Рубашка

Пахло грязью, дождем, копотью и детским мылом. Трещины на руках жадно глотали теплую воду. Женщина почти не чувствовала физическую боль, ее искусанные до крови губы нервно дрожали. Но – ни звука. Эта первозданная доинтеллектуальная тишина толкала опять куда-то назад – в воспоминания – в эту бездну страстей давно отцветших, но все еще колючих до сентиментальности.

Жало жизни держала в ладонях циничная смерть; вступая в поединок, она всегда побеждала, но всякий раз ее успех казался неожиданным. Женщина в героическом экстазе терла шершавую ткань, стирая, наверное, все-таки пальцы, но, не разгибая спины, как будто это было актом покаяния. Чувство необъяснимой вины знакомо каждому чувствующему – особенно перед лицом узаконенного кровопролития  – войны – страшной исторической стихии.
Женщина истратила полкуска мыла, чтобы оттереть въедливую кровь, и все же как-то не до конца – почти незаметное коричневое пятнышко на груди все-таки не давало ей покоя.

Когда они впервые встретились, он рисовал этюды, чтобы продавать на рынке за гроши. Она – юная, воспитанная, симпатичная, но не красивая девушка, молитвенно сложив руки на груди, шептала восторженные слова. В то время она пописывала рифмованные тексты, которые совсем чуть-чуть недотягивали до стихов, и получала высокие оценки по литературе, потому что всегда добросовестно выполняла домашние задания. Он – художник-троечник, не окончивший даже средней школы, был неплохой человек и, в общем-то, чувствительный даже к самой обыденной красоте.
Когда он нарисовал ее портрет и отдал, не потребовав ни рубля, она поняла, что вот это именно его и описывают в книгах, и ей теперь суждено стать главной героиней самопишущегося романа.

– Какая у тебя красивая жена, – льстил будущий фронтовой товарищ, – Да ты в рубашке родился! Глядишь, и сын вырастет настоящим мужчиной, – сосед легонько похлопывал по ее круглому, как земной шар, животу. И она была счастлива оттого, что они с мужем ничем не отличаются от других маленьких людей, она – второсортная поэтесса, он – безработный маляр, и сын – улыбчивый мальчишка семи пядей во лбу, гордость смиренного поселка.

Женщина принялась отжимать – сначала рукава, потом – воротник… В мутно-красной воде она видела отражение сосредоточенно-напряженного лица. Солдатская рубашка пахла мылом и какой-то неуловимой тихой скорбью, тоской по тому счастью, которое было нагло украдено промышляющей воровством смертью.

Коричневое пятнышко все еще угрюмо поглядывало на окончательно потерявшую терпение женщину: оно напоминало, оно звало в самые темные и самые неприятные глубины подсознания, где особенно тесно и душно. Женщина прикрыла рот рукой, едва справившись с всегда непререкаемой тошнотой. Мыла почти не осталось, потрескавшиеся пальцы опухли и гудели от боли, спина ныла так, что даже разогнуться и выпрямиться получилось с трудом.
– Я хочу, чтобы он был таким же счастливым, как и я, - говорил новоиспеченный отец, с трепетом прижимая к груди кричащего младенца, – Пусть его будут звать Андреем, как и меня, – поцеловал маленький лобик, – Ты у меня тоже в рубашке родился…

Она до сих пор помнит, каким вкусным был воздух после невыносимых дней, проведенных в роддоме, и какую необыкновенную легкость чувствовала в области живота, будто освободилась от чего-то особенного и тяжелого, – через долгие христианские муки даровала-таки жизнь новой плоти и душе.
– Знаешь, что такое настоящее счастье, дорогой?
– Не знаю, но ощущаю.
– И я тоже ощущаю. Невозможно знать все обо всем на свете, да и жить одним разумом – всегда такая скука… Я так счастлива, что у меня есть ты и наш сын, и этого достаточно...
– Те, кому дан один разум, чаще всего глубоко несчастны. Их чувства притуплены, сердце работает не в полную силу, они не умеют довольствоваться малым. Мы же – другие, про таких говорят, что они родились в…

Женщина повесила рубашку своего мужа на улицу, зацепив деревянными прищепками, чтобы ветер с вражеской стороны не сорвал легкую ткань. Почему рожденные в рубашке не бессмертны? Она простодушно завидовала тем женам, чьи мужья присылали короткие письма (ведь, значит, – живы), тем людям, которые жили вдалеке от изрыгающегося вулкана беспощадной войны;  и уже не ощущала нечто, названное ей прежде счастьем. Неужели остался только разум?

Она горько смеялась над девическими стихами, написанными его рукой. Ей никогда не нравился свой почерк, и  она просила мужа переписывать для нее. Он делал это так, точно горячо молился над иконой, и не было ничего значительнее, чем это священнодействие; даже собственные картины отходили теперь на второй план.
Было уже полвторого ночи, когда усталая женщина, недавняя военная медсестра, достала старенький утюг и начала бережно разглаживать выстиранную рубашку. Та все еще пахла ее последними слезами. Муж погибал в госпитале долго, мучительно долго, но никто не посмел поднять руки, чтобы прервать агонию. Когда остановилось сердце – его разум отключился, и кроваво-красное пятно расползлось на груди, приняв обличье злой кляксы, какие бывают в ученических тетрадях.

Женщина самозабвенно гладила переднюю сторону рубашки, где все еще виднелось коричневое пятнышко. Она случайно обожгла пальцы и закусила губу; это было невообразимо больно, трещины кровоточили, и она боялась теперь вернуться к гладильной доске, боялась испачкать выстиранную, пахнущую детским мылом... А ведь у нее осталось меньше, чем полкуска, да и к утру рубашка обязательно должна быть готова.
– Наш сын такой умный, – делился Андрей-старший, обнимая хозяйственную жену за плечи, – Я уверен, что он будет инженером.
– Боюсь, что это помешает его счастью. Лучше бы он был обычным человеком, как мы с тобой, и умел чувствовать и ощущать, а не только считать.
Мужчина поцеловал женщину, чтобы просто успокоить; но никто и подумать не смел, что это, может быть, последний поцелуй.
Да, тогда она в последний раз ощущала нежное прикосновение невесомых губ и уже почему-то предчувствовала дурное: ей казалось, что все вокруг теперь как бы нереально, призрачно.
– Ты ведь не уйдешь? – спросила она во сне, а он уже застегивал пуговицы…
Наутро женщина достала выглаженную рубашку и позвала сына.
– Примерь, тебе должно быть как раз.
Андрей нервно откашлялся и нерешительно посмотрел на мать.
– Мама, а мне обязательно… на войну?
Это был пугливый мальчишка лет пятнадцати-шестнадцати, круглый отличник, абсолютно, однако, не приспособленный к жизни.
Женщина помогла ребенку застегнуть пуговицы; она вздрогнула: почему-то еще отчетливее, еще сильнее обнаружилось на груди рыжее пятно.
– Мама, я ведь тоже… да?
Она увидела его большие испуганные глаза и отвернулась.
За окном бушевала гроза; природа рыдала о безвременно погибших; свежая утренняя роса выдавала сомнительную надежду, что в этот день никто не умрет.