Н. И. Надеждин. Восточная Кафолическая Церковь

От публикаторов:
Фундаментальную статью для "Энциклопедического Лексикона" выдающийся русский учёный, выпускник Московской Духовной Академии, профессор Московского Университета - Николай Иванович Надеждин - написал, находясь в ссылке, на севере Вологодской губернии, после опубликования в своём журнале "Телескоп" в 1836 году печально известного "Философического письма" П.Я. Чаадаева. Правительство не запретило опальному учёному литератору публиковать свои произведения в печати. Н.И. Надеждин пробыл в ссылке около двух лет, и за это время создал огромное количество научных статей, относящихся к областям литературоведения, истории, религиоведения, этнографии, географии, языкознания и т.д. Только в четырёх томах "Энциклопедического Лексикона" (с 9 по 12 тт.) были опубликованы 124 его статьи! Многие из них являются фундаментальными научными трудами, и не утратили свою научную ценность и доныне. В числе их назовём, в первую очередь: "Великая Россия", "Вологодская губерния", "Версификация, иначе стихосложение", и целый ряд статей по истории религии, где на видном месте труд: "Восточная Кафолическая Церковь".
Известный духовный писатель, выпускник и магистр Киевской духовной Академии, протоиерей Николай Иванович Флоринский в своей книге "Из студенческих воспоминаний"(М., 1901) писал так: «Благодаря наставникам нашим в семинариях, мы прочитывали с великою для ума и сердца пользою такие драгоценные книги, как "Торжество Евангелия", "История восточной и западной церкви" в энциклопедическом лексиконе незабвенного нашего ученого Николая Ивановича Надеждина». Под названием "История восточной и западной церкви" имелась в виду статья "Восточная Кафолическая Церковь", её мы и предлагаемую вниманию читателей.

*
Николай Иванович НАДЕЖДИН (1804 - 1856)
ВОСТОЧНАЯ КАФОЛИЧЕСКАЯ ЦЕРКОВЬ
(статья из "Энциклопедического Лексикона". СПб. 1838. Т. 12. С. 420 – 454)


ВОСТОЧНАЯ КАФОЛИЧЕСКАЯ ЦЕРКОВЬ называется Восточною по имени той части древней Римской монархии, которой дано название Восточной Римской Империи (см. Восточная Римская Империя), как Западная Церковь наименована от Западной Империи Римлян. Восточная Церковь отделяется от Западной не только иерархическою самобытностью, но и особенностями в некоторых догматах и обрядах, происходящими от неизменной верности православию древнего, еще нераздельного, в полном смысле кафолического, христианства; поэтому она имеет всё право называть себя предпочтительно «Православною» и «Кафолическою». Теперь она есть господствующая Церковь в огромной Российской империи, в новом Греческом королевстве, в покровительствуемой Велико-Британиею республике Ионических Островов и княжествах Сербии, Валлахии и Молдавии; и процветает подле Западной в Австрийской Империи, где принадлежит к ней большая часть Славянского народонаселения юго-восточных провинций, в Галиции, Буковине, Трансильвании и южной Венгрии, Кроации, Славонии и Далмации; и мужественно терпит угнетение от исламизма во владениях Оттоманских, на всём протяжении их по трём частям древнего света, соединяя в один союз веры разноязычные племена порабощённых Греков, Славян и Сирийцев. Слобода Русских, под сенью официальной миссии, представляет ее в столице Китая, а наши Северо-Американские колонии полагают основание её распространению и на другую половину земного шара. В одной Российской империи христиан Восточного исповедания и обряда находится около 45.000.000. В прочих землях число их простирается от восьми до девяти миллионов.
Восток был колыбелью христианства, родившегося в Вифлееме, и благовестившего спасение миру от Сиона. Первое основание Церкви, долженствовавшей сделаться всемирною, положено самим Спасителем и потом Его апостолами в Иерусалиме, под сенью Креста, водружённого на Голгофе. Отсюда, по географическому порядку, она прежде распространилась в соседних областях Азии, потом уже проникла в Европу и в Африку.
По сущности христианского учения, вся масса верующих, должна была составлять «един дух и едино тело». Тогда вселенная почти заключалась в пределах Римской Империи. Под скипетром цезарей, отдалённейшие страны древнего мира, от Эвфрата до Столбов Геркулесовых, составляли одно целое, находились в живых и непрерывных сношениях. Это благоприятствовало сохранению единства в Церкви при её вселенском распространении. Но единовластительство Рима не могло и не домогалось истребить все национальные различия между народами, наполнявшими такое обширное пространство. При всей общности цивилизации, Римский мир распадался па две отдельные, резко отличающиеся, половины. Ядро Империи было в собственном смысле Римское. Сюда, кроме Итальянской атмосферы Рима, принадлежали не только юго-западные области Европы, населенные первоначально Цельто-Галльскими и Цельто-Иберскими племенами, но ещё северо-западные берега Африки, некогда обладаемые могуществом Карфагена. На всей этой массе, составлявшей Запад Римского мира, лежал тип образованности Латинской. Страны, примкнувшиеся с Востока уже во времена позднейшие, когда национальность миродержавного города лишилась части своего могущества, были Римскими только по имени. Они оставались при своей собственной образованности, которая, со времён покорения Востока Александром Великим, носила общий тип Греческий. Таковы были, кроме собственной Греции с её всесветными колониями, пестроязычный Мало-Азийский полуостров, Семитическая полоса Финикии, Сирии и Палестины, и наконец Египетский угол Африки. Между этими двумя половинами Римской вселенной, Западно-Латинскою и Восточно-Греческою, различие обнаруживалось во всех условиях бытия, во всех явлениях жизни (см. Восточная Римская Империя). Само собою разумеется, что оно должно было отразиться и на юном христианстве, которое вместе с распространением постепенно развивало свои догматы и устраивало дисциплину. Разные обычаи, по различию стран утверждались в разных христианских обществах, что, однако, при единомыслии в сущности веры, не считалось противным внутреннему единству Церкви. В половине II века, около 102 года, при посещении Рима Поликарпом, епископом Смирнским, обнаружилось, что в Малой Азии главнейший христианский праздник Воскресения Спасителя совершался вместе с Иудейскою Пасхою, вопреки обычаю, существовавшему в Риме; это впрочем не помешало Аниките, епископу Римскому, принять Мало-Азийского гостя как брата, который в свою очередь ни сколько не усомнился отпраздновать великий день по Римскому уставу. Позже, около 190 года, Римский епископ Виктор I дал этому различию слишком большую важность и из ревности к единству Церкви потряс было её братский союз отлучением Мало-Азийцев (см. Виктор I, папа). Но его осудили за то на самом Западе, державшемся Римского предания; особенно знаменитый Ириней, епископ Лионский, торжественно объявил, что «различие обряда не разрушает согласия веры». Замечательно, что первый разрыв внутреннего единства по поводу этих внешних несогласий начался со стороны Рима, который, всё ещё продолжая быть миродержавным городом в отношении к империи, внушал идею миродержавного преобладания и своим епископам относительно Церкви. Разделение не могло укореняться надолго, сколько потому, что чистота христианской любви в эти первые времена не дозволяла торжествовать над собою человеческим страстям, столько и потому, что тип православного единства ещё не был заключён в определённые кафолические формулы, обязательные для всей христианской вселенной. Мнения и обычаи, не противоречащие существенно духу Евангелия, каждая страна оправдывала своими священными преданиями. Если на Западе Рим предъявлял важность кафедры, основанной апостолом Петром, зато на Востоке та же честь принадлежала Антиохии, ещё прежде Рима. Сверх того Восток, колыбель христианства и первое поле его распространения, был наполнен Церквами, которые непосредственно происходили от других апостолов, как например Александрийская от евангелиста Марка, Эфесская от Иоанна Богослова, и так далее. Все такие Церкви, справедливо именовавшиеся «апостольскими», имели голос равный. Это поддерживало местные различия в обширном христианском семействе, которое однако же нисколько не переставало быть единым телом единого духа, по внутреннему союзу веры.
В то самое время как Церковь, прошедши сквозь горнило трёх-векового испытания, наконец восторжествовала в Римской вселенной, и как это торжество поставило её в возможность даровать себе общий вселенский тип даже и наружного единства, в империи положено было начало конечному отделению Запада от Востока. По воле Константина Великого, новопостроенный им город стал совместником Рима. Явились две столицы, два отдельные центра, вокруг которых сомкнулись две отдельные империи, Восточная и Западная, навсегда разлучившиеся после окончательного единовластительства Феодосия I Великого. Остался один церковный союз между востоком и западом распавшегося колосса. Но и тот подвергся общей судьбе Римского мира.
Существенным основанием церковному разделению Востока и Запада были совсем не иерархические распри, точно как и политическое раздробление империи произошло не от вражды императоров. Новое устройство торжествующей Церкви своею системою иерархического чиноначалия крепило союз христианского мира. До тех пор не было сосредоточиваемо вселенское единство бесчисленных христианских общин, рассеянных по империи. Все они были равно самобытны, равно независимы друг от друга. Почётное первенство уступалось епископам главных городов в провинциях, например Карфагена в Северной Африке, Александрии в Египте, Антиохии в Сирии, Кесарии в Понте, Эфеса в Малой Азии, Рима в западной Европе. Но существенно не только между всеми епископами признавалось полное равенство, но и самые пресвитеры считались их «сослужителями и братиями», назывались «соепископами». Идея духовного единодержавия, проглядывавшая в Римских епископах, встречала везде сильное, горячее сопротивление. При возвышении Церкви на степень господствующей, это равенство подчинилось иерархической постепенности, необходимому условию внешнего органического единства. Сообразно гражданскому разделению империи, из приходов составились епархии, из епархий - митрополии, из митрополий - экзархатства, или патриаршества. Уже Первый Вселенский Собор в Никее (325) признал канонически первостепенность трёх епископов, Антиохийского, Римского, и Александрийского, с верховными иерархическими преимуществами, к которым приобщён был и епископ Иерусалимский, впрочем только почётно, без всяких особенных прав. Когда на Втором Вселенском Соборе в Константинополе (381) епископ Константинопольский возведён был тоже на первую степень иерархии, с именем и властью экзарха, ему указано было место после экзарха Римского; следовательно, эти две кафедры признаны были первыми во всём христианском мире. Только из уважения к древней столице мира, имя Римского экзарха ставилось выше имени нового Константинопольского экзарха, и это, совершенно политическая учтивость подтверждена была Четвёртым Вселенским Собором в Халкидоне (451), который присовокупил в своём определении, что «отцы справедливо дали такую честь епископству Римскому, потому что Рим есть державный город». Никто не придавал важности этому первенству, с которым впрочем и не соединялось никаких особенных прав над всею Церковью, кроме первого места между равными первосвятителями, которые на том же Халкидонском Соборе были наименованы «патриархами». Халкидонский Собор, в присутствии легатов папы, относительно существенных прав священноначалия уравнил положительно с ним патриарха Константинопольского. Если Лев I в лице своих представителей считался почётным председателем Собора, то наравне с ним лично председательствовал и Анатолий Константинопольский, так, что в актах Собора оба они равно именовались начальствующими exarchontes tes synodou. Здесь только обнаружились в первый раз честолюбивые притязания Римских экзархов на преобладание в христианском братстве. Вдруг, против канона, уравнивающего навсегда Константинопольскую кафедру с Римскою, протестовали легаты, и сам Лев; впрочем этот протест имел целью не столько возвышение Рима, сколько низведение Константинополя с присвоенной ему степени. Папа видел здесь нововведение, потому что Константинополю давалось духовное первенство над всем Востоком по мирским уважениям, единственно из политического его значения, как столицы и резиденции. Протест Льва не имел успеха; Константинопольский патриарх утвердился на данной себе степени, но без предосуждения Римскому епископу, который по-прежнему остался первым между равными, primus inter pares. B конце VI и начале VII века, Григорий I, прозванный Великим между папами, считал необходимым подчинение Константинопольской кафедры «апостольскому седалищу» Рима, опираясь на уступчивое признание Константинопольского патриарха и императора. Но вместе с тем он никак не думал присваивать себе особенной власти над Церковью, к унижению своих собратий. Если он слишком горячо восстал против титла «Вселенский», которое принял современник его, Иоанн Константинопольский, то с не меньшею твёрдостью отринул и от себя титло «Вселенского папы», которым возвеличил его Эвлогий, патриарх Александрийский. Его оскорбило и то, что последний в послании своём употребил выражение - «как вы повелели». «Вы мне по сану брат, по благочестию отец», - отвечал он Эвлогию: «Я не повелевал вам, а старался только показать, что мне казалось полезным». Такое смиренномудренное первенство нисколько не противоречило ещё духу христианства. Что и на Востоке так понимали место папы в братстве патриархов, это доказано было торжественно на Пятом Вселенском Соборе в Константинополе (553), где папа Вигилий, в то время лично находившийся в резиденции, несколько раз был приглашаем занять принадлежащее себе место председателя (см. Вигилий), но в то же время тяжёлые опыты давали чувствовать папе его зависимость от вселенского суда Церкви наравне со всеми христианами. Тот же Собор, который звал Вигилия быть своим председателем, при конце заседаний поразил его отлучением. Впоследствии эта зависимость строго поддерживалась императорами, даже с злоупотреблением их власти. Если Бонифаций III, как уверяют, забыв пример Григория Великого, выхлопотал себе титло «Вселенского Папы» у тирана Фоки, исключительно перед прочими патриархами, если, при Монофелитском раздоре, Феодор I, властью своею изрёк отлучение на Пирра и Павла, патриархов Константинопольских, а Виталиан посылал предписания архиепископам  Востока: то, с другой стороны, в Константинополе заплатили равным отлучением Адеодату II, преемнику Виталиана, а Мартин I, преемник Феодора, должен был, после двухлетних истязаний (653-655), умереть в ссылке на варварском берегу Крыма, по воле им-ператора Констанса II. Когда, наконец, для умиротворения Церкви открылся Шестой Вселенский Собор в Константинополе (680), папа Агафон, при всей резкости своего тона, не мог воспрепятствовать патриарху Константинопольскому именоваться в актах Собора, также как и он, «Вселенским патриархом», а уважение к Римской кафедре не затруднило Собора изречь анафему на бывшего папу Гонория I, вместе с прочими монофелитами. С тех пор, постепенно возраставшее ослабление императорской власти в Италии конечно усилило могущество пап, но не столько в отношении к канонической власти над собратиями, сколько относительно зависимости их от Византийского двора. Смелее чем когда-либо, они стали греметь проклятиями против самих императоров, однако ж не иначе как в качестве поборников вселенского православия; так действовал Константин I (умерший в 715) против похитителя Филиппика за преданность монофелитизму, Григорий II (умерший в 723) против Льва III Исаврянина за восстание против икон. Это не возбуждало никакого соблазна на Востоке; напротив того, возвышало уважение к Римской кафедре, так ревностно стоявшей за правоверие. По смерти Филиппика, монофелит Иоанн, патриарх Константинополя, униженно просил Константина о прощении, раскаиваясь в ереси. Против Льва ту же анафему повторил и Восток в тех областях, которые были уже вне империи, под владычеством Сарацинов. При торжестве иконоборства в Константинополе и порабощении остальных патриаршества Востока мусульманскому игу, Рим даже был полярной звездой обуреваемой Церкви. Когда учредился Седьмой Вселенский Собор в Никее (788), папа Адриан I по древнему обычаю, был почтительно приглашён к председательству, от лица императрицы Ирины и патриарха Константинопольского Тарасия. Последний, слишком быстро возведённый из мирян в патриаршеское достоинство, не счёл унизительным при этом случае оградить себя одобрением папы от упрёков, которым это нарушение церковных форм, допущенное для блага православия, могло подвергнуть его со стороны противников. При возобновлении иконоборческого фанатизма на Востоке Львом V Армянином и его преемниками, Рим снова остался главным прибежищем гонимого православия. Знаменитый Феодор Студит, непоколебимый исповедник древнего благочестия, настоятельно аппеллировал к суду папы, которого, в «пятиглавом священноначалии Церкви», to pentakoryphon kratos tes ekklesias, считал «первопрестольным», protothronos. Вследствие этого император Михаил II Косноязычный действительно отправлял посольство к Пасхалию I (824), для оправдания нелепой середины, которую хотел держать между ересью и правоверием. В том же точно отношении, освящённом тогдашними обстоятельствами, Восток обращался к Римской кафедре и тогда, как роковая тяжба Фотия и Игнатия о Константинопольском патриаршестве (859) поступила на суд Николая I. Обыкновенно полагают здесь начало разделению Церквей Восточной и Западной. Это был точно первый случай, при котором, или лучше, по поводу которого, вскрылось несогласие в мнениях и обычаях, давно уже существовавшее между двумя половинами христианского мира. Не будь повода, оно могло протаиться долее под покровом взаимной снисходительности; но всё бы однако, ранее или позже, должно было наконец обнаружиться. Впрочем, в это время притязательность пап, поддерживаемая безусловною покорностью Запада, начала и относительно Востока слишком уже выступать из границ, узаконенных иерархическим уложением Вселенской Церкви: это способствовало ускорению, помогло укоренению разрыва. Замечательно однако, что всякий раз, при порывах к воссоединению, Восток, из любви к христианскому миру и по духу кротости своей церкви соглашался на притязания Западного первосвященника, хотя они со дня на день становились нестерпимее. Но честолюбие Ватикана искало уже не мира, а рабской покорности: при переговорах с Михаилом VIII Палеологом, происходивших в то время как Римская кафедра глубже и глубже погружалась в мирские замыслы (1277), папа Иоанн XXI никак не хотел удовольствоваться тем, что император от лица Восточной Церкви уступчиво признавал его вселенское первенство и верховный апелляционный суд: он требовал непременно догматического пожертвования, согласия на западное прибавление к Символу Веры.
Несмотря на общность происхождения, близкое соседство и постоянные, в течение веков более и более упрочиваемые сношения, Рим и Греция представляли всегда резкую несовместимую противоположность во всех отношениях. Живое воображение, быстрота и гибкость понятий, раздражительность, отвага и необузданность умственного избытка жизни, одним словом, решительный перевес мысли над волею, теории над практикою, составлял отличительную, существенную черту Греческой национальности. Напротив, в Риме сосредоточивалась железная твёрдость воли, преобладание практических, житейских интересов, при котором мысль коснела, понятия застывали, воображение дремало. Греческий Восток нашёл в высоких истинах христианского Откровения полное удовлетворение своей умственной жажде, раздражаемой бесплодными напряжениями философствующего разума: он углубился в них со всем свойственным ему энтузиазмом к высокому, со всей утончённостью диалектики. Напротив Латинский Запад, с самого начала, слишком мало принял деятельного участия в теоретической обработке христианских истин: он беспрекословно принимал догматические формулы от Греков, которые были его первыми пастырями, наставниками, просветителями; но зато предоставил себе другую, не менее важную, и более свойственную его характеру, задачу, образование практической жизни по христианскому идеалу общественности. Таким образом две половины Римского мира получили два направления в усвоении и оплодотворении живоначального духа христианства, практическое и теоретическое. Тогда как на Востоке, с самых первых дней просвещения новою верою, обнаружилось бесконечное развитие христианского ведения, стремившегося заменить неисчерпаемым богатством Откровения все пустоты плотской, стихийной мудрости, Запад преимущественно ревновал об устройстве христианской дисциплины во всех мельчайших подробностях, чтобы юное общество верующих  утвердилось в полной своей самобытности, на развалинах ветхого языческого здания. Это очевидно из занятий Соборов, когда Соборы были только местные, областные: на Востоке они занимались предпочтительно решением догматических недоумений и споров, на Западе напротив почти исключительно заботились об организации церковного благочиния, об единообразии в соблюдении постов и совершении празднеств, о принятии покаяния отпадающих от веры, о силе крещения и его законных формах, о важности исповедников, и т.п. Отсюда на пристрастном к подчинённости Западе не было приюта ересям, хотя он первый показал пример расколов, возмущавших не внутреннее единомыслие, а внешний союз христианского общения: таковы были, в III веке, раскол Фелициссима в Северной Африке и раскол Новациана в самом Риме, оба нисколько не касавшиеся догматов веры, но только дисциплины. На Вселенских Соборах, обе половины Христианского мира приносили в общее сознание свои требования и идеи и разменялись ими братски. Восток даровал Западу «Символ Веры», вечный залог внутреннего единства христианской вселенной, плод векового углубления в великие тайны Откровения. В свою очередь Запад дал Востоку прояснённый и выработанный образец иерархического благоустройства, основание внешней органической целости Церкви. Так Никейские Отцы, утверждая права Александрийского первосвященничества, сослались на пример Рима; даже приняли его постановление в рассуждении однообразного празднования Пасхи во всём Христианском мире, хотя оно было отвергнуто прежними Азиатскими Соборами. Но, соединясь таким образом в общий кафолический союз, Восток и Запад сохраняли прежнюю раздельность направлений. Запад, чуждаясь умозрений, сосредоточивал всю свою догматическую деятельность в строгом, непреложном хранении однажды утверждённого положения. На Востоке продолжалось волнение умов: ересь возникала за ересью, и все они касались самого высокого, самого отвлечённого таинства веры, каково совмещение двух естеств в единстве лица Христова. На Западе один только догматический пункт возбудил сильное и всеобщее умственное движение: это была задача об «отношении благодати к свободной воле человека», задача чисто практическая, имеющая непосредственную важность для жизни. В разрешении этой задачи умозрительный, метафизический Восток принял весьма холодное участие; но на Западе оно породило могучую ересь Пелагия, которая заняла своим потоком учёнейшего и красноречивейшего из Латинских Отцов, Августина (см. Августин Блаженный). Нельзя не заметить, что и самое решение этой задачи, получившее кафолическую важность для всей Церкви на Третьем Вселенском Соборе в Эфесе, решение, единственное между всеми догматами вселенского вероисповедания, приготовлено было живым и весьма деятельным участием Запада, и находится в самой близкой и тесной связи с идеею поглощения неделимости в безусловном единстве общего, божественного, начала Христианской жизни, идеею, существенно принадлежащею Западу. Эту идею продолжал он осуществлять и практически с неутомимым постоянством, ревнуя о поглощении местных раздельностей Церкви в представительном единстве кафедры Петра. Тогда, как Восток боролся с мнениями, Рим боролся с правами, которые наконец и были ему уступлены мало-помалу на всём Латинском Западе: сначала со стороны Иллирии Юлию I (347), потом со стороны Северной Африки папе Зосиме (419), позже со стороны Галлии Льву Великому (450), ещё позже со стороны Испании Григорию Великому (589). Совершенно наоборот, равнодушие, какое Запад показывал к догматизму, на Востоке царствовало в отношении к иерархии: там мирно священноначальствовали четыре патриарха; возвышение Константинопольской кафедры не возбудило никакого официального протеста, ни даже скрытного неудовольствия, кроме разве в каком-нибудь интриганте Диоскоре. Иерусалимский патриарх, даже с отступлением от первоначального установления, наконец, сравнился с прочими; Риму беспрекословно уступалось почётное первенство, но с тем вместе отказывалось твёрдо во всех притязаниях на существенное преобладание. Если впоследствии Константинопольский патриарх получил ощутительный перевес над прочими со-патриархами, сделался главным представителем и предстоятелем Восточной Церкви, то это произошло от порабощения трёх остальных патриаршеств мусульманскому игу, и оттого что один Константинополь на целый ряд веков остался столицею независимого христианства на Востоке. Так, две половины Вселенской Церкви, Восточная Греческая и Западная Латинская, с самого начала различались противоположностью направлений. Это основное различие должно было в течение веков охладить их друг к другу. Уже Григорий Великий упрекал Константинополь в излишнем пристрастии к тонкостям богословским. В свою очередь Восток, единственное хранилище просвещения в средние времена, презирал Латинов как варваров, называл их даже Скифами, как например император Михаил III в официальном письме к папе Николаю I. Эти упрёки сделались только громче при разрыве; и тогда на языке сражающихся с одной стороны вертелось vana sapientia Греков, с другой simplicitas minus docta Римлян. Конечно, Греки были в выигрыше при этой укоризне, которая содержала в себе невольное сознание их умственного превосходства. Зато Латины оскорбляли их чувствительнее, изъявлением слишком основательного презрения к политической ничтожности Византии. Ещё Григорий II писал к императору Льву Исавру, что он не боится его власти. Последующие папы, сильные покорностью созданной ими на Западе империи, при всяком случае обременяли Восток уничижениями. Так усиливалось взаимное раздражение. Семена раздора уже были накоплены. Случай бросил искру, и пламя вспыхнуло.
Нельзя сказать, что разрыв Церквей в IX веке, по поводу Фотия, был в собственном смысле первый. И прежде случались не раз явные расторжения церковного союза между Востоком и Западом, которые иногда были довольно продолжительны и сопровождались взаимными отлучениями и анафемами. Это были разрывы тем более важные, что основанием их являлось разномыслие в существенных догматах веры, определённых Вселенским Символом. Они обнаруживались по случаю арианизма, монофизитизма, монофелитизма, и так далее; но более всего союзу Запада с Востоком нанесён был решительный удар, во-первых, отторжением Равеннского экзархатства от Восточной Империи по непосредственному участию пап (752), во-вторых, учреждением империи Западной в лице Карла Великого (800). Мудрено было, чтоб Римские первосвященники, сделавшись сами самодержавцами в «наследии Св. Петра» и хозяевами императорской короны на Западе (см. Папы), остались в приязненных отношениях с Востоком, который на Трулльском Соборе подтвердил снова их совершенное равенство с Константинопольским патриархом, уступая только одно почётное председательство.
История раздоров по делу Фотия заслуживает подробного описания, которое сопряжено с большими затруднениями. Тут играли страсти, двигаемые мирскими пружинами. Соборы собирались не для совещания о благе общем Церкви, а для решения личной распри между двумя совместниками патриаршеской кафедры. Они уничтожают друг друга разноречием своих определений. Впоследствии пристрастие затемнило ещё более дело, и без того запутанное. С обеих сторон усиливались оправдать себя, сваливая всю вину на противников. К чести нашей, мы должны сказать, что наш историограф Церкви, достопочтенный епископ Иннокентий Пензенский, показал образец благородного христианского беспристрастия, коснувшись этой тёмной страницы церковных летописей: его краткий очерк мы только пополним здесь фактическими подробностями.
На патриаршеский Константинопольский престол возведён был императрицею Феодорою, правительницей за несовершеннолетнего Михаила III, Никита, сын бывшего некогда императором Михаила I Рангавея, под иноческим именем Игнатия (846). Муж, испытанный в школе несчастия, скопленный при свержении отца с императорского престола, гонимый во время иконоборства за непоколебимую ревность к православию, Игнатий, причтенный впоследствии к лику святых, явился пастырем деятельным и строгим, блюстителем веры, столько же как и нравов, неумолимым обличителем разврата, которого в то время Византийский двор представлял жалкое зрелище по милости Варды, недостойного брата Феодоры, дяди юного Михаила. Присутствие и могущество императрицы-правительницы были нестерпимою уздою для честолюбца, который один хотел властвовать самодержавно, именем развращённого юноши. Не трудно было внушить Михаилу желание освободиться из-под стеснительного надзора матери: она была насильно исторгнута из палат, по воле сына, рукою брата, и заключена в монастырскую келью. Строгий патриарх восстал против этого вопиющего оскорбления всех законов, и тем обратил на себя всю ненависть Варды, сделавшегося весьма сильным. Вскоре представился новый повод к столкновению. Поведение Варды возбуждало общий соблазн открытым кровосмешением; после тщетных увещаний и угроз, патриарх не допустил его к причащению в праздник Богоявления, перед лицом всего народа. Этого было уже слишком довольно. Оклеветанный в государственной измене, Игнатий, без всякого следствия и суда, был свержен с патриаршеского престола и сослан на остров Теревинф в заточение (857).
Чтобы дать возможную благовидность такому насилию, скрасить, по крайней мере, его следствия, в преемники Игнатию был назначен Фотий, муж, отличавшийся блестящими талантами, обширною учёностью и неукоризненным православием, наследственным в его фамилии, к которой принадлежал знаменитый Тарасий, патриарх и председатель Седьмого Вселенского Собора. Он был тогда мирянином, но уже в высоком чине: был первым императорским секретарём и протоспафарием. Неохотно принял это назначение Фотий, как доказывают его письма к самому Варде, главному виновнику выбора: его сопротивление весьма было естественно при таких щекотливых обстоятельствах. Но когда наконец он решился, то его провели так же быстро по всем степеням церковной иерархии, как некогда двоюродного деда его, Тарасия. По собственному его признанию, с стеснённым сердцем он сел на патриаршескую кафедру, поддерживаемый только тою надеждою, что Игнатий, которого он торжественно поклялся чтить как отца, успокоит его совесть добровольным отречением. Но изгнанный старец, полный чувства своей правоты и оскорблённого в лице его достоинства Церкви, не склонялся никак узаконить своим отказом совершившееся насилие. Напрасно свирепствовал Варда над ним и над теми, которые остались ему верны. Фотий не только не принимал участия в этих новых насилиях, напротив употреблял всевозможные настояния, чтобы укротить бешенство Варды; даже угрожал сам сойти с патриаршеского престола и бежать в уединение, если поругание Церкви будет продолжаться в лице приверженцев его противника. Тем не менее, чувствуя зыбкость своего положения, он созвал Собор в Константинополе (859), который подтвердил осуждение и низложение Игнатия. Но и это не могло успокоить волнения и ожесточённого преследования. В такой крайности не оставалось другого средства, как прибегнуть к Вселенскому Собору. По принятому в подобных случаях обычаю, Фотий написал в Рим, куда и император в то же время послал от себя пригласительную граммату. Так как разбирательство совместничества двух лиц не могло быть достаточным основанием к созванию полного Собора всей Церкви, то поводом выставлено было продолжение иконоборческих смут, которые в самом деле не совсем ещё истребились на Востоке. О восшествии Фотия на патриаршеский престол было упомянуто мимоходом; о низложении Игнатия ещё легче, в выражениях неопределённых и тёмных. Фотий сам настаивал только на сделанное себе принуждение, при котором, как он выражался, «император, ко всем так добрый, ласковый и человеколюбивый, с ним одним поступил насильственно и бесчеловечно».
Тогда на папском престоле восседал Николай I, составляющий эпоху в истории развития Западной иерархии. В эту критическую минуту, в двух мужах, стоявших в челе двух половин Христианского мира, олицетворились в высшей степени характеристические отличия Востока и Запада. Фотий был светило тогдашней образованности и учёности; Николай отличался железною силою воли, гранитным характером. Его предшественники уже вознесли слишком высоко притязания Римской кафедры; но им не доставало ещё положительного основания. Около этого времени явились так называемые «Исидоровские Декреталии», вовсе не принадлежащие достопочтенному архиепископу Севилльскому, под именем которого пущены. В этой ткани подлогов, не отличающейся даже искусством контрафакции, феократическая монархия пап развита в непрерывном ряду постановлений, изданных будто бы древнейшими Римскими епископами, начиная с Св. Климента, непосредственного ученика самих апостолов. Николай не имел ни способности, ни расположения к критике. От чистого сердца он веровал в священность прав, запечатленных такими великими именами. Вся жизнь его была непрерывною цепью ссор и борений: благо христианства он считал вверенным своему исключительно попечению, возложенным на свою непосредственную ответственность. Он преследовал всё, что казалось ему несовместным с этою целью или возмущающим мир Церкви. Ему равны были Восток и Запад, рубище и пурпур, митра епископа и простая клирическая тонсура, публичные обязанности служителей алтаря и внутренняя домашняя жизнь каждого христианина. Вмешавшись в семейные дела Лотария Младшего Лотарингского, по поводу отвержения им законной супруги Титберги, он гремел проклятиями и на преступного браконарушителя, и на соблазнительную виновницу семейного раздора, которой пожертвована была Титберга, и на человекоугодников прелатов, которые освятили разврат своим потворством; отверг всякое ходатайство со стороны князей и епископов, и с терпением стоика ожидал Людовика Германского, который с сильным войском двигался к Риму, чтобы принудить его к снисходительности или наказать за упорство. Такой характер был тем опаснее в настоящем случае. Николай действовал прямо, негордо, без ожесточения, но и без всякой сноровки. Для него, всё соблюдение наружных церковных форм не прикрывало внутренней неправильности осуждения, и он не хотел остаться равнодушным к бессудному низложению Игнатия.
Николай, вероятно, извещённый приверженцами Игнатия об истинной сущности дела, отвечал холодно на приветы Фотия и призыв Михаила. В письме к патриарху, он не скрыл своего неудовольствия на отступление от церковных правил при его производстве в сан первосвященнический. Императору напомнил с упрёком, что он, созвавши уже Собор в Константинополе по делу Игнатия, без сношения «с главой Церкви», нарушил церковные законы, под которыми разумел лже-Исидоровские Декреталии, не подозревая, что об них и слуху не было на Востоке. Эти ответы он вручил своим легатам, Родоальду, епископу Порто, и Захарии, епископу Ананьи, которым с тем вместе повелел переследовать вновь всё дело о патриаршеской кафедре на имеющем открыться Вселенском Соборе. Послы прибыли в Константинополь, где Фотий и Михаил употребили все усилия, чтобы заранее овладеть их мнением. Собор открылся наконец, под председательством Фотия, в присутствии самого Михаила (861). Игнатий получил повеление явиться лично перед трибунал Собора. На вопрос, в каком характере должен он явиться, ему отвечали: «Как достойно», os estin axios. Толкуя этот ответ согласно с своею совестью, Игнатий пришёл в патриаршеском облачении, сопровождаемый многочисленною свитою приверженцев. По приказанию императора, его разоблачили, не допуская в собрание, и потом впустили одного. Михаил встретил его оскорбительными укоризнами и, когда старец обезмолвил его своею стоическою твёрдостью, указали ему место на отдельной скамье, как осуждённому. Суд действительно был уже решён предварительно. Напрасно Игнатий требовал от легатов, которым сам император предоставил произнесть решение, удалить из собрания его личного врага, который, сам будучи подсудим, так же как и он, между тем занимал место председателя. Послы указали только рукою на императора, сказав, что такова его воля. Игнатий отрёкся признать суд, столь явно пристрастный: он укорял в глаза легатов, что они дозволили себя подкупить подарка-ми ещё на дороге в Константинополь, и требовал, чтобы его отправили лично к папе, которого суду предавался безусловно. Его не слушали. Собор признал его низложение совершенно правильным, на том основании, что он будто незаконно вступил на патриаршескую кафедру, насилием мирской власти: этот предлог клятвенно подтвердила и заручила подписями толпа свидетелей из всех сословий. Отцы Собора были введены в обман. От них скрыли даже в Греческом переводе самовластный тон писем папских, который конечно со стороны их не остался бы без протеста. Как бы то ни было, Фотий тем крепче утвердился на патриаршеском престоле.
Это было не чисто. Но нельзя же слишком строго судить, тем больше нельзя сваливать всю вину на Фотия. Душой интриг против Игнатия был Варда. На сцене лично находился и действовал сам император. Сильный уже соборным подтверждением Восточной Церкви, Фотий имел право считать себя действительным патриархом, мог законно председательствовать на Соборе, который и созван был совсем не для переследования поконченного уже дела о правах Игнатия, а для рассуждения об общих нуждах Церкви, для окончательного истребления иконоборческих плевел: по крайней мере, такова была явная, официальная цель приглашения; тайная, как дело совести приглашавших, подлежала суду Божию. Если допущено было легатам переследовать осуждение Игнатия, то для того чтоб и Западной Церкви дать основание приобщить свой голос к сделанному уже решению, для того чтоб это решение, и без того имевшее всю силу церковной законности, для успокоения умов, закрепить вселенским авторитетом. В то время и на самом Западе, неоспоримо подчинённом Римской кафедре, как местной патриархии, ещё не предоставлялось папам безусловной власти вмешиваться в частные дела Церквей, решённые областными соборами: примасы Германии и Галлии упорно боролись с новою системою, проповедуемою Николаем I. Но Константинополь был отдельная, независимая патриархия, в правах равная совершенно с Римскою, по определению Вселенских Соборов. Когда б Фотий явился в качестве подсудимого перед папскими легатами, он только посвящённый с некоторым отступлением от форм, но избранный канонически, с согласия клира и утверждения императора, он, признанный потом соборным приговором своей иерархической области, это было бы явное признание верховного владычества Римской кафедры над всем Христианским миром, что никак не допускалось, никак и не могло быть допущено Восточною Церковью. Ещё бы, если б дело шло об ереси, если б Фотий был обвиняем в отступлении от православия, как некогда Диоскор, патриарх Александрийский, устранённый от заседания на Халкидонском Соборе, по настоянию легатов Льва Великого. Но и в этом случае Шестой Вселенский Собор действовал иначе: на нём два ясные монофелита, занимавшие патриаршеские кафедры Константинополя и Антиохии, несмотря на проклятие Римской Церкви, заседали как патриархи, потому что не были ещё поражены вселенскою анафемою. Так Фотий и сделал всё, что дозволяла независимость Восточной Церкви, честь Константинопольской кафедры. Не его вина, что Игнатий был так бесчинно принят на Соборе. Мог ли он обуздать Михаила, это чудовище беспутства и дерзости, для которого не было ничего священного, который для забавы рядил шутов своих в патриархи и кощунствовал высочайшими таинствами религии. По крайней мере, сам Фотий ни в это время, ни прежде, ни после, не унизил себя никаким личным оскорблением своего совместника. Фотий был человек с чувством своего достоинства, с сознанием превосходства, которое он имел над всеми соотечественниками и современниками, и которое признаёт за ним беспристрастное потомство. Раз дозволив себе принять сан, с которым сопряжено было хранение прав вверившейся ему Церкви, он должен был защищать эти права и свою собственную личность. Если действиям его не доставало прямоты, искренности, героического самоотвержения и полной христианской чистоты, за это судить его было не папе, та-кому же человеку, как он, а сердцеведущему Промыслу, который и не оставил его без наказания ещё в этой жизни.
Решение Собора было препровождено к Николаю I. Фотий отвечал ему на предшествовавшее неприязненное письмо вежливо и мягко, но без унижения. Конечно искренно сетовал он на тягость своего принужденного возвышения, исторгшего его из прежней мирной жизни, посвящённой беседам с науками. Поспешность своего производства он извинял этой принуждённостью и оправдывал примером патриархов Тарасия и Никифора, которые также прямо из мирян проведены были в четыре дня через все низшие иерархические степени. Вежливо заметил он папе, что церковные законы, на которые тот ссылается, то есть, «лже-Исидоровские Декреталии», вовсе неизвестны на Востоке; указывал на различие обычаев, существующее уже между Восточною и Западною Церковью, без всякого предосуждения их единству; наконец поставил на вид Николаю, что он сам должен согласоваться с общепризнанными постановлениями Вселенской Церкви, и не принимать в своё общение выходцев Востока без законных свидетельств, тем более не дозволять им сеять клевет и смут между Церквами, так как многие из них, под видом благочестивого пилигримства на Запад, спасаются только от заслуженного преследования духовных и гражданских законов. Но не дремали и враги Фотия, на которых он метил в особенности этим последним замечанием. Один архимандрит, по имени Феогност, явился в Рим с аппеляциею на Собор от лица Игнатия и его приверженцев. Николай гремел против несправедливости гонения, которого Игнатий был жертвою. Вместе с тем и другие об-стоятельства усиливали его негодование. В неведении, которым отзывался Фотий насчёт «Декреталий», он предполагал или предосудительное небрежение, или ещё более виновное притворство. Смягчение письма его в переводе, читанном Собору, он считал интригою Фотиева самолюбия, предоставлявшего себе владычество на Востоке к ущербу прав Римской кафедры. Это не замедлил он объявить патриарху и императору. Между тем созвал он свой собор в Риме (863), где, произведши новое исследование, произнёс, во-первых, осуждение на своих легатов, бывших на Константинопольском Соборе, чем и самый этот собор признан был недействительным; потом осудил Фотия на низвержение со всех степеней священства, присоединяя угрозу анафемы, если он будет долее упорствовать против единственного законного патриарха Игнатия. Это решение было отправлено в Константинополь к исполнению.
Вот и загорелось пламя. С обеих сторон дело приняло характер личностей. Император Михаил кинул папе запальчивое письмо, исполненное обидных выра-жений. Он писал, что Римский епископ должен был поставить себе в великую честь сделанное приглашение к Собору, что его совсем и не думали звать как судью, что угрозы его нисколько не помогут Игнатию, что Фотий назло ему останется патриархом. Тут-то назвал он всех Латинов «Варварами и Скифами», Рим «дряхлым, выжившим из лет городом». Николай однако ж не дозволил себе взаимных ругательств.
Ответ его Михаилу был хладнокровен. Он уколол его только тем замечанием, что напрасно же он величает себя императором Римлян, когда Римляне Варвары и Скифы; в рассуждении требуемой выдачи Греческих монахов, приверженцев Игнатия, возразил, что он никак не хочет играть роль Иуды предателя; насчёт выражения Михаилова, которым он «повелвал» ему выслать в Константинополь депутатов, заметил, что не так писывали его предшественники к Римским первосвященникам, что они их «приглашали». Но умеренный в словах, он не сохранил умеренности в действиях. Это ругательное письмо он предписывал сжечь всенародно самому императору, угрожая, что в противном случае сам сожжёт его в Риме, с присовокуплением проклятия.
Это было уже слишком. Оскорблённый не за одного себя, но и за всю Церковь, бесчестимую не только в лицах патриарха и императора, но и в авторитете её соборного представительства, Фотий созвал новый собор в Константинополе (867), где, действуя в том же духе, изрёк осуждение и проклятие на Николая. Но он слишком чувствовал достоинство Церкви, чтобы собирать её представителей для решения своей личной ссоры с папою. В окружном послании, которым созывал Восточных епископов на совещание, он предложил их вниманию отступление Римской Церкви от утверждённого Вселенскими Соборами православия не только в обрядах, но и в вероисповедании. На различие обрядов между Церквами он кротко указывал и прежде самому Николаю, но теперь восстал на это с жаром. Латины приписывают такую перемену тона единственно личным видам Фотия, который хотел найти предлог к осуждению своего врага. Но это не основательно. Фотий обличал теперь Римскую Церковь за то, что она вводила свои обычаи между новообращёнными Булгарами, которые получили христианство от Восточной Церкви, следовательно, приняли и её обряды. Заменяя эти обряды своими, Церковь Римская наносила явное оскорбление Восточной: она даже вредила тем общему делу христианства, производя между язычниками недоумение, кому следовать, и соблазняя их зрелищем несогласия в царстве Христа, возвещаемом им как царство чистейшей любви. Надобно объяснить здесь подробнее это обстоятельство, которое несправедливо считают причиною разделения Церквей, хотя оно конечно отчасти содействовало к разрыву, дав ему повод. Булгары, ужасные соседи Византии, оставались долго свирепыми врагами христианства. При несчастном императоре Михаиле I Рангавее, отце патриарха Игнатия, они вторглись в пределы Восточной Империи, проникли до Адрианополя и, в толпе пленников, увлекли с собою епископа (813). Этот епископ был первым проповедником христианства между варварами. Его постигла мученическая смерть, но он нашёл преемника своей апостольской ревности в позже пленённом Византийском монахе Константине Кифаре. Между тем в Константинополь попалась, также пленницей, Булгарская княжна, ещё ребёнок, которая получила христианское воспитание и образование. Императрица Феодора, выручив из плена Кифару (861), отпустила и княжну на родину, к брату её Богорису, тогдашнему повелителю Булгаров. Ревностная христианка, княжна употребила все усилия, чтобы обращением брата довершить торжество Евангелия, подготовленное уже Кифарою. Между прочим она воспользовалась страстью Богориса к живописи, чтобы вызвать из Константинополя другого монаха, Мефодия, мастерски владевшего кистью. Этот монах, получив приказание расписать внутренность княжеского дворца охотничьими сценами, вместо того изобразил картину Страшного Суда, которая произвела сильное впечатление на Богориса, послужила текстом проповеди Мефодию и решила обращение князя. Богорис крестился (863 - 864); восприемником его от купели был заочно сам император Михаил, в честь которому и он наименовался Михаилом. Фотий, в качестве первосвятителя Византийской Церкви, которой принадлежала вся честь просвещения Булгарии, написал к новообращенному князю длинное письмо, где, изложив сущность христианской веры, нравственности и дисциплины в духе и обычаях Восточной Церкви, убеждал его к распространению евангельского свету и на весь покорствующий ему народ. Это было в то самое время, как Николай I изверг самого Фотия из недр Церкви. Вероятно, воспоследовавшая отсюда запутанность обстоятельств помешала Фотию обратить всё должное попечение на юное стадо, приобщившееся к его пастве. Дело в том, что у Булгар оказался крайний недостаток в духовенстве. Один Греческий мирянин выдал себя за священника и крестил многих. Когда узнали это варвары, ещё не смягчённые теплотою благодатного возрождения, они отмстили ужасно самозванцу, выгнав его с обрезанными ушами и носом. Это ли обстоятельство внушило им потом общую недоверчивость к пришельцам с Востока, между которыми находилось много еретиков, именно Павликиан, в то время уже сильных, проповедывавших совершенно новое учение, или может быть враги Фотия, преследуемые в империи, бежали к ним и распространили свой образ мыслей; только вдруг Булгарский князь сам обратился в Рим к папе Николаю (865), прося его принять под своё попечение юную Церковь. Тот не заставил себя просить долго: он немедленно отправил в Булгарию двух Италиянских епископов, дал им Библии и другие нужные церковные книги, уполномочил ставить священников и, в довершение всего, препроводил послание, где отвечал на предложенные себе от Булгаров сто шесть вопросов и недоумений; разумеется, отвечал в духе Римской Церкви. Вообще поступок Николая не имел в себе ничего предосудительного: как христианский пастырь, он мог, он обязан был удовлетворить духовной нужде овец безпастырных. Но Николай, оказавший христианскую снисходительность к языческим обычаям Булгаров, лишь бы только они не противоречили духу Евангелия, Николай не должен был разрушать обрядов, введённых Церковью, равно христианскою, равно православною. Фотий имел полное право обличить эту нетерпимость; имел тем более, что разногласие Латинских проповедников касалось не одних наружностей, но и догматического вероисповедания. В послании своём к Восточным епископам, он выставил не одно безженство священников, наблюдение поста в субботу, разрешение на сыр и яйца во время четыредесятницы и т.п.; он выставил ещё во-первых и главных, искажение Символа Веры прибавлением, неслыханным на Вселенских Соборах. Епископы, собравшиеся в Константинополе, нашли все эти отступления противными вселенским канонам. Они сочли себя в полном праве осудить их. К чести благоразумия Отцов и самого Фотия, должно заметить, что на Римскую Церковь вообще не было произнесено проклятия. Самое прибавление к Символу воспрещено только, но не поражено анафемою.
Такой оборот личной тяжбы в общей тяжбе Церквей был поразительною внезапностью для Николая. Осуждение Константинопольского Собора основывалось на причинах, которых силы он не мог не чувствовать, особенно в рассуждении прибавления к Символу. Это прибавление состояло в слове «Filioque» (и Сына), удвоявшем происхождение Св. Духа, которое в Символе Никео-Константинопольском исповедуется только от Отца: «иже от Отца исходящаго»… С тех пор, как на Втором Вселенском Соборе в Константинополе учение о Третьем Лице Св. Троицы оградилось от духоборцев и внесено в Символ, оно не подавало повода ни к каким новым толкам и спорам в Церкви. Третий Вселенский Собор в Эфесе утвердил навсегда безусловную неприкосновенность Никео-Константинопольского текста. Между тем на Западе, именно в Испании, неизвестно почему, рано оказалось своевольное отступление в этом пункте от вселенского согласия. На Третьем Толедском Соборе, держанном при Вест-Готфском короле Реккареде I (589), где Испанская Церковь решительно отреклась от арианизма и присоединилась к католическому православию, Символ Веры был изложен с прибавлением «Filioque». Некоторые критики считают это позднейшею и умышленною вставкою. И в самом деле, кроме того что в древнейших изданиях Соборов, каковы Кёльнское 1530 и Парижское 1535, Толедский Символ читается без прибавления, мудрено чтобы Отцы Собора дозволили себе такое самовольство без всякого предварительного рассуждения, ещё мудренее, чтобы Григорий Великий, который принимал Испанскую Церковь в лоно православия, оставил без внимания это явное нарушение целости вселенского вероисповедания. Впрочем, несомнительно то, что уже под конец VII века, если не самое прибавление, то выражаемое им учение имело ход на Западе. Во время раздоров по поводу монофелитизма, Св. Максим, посредник между православными Востока и Запада, в одном из своих писем, отправленном к Марину, пресвитеру Кипрскому, обратил внимание на упрёк со стороны Греков, будто Латины учат происхождение Св. Духа «от Сына». Но, столько же ревнуя о мире Церквей как и о православии, он, Грек происхождением, духом и языком, вместе с тем настаивал, что Латины отнюдь не признают Сына «началом Св. Духа», а только веруют, что Дух Святый «через него преходит», то есть «препосылается» верным. Так объяснял слова Максима и истинную мысль Запада Анастасий, библиотекарь Римской Церкви, missionem, nimirum processionem, intelligentes. Как бы то ни было, только из Испанской Церкви это прибавление к Символу перешло по соседству во Франкскую, или Галликанскую, где в половине VIII века встречается в исповедании Собора, держанного в Шантильи по поводу спора об иконах (767). С тем же прибавлением читалось, или, по крайней мере, читается теперь, исповедание Собора Фриульского, который несколько позже (791) держан был в северо-западной Италии Павлином, митрополитом Аквилейским. Всё это однако были Соборы частные. Папы могли или вовсе не знать об них, или не обращать должного внимания на их догматические постановления. По крайней мере, Римская Церковь сама хранила Символ свято, в неприкосновенной целости. В первый раз официальное представление о «Filioque» поступило к папе Льву  III с Ахенского Собора, который созван был Карлом Великим (809), именно для совещания о происхождении Св. Духа. До нас не дошло актов этого Собора, управляемого Карлом, открытым врагом Греков, смешивавшим политическую неприязнь к Востоку с религиозным догматом. Но сохранились в подлинных документах сношения, возникшие по этому случаю с папою. Собор, одобрив прибавление, отправил к Льву III депутацию, состоявшую из двух епископов и аббата, с титлом послов императорских, missi domini Caroli imperatoris. Эти послы предложили на утверждение папе три пункта: постановленное Собором учение о происхождении Св. Духа «и от Сына»; недоумение, «петь» ли Символ Веры при богослужении по обычаю Франкской Церкви, или «читать» по Римскому обычаю; прибавление выражения «Filioque» к тексту Символа. Замечательно, что при этом случае послы сами признавали вопрос о происхождении Св. Духа «не давно возникшим», quaestio nuper exorta, diu a quaerentibus indiscussa. Лев одобрил постановление Собора касательно самого догмата; предоставил свободу в рассуждении пения или чтения Символа; но относительно прибавления изъявил решительное, безусловное несогласие. Напрасно после старались поставить его в противоречие с самим собою, говоря, что «если Дух Святый происходит и от Сына, то такая важная истина должна быть известна всем верным, следовательно, внесена в Символ». Папа сослался на безусловное запрещение Третьего Вселенского Собора, замечая притом, что много других догматов не помещено в Символе, что происхождение Св. Духа принадлежит к таким таинствам веры, которые не для всех постижимы, следовательно, не имеют нужды и быть всем известными в точной определённости. Что заставило такого благоразумного святителя согласиться на самый догмат по разуму Ахенского Собора, неизвестно: вероятно, ему не хотелось противоречить Карлу, которого сам же он венчал и превознёс от лица Церкви, в вопросе, который не казался ему опасным для православия. По крайней мере дальнейшее поведение Льва доказывает, что он дорожил выше всего буквальною целостью Символа. Не довольствуясь строгим воспрещением прибавления, с которым были отпущены Карловы послы, он сделал две серебряные доски, на которых велел изобразить неприкосновенный текст Никео-Константинопольского Символа по-Гречески и по-Латински, и эти доски приказал выставить всенародно в Риме, в базилике Св. Петра, с надписью: «Наес Leo posui amore et cautela orthodoxae religionis» (Поставил есмь Лев, из любви и попечительности к православной вере). Эти доски оставались на месте до XI века, когда видел их своими глазами Петр Дамиани, кардинал, епископ Остийский, знаменитый ревнитель папства, сотрудник Гильдебранда. Их описывает, с подробною точностью относительно весу, библиотекарь Анастасий, тот самый, что объяснял слова Св. Максима об истинном разуме учения Латинов; а этот Анастасий жил и служил при Николае I. На них ссылался торжественно сам Фотий в послании к Аквилейскому митрополиту. Улика была очевидная. Николай видел, что анафема, которою ему отплатили в Константинополе, весит тяжелее. Совесть его должна была возмутиться. И он, так уверенный в несомнительности своего верховного владычества в Церкви, он, так не любивший советоваться и просить наставлений, не смел взять на себя отражения такого важного обвинения, каково искажение Символа. Замечательно однако, что он не обратился ни к кому из Римской Церкви, где конечно новый догмат ещё не успел пустить корней, и где доски Льва III стояли грозными обличительницами. Он обратился к Гинкмару, архиепископу Рейнскому, примасу Галлии. Там худо слушались пап (см. Галликанская Церковь), не слушались Льва III; не слушались и теперь самого Николая. Но он забыл свои личные неприятности с Гинкмаром по делу епископа Ротада; не посмотрел даже на возмущение, производимое против него соседними архиепископами, Титгодом Трирским и Гюнтером Кёльнским, которые, быв извержены им по делу Титберги Лорренской, протестовали свою независимость от папского престола и явно примкнулись к Фотию. Николай принужден был опереться на то, что прибавление «Filioque» первоначально сделалось гласным и господствующим в этой части Латинского запада, и что там должны лучше знать, или, по крайней мере, лучше умеют выставить основания, на которых оно утверждалось. Гинкмар повестил всех своих епископов, чтобы они «отвечали на возражения Греков, присланные в Галлию папой Николаем». И на этот призыв явились защитниками не только догматического разномыслия, но и обрядовых отличий Западной Церкви, Эней епископ Парижский и Ратрамн монах Корбийский. Сочинение последнего, «Contra Graecorum opposita Romanam Ecclesiam informantium, libri IV», отличается духом христианской снисходительности касательно наружных различий между Церквами; но в рассуждении главного догматического пункта, оба эти апологиста с равным упорством стали за нововведение Западное, которое знаменитый Алкуин называл «Испанским заблуждением» не дальше как за пятьдесят лет. Николаю трудно было торжествовать с такими защитниками. Их тёмные имена что значили перед недавно погасшими светилами Западной Церкви, Рабаном Мауром, архиепископом Майнцким (856), и Гаймоном епископом Гальберштадтским (853), которые оба исповедывали Символ в древней православной целости? Или как могли они стать в параллель с ещё процветавшим Иоанном Скоттом Эригеною (883), гением первой величины на Западе, и который объяснял таинство происхождения Св. Духа по разуму Восточной Церкви?
Но между тем вдруг неожиданная перемена обстоятельств произошла в Константинополе. На императорский престол вступил новый самодержец, Василий Македонянин, проложивший себя путь умерщвлением сначала Варды (866), потом самого Михаила (867). Фотий, так тесно связанный с ниспровергнутым правительством, не мог оставаться на своём месте. Говорят даже, будто он осмелился не допустить Василия к причащению в торжественный праздник Рождества Христова, как убийцу. Правда ли, нет ли, это последнее обстоятельство, только он должен был уступить свой престол страдальцу Игнатию. Колесо перевернулось. Надобно было разделывать то, что до тех пор было делано. Игнатий хотел, чтобы тяжесть соборного осуждения была снята с него так же торжественно, как наложена. Он и император обратились опять к Николаю I с приглашением на новый Собор Вселенский. Но Николая уже не было: он не дожил до этой важной минуты (867). На папской кафедре восседал Адриан II. Впрочем, с переменою лиц, в духе не было перемены. Подтвердив на предварительном Соборе в Риме (868) проклятие Фотия и восстановление Игнатия, Адриан отправил в Константинополь легатами тех же самых Родоальда и Захарию, которые получили своё прощение. Они должны были, как очевидные свидетели, изобличить теперь всю неправедность осуждения Игнатьева. Мудрено разбирать дела человеческих страстей. На новом Соборе (869) всё восстало против Фотия. Те, которые прежде ползали перед ним, теперь осыпали его ругательствами и клеветами. Не многие остались ему верными: таков был Захария, митрополит Халкидонский, протестовавший усильно против самовластия папы, допускаемого Собором; таков был Иоанн митрополит Гераклейский, который, когда стали собирать голоса на извержение Фотия, воскликнул: «Проклят, кто проклинает своего пастыря!». Но их не слушали. Сам Фотий показал себя истинно высоким в несчастии. На требование явиться перед Собор к ответу, он отозвался словами псалмопевца, что решился «не согрешать языком перед грешными» (Пс. XXXVIII. 2). Наконец он явился в пятое заседание Собора, протестуя, что делает это по принуждению, и остался упорно при своём молчании. Когда спросили его, что имеет он сказать в своё оправдание, он отвечал: «Моё оправдание не в этом мире!». Ему дали срок одуматься; потом вызвали опять в седьмое заседание: он не изменил себе, остался тем же. И в самом деле, как и что он мог отвечать? К нему придирались, например, будто на последнем держанном им Соборе, где был проклят Николай (867), представители трёх прочих Восточных патриархов были подложные и их грамматы поддельные. Но теперь также выставлены были уполномоченные патриархов, будто бы с их грамматами, а через десять лет, на новом Соборе в Константинополе (879), патриархи объявили через своих настоящих послов, что прежде никого и ничего не посылали, что их мнимые уполномоченные были просто Сарацинские поверенные, приезжавшие в Константинополь для выкупа пленных. Чтобы уничтожить осуждение Игнатия, стали переспрашивать свидетелей, которые на прежнем Соборе клятвенно утверждали, будто Игнатий возведён был на кафедру патриаршескую не законно. Теперь все они отперлись от своих показаний, объявляя их торжественно ложью, вынужденною будто страхом. В числе их находились важные государственные сановники, один протоспафарий и один консул, оба прежде душевные приятели Фотия. Протоспафарий прибавил, что он давно уже и покаялся в своём грехе одному столпнику, который наложил на него эпитимию, исполняемую им до сих пор. Консул долго колебался согласиться на проклятие Фотия, так как проклятие должно поражать только еретиков; но ему объяснили, что поступки Фотия хуже всякой ереси, и он присоединил свой голос к общему приговору. В челе противников злополучного Фотия, разумеется, стояли папские легаты. Фотий сохранил всё спокойствие души. В несчастии он явился бесконечно выше, чем в счастии. Его осудили на строгое заточение, отделили от всех друзей, даже не позволили никому из духовных ходить к нему и вместе петь и молиться; он видел только одних своих караульных; тридцать дней был он болен, и к нему не допускали врача. Наконец, что всего ужаснее, его лишили даже книг, - «наказание свойственное мудрому», как замечает прекрасно наш историограф преосвященный Иннокентий. И Фотий, прежде так уклончивый, так гибкий, теперь выпрямился твёрдо и непоколебимо. Он обличал громко своих преследователей. Он проповедывал, что «неправедная анафема возвращается на тех, которые её произносят, служит к освящению тех, на кого произносится».
Этот-то Собор, осудивший Фотия, Латины называют Осьмым Вселенским. Но ни форма его, ни содержание, вовсе не ответствуют такому высокому имени. Объяснено, как он был держан, и в каком духе пристрастия и человекоугодия. Теперь, чем на нём занимались? Ничем, кроме личности Фотия. О тех различиях, которые были поставлены в укор Римской Церкви, ни слова. Важно однако ж то, что Церковь Восточная не снимала осуждения, на них произнесённого. Судя по тому, что на Соборе находился, в свите легатов, библиотекарь Анастасий, исповедывавший происхождение Св. Духа по разуму Вселенской Церкви, должно полагать, что разномыслие в этом важном пункте считалось и самими представителями папы следствием недоразумения. Как бы то ни было, Рим не смел и трогать этого вопроса, в котором он был совершенно не прав. Повинуясь внешним внушениям, Собор словами и действиями изъявлял глубокую покорность Римской кафедре, а больше ничего не нужно было Адриану, который наследовал только притязания Николая I. Воссоединение обеих Церквей казалось ему решённым победой над Фотием.
Но оно не было вовсе решено. Пламя подёрнулось только снаружи пеплом. Император Василий Македонянин был совсем не таков, чтоб поддаться безусловно папе. Утвердясь на престоле, он крепкой рукой схватил бразды гражданского и церковного правления. Он обратил всё внимание своё на Булгарию: христианство казалось ему надёжнейшим способом подружить с империей эту опасную соседку; вот почему он употребил все усилия, чтобы водворить в ней снова Восточные обряды и приобщить её к Византийской иерархии. Не без насильственных мер она была очищена наконец от Латинских пришельцев. Из Константинополя отправились туда епископы и архиепископы. Папа Иоанн VIII, преемник Адриана II (+872), не мог перенесть этого равнодушно. Он беспокоил своими письмами Игнатия. Но благочестивый старец, при всей своей преданности Римской кафедре, не смел удовлетворить требований её в деле, которое получило государственную важность. К довершению перемены обстоятельств, изгнание и немилость к Фотию продолжались недолго. Василий, всегда уважавший его таланты и учёность, скоро с ним примирился, вызвал его в Константинополь, приблизил к себе, наконец поручил ему воспитание своего сына. К чести обоих совместников по патриаршеству, должно сказать, что они вовсе не разделяли ожесточения своих приверженцев; напротив также помирились, и помирились искренно. Фотий, конечно очищенный несчастием, уклонился от всякого сношения с врагами Игнатия. Игнатий заплатил ему христианским забвением всего прошедшего. Они жили дружески, и это конечно не осталось без влияния на отношение Константинопольской кафедры к Римской. Иоанн вышел наконец из терпения. Он отправил ультимат к Игнатию, где угрожал ему низвержением и проклятием, если тот в тридцать дней не очистит для него Булгарию. Старец, которого жизнь была уже так переполнена бурями, имел счастие не дожить до разгрома этой новой тучи. Прежде истечения назначенного срока он умер (878) на руках Фотия, благословляя его любовь и поручая его попечению своих остающихся друзей.
При таких обстоятельствах, кому естественнее было занять упразднённый пре-стол как не Фотию? Это значило умирить совершенно Восточную Церковь, и с тем вместе оградить её независимость от Западной. Василий так и сделал. Но он не хотел никак явного разрыва между Церквами. Для совершенного успокоения умов, соборная анафема, изреченная на Фотия от лица Вселенской Церкви, требовала такого же соборного разрешения. Так к Иоанну VIII явилось посольство из Константинополя, с письмами от Василия и Фотия. Его просили принять участие в новом Соборе и разрешить Фотия от клятвы. Иоанн не был так крут, как Николай I, ни так запальчив, под наружным видом смирения, как Адриан II. Ловкий и предусмотрительный, он тотчас сметил, что дело обойдётся и без него, если он будет упорствовать; расчёл, что при настоящих обстоятельствах, Константинопольская кафедра не будет строго разбирать формы, которую он даст своему вмешательству, не будет протестовать против тона судьи, который, вследствие покорности, изъявленной последним подобострастным Собором, сама ему предлагает; наконец имел в виду и ту надежду, что снисходительность его будет заплачена отречением от всех прав на Булгарию, и вообще преданностью Восточной Церкви на будущее время, сначала из признательности, которую потом привычка обратит в обязанность. Так он и расположил план своих действий. В письме к императору, он ответствовал, что, хотя Фотий заслужил совершенно своего осуждения, однако, для общего желания и мира Восточной Церкви, он соглашается сделать в пользу его изъятие из строгости церковных правил; почему и снимает анафему. Тем не менее Фотий должен был предварительно заслужить это публичным молением Собора о «милосердии». Папа настаивал потом, чтобы впредь никакой мирянин отнюдь не был допускаем на патриаршескую кафедру, которая должна замещаться не иначе, как членами Константинопольского клира. Далее между условиями восстановления Фотия, он требовал непременно, чтобы этот последний отказался от всех иерархических прав на Булгарию. В инструкции своим легатам, Иоанн подтвердил строго, что Фотий не иначе должен быть признан ими в патриаршеском достоинстве, как обязанный этою милостью единственно снисхождению папы. Всё было обдумано прекрасно; только всё вышло наперекор расчётам и приказаниям Иоанна.
Собор открылся в Константинополе (879) во всей форме Вселенского: на нём присутствовало 383 епископа и настоящие послы трёх Восточных патриархов. Фотий занял своё патриаршеское место, не дожидаясь папского подтверждения. Когда легаты, верные своей инструкции, заметили это, им отвечали, что Фотий давно уже признан законным патриархом, что он возвращён на кафедру волею императора, единогласным желанием столицы, и согласием трёх патриархов, что Восточные епископы лучше могли и обсудить это дело, как очевидцы, нежели Римский епископ издалека. Собор вообще держал себя очень вежливо в отношении к папе; изъявлял всё уважение к первопрестольной кафедре древнего Рима, уступал многое на словах, но ничего на деле. Сам Фотий дозволил себе принять от легатов архиерейское облачение перед лицом Собора, в знак, что и папа признаёт его патриархом; но легаты давали этой церемонии тот смысл, в каком папа препровождал паллиум архиепископам Западной Церкви. Притом же их Латинского языка не понимали на Соборе, а они ничего не понимали по-Гречески: всё делалось через толмачей, которым поставлено было в обязанность с одной стороны смягчать, с другой успокаивать притязания Римлян. Самое послание папы к Собору было читано опять в переработанном переводе; всё резкое, требовательное, повелительное, было подслащено; напротив усилены выражения, которыми папа уничтожал определения предшествовавших Соборов в Риме и в Константинополе, принимал Фотия в общение, называл его «святейшим патриархом, братом и сослужителем». Согласие поддерживалось наружно всеми мерами. Но между тем ясно было высказано легатам, что папа, признавая Фотия в патриаршеском достоинстве, спасает тем честь Римской Церкви, освобождает её от подозрения в упорстве нарушать вселенский мир и продолжать раскол в христианстве. Они отстаивали частные пункты своей инструкции. Несколько раз заводили они речь о Булгарии. Но Собор отклонял от себя это дело, говоря, что определение епархиальных границ принадлежит императору. С своей стороны Фотий успокаивал их фразами, что он готов уступить более, чем требует папа, что любовь чужда своекорыстия, что распространение пределов епархии умножает только труды и беспокойства пастыря. Относительно незамещаемости патриаршеской кафедры мирянами, Собор отвечал решительно, что каждая Церковь имеет свои обычаи, которыми и должна руководствоваться. Многие из присутствовавших, в особенности Прокопий, архиепископ Кесарии Каппадокийской, с жаром восстали против слишком строгого разделения мирян от духовных, против идеи, превращающей духовенство в непроницаемую касту. Наконец в шестом заседании Собора был прочитан древний Никео-Константинопольский Символ в совершенной неприкосновенности текста и повторено торжественное запрещение всякого изменения прибавкою или убавкою, причём очевидно имелось в виду спорное «Filioque». И так победа осталась вполне на стороне правильного Вселенского Собора, православия и независимости Восточной Церкви. Иоанн обчёлся во всех своих предположениях. Надобно прибавить, что и Фотий совсем не думал притворяться перед ним. Напротив, по окончании Собора, он писал к нему, что он никак не считает себя восстановленным в патриаршеском достоинстве «по милости», что он не просил и не просит о «милосердии», потому что не имеет в нём нужды.
Можно себе представить, какое действие произвели на Иоанна письмо Фотия и препровождённые при нём акты Собора. Но он умел скрыть себя сначала. Он удовольствовался только изъявлением удивления, что Собор дозволил себе такие отступления от его указаний. Он говорил, что подвергнет его действия рассмотрению. Между тем он подтвердил снова восстановление Фотия, повторяя только, что делает это единственно «из милосердия», misericorditer, и порицая в Фотии отсутствие христианского смирения. Главное состояло в том, что он всё ещё надеялся удержать за собою Булгарию. Но когда эта надежда, после настоятельных повторений, уничтожилась, он не мог долее удерживаться, созвал свой Собор в Риме (881) и грянул новым проклятием на Фотия. Разрыв Церквей возобновился.
Заметим здесь, что все эти смуты имели непосредственное и важное влияние на наше благословенное Отечество. В это именно время блеснул первый свет Евангелия на Руссов. Фотий, в том самом окружном послании, которым обличал Римскую Церковь (866), писал, что «дикий народ Рос, преложил нечестивое языческое суеверие на чистую и неблазненную христианскую веру». Это без сомнения относится к упоминаемому в наших летописях крещению Оскольда и Дира, которое проложило путь Ольге и равноапостольному Владимиру. И так мы усыновились духовно Восточной Церкви в самом первом пылу разрыва с Западом. Но это ещё не главное. В то самое время, для наших соплеменников Моравов, производился перевод Священного Писания на Славянский язык Греко-Восточными апостолами Кириллом и Мефодием (см. Кирилл и Мефодий). Основанная ими Моравская Церковь отдалась под покровительство Римской кафедры. Папа Иоанн VIII, в том самом году, как держан был последний Константинопольский Собор (879), где он надеялся упрочить своё духовное диктаторство, грянул проклятием на Славянскую литургию, совершаемую Св. Мефодием. Но вдруг он переменил тон, и стал писать официально к Святополку Великому Моравскому, что он «Славянские письмена, изобретённые философом Константином, по справедливости похваляет, и повелевает, дабы на Славянском языке возвещались дела Христовы» (880). Без сомнения, неудачный оборот Собора смирил его гордость, и заставил снисходительнее обращаться с Моравами, чтобы не потерять и их так же, как Булгар. Это обстоятельство важно для нас, не только в церковном, но и во всех отношениях. Не удержись Фотий, Иоанн, сделавшись полновластным самодержцем в христианстве, задушил бы юную Славянскую грамоту в самом её зародыше. Когда-то явились бы ещё другие Кирилл и Мефодий. Между тем мы бы лишены были наслаждения «слышать величия Божия своим языком», как выражается наш летописец, или, как говорит другой Славянин, Добнер, «внимать орфический звук Славянского богослужения». Этого мало. Восточное православие, которое неоспоримо есть краеугольный камень самобытного величия «Святой Руси», не слилось бы тогда с нашею национальностью, не обратилось бы в сок и кровь нашей жизни. В Славянской грамоте, в Славянском богослужении, Провидение упрочило нашу вели-кую будущность. Всё это было в тесной связи с мужественною оппозициею Фотия Иоанну. Так самая игра человеческих страстей направляется Миродержавною рукою Промысла к высоким божественным целям.
Но на общее дело разделения Церквей и этот новый разрыв не имел ещё решительного действия. Проклятия Иоанна VIII и его преемников гремели только на лицо Фотия. Между тем внутреннее единство не считалось расторгнутым. Догмат о происождении Св. Духа во многих Церквах Запада исповедывался по разуму Восточной Церкви. Аквилейский митрополит, примас Истрии, входил даже в непосредственные сношения с Фотием по этому предмету, умоляя его поддержать колеблющееся православие (883). Вскоре и личный бой кончился за недостатком бойцов. Фотий, любопытное игралище судьбы, был опять, и уже навсегда, свержен с патриаршеского престола (886), по воле императора Льва VI Философа, сына и преемника Василиева, ради каких-то тёмных, политических обстоятельств. Этот Лев, названный «философом» только из лести, по некоторой степени книжной образованности, этот Лев сам прибегнул к Риму, чтобы уничтожить отлучение, которым поразил его патриарх Константинопольский Николай Мистик за вступление в четвёртый брак, воспрещаемый канонами Церкви. Тогдашний папа Сергий III отправлял по этому случаю послов в Константинополь. Но верно их строго обличали там в прибавлении к Символу, которое всё больше и больше укоренялось на Западе. По крайней мере, Сергий счёл опять нужным, по примеру Николая I, вызывать Галликанскую Церковь на защиту спорного догмата, как видно из актов собора, держанного (909) в Трослее (Trosley). Патриарх Николай, вступив в другой раз на свою кафедру из заточения, возобновил сношения с преемником Сергия, Анастасием III (911-913).
В царствование учёного, но бесхарактерного Константина VII Багрянородного, сына Льва VI Философа, сильный тесть его Роман Лакапин отдал патриаршество одному из сыновей своих Феофилакту (933). Чтобы утвердить митру на этом шестнадцатилетнем мальчике, сочли нужным прибегнуть к утверждению папы, которым был тогда Иоанн XI, сын Марозии, почти такой же мальчик. Феофилакт вовсе не был достоин своего высокого сана; но он был зять императорский: его братья и отец не только имели власть, но и носили венец вместе с Константином, назывались со-императорами: это не могло остаться без влияния, это давало высокую политическую значительность лицу Феофилакта, которая перешла и вообще на кафедру, занимаемую им двадцать три года. Преемником Феофилакту был достопочтенный Полиевкт, муж святой жизни и твёрдого характера, достопамятный особенно для нас, потому что даровал крещение Св. Ольге. Тогдашнее положение Византийского двора, терзаемого беспрестанными революциями, давало ему повод принимать тон обличителя и судьи, двигать громами Церкви на самых венценосцев, которые пролагали себе путь к престолу убийством и интригами. Полиевкт вытребовал у императора Зимисхия (969), чтобы он уничтожил определение Никифора Фоки, которым тот присвоил было себе назначение епископов без выбора Церкви, пункта, за который впоследвии Рим должен был иметь такую продолжительную борьбу с западными им-ператорами. Наконец император Василий II, который существенно царствовал один, чтобы покончить решительно все неприязненные столкновения иерархических притязаний, предложил папе Иоанну XX поделить с патриархом Константинопольским священноначальство христианской вселенной (1024). Оба они должны были признать друг друга «Вселенскими Патриархами», один Запада, другой Востока. Па этом условии тогдашний Константинопольский патриарх Евстафий соглашался внести снова в церковные диптихи имена пап, которые были уже исключены предшественником его Сергием по соборному определению. Позднейшие Латинские писатели уверяют, что Иоанн отверг это предложение. Но современные свидетельства доказывают противное. Иоанн, который едва держался на купленном престоле, продал Византии все претензии своих предшественников. Только он сделал это тайно, опасаясь соблазна и ропота своей Церкви. В самом деле, как скоро слух об этой сделке распространился, обнаружилось всеобщее неудовольствие; уважаемый в то время аббат Вильгельм Дижонский писал к папе резкое укорительное письмо, что он обесчестил кафедру Святого Петра. Идея вселенского единства Церкви и по наружному иерархическому организму была всегда любимой идеей Запада. Теперь она уничтожилась. С двумя «вселенскими патриархами» являлись две христианские вселенные. Восток полагал, что тем спасётся внутреннее единство, укрепится мир Церквей, сомкнувшихся, каждая отдельно и самобытно, в своих обычаях и правах. Но он не брал в расчёт страстей, которые не дремали.
В то время как Лев IX вступил на папский престол, па Константинопольской патриаршеской кафедре уже пять лет (с 1043) восседал Михаил Керуллариос, человек раздражительный, беспокойный, упрямый. Династия Василия Македонянина угасала в двух женщинах, Зое и Феодоре, дочерях Константина IX. Зое было уже за шестьдесят, но она не создана была для одиночества: она хотела разделить престол с Константином X Мономахом, который не испугался жениться на старухе, приносившей корону в приданое. Тогдашний патриарх Алексий, без сомнения, выведенный из терпения соблазнительными сценами, которые столько раз повторялись пред его глазами, загремел церковным воспрещением третьего брака Зои. Три дня он не соглашался венчать её, пока Зоя обещала торжественно понести церковное наказание. Его-то место заступил Керуллариос. Вся жизнь этого иерарха, сидевшего на патриаршеской кафедре шестнадцать лет (1043—1059), была непрерывною цепью борений. Так как в его время сменились опять четыре императора, в том числе одна женщина, Феодора, сестра Зои (1054—1056), то он потерял уважение к короне, которая всякий раз, для утверждения на новой голове, требовала его благословения.
У страстной Зои, у набожной Феодоры, у старика Михаила VI Стратиотика, который наследовал Феодоре, но царствовал только год (1056—1057) и потом должен был сойти с престола в монастырь, Керуллариос вырывал милости за милостями, преимущества за преимуществами, не боясь прибегать к угрозам анафемы, даже иногда проповедуя, что он может и снять венец, возложенный его первосвященническою рукою. Для обозначения своего равенства с императорами, присоединил к своему патриаршескому облачению красную обувь, принадлежавшую собственно и исключительно к императорским регалиям. В Исаакии Комнине, отнявшем престол у Михаила VI (1057), он однако нашёл на камень, и умер на пути в заточение, принужденный отречься от патриаршества (1059). Но так колоссально было могущество этого человека, что Исаакий, впрочем твёрдо усевшийся на престоле, не долго пересидел его: в том же году (1059), горько оплакивая смерть изгнанного патриарха, он, сколько от угрызений совести, столько и от общего ропота, скрылся добровольно в монастырь, и оставил трон Константину XI Дуке.
Этот-то Михаил Керуллариос восстал вдруг против Латинов, и восстал со  всею ревностью, какой должно ожидать от его характера. До тех пор, несмотря на повторявшиеся время от времени вспышки, обе Церкви, Восточная и Западная, взаимно терпели друг друга. Так же как в Италии, в Риме и вокруг Рима, существовали многие Греческие церкви и монастыри, где богослужение беспрепятственно совершалось по Восточному обычаю, в Константинополе наоборот находилось много Латинских монастырей и церквей, сохранявших нерушимо обычаи Западные. Десять лет патриаршествовал Михаил, не обращая на то никакого внимания, как вдруг поразило его новое, не замеченное ещё гласно, отступление Латинов от Греческого обряда: они совершали литургию - «на опресноках»! В самом деле, это было нововведение Запада, чуждое Востоку, который, верный преданно христианской древности, совершал и совершает доныне таинство Евхаристии на «квасном» или просто кислом «хлебе». Не сомнительно, что сам Запад, до VIII столетия в этом отношении держался одного обычая с Востоком; по свидетельству шестнадцатого Толедского Собора, держанного в конце VII века (693), в Испании просто даже вырезывали кругленькие кусочки из «обыкновенного хлеба», приготовляемого для домашнего обихода, и служили на них обедню. Но уже в IX веке, знаменитейший из тогдашних учителей Западной Церкви, Рабан Маур, требовал, чтобы в таинстве евхаристии употреблялись «опресноки», и это распространилось на том, впрочем, не справедливом основании, что Тайная Вечеря, первообраз Евхаристии, совершена была Иисусом Христом как ветхозаветная пасхальная вечеря, следовательно «на опресноках». Новый обычай не скоро вошёл в общее употребление: иначе как же бы он не был замечен Фотием? Как бы то ни было, только Михаил Керуллариос, спустя четыре года по вступлении на папский престол Льва IX, (1053), издал повеление запереть в Константинополе все церкви Латинского обряда и отнять монастыри у аббатов, священнодействующих не по Греческому обычаю. Мало того: вместе с Львом, митрополитом Ахридским, экзархом Булгарии, он отправил послание к Иоанну, епископу городка Трани в Апулии, где сохранялся ещё Греческий обряд; послание, содержащее горькие обличения Западной Церкви и обращённое ко всему Латинскому духовенству включительно с папою. Михаил, на основании употребления опресноков и поста в субботу, обвинял Латинскую Церковь... в жидовстве! Послание Михаила попалось прямо в руки кардиналу Гумберту, человеку горячему, охотнику до полемических схваток, и вдобавок фанатику папства. Он тотчас перевёл его на Латинский язык и представил Льву IX. Длинным посланием отвечал папа на обвинения своей Церкви, но слегка касаясь их материальной сущности. Говоря о внутреннем единстве веры и любви, не нарушаемом местными разностями наружных обрядов, выставляя в образец терпимость Римской кафедры, которая находящихся в её области Греческих церквей и монастырей не только не стесняла, но ещё поощряла их к соблюдению национальных обычаев и преданий, он имел на своей стороне голос правды; но господствующий тон и характер его ответа был проникнут папским деспотизмом. Не входя ни в какие дальнейшие исследования, касательно спорных пунктов, он возвещал только непреложную важность кафедры Св. Петра, которая одна владеет ключом истины, и правом верховного решительного суда во всех делах Церкви. Платя укоризнами за укоризны, он повторял давнишние упрёки против Греков, насчитывал до девяноста и более ересей, родившихся на Востоке, и так далее. Пламя запылало. Началась жестокая полемика. Кардинал Гумберт явился бойцом Западной Церкви: он отвечал по пунктам на все обвинения. Со стороны Востока явился монах Студийской обители в Константинополе, Никита Стифат (по Ла-тинскому переводу прозвания, Пекторат), который с жаром восстал против опресноков, против поста в субботу, и за брак священников, в то время на Западе преследуемый с особенным ожесточением Гильдебрандскою реформационною партиею. Пожар быстро разливался.
Тогда царствовал ещё Константин X Мономах в Константинополе. Ему очень важен был мир церквей. В то самое время как Михаил начал преследовать опресноки, папа Лев IX, от имени Св. Петра, благословил Нордманов южною Италиею и Сицилиею (1053). Это отрывало от Византии последние владения, которые она сохраняла ещё за морем. Желая всячески ублажить папу, он уговорил патриарха войти с ним в сношения и сам ревностно хлопотал о мире. Лев был не прочь от переговоров, в которых надеялся остаться победителем. Он отправил в Константинополь посольство, в челе которого был кардинал Фридрих, архидиакон Римской Церкви; сопутниками его были кардинал Гумберт и Петр, архиепископ Амальфийский (1054). Душой всех действий этого посольства явился Гумберт, человек наименее способный к миру. Высокомерный тон, держанный вообще послами, только что усиливал раздражительность Михаила. И он в свою очередь не щадил их: он обращался с ними даже без уважения к их посланническому характеру, сажал их, представителей папы, ниже Греческих митрополитов, требовал от них себе «земного поклонения». Гумберт представил свои возражения против послания патриарха и против книги Никиты. Но с первой аудиенции Михаил объявил, что он решительно ни в чём не уступит, что воля императора над ним бессильна, что дело не может быть решено иначе, как Вселенским Собором, в присутствии патриархов. После того легаты не могли уже ни как к нему и добраться. Между тем император сам делал всё, что только мог. Слабодушный Никита отступился от своих мыслей, предал осуждению свою книгу и сам бросил её в огонь в присутствии императора и легатов. Партия, преданная императору, провозгласила Римскую Церковь первопрестольною и неукоризненно православною. Не добившись ничего от патриарха, который оставался невидимым, легаты вошли торжественно в Софийский храм, произнесли анафему на Михаила и его единомышленников, положили клятвенную граммату на престол и вышли, сказав, что «отрясают прах ног своих на Константинополь и на весь Восток». Это взволновало всю столицу. Михаил позвал их на Соборный суд. Но император дал тайно знать им, чтоб они скорее выбирались из города, не ручаясь за их безопасность при всеобщем раздражении умов и страстей. Сам он, сбывши с рук тяжёлых гостей, должен был, согласно общему требованию, вступиться за честь оскорблённой Восточной Церкви. Наказание постигло Греков, которые перевели по-Гречески буллу проклятия. Попытка примирения кончилась ожесточением вражды. С этих пор явилось ругательное прозвище «азимитов» опресночников, от azymos, «опреснок», которое и теперь служит выражением религиозной антипатии Греков к Латинам.
И однако всё ещё ни с той ни с другой стороны не было совершенного отчаяния примириться. Восточная Церковь обличала Запад с духом кротости и братолюбия. Только Михаил патриарх, увлекаясь запальчивостью, дошёл до того, что называл Латинов «иконоборцами». Но учёный Пётр, современный патриарх Антиохийский, к которому, равно дорожа его голосом, обращались и папа и Михаил, твёрдо стоя в православии, не разделял ожесточения Керуллариоса. Доказывая несправедливость утверждения Латинов, будто Христос совершал Тайную Вечерю на опресноках, он присовокуплял, что их тем не менее «должно считать братьями», что «заблуждения их конечно происходят от неведения и от недостатка образованности», что «от грубых народов Запада нельзя требовать такой точности, как от просвещённых Греков». Тот же дух одушевлял Феофилакта, умного и благочестивого экзарха Булгарии, жившего несколько позже (ум. 1101). Обвинение Латинов в иконоборстве он называл «клеветою». Существенную вину их он поставлял единственно в разномыслии касательно происхождения Св. Духа; но и тут советовал не спорить о словах, а стараться объясниться в самых понятиях: может быть, всё это не более, как недоразумение, происходящее от бедности Латинского языка, не имеющего отдельных выражений для «вечного происхождения» и «временного послания» Св. Духа. Только против иерархических притязаний пап дозволял он спорить со всем жаром и не делать никаких уступок, но все прочие наружные различия молил прикрывать христианскою любовию, приносить в жертву внутреннему согласию и миру единого стада Христова. Беспристрастный пастырь не щадил излишней ревности и в своих единоверцах. «Бог, - говорил он, - влечёт всех к себе долготерпением, а мы разгоняем нашею гордостью». Вообще вражда Церквей, сосредоточенная преимущественно в центрах, в Риме и в Константинополе, ещё слабо или и вовсе не чувствовалась на окружностях. В этом отношении юная Русская Церковь представляла благословенный образец христианского миролюбия. Дочь Востока по духу, верная блюстительница православия, она не склонялась под иго Рима, но и не питала ненависти к Западу. Неосновательно уверяют Латины, будто Св. Антоний Киево-Печерский, патриарх иноческого жития в нашем православном отечестве (ум. 1073), жил и скончался в Риме; эта нелепая басня вполне опровержена в «Печерском Патерике», по лучшее опровержение — мощи праведника, свято чествуемые доныне в Киеве.
Между тем колесо быстро переворачивалось. С могучей руки Гильдебранда, Рим достиг зенита иерархического величия. Напротив Константинополь был добычею придворных интриг и революции. Опять женщина, Евдокия, вдова Константина XI Дуки (ум. 1067), оставшись опекуншею и соправительницею своих малолетных детей, предалась вместе с троном Роману IV Диогену (1068), несмотря на сопротивление патриарха Иоанна Ксифилина. Сын её, Михаил VII, ослепивший Романа и сославший мать в монастырь (1071), был сам сброшен с престола Никифором III Вотониатом (1078). Империя отдохнула под династиею Комнинов (с 1081). Но по мере укрепления императорского престола ослабевала сила патриархов. Это нисколько не улучшило отношений Востока к Западу. Напротив, через теснейшее соединение политических интересов с церковными, больше открылось поводов к столкновениям, к неприязни, к ожесточению. Крестовые походы сблизили Латинов с Греками. Чем короче они спознавались, чем ближе видели друг друга, тем яснее обрисовывалась их враждебная противуположность, ярче вспыхивали национальные и религиозные антипатии. Напрасно Урбан II, развеявший знамя креста, пытался примирить с собою Восток на Соборе в Бари (1097): его первосвященнический авторитет, равно как высокая учёность Ансельма Кентерберийского, поддерживавшего всячески «Filioque», остались безуспешными. Не больше имело успеха и красноречие Петра Гроссолано (называвшего себя на Греческий манер Хрисолаем), которого Пасхалий II посылал к императору Алексию; не больше сделал и Собор, держанный в Риме тем же папою (1112), в присутствии послов Алексиевых. Учёнейшие мужи востока, каковы Евстратий, митрополит Никейский, изъяснитель Аристотеля, и монах Евфимий Зигавен, крепко стояли за православие: первый, уважаемый самими Латинами, отразил победоносно все софизмы Гроссолано. Законоискусник Феодор Вальсамон, патриарх Антиохийский, впрочем не видавший никогда своей кафедры, которую занимал Латинский прелат вследствие завоевания крестоносцев, внёс в каноническое право Восточной Церкви осуждение папских притязаний и безженства клира. Сын и преемник Алексиев, Иоанн II Прекрасный, или Кало-Яни (1118—1143), действительно краса мрачной Византийской истории, имел искреннее расположение к примирению Запада с Востоком. Он пригласил западного императора Лотария II, при папе Иннокентии II, принять участие в Соборе, который нарочно для этой цели созвал в Константинополе (1136). Ансельм, епископ Гавельбергский, явился действительно в качестве посланника Лотариева. Но вся его ловкость, все усилия сокрушились о непреоборимую твёрдость патриарха Иоанна Халкидонянина и других Восточных святителей. Митрополит Никомидийский Никита, державший прение с Ансельмом, откровенно изобличал «невежество» Латинов, происходящее «частию от нерадивости, частию от тупоумия, частию от порабощения мирским видам и суетам», vel ex nimla negligentia investigandae fidei, vel ex crassa tarditate hebetis ingenii, vel ex occupatione et mole secularis impedimenti. Равным образом подвизались Василий Ахридонянин, митрополит Солунский, Андроник Каматер и Георгий, митрополит Коркирский. Сын и преемник Иоанна, Эммануил I (1143—1180), больше из политики, чем для церковного блага, возобновил опять сношения о единении. Угрожаемый могуществом Фридриха I Барбаруссы, он обращался к папам Адриану IV и Александру III, в надежде на сильное покровительство. Александр пригласил посла его, Нектария, присутствовать за Константинопольского патриарха на Латеранском Соборе, где он изрёк проклятие на Фридриха (1167); но это доставило только случай Нектарию отличиться всею своею ревностью к православию перед лицом представителей Западной Церкви. Не отчаиваясь достигнуть цели, Эммануил предложил созвать у себя в Константинополе свой Собор, куда папа отправил двух легатов, Варлаама и Акиндина, вероятно, олатинившихся южно-Италианских Греков. Но как ни велико было самовластие императора, который, по несчастью, сам был страстный охотник богословствовать, епископы Восточные, одушевляемые ревностью патриарха Михаила Анхиалиоса, никак не согласились покориться папе, что, разумеется, было главным условием единения. Эммануил сам выходил на арену, сам спорил, доказывал, убеждал, грозил, и наконец должен был склониться на единодушное определение Собора «отсечь решительно папу и его последователей от церковного союза». В числе главных поборников православия отличился тогда Константин Манассия, современный поэт и историк. Заметим, что, с началом XII века, явился и в Русской Церкви обличителем Запада митрополит Никифор I (1106—1121), писавший послание Владимиру Мономаху о заблуждениях Рима.
Век XIII начался ужасною катастрофою для Константинополя. Династия Комнинов, как будто по заведенному, непреложному порядку, скончалась в судорогах междоусобий, вслед за смертью Эммануила (1180). Алексий II, сын его, был задушен дядею своим Андроником II (1183), который в свою очередь истерзан возмутившимся народом (1185). Основатель новой династии, Исаакий II Ангел, искал укрепить свою ничтожную власть на колеблющемся престоле связями с Западом: он выдал дочь свою за Филиппа, сына могучего Барбаруссы, который между тем пронёс в третий раз знамя Креста под стенами Константинополя (1189), подавляя Греков уничижительным презрением. Но вскоре родной брат его, Алексий III, отнял у него и престол и зрение (1195). Сын низверженного слепца, впоследствии Алексий IV, нашёл однако средство убежать в Италию, в намерении предаться покровительству папы, которым тогда был знаменитый Иннокентий III. B это время снаряжалась четвёртая крестоносная экспедиция на Восток, под предводительством баронов Франции, на судах Венецианской республики. Константинополь был ей по дороге; а беглец сулил золотые горы за помощь. Как ни выгодно было для политики пап воспользоваться этим случаем, чтобы поработить через Константинополь всю Восточную Церковь, к чести Иннокентия должно сказать, что он строго воспретил крестоносцам уклоняться от своего главного назначения. Он предоставлял одному себе решить спор о Византийском престоле, тем более, что и похититель, который сидел на нём, обратился к нему же с оправданием своего похищения. Несмотря на то, Константинополь был взят Латинами в 1204, храмы и святыни подверглись грубому поруганию, патриарх рад был, что получил дозволение выехать из города в рубище, на дрянном осле, сопровождаемый всякими оскорблениями.
За ним последовали все жители столицы, оставшиеся верными отчизне и православию, ограбленные, полунагие, доведённые до крайней степени уничижения и нищеты; в том числе историк всех этих ужасов, элогофет Никита Хониат, который, покидая Константинополь с кровавыми слезами, клялся изломать своё перо, чтобы наказать Варваров осуждением на вечное забвение, но не сдержал своей клятвы.
Несчастную империю располосовали Французы и Венецияне. Первые избрали из среды своей императором Бальдуина, графа Фландрского, подчинив ему бесчисленное множество мелких вассалов, по духу феодализма. Последние назначили Константинопольским патриархом соотечественника своего Фому, разумеется, под верховным главою, папою. Тот и другой отправили послов к Иннокентию, повергая к стопам его завоёванную Восточную Церковь. Как ни противился сначала папа истреблению христиан через христиан, и ещё под знаменем Креста, теперь, когда дело уже было сделано, он не отказался принять под свою духовную власть развалины Константинополя и империи. И так он отправил в Византию легата, по имени Пелагия, с полномочием, как сам он выражается в своих письмах, «созидать и разрушать, насаждать и исторгать». Последняя заповедь исполняема была ревностнее первой. Несмотря на порабощение, Греки упорствовали сохранить единственно оставшуюся у них свободу, свободу совести. Все увещания папы, который лично писал ко многим Греческим вельможам, все усилия Латинского духовенства, которое хлынуло потоком на завоёванные области, остались тщетными. Прибегли к насилию, к гонениям. Легат запер все Греческие церкви в Константинополе, вопреки ходатайству императора Генриха, заступившего место Бальдуина I (1206). Непокорное духовенство, отвергавшее власть папы, выгонялось из столицы, или томилось в тюрьмах. По областям епископы лишались своих кафедр, священники приходов, иноки монастырей. На острове Кипре, где около того времени основалось отдельное Латинское королевство (1192), пылали костры для непреклонных схизматиков (так называли Латины Греков, называемые от них так же). Факел Св. Доминика сыпал искры с Запада на Восток. Никогда не было эпохи несчастнее для Восточной Церкви. Её теснили на всех пунктах и враги и братья; мусульмане, враги, гораздо меньше, чем братья, Западные христиане. Четыре патриаршеские престола все заняты были Латинскими прелатами. Иннокентий III на великолепном Латеранском Соборе (1215), в присутствии титулярных патриархов Востока, покорных его велениям, мог воображать себя настоящим главою Вселенской Церкви. Только святая, православная Русь, пока и над ней не восшумела буря Татарского нашествия, одна из всех областей Церкви Восточной наслаждалась полною, невозмущаемою свободою православия. Она горько оплакивала взятие и позор Константинополя, как свидетельствуют современные страницы летописей, при этом случае одушевляющиеся истинным, сердечным красноречием. Верная своему всегдашнему характеру кротости, она больше сетовала о грехах Востока, которым единственно приписывала этот гнев Божий, больше негодовала на злодеяния «царя Олексы», на слабодушие «Исаковича», на преступления «Мурчюфла», чем восставала на папу, о котором Софийский Временник ясно говорит, что он увещевал «Фрягов не деять пакостей Греческой Земли». Впрочем, когда Иннокентий III, почти в одно время с взятием Константинополя (1205), засылал послов к Роману Галицкому и соблазнял его честолюбие помощью меча Св. Петра, этот храбрый князь, вынув свой булатный меч из ножен, отвечал: «Такой ли-то меч Петров у папы?». Насилие, которое дозволил было себе Венгерский король Андрей II, посадив сына своего на престоле Галиции в малолетство Даниила, сына Романова (1214), отражено было общим восстанием, за которым воспоследовало изгнание Венгерского принца и Латинского духовенства. Впоследствии королевский титул, предложенный Иннокентием IV (1254), искусил самого Даниила, но ненадолго: он только провёл папу своею мнимою сговорчивостью. Покушения того ж самого первосвященника на славного Александра Невского (1252), несмотря на лестное обещание содействовать к свержению Татарского ига, решительно не имели никакого успеха; напротив, подали повод к сильному обличительному посланию со стороны благоверного князя.
Более пятидесяти лет (1201—1264) Константинополь находился в руках Латинов. Единственным убежищем Греческой независимости остался лоскуток по ту сторону Босфора, не простиравшийся дальше пределов древней Вифинии (см. Вифиния). Туда удалился мужественный Феодор Ласкарис, принявший титул императора в роковую ночь взятия Константинополя. В его резиденции, Никее, основал своё пребывание и настоящий патриарх Константинопольский, последняя надежда гибнущего православия. Пока жил и царствовал Феодор (1204—1222), непримиримая ненависть к Латинам одушевляла и народ, и правительство этого жалкого остатка империи. Духовенство Греческое было до такой степени раздражено тиранством торжествующих врагов, что, по официальному свидетельству Латеранского Собора, держанного Иннокентием III, священники омывали престол, на котором совершалось богослужение по Римскому обряду. Преемник Феодоров, Иоанн III Дука Ватаций (1222—1255), воин счастливый и правитель благоразумный, уже видевший возможность восстановления империи в прежних границах, хотел ускорить её осуществление миром с папою. Это поставило его в непрерывную борьбу со своими патриархами, которых он должен был изгнанием принуждать к молчанию. Только один, по имени Герман, возведённый им на место сверженного Михаила Харитопула, согласился войти в его виды. Оба они обще отправляли послов к папе Григорию IX (1233), от которого император, в награду соединения, требовал только, чтоб он не помогал Константинопольским Латинам. Вследствие того составился было и Собор близ Чёрного Моря, в присутствии четырёх папских легатов. Но дело кончилось большим раздражением взаимной ненависти. Ватаций заключил более прочный политический союз с Булгарами, и с помощью их довёл до такой крайности Латинских анти-императоров, что Иннокентий IV сам уже обращался к нему с предложением о соединении (1247), впрочем, равно безуспешно. Наследовавший Ватацию Феодор II Младший (1255—1259), сменивший впоследствии порфиру на власяницу, сам ратовал письменно против Латинов, хотя наставник его, учёный монах Никифор Влеммида, оказывал расположения более мирные, уступчивые и даже подозрительные в измене православию. Наконец опекун и соправитель сына его Иоанна IV (1259—1261), славный Михаил Палеолог, сокрушил последний призрак Латино-Византийской империи в лице Бальдуина II (1261). Горсть Греков мимоходом овладела Константинополем, который уже почти один составлял всю эту империю. Конец трагедии ознаменован был такими же ужасами, как и начало. Если с одной стороны разъярённая Константинопольская чернь выместила все претерпеваемые до тех пор притеснения, преимущественно над Латинским духовенством, если храмы, занимаемые им, были сожжены, и сам папский легат разорван на куски и брошен собакам; то в свою очередь Латины, спасшиеся от истребления, распростились с Греками опустошением обоих берегов Босфора, Пропонтиды и Геллеспонта, свирепствуя тоже предпочтительно над церквами и монастырями, губя в особенности священников и монахов.
Династия Палеологов, свидетельница последнего смертного томления Восточной Империи, была последним и единственным признаком национальной жизненности в Греках. Основатель её, Михаил VIII, вероломно присвоивший себе престол своего питомца, тотчас после взятия Константинополя хотел укрепиться на нём новым вероломством относительно Церкви. На Западе проповедывался крестовый поход в пользу Бальдуина II. Карл д’Анжу, страшное орудие пап, восходил по трупам Гогенштауфенов на трон Неаполя и Сицилии, аванпост Востока. Его безмерное честолюбие, раздражаемое успехами, не скрывало видов своих на Грецию. Михаил толкался с своею покорностью у Урбана IV (1261—1264) и Климента IV (1264—1268); но они были глухи к его искательствам. Впоследствии Григорий X, муж благоразумия и кротости, ознаменовавший своё первосвященничество всеобщим умиротворением Европы (см. Григорий Х), лучше принял послов Михаиловых и вступил в переговоры о соединении, требуя однако, чтоб оно основывалось не на одной внешней покорности императора, но на внутреннем единомыслии обеих Церквей. Этого единомыслия Михаил не находил в своём духовенстве и народе, и прибег к насилию. Три патриарха, один за другим, сведены им с кафедры за твёрдость. Четырёх вельмож, Палеологов, родственников своих, он бросил в тюрьму, но и тем не принудил к повиновению. Другие исповедники православия были подвергнуты телесному наказанию, публичному позору, дальней ссылке, или тяжкому полицейскому угнетению. Кое-как, частью набраны, частью подделаны голоса и подписи, скрепившие акт соединения. Новый патриарх Иоанн Векк во глубине тюрьмы нашёл будто основания к своему переубеждению, и был за то награждён патриаршеской кафедрой. Впрочем Михаил, сугубо вероломный, хотел провести лишь как-нибудь папу. В составленном им акте унии главный пункт, «происхождение Св. Духа», был прикрыт общими, двусмысленными выражениями: даже слово «проис-хождение» не упоминалось вовсе. Григорий указал быть Вселенскому Собору в Лионе (1274), где это важное дело должно было подвергнуться всеобщему суду Церкви. Туда приглашены были знаменитейшие богословы Запада, «доктор ангельский» Фома Аквинатский, и  «доктор серафимский» Иоанн Бонавентура. Но им не было повода блеснуть своим красноречием и учёностью. Послы Михаила явились с приготовленным уже решением, без всяких состязаний и прекословий. В простоте сердца Григорий торжествовал умиротворение христианской вселенной. Карл получил строгое заклятие не касаться Востока. Но обман не мог не обнаружиться при всеобщем, открытом, противоборстве Греков. Напрасно Михаил свирепствовал и вертелся дома; напрасно представлял исповедание веры папе Иоанну XXI (1277). Мартин IV, взбешённый ужасами Сицилийской Вечерни, в которой Михаил тайно принимал деятельное участие (см. Вечерня Сицилийская), грянул на него анафемой, как на обманщика и клятвопреступника (1281). Этот несчастный государь, вскоре кончивший жизнь (1282), лишён был погребения своею собственною Церковью. С сыном и преемником его, Андроником III Старшим, православие восторжествовало снова в Византии. Патриарх Векк сам оставил немедленно кафедру, на которую вызван был опять из заточения исповедник Иосиф. Созванный в Константинополе Собор, где присутствовали два Восточные патриарха, Константинопольский и Александрйский, повторил проклятие на Латинов. Но смуты тем не прекратились. Началась реакция против предавшихся унии. Векк, объявлявший себя православным, был засажен в тюрьму, где и кончил жизнь, протестуя свою правоту. Он оставил своими последователями Григория Метохиту, Константина Милетского, Мануила Калеку, которые вопияли за соединение. Конечно, голоса их не находили отзыва. За православие стояли делом и словом: патриархи Георгий Кипрский, Иоанн Гликис и Каллист; два Солунские архиепископа, Нил и Николай Кавасилы, дед и внук, последний опровергавший трактат Фомы Аквинского о Св. Духе; Константин Акрополита, Нил Дамила; полиграф, Константинопольский монах, Максим Плануди; историки Пахимер, Григора, Вриенн; и множество других. Между тем царствование Андроника III, продолжавшееся целые полвека (1282—1332), лишено было и внешнего гражданского спокойствия. Турки овладели всеми областями империи в Азии, превратили их в пашалыки, глядели на Константинополь из-за Босфора. Вместо того, чтобы поболезновать о гибнущем христианстве, Климент V, недостойное создание Филиппа Красивого Французского, нанесший и папству глубокий удар перенесением первосвященнической резиденции из Рима в Авиньон, взволновавший и Запад кровавой трагедией Рыцарей Храма (см. Климент V), метал проклятие за проклятием в Андроника (1305—1307), проповедовал крестовый поход против Греции, благословлял Карла Валоа Византийскою короною, воспрещал всякому христианскому государю, под страхом анафемы, вступать в союз с Палеологами. Андроник Младший (1321—1328), вступив на престол по смерти деда, снова затеял дело об унии. Он пересылался с папою Бенедиктом XII (1339); но папа не согласился на предлагаемое переследование споров, считая всё конченным на Лионском Соборе, и требуя безусловного повиновения. В этих переговорах главным действователем был учёный Варлаам, прежде ревнитель, потом отступник православия, в котором впоследствии подозревали тайного посланца пап, которого беспокойный характер произвёл новые волнения в Восточной Церкви (см. Варлаам Грек). Со смертью Андроника Младшего (1341) начались новые политические междоусобия в Византии, между вдовой его Анной Савойской и Иоанном Кантакузино, опекуном малолетных императоров. Решившись надеть сам императорский пурпур, Кантакузино, принужденный внутри самой столицы воевать с Генуэзцами, не столько приверженцами Анны, сколько завистниками его обширных видов и счастливых успехов (1348—1352), обращался к папе Клименту VI также с предложениями соединения. Он вызывался лично присутствовать на Вселенском Соборе обеих Церк-вей, лишь бы только выбран был приморский город, где-нибудь на меже Востока и Запада. Но эти переговоры были так удачны, что император предпочёл наконец бросить дочь свою в объятия султана Орхана, ожидая надёжнейшей защиты от дружбы неверного, чем от покровительства Ватикана и Запада. По свидетельству самого Кантакузино, Греки вынуждены были отвечать Клименту: «Могуществу твоему над подчинёнными твёрдо верим, высокомерия сносить не можем, жадности довольствовать не хочем». Иоанн IV Палеолог, уже в виду Турецкой грозы посылавший безусловное согласие на единство Церквей папе Иннокентию VI (1355), дошёл напоследок до того, что явился лично в Рим к Урбану V (1369), где удостоен был почестей, или лучше уничижения западных императоров, допущенный облобызать туфель и весть под уздцы мула гордого первосвященника. Только это унижение принесло так мало ему пользы, что на обратном пути в Константинополь он был задержан за долги в Венеции, и не прежде выпущен на свободу, как один из сыновей его предался, вместо него, в залог расчётливой республике. И этот добрый сын, но впоследствии равно несчастный, равно слабый монарх, Эммануил II (1391—1425), не вразумлённый примером отца, сам ездил опять на Запад (1400), вымаливал защиты от Баезида I, который дозволял ему царствовать в стенах столицы, средь внутренних междоусобий, не оставлявших ему покоя не только в столице, но даже в собственной фамилии. По счастью для него, Церковь Западная была в то время без главы, раздиралась последним бурным кризисом «Великой схизмы»: это спасло его от уничижения перед папою. Но зато и не получил он опять никаких существенных выгод, кроме наружных почестей, которые оказывали ему христианские города и князья, в особенности Карл VI, король Французский. При слухе о приближении новой грозы на Восток, Тамерлана, он воротился поспешно домой с одними посулами; и этот Татарин, разбив в прах Баезида при Анкире (1402), дал ему перевести дух, не запятнав себя новою униею. Наконец, известный Ферраро-Флорентинский Собор, держанный сыном Эммануила Иоанном VI Палеологом и папою Евгением IV (1438—39), положил конец всем этим несчастным попыткам соединения, где чистота веры приносилась в жертву мирским расчётам политики (см. Вселенские Соборы, Флорентинский Собор). Крайность вынудила Иоанна броситься в отчаянии на Запад: он кидался всюду, к папе Евгению IV, и на Базельский Собор, которым уже выражалось восстание самого Запада против папы (см. Базельский Собор). Папа перебил его однако у Собора. Формы, с которыми держан был собор Ферраро-Флорентинский, давали ему наружный вид Вселенского. Со стороны Востока было не многочисленное, но почётное представительство. Все отдельные области Восточной Церкви имели здесь своих депутатов, как то: Требизонд, Булгария, Сербия, Молдавия и Валахия, Грузия, Русь. Патриарх Константинопольский Иосиф находился лично с императором. Сначала и ход дел поведён был, как следует. Открылись прения с обеих сторон, в логической, торжественной форменности. Но когда победа решительно оказалась на стороне Греков в главном пункте «происхождения Св. Духа», когда Латинские ораторы истощили все стрелы схоластики, подлогов, лжетолкований, осталось одно средство — насилие! Император повелевал и грозил; папа стеснил даже способы содержания Восточных епископов, которые взял на свою ответственность. В последние заседания Собора удалился от присутствия знаменитый Марк, митрополит Эфесский, представитель Александрийского патриарха. Иоанн де-Монте-Негро, провинциал ордена Проповедников, ораторствовал один при мрачном всеобщем безмолвии со стороны Греков. Кое-как покончили наконец главный пункт, согласясь признавать «происхождение Св. Духа от Отца чрез Сына». Папа настоял однако, чтобы прибавление внесено было в Символ Веры. Само собою разумеется, что в непреложное условие соединения поставлена была иерархическая покорность Восточной Церкви Риму. Прочие наружные различия Церквей оставлены неприкосновенными, как не нарушающие внутреннего единства. Акт унии подписан был Восточными епископами, кроме Марка Эфесского, который остался непреклонным, и епископа Ставропольского из Грузии, который до подписания бежал тайно из Флоренции. Удалились также, не подписавшись, брат императорский, деспот Димитрий, и два отличнейшие Греческие учёные, Гемист и Схоларий. Имя патриарха Иосифа находится под актом, но едва ли оно подписано им действительно: патриарх в то время был уже при смерти, которая вскоре и постигла его во Флоренции. Ясно, чего можно было ожидать от такой унии. Общий ропот встретил бывших на Соборе по возвращении в отечество. Они не смели глядеть в глаза согражданам и единоверцам. Большая часть, горько раскаиваясь, признавала себя торжественно предателями веры. Один из них, Антоний, митрополит Гераклейский, избираемый в патриархи, объявил себя недостойным этого сана, присовокупив, что он готов дать на отсечение руку свою, которою подписал унию. Прочие не скрывали, что их принудили страхом, обольстили подкупом. Православные отказались от всякого общения с ними. Император поставил патриархом одного из бывших на Соборе, Митрофана, митрополита Кизикского; в помощь ему папа прислал шесть легатов. Начались гонения, которые однако не скрепили унии, а только более раздражали Греков. Марк, который ещё во Флоренции объявил Восточным епископам, что он считает Латинов «явными еретиками», теперь громче воздвиг свой сильный, красноречивый голос, так, что предатели не находили ничего сказать, и вынуждены были ославить его сумасшедшим, беснующимся. Три остальные патриарха Востока, Филофей Александрийский, Дорофей Антиохийский и Иоаким Иерусалимский, созвали Собор в Иерусалиме (1443), где предали проклятию и унию, и Собор Ферраро-Флорентинский, и отступника Митрофана. Тем же угрожали они самому императору в соборном послании. Иоанн умер (1448), возмутив Церковь без всякой пользы для Империи. Ему наследовал брат, Константин XII и последний. При нём трое патриархов созвали Собор в самом Константинополе, в храме Св. Софии (1450), где по тщетном приглашении Григория Маммы, преемника Митрофанова на Константинопольской кафедре, извергли его из патриаршеского сана, заменили православным Афанасием, и потом, от лица всей Восточной Церкви, подтвердили проклятие на унию. Константин в душе конечно разделял ту же ревность по правоверию: это доказывается тем, что он не воспротивился определению Собора. Но обстоятельства его были ужасны. Мугаммед II собирал все свои силы, чтоб довершить разрушение империи взятием Константинополя. Хватаясь за последнюю доску, император отправил к папе Николаю V посла, Андроника Вриенния Леонтария, с предложением восстановления унии и с просьбою о помощи против Турков: но последнее было главное и существенное. Вследствие этого явился в Константинополе кардинал Исидор, экс-митрополит Русский (1451). По приказанию императора, собрались в Софийском храме сановники и народ. Кардинал прочёл громко акт унии и совершил литургию обще с Греческими и Латинскими священнослужителями в знак единения. Но большая часть присутствовавших отреклась от причащения, которое должно было и с их стороны послужить доказательством единства. Многие удалились, называя совершенную литургию «мерзостию запустения на месте святе». Историк Иоанн Дука, очевидец событий, и притом пристрастный к Латинам, говорит, что сам император играл здесь притворную роль, несогласную с его внутренним убеждением. Как бы то ни было, только это подало повод к новым смятениям внутри несчастного города. Когда Мугаммед облег его своею несметною ратью, осаждённые, вместо единодушного сосредоточения последних остатков своих сил, проклинали друг друга. Провидение изрекло свой приговор. Константинополь достался неверному Оттоману, который взошёл в него по трупу последнего Константина (1453). Возмутитель Исидор оставался там до последней минуты, и едва спасся бегством, переодетый. Папа дал ему титул Константинопольского патриарха. Но султан, угрожавший добраться до Рима, утвердил главою порабощённых христиан в новой своей столице того самого Схолария, который так ревностно подвизался за православие на Ферраро-Флорентинском Соборе и уклонился от подписи акта унии. Этот просвещённый иерарх укрепил в чистоте православия угнетённую, но не погибшую Церковь Востока.
С падением Константинополя изменились отношения Рима к Греческому Востоку. Николай V, говорят, умер (1455) от позднего раскаяния, что допустил погибнуть столице Восточного Христианства. Он и преемник его Каллист III (1455-1458) тщетно проповедывали крестовый поход против Турков, приближавшихся быстро к границам самой Италии по развалинам южно-Славянских королевств и баннатов. Учёный и мужественный Пий II (1458-1464) хотел сам предводительствовать соединёнными силами Европы, и умер в Анконе, видя перед глазами своими флот, долженствовавший везти его на Восток (см. Пий II, папа). Общая опасность усыпила религиозную вражду. Видя энтузиазм пап, Восточные Христиане бросились под их единственное покровительство. Константинопольские беглецы наводняли Италию, возбуждая общее сострадание и красноречивыми описаниями и гораздо красноречивейшим видом своих бедствий. Знаменитый Скандербег, так долго удерживавший Турков, охотно принимал от пап благословение на победы. Стефан, король Боснии, границы Восточной Церкви с Западною, обратился к Риму ещё при жизни Николая V (1445). Из двух оставшихся братьев двух последних императоров, один Димитрий, который был на Ферраро-Флорентинском Соборе, предпочёл остаться на пенсионе у султана, но другой, Фома, долго державшись в Морее вместе с братом, ушёл наконец в Италию, к Пию II (1461).
Скоро, впрочем, обнаружилось, что пора крестовых походов прошла, что голос пап не находил уже нигде отзыва, потерял всю прежнюю электрическую силу на Западе. А там сделалось ещё хуже: Рим должен был защищать сам себя, внутри своих коренных владений, от мятежа Реформации. Порабощённая на Востоке Церковь признана была безнадёжно потерянною для первосвященников Запада; и титулярные епископы Восточных кафедр, подвластных Туркам, оставшиеся для парада при Римском дворе, стали называться епископами «в странах неверных», in partibus infidelium.
Но оставался один край, и край обширный, могучий, благословенный промыслом, где Восточная Церковь сохранила вполне самобытность, где именно в эту тяжкую годину она обновляла свою юность в купели национального возрождения. Это - наше Отечество, «святая», «православная» Русь. Крепко держались наши предки отеческого православия, заимствованного с Востока. Во время Татарского порабощения, разрушившего все гражданские ручательства их народной самостоятельности, Церковь одна была заветным ковчегом свободы. Только под её кровом они дышали чистою Русскою жизнью, выражавшею себя в героизме терпения, в мученическом одушевлении. Когда первое ожесточение ярости утихло в торжествующих варварах, Церковь первая подняла голову, первая возвысила голос, первая установила права побеждённых к победителям, и сделалась защитницею тех прав, обуздательницею тиранства, покровительницею уничиженных. Пока задушевная народная жизнь, переводя дух в её лоне, собиралась с силами, она украшала настоящее поучительными воспоминаниями прошедшего, залогами светлой доверенности к будущему. И признательные дети платили ей горячею любовью за эти материнские попечения. Несмотря на то, что верховные пастыри её были по большей части Греки, они роднились душою и телом со своей паствою, делались совершенно Русскими. Это, разумеется, укрепляло союз наш с Востоком, и возвышало его над всеми превратностями обстоятельств. Когда Константинополь находился под властью Латинов, митрополиты наши смиренно и безропотно посвящались в Никее, последнем убежище православия. В то время, как Палеологи сами напрашивались на покорность Риму, Новгородцы, теснимые фанатизмом сильного соседа, Магнуса III Смека, короля Шведского, на предложения его состязаться о вере отвечали устами владыки Василия: «Оже хощеши уведати, которая вера лучши, пошли в Царь-город к патриарху, занеже мы прияли от Грек православную веру» (1347). Даже явные опыты интриг и вероломства Византийского правительства, которое нередко дозволяло себе по своим видам играть нашею иерархиею, как при посвящении митрополита Пимена (1381), при устранении Св. Ионы (1437), не могли ослабить уз внутреннего единства веры, возвышенного над всеми морскими расчётами в благочестивых душах наших предков. Не охотно отпуская митрополита Исидора на Ферраро-Флорентинский Собор, князь Василий Васильевич Московский наказал ему по крайней мере строго, с твёрдым заклятием: «Принеси древнее благочестие и православную веру, еже прияхом от прародителя нашего Владимира, еже держит соборная апостольская Церковь Божия Греческая; ибо аще что принесеши ново, то неприятно будет нам!». И действительно стало неприятно ему, когда Исидор, возвратясь, «многа странна и чужда принесе в наше православное христианство». Собственною ревностью он устранил немедленно предателя со стола митрополии, и потом предал суду Русского национального Собора, который отверг возвещённую им унию (1441). На эту-то область Восточной Церкви, которая к тому времени начала свергать с себя иго Татарского порабощения, Рим обратил все свои виды. Сюда перенёсся театр последней религиозной борьбы Запада с Востоком. Сначала употреблена была тихая, вкрадчивая политика. По совету умного Виссариона, титулярного патриарха Константинопольского, после Исидора, папа Павел II высватал дочь деспота Фомы Палеолога, племянницу последних императоров Византии, воспитанную в Риме, за великого князя Московского Иоанна III (1472). Благородная невеста, принесшая в вено Москве двуглавого орла Римской Империи, ехала в сопровождении папского легата, окруженного всем наружным великолепием Западной Церкви. Но митрополит Филипп I объявил твёрдо князю, что когда легат войдёт в город одними воротами с своим «крыжем», он другими выйдет из города. Это пресекло в самом начале все замыслы Римские, которые потом отражены и в прении, бывшем у легата с митрополитом. Сама великая княгиня София осталась на всю жизнь в правоверии древней и новой своей отчизны: живым памятником тому сохраняется доныне в Сергиевой Лавре пелена её рукоделия, устроенная, как гласит вышивная надпись, «по замыслу и усердию великия княгини Московския Софии, царевны Царегородския». С своей стороны Иоанн III, выдавая впоследствии дочь свою Елену за Литовского князя Александра (1494), постановил непременным условием, чтобы не принуждать её в Латинство; потом, когда условие не было выполнено, когда все подтверждения остались тщетными, объявил войну вероломному зятю (1501). Тем не менее с того времени начались частые сношения Римского двора с Московскими государями, при которых политическая дипломация была оболочкою религиозной. К Василию IV Иоанновичу папа Климент VII отправлял послом капитана Павла, по-видимому для примирения с ним короля Польского Сигизмунда I; но между тем посол имел поручение хлопотать и об унии; с обещанием великому князю королевского титула. Василий отпустил в Рим с Павлом своего гонца Дмитрия Герасимова (1526), впрочем, наказав ему уверить папу только в дружбе, ничего более. Несчастная война Иоанна IV Грозного с Баторием вынудила его самого прибегнуть к посредничеству папы Григория XIII. Пользуясь таким благоприятным случаем, Григорий послал в Москву умного и учёного иезуита Антония Поссевина, который употреблял все средства, чтоб завлечь царя в соединение (1581). Но Иоанн, как ни был стеснён обстоятельствами, всячески увёртывался перед иезуитом, отклоняя даже разговор о вере, под предлогом, чтоб не вышло «спора и прения, и оттого с папою в ссылках о любви повреждения». Дело кончилось тем, что Антоний воротился ни с чем, осыпанный ласками и почестями, но не добившись даже и того, чтобы царь послал нескольких Русских юношей в Рим для обучения Латинскому языку, и вместе для удостоверения, что в Западной Церкви «никогда не было заблуждения в вере, а была та же вера, и ныне есть». Приезжал и к Феодору I Иоанновичу посол от папы Климента VIII, по имени Александр Комулей (1535). Этот, имея поручение склонять царя к участию в предполагаемом ополчении против Турков, между прочим изъявлял сожаление, что Русская Церковь зависит от Константинопольского патриарха, раба неверных, который даже посвящение своё покупает за деньги у султана. Но он опоздал с этим хитрым сожалением. Тогда на Москве был уже свой патриарх (с 1588), уравненный в правах с четырьмя Восточными, поставлением которого пополнено было древнее пятеричное число первосвященников Вселенской Церкви, - замещён именно папа Римский, исключённый за отпадение от православия. Больше успеха имел Рим в западной половине Руси, которая в то время отторгнута была от общего национального единства, и примкнула к Польше под именем великого княжества Литовского. Несмотря на политическое разъединение, до половины XIV века, Русь Восточная и Западная составляли одно иерархическое целое, под одним митрополитом, который, называясь Киевским, жил прежде в Киеве, потом во Владимире на Клязьме (1250—1325), потом на Москве (с 1325). Но, по смерти митрополита Феогноста, Константинопольский патриарх сам возмутил это иерархическое единство, посвятив в митрополиты Грека Романа (1354), мимо избранного от Руси Св. Алексия; вследствие этого, Алексию, которому нельзя же было отказать в посвящении, досталось священноначальствовать только в Москве над Восточною Русью, тогда как Западная Русь с Киевом осталась при Романе. Начался церковный разбор, который патриархи неблагоразумно поддерживали; доходило даже до того, что на Руси было вдруг три митрополита, все равно посвящённые в Константинополе, Киприан, Пимен и Дионисий (1384). Этим неустройством воспользовался Литовский князь Витовт, чтобы отделить совершенно иерархию Западной Руси от Восточной. При митрополите, носившем роковое имя Фотия, он созвал в Новогрудке Литовском Собор западно-Русских епископов (1414), которому приказал избрать особого митрополита в Киев. Поздно спохватилось Византийское правительство. Оно отказало в посвящении избранному кандидату, предвидя уже все пагубные следствия раздробления. Витовт велел своим епископам совершить посвящение (1416). Впрочем, новый митрополит, учёный Булгарин Григорий Самблак или Семивлах, был непоколебимо твёрд в православии. Он уговаривал даже самого Витовта возвратиться в недра Восточной Церкви, и когда тот отвечал, чтоб он, если хочет рассуждать о вере, ехал в Рим и там переспорил папу, Григорий действительно отправился на Запад, присутствовал на Констанском Соборе (1418), и воротился опять беспорочно православным. Преемник его Герасим уже сделался жертвой гонения, и сожжён в Витебске папистами (1434). Предатель Исидор, соединяя под собой обе митрополии, после побега из Москвы оставил Киевскую кафедру униту Григорию (1442). Однако уния не скоро ещё восторжествовала. Последний митрополит, признаваемый всей Русью, живший в Москве, но писавшийся Киевским, был Св. Иона (1449—1461). С тех пор начался непрерывный ряд отдельных Киевских митрополитов, все однако большей частью православных. Уже после того, как в Москве учредилась патриархия, митрополит Михаил Рогоза, посвящённый тем же Константинопольским патриархом, который ставил  патриарха Иова, созвал в Бресте Литовском Собор (1594), где торжественно принял унию. И тут западная Русь опять не вся вдруг увлеклась в след его. Через два года, по приглашению патриархов Константинопольского и Александрийского, в присутствии их послов собрался новый Собор в Бресте (1596), который проклял Рогозу. Спустя двадцать пять лет, патриарх Иерусалимский Феофан, заехав на Русь с препоручением от Константинопольского патриарха обозреть и устроить Киевскую экзархию, посвятил нового православного митрополита и новых епископов на похищенные унитами кафедры (1621). Но последние удержались не надолго, при явно открывшемся гонении со стороны Польского правительства. В самом Киеве первопрестольный Софийский храм долго находился ещё в руках унитов. Всё это делалось посредством вопиющего насилия, которое наконец вынудило Малороссийских Казаков отложиться от Польши и повергнуться к стопам православного царя Алексия Михайловича (1653); этим положен был предел распространению папизма на Русском западе. Между тем и Восточная Русь, в злосчастную эпоху Самозванцев, подвергалась было крайней опасности, и едва не сделалась жертвой Римских козней и насильств. Лже-Димитрий I, похитив царский престол, входил в открытое сношение с папою Павлом V (1605), называя его «святейшим и всеблаженнейшим отцем, священнейшия Римския и Вселенския Церкви великим священноначальником», а себя его «послушнейшим сыном». На Московскую патриаршескую кафедру, после низложения Иова, он возвёл в то же время Грека Игнатия, архиепископа Рязанского, потаённого Латинянина. С низвержением Самозванца, низвержен был и лже-патриарх, который впрочем не успел даже получить посвящения (1606). Но обстоятельства так стеснились вследствие разлившегося безначалия и междоусобия, что сам мужественный патриарх Гермоген, со всем освященным Собором, решился пригласить на царский престол королевича Польского Владислава, рождённого в Латинской вере, разумеется, с условием, чтобы Владислав не только не касался народного православия, но и сам присоединился к Восточной Церкви (1610). Однако Владислав, приняв титул царский (1611), нисколько не думал об исполнении этого условия, и Москва несколько времени была связана опрометчивою присягою царю, которого не могла называть «благоверным», и которого величала только «благородным». Избрание благословенного дома Романовых (1612) положило конец всему этому хаотическому волнению, утвердило на незыблемых основаниях престол и православие. Но разорение, причинённое царству Русскому от Латинских фанатиков, возбудило такую ненависть к Западной Церкви, что патриарх Филарет, на Соборе, держанном в Москве (1621), уложил даже «перекрещивать» обращающихся не только из папизма, но и из унии. Ещё большее раздражение господствовало в Малой России, где Киевская митрополичья кафедра была неприступною для православных святителей, со времён ареста Иосифа Heлюбовича-Тукальского (1665) до избрания Гедеона князя Четвертинского (1685), когда воспоследовало перечисление её на вечные времена от Константинопольской патриархии к Московской. Последний отблеск лже-учений, распосеянных этими смутами, проявился в лице соблазнённого иезуитами диакона Новомещанской Петропавловской церкви в Москве (нынче Адириана и Наталии), который учил, что «один папа есть истинный пастырь, а прочие патриархи не патриархи, а растеряхи»: его изверг на Московском Соборе (1698) патриарх Адриан, при Петре Великом, и сослал прежде в Холмогоры, потом в Соловки за упорную нераскаянность. Последнею попыткою к соединению двух Церквей было предложение, сделанное при Императоре Павле I иезуитским генералом Грубером, на которого записку о мнимых правах Римской кафедры писал опровержение покойный митрополит Киевский Евгений, по назначению правительства.
Также твёрдо отражала Восточная Кафолическая Церковь и все искушения со стороны реформации. Когда торжественный протест отделил реформатов от иерархического единства Западной Церкви, Тюбингенские богословы вступили в официальные сношения с патриархом Константинопольским Иеремиею, тем самым, который учредил на Руси патриаршество. Они препроводили к нему и к другим, не только Греческим, но даже Грузинским, святителям, «Аугсбургское Исповедание». Началась полемическая переписка, которая продолжалась целые пять лет (1576—1581). Со стороны Тюбингенцев главным действователем был учёный Мартин Крёйц, или Crusius, отличный знаток Греческого языка. Кончилось однако тем, что патриарх остался непоколебимо верным древнему православию Востока. Впоследствии просвященный Кирилл Лукарис, коротко ознакомившийся с западно-Европейскою образованностью через воспитание в Падуе и путешествие по Германии, был подозреваем в протестантизме. Это подозрение сгоняло его пять раз с патриаршеской Константинопольской кафедры, на которую он перешёл из Александрийских патриархов (1621), и наконец подвергло насильственной смерти, выхлопотанной у султана Мурада IV (1638). Впрочем, тут главную роль играли клеветы и интриги иезуитов, которые, вообще стараясь мутить всячески Константинопольскую Церковь, в Кирилле ненавидели открытого и опасного врага папизму, доказавшего деятельно свою ревность на Брестском Соборе против унии (1596), где он был ещё местоблюстителем и послом Александрийского патриарха. Соперник его, Кирилл Верейский, произнёс анафему на него и на составленное им «Изложение догматов веры», ещё при его жизни. Но патриарх Парфений, заступивший место его по смерти, на Соборе, держанном в Константинополе (1642), очистил память его от проклятия. Этот Собор поразил торжественным осуждением протестантизм от лица Восточной Церкви; оно после повторено было ещё на соборах Ясском (1643) и Иерусалимском (1672). На Руси, в западных областях, при последнем Ягеллоне реформатское учение распространялось с такою силою, что в Польском сенате большая часть Литовских сенаторов были кальвинисты. Впоследствии число их уменьшилось. В конце XVI века было даже торжественное собрание в Вильне (1599), для конфедерации иезуитов с реформатами. Но Молдавский господарь Иоанн убедил Константинопольского патриарха назначить Собор против реформатов в Яссах (1643), куда и Киевский митрополит Петр Могила послал от себя депутатов, и протестантизм не имел доступа в недра Восточной Руси. Кажется, первое осуждение на реформацию было произнесено митрополитом Макарием (1554), в лице Литовского аптекаря, который учил «отвергать церковные обряды». Старики наши не смешивали католичества с протестантством, называя первое Латинскою, последнее Немецкою, верою. Без сомнения оттого, что протестанты не отличались таким духом пропаганды как паписты, их терпели снисходительнее; они имели свою кирку в Москве ещё с дозволения царя Бориса, милость, которой Поссевин никак не мог выхлопотать у Грозного для католиков. Впоследствии, на разных соборах, держанных в Москве патриархами, осуждение равно произносилось на всех «еретиков иноверцев, на Латинов, Лютеров и Кальвинов». Но в начале ХVIII века особенное внимание обратил на себя один стрелецкий лекарь, по имени Дмитрий Тверитинов, который, научась у Немцев, начал явно рассевать протестантские хулы на церковные предания и обряды. Им соблазнены были многие из простого народа; один цирюльник, Фома Иванов, дошёл даже до такой дерзости, что явно наругался над иконою Св. Алексия Митрополита в Чудове монастыре. Тогдашний местоблюститель патриаршего престола, столько же просвещённый, как и благочестивый, Стефан Яворский, митрополит Рязанский, сделав предварительное исследование дела, с дозволения Петра Великого созвал в Москве торжественный Собор (1714), где изречено проклятие на еретиков и их лжеучение, которое было не что иное как протестантизм. По тому же поводу, исключительно против Реформации, этот знаменитый пастырь составил известную книгу «Камень Веры», которая произвела большой шум в западной Европе, и возбудила горячие опровержения со стороны протестантов, напротив радость и торжество в католиках (см. Стефан Яворский). Учёный Феофилакт Лопатинский, архиепископ Тверский, разделил ревность Яворского: он одобрил к напечатанию «Камень Веры», восстановивший против себя и в России сильных в то время Немцев; он также и сам писал обличение ересей лютеранских и кальвинских, в опровержение послания, явившегося против «Камня Веры», под именем славного Иенского богослова Франциска Будде, которого сочинения нынче забыты. Но так велико было раздражение против всего, сколько-нибудь благоприятствовавшего сближению с папистами, что это восстание на протестантизм нашло сильного противника в другом знаменитом тогдашнем иерархе, Феофане Прокоповиче, архиепископе Новогородском. На Феофана, при первом посвящении его в Псковские епископы (1718), Яворский бросил тень подозрения в неправомыслии, представив обличение осьмнадцати пунктов, извлечённых из богословского курса, читанного им в Киевской академии, с требованием, чтобы он отрёкся от них перед посвящением. Что Феофан не имел предубеждения в пользу протестантизма, это доказывается составленною им «Апологиею Восточной Церкви» по случаю полемической переписки протестантских теологов с Печерским монахом Михаилом Шием. Может быть, личные отношения его к Яворскому были отчасти причиною, что тот написал критические замечания на книгу, составленную доминиканцем Бернардом Риберою в защищение «Камня Веры», и посвящённую сочинителем Императрице Анне Иоанновне, которой замечания эти представлены были через Кабинет, с настоятельным указанием опасности критикуемой книги (1733). Тогда имел при дворе необыкновенную силу Бирон, протестант-фанатик. По его влиянию и самый «Камень Веры» был везде запрещён и отобран, а Лопатинский, издатель и защитник его, предан суду, пытке и извержению (1735). Уже после смерти Императрицы и падения Бирона (1740), Правительница Анна Леопольдовна сняла запрещение с книги Яворского и возвратила сан Феофилакту.
Говоря о Яворском и Прокоповиче, нельзя не упомянуть ещё об одной попытке, не папы, но ревностных папистов. Парижская Сорбонская коллегия обращалась к Петру Великому во время посещения им Парижа (1717), с предложением о соединении Церквей. Пётр отвечал патеру Вурсие, который представлял ему записку по этому предмету в самой Сорбонне, что «он не более как солдат», и что «богословская полемика до него не касается». Вурсие настаивал, называя его «героем, который в качестве государя, есть вместе и покровитель веры». Монарх присовокупил, что это дело вовсе не лёгкое, что три важные пункта разделяют одну Церковь от другой, именно, папа, происхождение Св. Духа и… Патер осмелился напомнить, что государь верно хочет назвать опресноки и причащение под одним видом. Впрочем, Пётр взял записку, с тем, чтоб переслать её на рассмотрение Русских святителей. И действительно он передал её двум тогдашним учёнейшим иерархам, Яворскому и Прокоповичу, которые оба отвечали на неё отрицательно: ответ последнего, с одобрения Государя, был препровождён и в Сорбонну (1721).
Этот исторический очерк показывает, что Восточная Церковь с самых первых веков христианства отличалась апостольским направлением в общем деле развития христианских догматов и правил, а когда Запад начал дозволять себе несовместные с основною сущностью христианства отступления и требования, оказала и оказывает ему доныне непреоборимое сопротивление. Разделение произошло вследствие важных, мировых причин, которых ткань в руке Провидения, всё направляющего ко благому: страсти были только наружными пружинами. Это разделение может ли уничтожиться? Отвечаем словами преосвященного Иннокентия: «Не может — доколе дух веры не возобладает над духом мира!».
Слово «Церковь» принимается ещё, как известно, в значении — духовное сословие какого-нибудь христианского народа, и внутреннее устройство этого сословия, его чиноположение, число епархий, митрополий, и так далее. Это понятие правильнее выражается словом «иерархия», и потому всё, что касается до внутреннего устройства духовного сословия Восточной Кафолической Церкви, особенно Российского, отнесено здесь к Иерархии.



ВСЕЛЕНСКИЙ ПАТРИАРХ, почётное название святителей, занимающих первостепенные кафедры христианской Церкви, какими и доныне считаются Константинопольская, Александрийская, Антиохийская, Иерусалимская (cм. Патриарх). Это — перевод Греческого Oekoumenikos, что собственно значит «всемирный» (см. Вселенная). Во время существования в России патриаршеского достоинства, Московский иерарх также назывался Вселенским Патриархом. Римский первосвященник отличается тем, что называет себя не патриархом, а Папою Всеобщим, Papa universalis. Слово «Всеобщая» употреблено в Никео-Константинопольском Символе о Церкви, для означения её всемирности (см. Восточная Церковь). В патриаршеском титуле в первый раз явилось оно официально в VI веке, на одном из поместных Константинопольских соборов, который наименовал Всеобщим патриарха Иоанна Постника. Впрочем, оно было уже тогда в ходу при частных сношениях между сановниками Церкви, потому что в то же время патриарх Александрийский Евлогий величал им Римского папу Григория I Великого, в одном из посланий. Конечно, судя по тогдашнему устройству Церкви, нельзя предполагать, чтобы с этим именем соединялись какие-нибудь действительные преимущества. Тем не менее употребление его оказалось весьма предосудительным христианскому смиренномудрию Св. Григория. Этот великий первосвященник, который в неуместном возвышении лиц находил оскорбление общего достоинства Церкви (см. Григорий I Великий), и сам от себя отринул это титло, с строгим обличением Евлогия, вступил в горячее прением с патриархом Иоанном, настоятельно требуя, чтоб он исключил из своего титула «преступное слово, vocabulum scelestum». Впрочем, ревность его не имела успеха. Слово кафолический утвердилось в патриаршеском титуле; и замечательно, что преемники Григориевы, Римские папы, присвоили ему впоследствии ту предосудительную значительность, которой страшился Григорий, тогда, как на Востоке оно осталось навсегда не больше как почётным титлом, означающим только иерархическую всемощность патриарха в своей области. В смысле, более приближающемся к папскому, глава Армянской Якобитской Церкви, Эчмиадзинский патриарх, называется Католикосом, то есть Всеобщим, или, что всё равно, Вселенским (см. Армения).