Маленькая трагедия

Театрального художника Степанцова звали Николай Николаевич, но за глаза его называли Николай Нидвораевич, по понятным причинам. Жил он в каморке под лестницей за сценой, как папа Карло. Не сказать, что это кого-то особенно смущало. Степанцов был  человеком тихим, незаметным, пьющим не сильно. Еду покупал в буфете, мылся в раздевалке секции дзюдо. Театр города Зарецка находился в помещении старого дома культуры и делил помещение со спортивной школой. Надо сказать, что прежде, чем оказаться в каморке, Степанцов знал и другие времена. Были у него жена, дочка и квартира в Москве. Да и художником он был хорошим.  Но по причине нежелания и невозможности обеспечить семью Степанцов был низвергнут и нашел приют в  провинции, не имея денег снимать жилье. В Зарецке ему платили мало, но и трат не было почти  никаких. Потом была еще Валерия Васильевна, завлитчастью, женщина немолодая, но интересная и с квартирой. Но там тоже не сложилось по причине различий в характерах и  образе жизни.

Жизнь Степанцов проводил в изготовлении декораций. Декорации его были прекрасны. Их всегда можно было узнать. Степанцов любил нагромождение зеркал, тяжелые занавесы, невесомые сети, тонкие лучи света, отражающиеся в зеркалах, волшебные коридоры, ведущие в никуда.  Цвета предпочитал серые, коричневые, со всплесками яркого белого, голубого и желтого. Его декорации вызывали неопределенное томительное чувство то ли воспоминания, то ли предвкушения. Бюджет у театра был ограничен, и Степанцов часто покупал материалы сам. Спектаклям театра было далеко до степанцовских декораций. Все это молчаливо понимали и не мешали Степанцову вытворять все, что ни пожелает.

 Но однажды все переменилось.  В Зарецк приехал молодой амбициозный режиссер Витя Шматков, его молодая талантливая жена Вика и несколько актеров, которых Витя заманил идеей создания нового театра. Заманить Витя мог. Он считался чем-то вроде надежды российской сцены, ставил спектакли для столичных театров еще когда в ГИТИСе учился. Но характер, понятное дело, имел тернистый, переругался с кем не надо, был отлучен, схватил в охапку любимую жену и уехал куда глаза глядят. Теперь глаза его глядели в миры художника Степанцова. Для Зарецкого драмтеатра с Витей начался период ренессанса. А для Вити период ренессанса начался с  художником Степанцовым. Да и для самого Степанцова начался светлый период, поскольку появился в его жизни человек, с которым можно поговорить. Говорить Степанцов не любил, был даже косноязычен. А тут сидели они с Витей ночи напролет в пустом зале и обсуждали вещи неуловимые и заманчивые. Даже молодая жена Вика ревновала. Задумал Витя поставить «Моцарта и Сальери». Назвал «Моцарт-и-Сальери». Основная идея  была в том, что Моцарт и Сальери – это один человек. Изображать его Витя, разумеется, собирался сам. Хотя два пушкинских персонажа Витя  сократил до одного, спектакль оказался весьма многолюден. На переднем плане  люди вели обычную жизнь, смеялись, ругались, скучали, целовались, а на заднем плане на вращающемся постаменте стоял Витя в виде Моцарта-Сальери и произносил пушкинский текст, после каждого поворота меняя персонажа. Степанцов вдохновлялся картинами Брейгеля, а Витю поместил  на входе в бесконечный зеркальный коридор.

Хороший получился спектакль. Витя был человеком компанейским, связи имел заграницей и пригласили его на фестиваль аж в Нью-Йорк. Спектакль имел там большой успех и стал лауреатом. Но больше всего успеха имели мистические степанцовские декорации.  Продюсер Боб Каргански обратился к Степанцову с пламенной речью, из которой тот не понял ничего, поскольку английского не знал. Витя коротко перевел, что Боб называл его гением.  А когда узнал про бытовые  подробности его  существования, пригласил приехать в Америку и творить в его доме в Новом Орлеане. Степанцов был смущен. «Стоит ли?» – спрашивал он Витю в гостинице. Витя смотрел на него как на ненормального и утверждал, что стоит, что это счастливый билет и все такое.

Степанцов покорился судьбе. Потратив изрядное время на получение американской визы, для чего приезжал несколько раз в Москву и спал на вокзале, зимой он оказался в  странном городе Новый Орлеан в большом одноэтажном пустом доме, похожем на вагон. Степанцов  поселился в последней комнате рядом с кухней, а в предыдущих, похожих на вагонные купе,  устроил мастерскую и завалил всяким  творческим хламом. По ночам было холодно, Степанцов включал газовый обогреватель и подолгу смотрел в огонь. Боб приставил к Степанцову Даниэля, лучезарного мексиканца, который утверждал, что говорит по-русски. Последнее было не совсем правдой, но худо-бедно Даниэль Степанцова понимал.  Решал его бытовые проблемы, покупал материалы для картин и инсталляций. Боб  имел в Новом Орлеане галерею, Степанцов по условиям договора должен был результаты своей деятельности там продавать, платя Бобу проценты. Проценты были изрядные, но Степанцов о такой ерунде не задумывался.    Он скучал по своим декорациям, оставшимся в каморке под лестницей. Он стал их воспроизводить по памяти, по частям. Серое, коричневое, войлок, шерсть, сети, осколки зеркала. Всплески белого, голубого,  желтого. Дрожащие миры, таинственные и хрупкие. Степанцов не очень верил, что они кому-то интересны. Но, как ни странно, это покупали, и у Степанцова появились деньги.

В городе Новый Орлеан с таинственными мирами тоже дело обстояло хорошо. По ночам раздавались гудки барж на Миссисипи, после которых вполне мог бы вступить оркестр. Кладбища составляли значительную часть архитектуры. Степанцов полюбил зарисовывать надгробия.  Он ходил вдоль реки,  за город, мимо ржавых нефтеперегонных заводов, бродил мимо нарядных особняков с колоннами, вдоль  длинных одноэтажных домов с разноцветными дверями-окнами, забредал в негритянские кварталы, куда настоятельно не рекомендовал забредать Даниэль. Но даже у обкуренных негритянских подростков не вызывал интереса тощий лысоватый странно одетый человек с линялыми голубыми глазами.  Степанцов подружился с крысой, живущей у него на кухне.

Летом с работой ладиться перестало. Было жарко и влажно. Декорации потеряли прелесть, из них ушла тайна и глубина. Войлок и сети валялись по дому, как шкуры мертвых животных. Степанцов написал свой автопортрет.  Это было большое полотно в непривычной для Степанцова тщательной реалистической  манере. Оно изображало огромный пустой мраморный зал с колоннами, обильно украшенный барочной резьбой, явно срисованной с надгробий. В углу, обхватив голову руками и прижав к себе колени, лежал голый человек, выписанный с безжалостными анатомическими подробностями. Лица видно не было, но черные носки, надетые на длинные ступни, полностью выдавали Степанцова. Большой палец на левой ноге у него был с детства искалечен, чего он ужасно стеснялся.  Степанцов писал эту картину очень долго, добавляя каменные завитки и блики на мраморе, и иногда весь день  просмотрит на полотно и добавит крошечную тень или точку на коже.

Боб забеспокоился и приехал внезапно, так что Степанцов не успел спрятать свой странный шедевр.  Боб долго смотрел с одной, с другой стороны, а потом обнял Степанцова и стал быстро и горячо говорить.  Хотя Степанцов немного по-английски стал понимать,  смысл речи разобрал не очень, но привычно со всем согласился.  Оказалось, он согласился с тем, что  «Автопортрет» выставят в галерее, и менять решение было как-то неудобно. К тому времени Боб нанял продавцом в галерею Пашу, музыканта с Украины,  у которого были временные трудности. Через некоторое время Паша рассказал Степанцову, что приходит некая мадам, стоит перед «Автопортретом» и плачет. А мадам, между прочим, симпатичная.

Так  жизнь Степанцова стала окончательно напоминать сказку, поскольку в придачу ко всем обычным сказочным благам появилась и прекрасная принцесса. Принцессу звали  Элизабет, и она была дочерью торговца недвижимостью и владелицей старого особняка в Садовом квартале.  Поначалу Степанцов дико стеснялся встречаться с ней, но Элизабет оказалась нежной, тактичной, легкой, образованной, так что Степанцов неожиданно для себя переехал в ее особняк и обосновался в огромной мастерской с окнами во все стены.

Потекла жизнь легкая и приятная. Элизабет показывала Степанцову Америку. Они путешествовали на машине, летали самолетом. Степанцов восхищался огромными плоскими пространствами, величественными каньонами, дикими горами, торчал в музеях. По утрам просыпался рано, смотрел на Элизабет и горячий комок трепетал у него в горле. Он откидывался на подушку и чувствовал себя в круге тепла, света и счастья. Дочка Лариска, не разделявшая мнения матери о непутевом отце, разыскала Степанцова, приехав в Америку по программе Work&Travel. Она училась на инязе, носила две серьги в одном ухе и трещала по-английски куда лучше Степанцова. Втроем, с ней и с Элизабет, ездили на плантации, ходили на концерты в клубы, и было им легко и просто. Лариска была очарована Элизабет и степанцовским образом жизни. Элизабет говорила: «Какая у тебя прелестная дочь!». Лариска между тем была вылитая мать.

Так прошло ровно четыре года. Степанцов имел обыкновение ставить на обратной стороне картин дату их окончания. Как-то утром, перебирая в мастерской уже запыленные холсты, он наткнулся на свой этюд, на котором стояла дата 30 марта, ровно четыре года назад. Он изображал дорожку, на которой валялись  бусы и прочий карнавальный хлам, но на дорожку уже падала чья-то тень. В этюде было движение,  напряжение, это было как затакт перед вступлением мелодии. Вот-вот и что-то случится. Степанцов долго смотрел на этюд. И вдруг понял, что больше он так не может. Он вспомнил, что после этого этюда он больше так не писал. Нет, он продолжал работать. Он написал  портрет Элизабет в полосатом платье, натюрморты и пейзажи.  Но…это мог бы написать и не он. Из его холстов как бы исчезло одно измерение. Они стали обычными. Дрожащие таинственные миры оставили Степанцова.  Поматросили и бросили. Ужас возник внутри Степанцова холодной черной точкой. Он рос и был как болезнь, никогда не оставлял. Степанцов пробовал напиваться до беспамятства. Прыгал с парашютом, чтобы большим страхом сбить этот черный огонь. Ничего не помогало. Степанцов больше не был приложением к краскам, кистям, холстам и прочим излишним в жизни обычного человека вещам. А чем он был и, главное, зачем, Степанцов не понимал. Он стал мрачнеть и сохнуть. И умная Элизабет в одно прекрасное утро, сварив Степанцову кофе, сказала то, чего он не мог произнести сам: «А может быть, тебе съездить в Россию?»

Степанцов прилетел в Москву с одним чемоданом. А когда уезжал, тоже чемодан был один.  Приехал в Зарецк вечером, остановился в единственной гостинице. Спал на скрипучей кровати, смотрел в окно на новый забор, утром ел пережаренную яичницу. Пошел в театр. Театр отремонтировали, но директор Иван Петрович остался прежним. Обрадовался Степанцову. Говорил, что рад за него, что такой талант наконец на своем месте. Валерия Васильевна тоже пришла, улыбалась натянуто. Труппа почти вся новая. Витя Шматков с молодой женой Викой уехали в Израиль, родили там ребенка и развелись. Жизнь продолжается. Художник у них молодой, интересный. Жаль, уехал в Москву по делам, а то познакомились бы. Каморку cтепанцовскую после ремонта убрали. Декорации – Иван Петрович неопределенно повел рукой – затерялись. «Выбросили, -  понял Степанцов. – Ну и ладно.» Потом Степанцов пошел гулять по городу. Многие старые здания с перекошенными подворотнями, откуда смотрели в былые времена на Степанцова загадочные миры, снесли. Понастроили новых домов, богатых. Москвичи приезжают на лето. Степанцов прошелся вдоль реки к кремлю. Набережную выложили плиткой, но река как-то обмелела. Экскурсовод рассказывал группе скучающих детей историю Зарецка. Степанцов ходил, как по кладбищу. Он не понимал, зачем  сюда приехал. Вечером вернулся в Москву. Проголодался. Сидел в кафе, ел котлету с картошкой, ковырялся в салате. Чувствовал отрешенность и пустоту. Звонила Элизабет – отклонил звонок. Хотел позвонить Лариске – не позвонил. Поехал на вокзал, купил билет в город, в котором родился, но ни разу в сознательном возрасте не был. Четыре дня на восток. Сел в поезд. Все улеглись, а он стоял  в проходе, смотрел в темноту. Встречные огни мелькали в линялых степанцовских глазах. Проводница настороженно поглядывала на странного пассажира, но потом тоже пошла спать.

Никто не знает, где сегодня Степанцов. Ни нежная Элизабет, ни Лариска, ни Витя Шматков, бывший гений. И я не знаю. Может, его и вообще нет.