру Котлярову , он же «Толстый»,  договорились об участии Сергея на фестивале поэтов в Марселе, и еще в двух фестивалях. Толстый обещал договориться с телевидением и другими продюсерами из Германии, США и Бельгии. Визит Сержа готовился серьезно. Только в Париже должно было быть три выступления. Мы были уверены, что Серж будет и читать, и разговаривать невероятно интересно для наших русских,  а стихи прошибут  не только русского.

Через три дня я весело позвонил Сержу, он сказал, что пойдет за визой в понедельник, потому что был очень занят, и деньги не пропил, потому что не пьет, и готовит кадры для будущего своего детища, НЭК (Научно-Эротического Кафе), и к тому же ищет свои стихи по разным местам, хоть это очень трудно. Я обругал его – на этот раз матом - за подлую кражу стихов, но заверил, что я помню все его стихи наизусть – кроме тех, которые мне не нравятся, и в Париже их распечатаю. Серж категорически пообещал привезти много  новых стихов - или свеже- найденных у Михайлова и приятелей.
Я обещал, что перед началом всех его встреч со зрителями буду показывать его видеозапись 1987 года у памятника Пушкину, где он читал свой ответ на свое же знаменитое стихотворение «Пушкина играли на рояле – «Брось пистолет, на мне бронежилет».

Поздно вечером в пятницу я на удивление быстро дозвонился Сержу и спросил, получил ли он визу. Серж сказал, что визу он получил, но сейчас он вылететь быстро не сможет - безумно занят, уже заготовляет мебель, работает с плотниками и нашел архитектора – самого нового стиля. А вылетит где-то недели через три.
Я удивился.
-- Зачем ты так торопишься? Как же ты бросишь свое кафе? Может быть лучше сейчас прилететь в Париж, заработать много денег, а через месяц улететь в Москву,  если  тебе так дорог этот  проект.

Но Серж строго объяснил, что он не может сейчас бросить проект и должен быть с архитектором каждую минуту – еще некоторое время. И  чтоб я не волновался. И еще он сказал, что внезапно умер его отчим умер, и надо сейчас попытаться оформить дачу на себя. Я очень огорчился, Алик тоже, один концерт Сержа нам уже пришлось отложить.
Я напомнил Сержу, что фестиваль в Марселе будет в начале февраля, а в Париже первое его выступление должно состояться 13 января, на Старый Новый год, в русском ресторане «Пушкин».
Серж сказал, что надеется взять билет на 20 декабря.
У меня было ощущение какой-то чепухи, немножко бреда. Но Серж очень спокойным тоном объяснил, что он меня не обманет. Я поверил.
20-го декабря я спокойно позвонил, но Серж сказал, что билет он не купил и вылететь он сможет только числа 10-го января по разным причинам. Я растерялся; потом очень разозлился и  бросил трубку.
31 декабря я был у Алика; перекрестившись, подошел к телефону и набрал номер Сержа. Номер был занят. Я позвонил через пол часа. Серж взял трубку и очень грустным голосом сообщил мне, что его с утра забрали в милицию, за то что он подрался с соседом, выпустили час назад и он пришел домой избитый, очень усталый и должен поспать.
 - Ответь мне на два вопроса! -Закричал я  - Почему ты не покупаешь билет? Или ты все пропил? И где твои бакинцы – они уехали?
- Билет я возьму завтра – устало прохрипел Серж. – А бакинцы поехали куда-то отмечать Новый Год.
.-Через неделю жду тебя в Париже – свирепо прошипел я  - буду звонить каждый день.
Я позвонил на следующий день, вечером,  вечером, никто не ответил.
Я позвонил второго утром, Серж ответил очень бодро «Еду в консульство к 11 часам».
Я позвонил через день,  поскольку уезжал за город  - мобильников еще не было. Это была ночь, он был сонный,   сказал, что все наконец в порядке, но консульство четвертого не работает, разве я не знаю, и будет работать только 11-го числа.  Я хлопнул себя по лбу.
 - Ладно, - сказал я, - позвоню 11-го.
Я положил трубку и задумался.
А пятого мы позвонили вместе с Аликом  -  но к телефону никто не подошел.
Шестого я поставил будильник на семь утра, проснулся, и покусав губы, набрал номер в каком-то отчаянии - но никто не подошел.
Наконец наступило 11-е января! Я набрал номер рано утром к телефону подошла девушка, та самая дочь дочь конюха Верочка, и спокойно объяснила, что в комнате Сергея нет ни его, ни бакинцев – только пустые бутылки.   
13-го я позвонил во французское консульство, но  не дозвонился.
А вечером мы с Аликом и его друзьями  отмечали старый Новый год в ресторане «Пушкин». Домой я пришел очень поздно, и звонить Сержу в коммунальную квартиру воздержался.
А 15-го я позвонил поздно  вечером, в каком-то оцепенении, и мне ответил какой-то веселый молодой голос с восточным акцентом. На просьбу позвать Сергея, он ответил:
- Сергэя нет. Он уэхал к другу.
- К какому другу? - спросил я.- У него много друзей!
- Нэ знаю! – в голосе его была обида. – Мнэ нэ доложил.
16-го другой молодой голос с тем же акцентом ответил мне так же: «Уехал к другу».
17-го тот же голос ответил - уже раздраженно:
- Нэ знаю. Нэ звоните так поздно, пожалуйста.  Это его дело, куда хотел  - туда поехал, мне не доложил!
А 18 числа Вера сонным голосом мне сообщила:
– Ребята дома. А Сергея  я не видела уже с Нового года. Ну  вы же знаете, Олег Евгеньевич, что он может исчезнуть куда угодно и когда угодно - на месяц, на два, на три. В голосе девушки было сочувствие.
Я помолчал; тяжело вздохнул. Громко проклял Сержа;   и сообщил  Алику, что я ничего не понимаю, кроме одного – Серж нас обманул; и ясно, что он никуда не приедет. Я сказал,  что буду  звонить ему раз в неделю. Алик выслушал меня молча; потом сказал «Да»… - и положил трубку.  Я продолжал звонить Сержу каждый вечер – ровно 30 дней – и дочь соседки отвечала мне уже устало-- что бакинцы уехали куда-то, а Сергей не появляется.
А 27-го января мне позвонил Алик и печально сообщил, что только что в  Нью-Йорке после третьего инфаркта умер Йосик – великий поэт Иосиф Бродский. 
А потом невесело добавил.
- Вот так, Лежа… а ведь обещал умереть на Васильевском острове. Видишь, не все обещания легко выполнить ….
Алик полетел на похороны, а я по разным обстоятельствам  не смог. 
Сержу я еще несколько раз я звонил, но Верочка сказала мне, что в квартирку Сержа въехали новые жильцы с детьми, а бакинцы исчезли.
Я выскочил из дома и помчался к Алику. Прилетевший с похорон Бродского грустный Алик выслушал меня молча. Покачал головой. И тихо сказал.
-  Выпить надо, Олежа…
И я не стал с ним спорить.
Мы поехали в ресторан «Пушкин», который напротив собора Александра Невского. Там официант быстро подал нам водки и закуски.  Мы молча чокнулись и пили, почти ничего не говоря. Потом читали стихи Сержа, потом Алик заплакал, я тоже.
Алик заказал заупокойную обедню по Сержу.
Но сердце у меня болело долго, и номер телефона все время мерцал у меня в мозгу.

ЭПИЗОД 53
Я ПУТЕШЕСТВУЮ ПО МИРУ.  ДОБИРАЮСЬ ДО  ГОЛЛИВУДА
И я помчался по земному шару.
То преподавал в Италии пение, то снимал в Америке небольшие фильмы, то снимал большой фильм в Австрии, то преподавал фортепиано в Нью-Йорке, то, читал лекции о кино в Университете Радбергз Юниверсити в городке Нью-Брансвиг, то выступал с лекциями о политике в синагогах, то обучал детей ускоренному развитию по своей латеральной системе, то вел курсы йоги, то летал на воздушном шаре, то показывал свои документальные фильмы в Париже, то искал спонсора для нового фильма «Чудное мгновенье» о том, как любили во времена Пушкина.  Толкался среди продюсеров, но, как когда-то предсказывал Серж, у меня ничего не получалось ни в Москве, ни в Париже – то спонсор стрелялся, то главный актер умирал.  И даже гениальный режиссер  Отар Иоселиани, которому очень понравился мой сценарий, не смог мне помочь во Франции, но дал важный совет – а слетай-ка ты в Голливуд, дружок!

И я полетел в Лос-Анжелес…

         ЭПИЗОД 54
НА ПЛЯЖЕ В САНТА-БАРБАРЕ
- Москвич! – громкий голос чуть не пробил мое ухо. Вставай же,  тебе говорят! – Ну, вставай же! Опоздаем!
Я с трудом открыл глаза, пытаясь сообразить, где я нахожусь. Увидел нависшего надо мной магната. Вокруг резвились вопящие по-английски дети, играли в волейбол. До меня стало что-то доходить. Я с трудом встал, отряхнул песок с глаз, зевнул.
-- Сколько я спал? – спросил я тихо.
-- да часа полтора! --  хохотнул магнат, обнимая Машу, стоящую рядом ним в чем-то прозрачном. – Но мы тоже поспали. А теперь надо торопиться. Садимся в машину и мчимся  на Сансет-бульвар - на чай к одной бывшей кинозвезде – чуешь, Мань?
Магнат ущипнул Машу за попку. Маша восторженно взвизгнула.
Покидав вещи в новенький шикарный Бентли с антенной на крыше, мы помчались вдоль океана.
- Окей! - поймав мой взгляд в зеркальце, магнат весело усмехнулся - а теперь, москаль, как говорят хохлы, покажу тебе два наших американских фокуса.
Первый фокус позволяет американскому водителю, сидящему в своем каре, радоваться жизни, не отвлекаясь на проклятый процесс вождения. Догоняешь?
- Пока нет. – вежливо улыбнулся я.
- Тогда смотри! – хохотнул магнат. – Видишь, -- я убираю руки с руля, – а наш «Бентли» едет сам?!..
Магнат нажав какие-то кнопки убрал руки с руля, и, улыбаясь обернулся ко мне.
– Видишь? - она просто едет сама, причем по адресу! - и ничего не спрашивает! Ну, как?
Машина действительно ехала сама по главной улице квартала «Венеция» – оживленной, веселой, забитой людьми на тротуарах.
- Это навигатор? - спросил я корректно...
- Какой навигатор! - магнат возмущённо фыркнул. – Навигатор  - это отстой, вчерашний день! Это совсем другой уровень управления машиной. Новая технология.
- Да, класс! – сказал я, скрывая зевок.
- Итак, наш кар едет сам, - а мы займемся делом, - каждый своим. Начнем с тебя, москаль – хочешь увидеть нашу машину и самого себя с высоты, ну, скажем, десять метров? прямо сейчас?!
- С удовольствием! - ответил я, немного замешкавшись, потому что разглядывал красивую шею Маши. – Очень даже хочу!
- Тогда высунь башку в окно… - торжественно пропел магнат, почесывая мохнатую грудь. -  И смотри в  монитор на панели.
Он ловко нажал кнопки, я высунул голову в окно, и, скосив глаза, уперся взглядом в большой монитор на панели управления. Монитор вспыхнул – и я увидел блестящую крышу нашего автомобиля в толпе других блестящих, разноцветных крыш, движущихся по улице. – и свою голову в окне машины, -  и даже свои глаза. Я высунулся из окна машины еще больше, запрокинул голову, и поднял глаза к небу. И опять скосив глаза – увидел на мониторе свои глаза глядящие куда-то вверх, в небо. Через несколько секунд я понял, что я сморю на камеру спутника, но это было довольно странно, и даже страшновато.
Магнат тем временем нажал еще какие-то кнопки - и оба передних сиденья бесшумно повернулись друг к другу. Маша и магнат смотрели друг другу в глаза. 
Удивляйся, пропел магнат, а я буду отдавать Машеньке ночные долги.
И он медленно снял бретельку с левого плеча Маши, ее грудь с розовым соском обнажилась. Она взглянула в глаза магнату. А он снял вторую бретельку с другого плеча, и обнажилась правая грудь.
Машина медленно ехала сквозь оживленную толпу.
- интересно, наверное, на нас сейчас смотреть.
- Ты прав! – магнат хохотнул, и нажал какую-то кнопку. – Теперь они нас не видят, а мы видим все.
И он стал медленно клониться к груди Маши,  и стал покусывать ее сосок – очень медленно. Маша смотрела на него, улыбаясь.


Розовый сосок ее груди обнажился, и магнат наклонился и стал его покусывать. Маша старательно застонала.
Мы уже въехали в Лос-Анджелес и наш «Бентли» уверенно двигалась между других машин, сама, без шофера.
Я смотрел в монитор, он наконец  погас и магнат, оторвавшись от машинного соска спросил меня.
- Ну, как?
- Да, это что-то! – растерянно выдохнул я, и вытащив с кармана фляжку бурбона отпил глоток.. - Это спутник?
- Yes, sir! Это есть наш американский сателлит! Он стоит над нами в небе высоко-высоко, вместо Бога!.. – важно пропел магнат.
На тротуарах царило оживление, в открытых ресторанчиках играла музыка, люди танцевали... А «Бентли» торжественно, неторопливо прокладывал себе путь среди других машин, и никто, кажется, не обращал внимания на то, что за рулем не видно шофера, который лежал на груди роскошной блондинки.
Магнат покусывал по очереди уже оба Машиных соска, а Маша, гладя его лысину, манерно попискивала. И тут я спросил, очень вежливо.
- А ночью… -  вы по учебнику упражняетесь? – или как?
- Меня Маша учит, - гоготнул магнат, она умеет все - но как! Правда, Мань?
Маша, совершенно не стесняясь своей голой груди, повернулась ко мне, и сочным, еще деревенским голосом радостно пропела:
- Да, да, нам читали всякие лекции, видео, объясняли всякие точки у девушек, и даже уздечку у мальчиков на пенисе!.. В общем, всё по науке! А практические занятия у нас были на куклах – ну, сначала, - таких смешных, розовых, из пластика, – тон Маши был очень серьезен, - и по-древнеегипетски нас учили, и по-древнекитайски, и как гейши, да!.. и на смартфоне я смотрю много эротики!  - Маша с гордостью показала мне свой смартфон, и снова спрятала его в бардачок
- Ну да… - вежливо улыбнулся я Маше. - Еще Чехов писал, что самые умелые девушки в мире – японки...
- Нет, русские! – Маша воскликнула это с такой гордостью, что магнат, забыв о сосках, открыл рот и одобрительно хлопнул ее по розовой коленке.
И медленно, торжественно произнес, стараясь говорить негромко, но это у него получалось не очень:
- А теперь Маня, я тоже займусь своим делом и проведу практические занятия – на тебе. Можно? Прямо здесь… без руля! Не боишься? А?
- Как скажешь, шеф! – прожурчала Маша.
И Магнат, снова упершись взглядом в ее глаза, стал – очень медленно – задирать подол ее невесомого сарафанчика, и выше... Маша вздрогнула – и стала тоже смотреть ему прямо в глаза…
Я снова высунулся в окно, отвернулся, старательно разглядывая вывески ресторанчиков, нарядную оживленную толпу на тротуаре, но краем глаза невольно замечая как подол сарафанчика задирается все выше...
Я высунулся в окно еще дальше, ловя воздух губами, но меня догнал требовательный возглас магната:
– Эй, москвич! Ты чего застеснялся? Не будь ханжой! Можешь смотреть! Но сначала взгляни на себя – и на нас - уже, скажем, с двадцати метров – хочешь!?
– С удовольствием! – тихо пробормотал я.
- Так смотри в монитор! – Оторвавшись на секунду от Маши, магнат быстро нажал кнопку, крикнул: – И балдей, как балдею я!
И… и я увидел под собой весь огромный Лос-Анджелес, и залив Марина-Бэй, над которым я жил в белом длинном отеле, и широкий балкон моего номера, и пальму, почти касающуюся балкона, и белую пенную кайму океана вдали, а под пульсирующей искоркой не без труда разглядел пятнышко нашей машины. Я реально словил кайф и даже забыл про то, что творилось у меня под носом.
Я высунулся в окошко, и прохожие меня весело приветствовали, не видя ни того, что происходило на первом сидении, ни того, что я видел на мониторе.
Сарафанчик Маши задирался все выше, обнажая крупные розовые колени, эротичные бедра, чудесный плоский животик с аккуратно подстриженным треугольничком внизу... И магнат, снова взглянув Маше в глаза, крикнул вдруг охрипшим голосом:
- А теперь, сэр, – взгляните на себя – теперь с пятидесяти метров! А я буду… буду… буду…
И магнат, медленно клонясь головой к раздвинутым уже Машиным бедрам, успел таки нажать очередную кнопку на мониторе…
И я увидел всю Калифорнию, ее горы и долины, и ожерелье вспыхивающих огней ее побережья, от Сан-Диего аж до Сан-Франциско, и темный кусок океана, подсвеченный розово-желтым закатом…
 Конечно, я уже не мог разглядеть крыши нашего «Бентли». Но видел алую искорку, указывающую наше местоположение на континенте – и вдруг ощутил какой-то легкий укол в сердце...
И, отведя наконец взгляд от монитора, отметив при этом краем глаза, что магнат склонился к животу еще ниже, и, с некоторым усилием раздвигая Машины бедра своей тяжелой, коротко стриженой седой головой, как бы содрогнулся, а Маша, левой рукой взявшись за спинку сиденья, правой рукой стала с усилием нажимать на голову магната, и, уже закрывая глаза, нервно покусывала нижнюю губку. С трудом сдерживая дыхание, я отвернулся и высунулся в окошко как можно дальше, широко открыл рот… И опять меня настиг голос магната – уже какой-то  хрипловатый:
- А теперь, москвич… посмотри на нас – и на мир – с километра!..
И я увидел… и зеленоватый Тихий океан в солнечной дымке, и коричневатую Аризону, и Техас, и Мексику, и Канаду, и Кубу, где жил мой прежний кумир Хемингуэй… А слева на побережье я видел все ту же крохотную алую точку нашей машины!..
Алая точка пульсировала на мониторе. Кровь мчалась по моему телу, я был взъерошен, испуган, разъярен, заплакан. И от этого всего по моему телу пробежал какой-то неземной холодок… В какие игры ты играешь с нами, Создатель?
А «Бентли» несся по городу Ангелов без руля и ветрил...
Его хозяин лежал на переднем сиденье, уткнувшись головой в недра красавицы блондинки. Тут, в малом космосе, все еще длилось. Его седая лысина вздымалась, тряслась между широко распахнутых бедер Маши все безумней. Крупные колени Маши дрожали уже без перерыва, роскошный рот безвольно открылся, веки дрожали, ее щека вдруг передергивалась быстрой змейкой...
 И все-таки старый бандит успел прокричать из недр Машиного космоса – А теперь – 100 километров! Хочешь?
- Ну, давай! Давай! Давай! – Вдруг бешено закричал я. Я завелся уже по-настоящему, меня палило с двух концов, я ощущал себя как бы в внутри какого-то театрального фарса, пожара, в ощущении безмерного пьянящего восторга!
И бандит нажал кнопку…
И я увидел на мониторе нашу алую искорку...
Она, пульсируя, впервые в моей жизни точно указала мне мое реальное место в космосе, солнечной системе, на этом украшенном морями и садами, птицами и цветами, огромном каменном шаре, который почему-то вертится, удерживая на себе небоскребы, стадионы, церкви, слонов и бабочек... и все это почему-то не падает в бездну, не проливается с этого шара, по какой-то силе тяготения, которую совершенно невозможно постигчь, осознать, почувствовать...

Я ощущал свою ничтожность и свою неразрывную слитность с бескрайним Космосом на огромном земном шаре. Я тысячи раз видел все эти съемки с земной орбиты, но впервые просёк масштаб моего телесного – и душевного! –  пребывания на земном шаре, в Космосе. Ведь даже в этой крошечной машине я был заметен спутнику, этому новому глазу нашего Творца, Бога, Причины Мира.

А ласки бандита, там, в Машиных недрах становились все безумнее... Маша дышала уже тяжело...
...Я, отпив еще глоток бурбона, поймал взгляд Маши, протянул ей фляжку; она сделала большой глоток, вернула мне фляжку, и, откинула голову назад. Изнемогая, она кусала губы, правой рукой продолжая нажимать на седой затылок магната, и со стоном откинула голову назад.
И под дикий вопль кончающей Маши я увидел на мониторе наш голубой, совсем небольшой шарик, на котором была отчетлива видна алая искорка - искорка нашей машины, нашей жизни, нашей судьбы. Она была видна мне, и, полагаю, Богу, Творцу, Архитектору Вселенной.

Машина, въехав на гору, подъехала к большому красивому особняку 30-х годов, и, качнувшись, остановилась.
Замерла.
И в машине все тоже замерло.
И я опять закрыл глаза, и опять провалился в какой-то сон. ..







ЭПИЗОД 55
Я ПРОСЫПАЮСЬ. В ГОСТЯХ У СТАРОЙ АКТРИСЫ.  РАЗГОВАРИВАЮ С БАНДИТОМ О СВОЕМ ПЛАНЕ.

Вдруг громкий стук по стеклу заставил меня открыть глаза!
 И я уткнулся взглядом в расплющенное лицо негра за стеклом, в белки лиловых глаз с расширенными от ужаса зрачками. Негр с ужасом смотрел на меня и куда-то вперед. Я повернулся  и увидел затылок бандита и откинувшуюся голову спящей Маши. И тут до меня стало доходить, где я нахожусь; дошло, и я открыл окно, и, глядя негру в глаза, я прижал палец к губам; негр понимающе усмехнулся, кивнул, и, пританцовывая, засеменил ко входу в особняк.
А я, наклонившись, стал беспощадно трясти любовников. Наконец они открыли глаза, я быстро вытащил их из машины, привел в чувство, ткнул пальцем в особняк, и …Через десять секунд их лица преобразились почти до нормы. Выскочив из машины, они стали быстро застегиваться. я выскочив из машины, застегнул им все пуговицы, поправил Маше платье, потряс магната за плечи, похлопал его по щекам, они наконец задышали – и как раз в эту секунду дверь большого красиво особняка образца 30-х годов открылись и из них торжественно вышла знаменитая нарядная старуха в бриллиантах. и замахала нам руками.
Я торжественно повел к ней свою парочку.
И через несколько минут мы уже сидели за роскошным чайным столом в парадной зале кинозвезды, под шикарной люстрой 70-х годов, пили роскошный чай с пирожными, кексами, яблочными пирогами, запеченной тыквой и, конечно, шампанским В.Клико.
Я смотрел на Машу, пытаясь понять что-то. Маша, месяц назад поморская доярка, вела себя так, как будто она сама кинозвезда, к тому же правильно держала вилку и все время улыбалась.
Наконец дамы окончательно удалились в покои для передачи подарков, и когда Маша через несколько минут на секунду показалась нам в одном из подаренных платьев кинозвезды  - я просто ошалел – Венера, Мерлин Монро!

И тут я предложил бандиту пройтись до курительной, а потом когда мы закурили по огромной сигаре из коробки кинозвезды спустились в сад, Чудесный сад, куда нам принесли ликеры и фрукты и я, выслушав еще пару совсем новых одесских анекдотов, предложил вдруг старому бандиту выслушать мой проект, который я придумал во время поездки.  Тертый калач поначалу слегла удивился, потом улыбнулся, потом похлопал меня по плечу, - потом кивнул головой, и мы выпили по поводу сделки, и он полез в карман и вытащил чековую книжку, выписал мне чек на некую сумму. И мы выпили по чашечки  кофе, встали и, тепло попрощавшись с бывшей  кинозвездой разъехались.
Перед прощаньем я спросил магната:
- Ваше предложение насчет подарка на одну ночь – еще в силе? – и я кивнул на Машу.
Магнат открыл рот, догадался  - и хлопнул меня по плечу.
– Бери, радуйся! Маня! Иди сюда! Я дарю тебе этого москаля на одну ночь!
Маша подпрыгнула от радости, бросилась мне на шею, потом бросилась магнату на шею, потом снова мне на шею. И все бросились к машине. Мы провели с Машей ночь; она чудесно меня приласкала – не так, конечно, как полагалось по тезисам Чудакова и правилам Чехова, но вполне корректно и увлекательно. А потом мы с ней долго говорили -  о ее  подружках из соседних деревень, об их бедах, об их мечтах…  и о том, как она счастлива, и ей совершенно не стыдно быть гетерой, гейшей, вакханкой. Утром Маша проводила меня с радостным смехом, и брызнувшей слезой -  «Скоро увидимся!»

Магнат довез меня до аэропорта, купил билет до Москвы, и передал мне ряд документов для некоторых лиц, которые должны были помочь  быстро осуществить наш проект. И вручил чек на оперделенную сумму, довольно большую.

















ЭПИЗОД 56
ПРИЛЕТАЮ В МОСКВУ. УСТРАИВАЮ ДЕЛА.

Я прилетел в Москву, вошел в свою старую квартиру, увидел портрет мамы,  зарыдал; принял душ, переоделся, и начал звонить по телефонам, которые мне дал магнат. 

я

Договорился о встречах и уже собирался уходить, но заметил на столе небольшой блокнот; пригляделся, и понял – это были те самые тезисы сексуальных игр, которые Чудаков мне вручил после своей лекции. Я спрятал блокнот в пиджак и поехал по делам.

.

Зашел в  американскую транспортную фирму, потом еще в ряд учреждений, купил билет на самолет в Краснодар, и вечером улетел. В Краснодаре нанял машину и поехал в разные места, в маленькие городки и даже в несколько деревень, заехал в знаменитую страшную Кущевку, встречал разных людей, делал разные подарки, провел разные переговоры. За неделю договорился обо всем, что мне было нужно, забрал документы, которые мне были нужны, потом полетел в Москву. В Москве целую неделю бегал по разным конторам, договаривался о том, как мне отправить в Америку то, что мне было нужно. Делал подарки, дорогие и не очень.
Отобранный мной материал мне обещали отправить в США очень быстро.

Я с утра до вечера мотался по самым разным организациям, нотариальным конторам,  вокзалам, аэропортам, деловым ланчам, коктейлям… я  устал от бесконечных переговоров, уговоров, вручений подарков, взяток, и прочего напряга.


Наконец наступил последний день моего пребывания в Москве. Я проснулся рано утром, потянулся, как в молодости, вскочил, взглянул в окно, и замер: по Кутузовке неслись машины, как в детстве, только их стало гораздо, гораздо больше. Я решил поехать в центр и погулять по любимым московским местам. Полез в шкаф и вынул  свой старый советский  плащ с капюшоном и большими карманами. Достал из чемодана трехсотграммовую фляжку с бурбоном и, сунув  ее в карман, вышел из дома. Деревья, посаженные моим отцом когда-то, выросли. На лавочках сидели молодые ребята, покуривали, потягивали пиво, играли на гитаре.


Вышел на улицу. Сел в такси. Самолет улетал из Шереметьево в 9 часов вечера. У меня был целый день.



                ЭПИЗОД 57
ПОСЛЕДНЯЯ ПРОГУЛКА ПО МОСКВЕ
Я постоял у памятника Пушкину, потом перешел на Тверской бульвар. Это был уже конец марта, мое любимое время года в Москве. Как там у Бунина? «И холодно, и сыро в мезонине, немало крыс, но по ночам чудесно».  На Тверском бульваре снега было уже почти не было. Я обнаружил, что те 3 замечательные сирени перед Литинститутом ничуть не постарели, но, конечно, еще не расцветали; сколько объятий, сколько поцелуев, сколько шуток, сколько стихов, сколько шампанского мы выпили здесь с Сержем и с девочками из Некрасовки! Слезы брызнули у меня из глаз. Я пошел по Твербулю,  на Никитских взял такси и поехал на Кутузовку, к дому, где жил Серж.
По дороге я отметил, что Москва, конечно, похорошела, почистилась, но как-то похолодела, что ли.  В ней появились интересные витрины, много новых зданий, люди одеты уже по западному, но сам Кутузовский проспект с его тяжелыми советскими 10-ти этажками остался почти таким же. И наконец  я увидел то кафе, где мы с Сержем когда-то впервые пили кофе эспрессо.
Я зашел, взял чашечку кофе, сел у окна. Здесь сидел Серж, весь обвешанный книгами – невероятно веселый, добродушный, готовый помочь, рассказать что-то удивительное. Я расплатился, вышел из кафе, перешел дорогу и через арку вошел во двор. Зашел вглубь двора и увидел тот куст шиповника, у которого когда-то Серж целовался со своей Олечкой. Куст разросся и постарел.

Я пошел обратно, вышел к подъезду Брежнева  - там царила какая-то суматоха: срочно устанавливали маленькую трибуну, на нее взобрался какой-то бывший коммунистический деятель и начал вещать о великой роли Брежнева в деле политической стабильности; Потом рабочие прибили мемориальную доску; народ активно хлопал в ладоши. Перестройка закончилась? – подумал я.  Все сначала? Демократия надоела? Или ее не было? Я не верил своим глазам. Да,да, Серж был прав?
        Перехожу через дорогу, захожу в подъезд Сержа, поднимаюсь на чердак. Там вместо научно-эротической академии тягают штанги. .
И когда я медленно выходил с чердака, я вдруг вспомнил наш разговор с Сержем о его жильцах, и  крупным планом в мозгу вдруг мелькнуло: «Это хорошие ребята, у их дяди есть кафе в Заворонках». Я замер. Взглянул  на часы. Два часа дня. Я должен улететь в 22.40. Я бешено выскочил из подъезда, бросился чуть не под колеса такси. Крикнул: «гони в Заворонки, быстро, плачу вдвое».

                ЭПИЗОД 58
ЗАВОРОНКИ. ЛЕС. РУЧЕЕК.
Мы домчались до Заворонков за 40 минут. Я вышел в центре поселка, и через пол часа,  опросив стариков и старушек, узнал, что лет 20 назад   в поселке по трассе московского шоссе один торговец из Баку держал небольшое кооперативное кафе. К нему иногда приезжали племянники, торгующие в Москве на рынке, а один старый алкоголик, выпросив у меня трешку на бутылку водки сказал, что один раз вечером он пришел к этом бакинцу и просил его налить 100 грамм, но в это время подъехала машина с его племянниками, о чем-то с ним поговорили, пошел в сарая, взяв меня с собой и вынес три лопаты. Я понесли лопаты к машине, и положили их в машину. В машине был еще один кажется, русский, ноон спал,прикрывкепкой глаза. пьяный. Спал. Потом они уехали,  хозяин налил мне водки и больше я ничего не помню. Лет пять назад Рустам продал свое кафе и уехал. Я вернулся в машину и попросил шофера подъехать ближе к лесу.  Я вышел из машины и пошел в лес, а шоферу сказал проехать метров 300 и ждать меня у края леса.
Он поехал, а я пошел в лес, это был уже март, середина марта, наше любимое время года с Сержем. Сизые сугробы вдруг с шумом проседали,  Птицы шумели все радостней. Я взглянул на часы. Солнце светило уже по весеннему. Я взглянул на часы, было уже 2 часа. Я пошел по тропинке,  протоптанной чьими-то сапогами. Мои ботинки чавкали по тающему снегу.
Я пошел по заснеженной тропинке без всякого плана, разглядывая деревья, слушая щебет птиц. Минут пять шел по тропинке, потом, сам не знаю почему, свернул в гущу леса,  остановился, огляделся. Достал из кармана фляжку с бурбоном, отвинтил пробку, задрал голову и, сделав большой глоток, шумно выдохнул. И потом  глубоко вдохнул мартовский озон; вокруг меня стоял какой-то гул, звон, что-то шипело, ворковали какие-то птички, что-то поскрипывало, дышало, нежно бормотало, загадочно звенело…  Глядя через голые деревья в небо, я задумался. Значит, вот оно как было, подумал я. Они напоили Сержа еще на Кутузовке, в квартире, незаметно бросив в стакан таблетку клофелина – тогда он продавался свободно. Выпили, Серж начал рассказывать что-то веселое. Они с почтением слушали. А  когда Серж начал уже зевать, налили ему еще, и подсунули договор о продаже квартиры, который он подписал не глядя, с хохотом и шутовским ревом. Они хлопали его по спине, целовали, смеялись, и предложили прокатиться. Когда его втащили в лифт, он уже шатался. А когда посадили в машину на заднее сидение, он запел, замычал: «Я люблю тебя, жизнь». Они сели в свой в свой старенький москвич и помчались в Заворонки. По дороге налили ему еще стаканчик, он выпил и все пел, пел. А потом склонил голову, заснул. Приехав к дяде, они взяли лопаты и поехали в лес. Осмотревшись,  вытащили его из машины, потащили, нашли место, начали душить шарфом. Он очнулся, захрипел, засмеялся. Да, думаю, он смеялся, но смеялся не долго. Бакинцы быстро откопали яму, не глубокую, вот скажем под деревом, вот этим, стоя вот на этом камне, бросили Сержа в эту яму, закидали снегом и ветками и уехали. А Серж остался.
Это был январь, колючий, трескучий. Серж быстро промерз.

Я сделал несколько шагов вперед, уперся ногой в большой плоский валун, валун зашатался, из-под него высунулся кусочек полиэтилена. Я наклонился. Не думая, поднял этот конвертик, не думая, сунул его в карман, не думая, вытащил фляжку, сделал еще глоток, завинтил и сунул фляжку опять в карман.
И вдруг услышал, услышал, наклонился, пошатываясь на валуне, наклонился ниже – и услышал как-бы щебет, тихое журчание голубой струйки – я напрягся, напрягся весь, мои руки задрожали, я выхватил фляжку, бешено отвинтил, задрал голову и выпил все, что в ней было, и, чуть не упав, бешено швырнул фляжку далеко-далеко…- и до меня дошло… - ведь эти струйки – это журчат глаза Сержа, это глаза Сержа обратились в голубенький родничок… Родничок бежал из-под валуна… - я смотрел на него, задыхаясь. Да, Серж…  Да, мышки глодали тебя, и черви и прочие земляные твари, твои грязные ногти, твой перетруженый член…, а глаза  - тогда, в январе, замерзли, и вот сейчас, в марте, растаяли, и обратились в ручеек… и ручеек, нежно пульсируя, как жилка на виске, помчался куда-то.
Да, ты пролежал под снегом весь январь и февраль, а в марте, когда солнце начало припекать и снег начал таять, ты начал таять вместе с ним… Да, твоя душа, смирно пролежавшая всю зиму в сугробе, наконец  зазвенела, зажурчала, запела – и помчалась!… Мой безумный, несчастный, нелепый, свободный до небес Серж помчался!  Помчался под снегом… промчался под железнодорожной колеей… под могилой Пастернака… набирая ход и весело звеня ты промчался под огромной грязной Москвой под статуей Пушкина  под библиотекой Некрасова  под мавзолеем под Кремлем  под нашей пивной… 
Какая-то яркая птица запела над моим ухом еще громче, еще победнее. Низкое русское солнце бьет в глаза.
…Ты миновал Москву и выскочил где-то в районе Мещоры… напитался есенинской влагой …и, набирая ход, неистово нырнул и помчалась через болота, леса, города… под всей безумной Россией…  тюрьмы, рудники, Тайгу,  пробиваясь под недрами Сибири... Красноярском, Новосибирском, Иркутском, Магаданом, под безвестной могилой Мандельштама, который умер за день до твоего рождения и почти в том же месте. И наконец ты вырвался к Тихому океану на берег Охотского моря на отмель у забора концлагеря на секунду обнял свое дерево, под которым ты укрывался от холодного дождя... и разбежавшись…и - вдруг чудным образом просияв нежданной синезубой, синеглазой, вечно победной улыбкой, молодым дельфином взлетел на гребень огромной волны… КРЕСТ ОФ ЗЭ ВЭЙ  и протестуя, торжествуя прокричал, пропел, прорычал  Freedom! Freedom! СВОБОДЕН! СВОБОДА! СВОБОДА! Freedom!
…И полетел над Тихим океаном к алой заре, ныряя в волны, завихряясь, сияя белозубой улыбкой.

Я вижу тебя, Серж! Я трепещу! Я налью тебе пивка нашего дорогомиловского!
Я не могу плыть за тобой! Ты на гребне такой высокой волны и вечной теперь весны! Ты несешься и светишься, соболезнуя в полплавника… Ты был как быстрая рыба, твоя тело взрывалось грязью случайных оргазмов. А душа летела в небесном ритме . Взлетай, взлетай, рядом с тюрьмой, рядом с половинкой тельца твоего другана Мити, которого зэки засунули под лед, а тебя бакинцы засунули под снег! Взлетай! Так просторно, в таком просторе ты давно уже не смеялся. Ты был просто носитель «виты».
Ты был внутри – хрустальный, хрустальное сердце...как плевок на сотни брызгов, ты разбился об него ты летишь. ты светлячок и метеорит и возможно  ты рванешь через Тихий океан, рванешь через пролив, мимо Мексики в Атлантический, а потом через Гибралтар в Средиземное море  к Италии, в Венецию – к тому самому острову Св. Михаила, и коснешься гробницы Йосика!..  и Вы поболтаете чуть о прошлом, об архангельской ссылке и столбовой психбольнице, о снегах, снегах, и о том, что снега больше в Москве нет,  и не будет, об ошибках, дождях, свадьбах, и даже планах на будущее теперь уже одинаковых  - вы оба вошли в ноосферу. И теперь наговоритесь всласть под корректный перестук уключин венецианских гондол,  а потом может быть Йосик рванет с тобой тоже другим ручейком к Петербургу к Василевскому острову, на котором ты, Йосик,  планировал прийти умирать, но не вышло, не вышло, обманул, а у тебя Серж и могилы-то нету посочувствует Йосик и Серж как всегда покусает губу перед тем как сразить тебя остротой. И очень может быть они каким-то образом из океана проникнут в Святые Горы, бестелесно витая, навестят, наконец, того самого миниатюрного эфиопа с золотым мизинцем на левой руке и эфиопа, так несравненно воспевшего чудное мгновенья и строк позорных не смывая, наконец,  вспорхнут в твой  небесный приют – на эротический и научный чердак, о котором ты Серж так мечтал чердак под названием «КРЫЛАТЫЙ ВОЛК» На чердак, с которого виден край Москвы с огромной розой птицей и с гейшами, которые станут Секстинскими мадонами,  и эфиоп расскажет русским гейшам как они кормили бюст императора кашей,  и расскажет Сержу, что у него вместо психушки было Болдино, и холера – да мало ли чего было – одних дуэлей больше 20-ти. Очко скажет Бродский, перебор усмехнется Серж. А Дантес стал сенатором, небось тоже опасно, - заметит Серж. И наконец кто-нибудь из них прочтёт новенькое печальный выговор еврейский или русский или французский. Помнишь как говорил про эфиопа Вяземский, а наш француз свой хвалит вкус и матерщину порит,  шепнет Бродский И тут. Конечно.  вдруг явиться сам Борис Леонидыч и разъснит, что «Жизнь была  ведь тоже только сон, только растворение нас самих во всех других, словно им в даренье!» И все они ,наконец, улыбнуться той самой скромной улыбкой дарителей подлинного счастья И тут фонтаном брызг слетит к ним вдруг Марина как луч вас всех освещает, вы все в золотой пыли скажет она и пусть вас не смущает мой голос из черной петли.
Да, есть такая страна – рай, Россия граничит с ней, тихо вмешается Рильке. И все замолчат и молчать будут долго. А потом все опять разлетятся на время меняясь в лице и в выражении глаз, снова преображаясь в строчки и запахи и слезы и восторги и звуки, как  преображалось Рафаэлем безумно лицо похотливой его жены в лик Сикстинской мадонны. Так очищался замысел Бога о нас.
Преображения – вот чего хочет от нас Господь! – но ведь до Преображения мы тоже должны быть счастливы и телесно и душевно должны наслаждаться не только сублимацией.
Прости же нас, грешных, малых, прости грехи великим -
они простили уже Россию и нас просят простить ее, но это уже другой вопрос.

Пошатываясь, я вышел из леса. Посмотрел на часы. Было уже 6-ть часов, надо было торопиться. Я подбежал к  такси, таксист сказал: «У меня что-то с карбюратором, я довезу вас до электрички». Мы доехали до перрона, я расплатился, и мне удалось сесть в электричку. Я сел в электричку, купив билет на платформе, очень дорогой, если сравнить с билетами 65 года. Я взглянул на часы и понял, что в аэропорт не опоздаю.

Вагон был забит шумной молодежью  – ехали в Москву на какое-то коллективное развлечение. Эта была совсем другая молодежь, чем та, которая была раньше – сорок лет назад, тридцать лет назад и даже двадцать лет назад. Они говорили громко, воздухе витали совершенно новые выражения. Энергичные, веселые, уверенные, азартные, многие из них уверенно говорили по-английски, при этом все было спокойнее. Почти как в Европе, пьяных не было, почти не матерились. В воздухе витали фразочки уже нового сленга. «Че там  в айфоне?» - «Фотки лайкую!» -  Я вспомнил стихи Пастернака «превозмогая обожание…» -- из книги на ранних поездах. Он восхищался чистотой, сердечностью, простых душ рабочих, едущих в Москву на работу, их незамысловатыми шутками громким смехом. Эти были другие их шутки были замысловаты, их веселость чуть манерна, манеры как бы нарисованы кем то. Фразы витали в воздухе. Разговоры самые разные: Путину пора уходить, его жестокость вызовет наконец взрыв – ну еще бы! Да, он ведь признался, сто Сталин его любимый эффективный менеджер. Серегу нашего на митинге избили омоновцы, это уже пахнет сталинским режимом – зато разгоняют рынки и всех черножопых будут гнать из Москвы, их прогонишь в окошко, они в дверь полезут – нет правда, ребят, хватит мусульман уже в Россию пускать, смотрите что в Европе твориться, а кто дворника будет работать, ты пойдешь? – а зачем дворники? Я вот в штатах в прошлом году был, в Нью-Йорке, там дворники не подметают, у них большой уличный пылесос. – да на такую работу и русские пойдут – жековцам брать русских на работу не выгодно, они откат делать не будут – нет, ребята, вы как хотите, но у нас в стране никакой демократии нет, и дорог нет, и в ЖКХ полный беспредел – через год что-то случиться – ничего не будет, у нас народ апатичный и терпеливый – уже всего бояться опять – и омоновцев, и дагистанцев. Надо всех судий уволить и сделать их выборными, и начальников милиции, шерифов – как в Америке – Как же? Будешь ты выбирать! Назначат – и все! – вон в Швейцарии референдум провели и все. – у нас референдум никто не разрешит. Одна надежа была – навальный так посадили.
В это время по вагону прошла группа других ребят-националистов – они пели песню: «устрой дестрой, порядок это отстой, круши, ломай, тряси башкою пустой…» За ними беспрерывной чередой шли горластые продавцы с самой разной продукции. Я подумал: «Вряд ли бы Пастернак взошелся бы от восторга в обожании этих пассажиров, наива и лиризма в людях больше нет… а может он и не нужен?»
Неужели чудаков был прав?  «Чтобы русские не делали, их всегда жалко»  Неужели Россия живет как и раньше по принципу: шаг вперед, два шага назад?
В 60-ом после оттепели, после Брежнева начали сажать, после перестройки, после ельцинской как бы свободы, Путин закручивать гайки всё круче –– грустно.
Электричка подошла к белорусскому вокзалу.

Я вышел на площадь, ещё раз взглянул на часы, присел за столик, заказал кофе, посмотрел на толпу, конечно Москва очень изменилась, но только внешне. Задумавшись, я глядел на молодых людей с айпэдами и айфонами, на людей, которые тащат чемоданы, потому что тележек явно не хватает, на девушек, поглядывающих по сторонам, выходящих из метро,
Я продолжал смотреть на толпу. В Нью-Йорке люди идут всегда одинаковой деловой походкой, а в Москве люди или бегут как сумасшедшие или апатично ползут куда-то. Когда бегут, то неизбежно толкают идущего навстречу и почти никогда не извиняются, и еще: в Америке, когда люди идут друг другу навстречу, то, уступая дорогу, они  оборачиваются друг к другу грудью, а в Москве, в России – спинами. Грустно… И вдруг заметил в толпе, спешащей в метро, знакомое лицо. Я вгляделся: Это был психиатр! Тот самый, почти не постаревший; он шагал очень бодро и уверено, в правой  руке  у него был новенький модный дипломат а на лице – модные очки.   Я так удивился, что  даже привстал на секунду, но он стремительно нырнул в метро…
Я вздохнул, усмехнулся.  Что? – снова нужна карательная психиатрия? А вот интересно, что сегодня сказала бы психиатрия о Пушкине? Адекватен ли Пушкин с длинным золотым мизинцем или Чаадаев с его фразой «я взглянул вокруг себя  - душа моя уязвлена стала» … 
Я взглянул на часы и пошел к стоянке такси,  стал в очередь. На тротуаре сидел парень и играл на гитаре модную у подростков песню … (разбей/налей/снова наливай?). К нем подошли два милиционера, знаками показали – здесь петь нельзя, вставай и уходи. Он вздохнул, встал, пытался что-то возразить, потом махнул рукой и ушел.
 Я сел в машину и сказал шоферу  - Шереметьево.


Я благополучно прошел регистрацию, и сел наконец в кресло самолета, который летел в Лос-Анджелес через Токио. Я следил, как исчезают огни Москвы, огни моей жизни, которой я жил когда-то давно. Принесли кофе. Я выпил кофе и мне стало жарко. Я решил снять плащ и когда снимал из кармана вдруг выпал тот полиэтиленовый пакетик, который я вытащил зачем-то из-под камня в лесу. Я брезгливо поднял его и хотел уже сунуть в сетку перед моим сиденьем, но рука опять остановилась. Я стал  медленно разворачивать обложку, и вдруг руки мои задрожали, потому что на обороте были хорошо видны буквы круглого почерка, так хорошо мне знакомого. Это был почерк Сержа.  И я понял. Что это тот стих, который Чудаков писал под дождем под аркой на Маяковке. Я закрыл глаза. Замер на целую минуту. И потом прочел:
Молчал целую минуту, не решался. А потом открыл глаза и прочитал:

моё сердце как женский ботинок
по ночным тротуарам стучит
…
…
а любовь что-то вроде подарка
и цианистых капель вредней.

Я дочитал до конца и опять замер. Закрыл глаза. Так вот оно как, подумал я !.. Вот оно как.  Оказывается, холодный бесстрастный циник Серж Чудаков был тоже доступен тому известному чувству, которое обозначается  таким …. словом «любовь».  Словом, над которым он так насмехался и кривлялся. И вещал: «Секс, просто  секс, просто оргазм, просто выпить стакан воды, просто дружба с сексом». 

Я  бережно вложил стих в его в прежний пакетик и положил пакетик в карман. Стюардесса принесла кофе. Кофе был невкусный – слишком жидкий. В это время передо мной на спинке кресла зажегся монитор и стали показывать американские документальные фильмы. Я уже начал дремать, когда показали сцену приземления первого американского космонавта Джона Гленна. Он вылез из аппарата, отряхиваясь и улыбаясь, и к нему кинулись журналисты. Они задавали какие-то вопросы, он бодро отвечал, раздавая автографы. И вдруг я услышал вопрос:
- Скажите, Джон. Говорят, вы раньше были большой гуляка, а в церковь вас заманить было нельзя. Вы вообще верующий или нет?
- Теперь стал верующий!  - космонавт сказал, вдруг посерьезнев. – теперь я в Бога верю.
Журналист изумился.
- Почему?
- Потому что я вдруг увидел всю нашу Солнечную систему целиком – Солнце, планеты, астероиды, кометы - и поразился, как все у нас замечательно устроено!  И понял, что без Причины этого никто бы делать не стал – и понял также, что вот эта Причина и есть Творец – Причина Мира – или, как мы говорим, – Бог!  И вот что я Вам скажу, ребята – я теперь самый верующий в мире – я верю в Бога, который есть Причина Мира – и который хочет, чтобы все было красиво и чудесно – и человек должен благодарить Бога – и жить свободно, а не как раб! Только Бога он должен слышать, чувствовать – а это не так просто, ребята! Ну, простите меня. Я в философии не силен, ног теперь я все вот это понимаю именно так. Буду искать красоты и смысла!

Фильм закончился. Я откинулся в кресле, закрыл глаза. Подумал, и еще раз подумал. И почесал за ухом. Вздохнул. Сказал себе «Давай поспим, братец, как говорил Серж»  - и заснул.


Самолёт приземлился в Токио.

У меня было 45 минут, я вышел и прошел по гэйту в кафе. Стал в очередь. Передо мной стояла семья – симпатичный японец и красивая русская девушка, державшая за руку свою дочку, девочку лет пяти. Девочка улыбалась, вертелась, все ей было интересно, и она потащила маму к столику, и прыгнула в кресло. Мама что-то сказала мужу, он кивнул и пошел к бару. А женщина зевнула и стала осматриваться – и я узнал в ней Настеньку, ту самую, с полянки. Я замер, она тоже, увидев меня, замерла. Быстрая улыбка скользнула по ее губам, она тихо сказа
- Здравствуй, Олег!
- Здравствуй, Настенька! – неуверенно сказал я, и протянул руку.
- Как дела ? – спросил я автоматически
- Прекрасно – сказала Настя спокойным, но таким же радостным, как тогда, тоном. - У меня дочка, видишь? Я счастлива.
Она смотрела на меня с улыбкой, как бы вспоминая.
- А Маша? – спросил я, покачивая головой.
 - Она тоже счастлива – Настенька засмеялась - она теперь монашка, живет в монастыре. Мы переписываемся. Мы сейчас к маме ездили, а так – живем в Токио.
Я взглянул на ее мужа; японец уже платил за какое-то пирожное. Я решил, что мне пора уходить.
- Ну что ж, было приятно тебя увидеть. – я посмотрел на Настю.
- Мне тоже – Настя протянула мне руку и улыбнулась.
Я погладил девочку по голове и пошел на посадку.
У самого выхода обернулся.
Настя уже взяла девочку за руку, японец взял чемодан, и они пошли к выходу. У самой двери Настя на секунду повернулась ко мне, и я уловил ее взгляд – тот самый взгляд, который бывает у женщины, когда она вспоминает что-то волшебное, неуловимое, ушедшее навсегда. Меня на секунду что-то кольнуло в сердце, и я пошел на посадку. Мы взлетели, я сидел у окна и думал: «я счастлива…Маша тоже…»…
Вот оно как. Заграница… Монастырь…Вот оно как. Вот они, выходы – заграница, монастырь, еще раз я подумал, я вздохнул и стал смотреть в окно

Через 4 часа самолет приземлился в Лос- Анжелесе. И я поехал в Санта – Монику.



                ЭПИЛОГ

В Санта – Монике я остановился у большого старинного двухэтажного здания с большой террасой на первом этаже. На террасе меня ожидали одесский магнат, Маша и  стайка ее подружек, которых я ухитрился так быстро вывезти из нищих грязных деревень типа Кущевки.
Они увидели меня и побежали навстречу.

Размахивая шляпками и смартфонами они весело прыгали по террасе, а за ними добродушно усмехаясь стоял одесский бандит.   Наконец они ринулись по лестнице вниз, схватили меня и начали тискать, обнимать, целовать. 

А потом потащили меня в номер, предназначенный для меня, - и мигом  убежали,. Бандит пожал мне руку и сказал:
-- Твоя лекция А потом будем праздновать твой приезд. Готовься! У тебя пол часа!
Он прикрыл за собой дверь. Я бистро разделся и залез в душ. Долго стоял наслаждаясь. Наконец вышел, и прилег на диван. Закрыл глаза.
через 5 минут уже встал. Надо было готовится к новой жизни.
Я вынул из кармана плаща, который я повесил на вешалку тезисы  я перелистал их. Я хорошо их знал , Серж мне многое объяснил, про технику настоящего,  утонченного, волшебного орального секса.

Решив очистить карманы плаща я обнаружил, что в кармане лежит еще  маленький целлофановый пакетик, который я подобрал в лесу.  В пакетике лежал кусочек какого-то картона обложки какого-то журнала. Я брезгливо развернул пакетик, вынул кусок картона. Это был кусок обложки журнала «Юный техник». На внутренней стороне обложки я увидел стихи.  Я вздрогнул от изумления – это был почерк Сержа. Я сделал несколько вздохов, широко открыл глаза и прочел:

Моё сердце как женский ботинок
по ночным тротуарам стучит
я работник московской богемы
светлячок или метеорит

почему этот камушек малый
пробивает непрочный висок
дополнительной струйкою алой
перечеркнутый наискосок

для чего этот камешек теплый
на знакомой ладони лежит
почему этот камушек темный
а ладонь так прозрачна на вид

не прочней сигаретного дыма
то что любим, о чем говорим
легионы советского Рима
сапогами вредят мостовым


для машин - Триумфальная арка
современник ютится под ней
и любовь что-то вроде подарка
и цианистых капель вредней

Я закрыл глаза. Так вот оно как!.. Невольно покачал головой. Оказывается, великий циник Сергей Чудаков был тоже рабом той самой  любви, над которой иронизировал, и которую так яростно отвергал… Какая судьба!
Я вспомнил тот куст шиповника на старом еврейском кладбище, у которого он первый раз в жизни целовался… гордый, холодный Серж, враг романтизма и прочих сантиментов, пожиратель «мелкой слезы» и эксперт по устройству влагалищ, ты, оказывается, был тоже смертельно оскорблен нелюбовью! Я смотрел в окно, за окном бился океан
Я прочитал всё до конца. Свернул картон и бережно спрятал его опять в целлофан.
Стал  шагать по комнате. Причем губы мои сложились в довольно странную усмешку.
Оказывается Серж тоже умел банально любить и страдать по известному поводу.  Плащ упал на пол, я поднял его, обвел глазами комнату в поисках шкафа – и вдруг увидел на стене маленькую репродукцию Сикстинской Мадонны. Я замер – и вспомнил, что Глеб Успенский  называл эту картину «престолом Христа».
Да, я знаю, что Рафаэль писал эту гениальную картину с натуры, а натурой ему служило лицо безобразно-похотливой  самки, ****и. Она и самого Рафаэля погубила своей ненасытностью. Он умер от бледной немочи, полного полового истощения, 36-ть лет.
«да, сказал я себе, хороша была святая!»

И сам себе возразил: остановись, не суди!  Кто принес в мир больше добра – проститутка, утешившая одинокого человека, или фригидная лицемерка с прописными истинами на губах, эти фарисеи и фарисейки, поганые ханжи, ничтожные онанисты и прочее дерьмо, эти Савонаролы, сжигающие незаконных любовников на кострах! В конце концов,  ведь только на страшном суде, когда наступит преображение, нам будет дано понять,  где зерно, а где плево.  Преображение – вот наша надежда. Преображение нас объяснит! Оно есть только в христианстве.


В конце коридора послышался веселый смех девушек.
Я  нащупал в левом кармане  тезисы Чудакова,  а в правом – его стихи про любовь.
Еще раз взглянул на картину Рафаэля, потом на картину Микеланджело.
А когда же он будет, этот страшный суд? И в чем сегодня искать смысл? В какой скорости?
Потом встал и пошел к девушкам.
Да, я буду учить их искусству похоти – и буду читать им стихи Пушкина!
И порнографические – и божественные.
Я шел по коридору, улыбаясь девушкам, которых я вывез из большой Кущевки.

Так что – 495?  Как жить? Что диктует эта цифра?
Да, 495!
Так велел нам Господь жить на этой планете.

Да, Серж гений! 

Тело не  больше чем душа, душа не больше чем тело. Он прав: к словам плодитесь и размножайтесь абсолютно необходимо добавлять главное слово – наслаждайтесь!  Именно Бог, Творец, Причина Мира придумал на Земном шаре эти волшебные грудки и чудесные попки, и сводящие с ума манюрки, ему самому,  верно, нравятся эти линии Хогарта!
Антон Павлович Чехов возмущался русскими проститутками в публичных домах и воспевал тружениц японских публичных домов, которые с такой радостью ублажают клиента – почитайте!

Я повернул голову направо, вгляделся в «страшный Суд». Потом  - посмотрел на «Сикстинскую Мадонну».

Так что, 495?
Да, 495!
В этих цифрах – тайна нашей жизни.

Тело не больше чем душа?
Душа не больше чем тело?
Наслаждайтесь!


А КОГДА ЖЕ БУДЕТ КОНЕЦ СВЕТА?..


 

                К О Н Е Ц