Нелюбовь Звягинцева. Рецензия

Жизнь человека, как простого обывателя, так и великого творческого гения делится на этапы. И этапы эти, кажется, похожи. Восторженное местоопределние себя в обществе в «Войне и мире», когда «все было ново и всё интересно», сменяется «Анной Карениной», как попыткой вырваться из кризиса среднего возраста, когда всё уже понятно и старО, и переходит совсем уж в нравоучительное потомкам «Воскресенье», выдаваемое на краю гибели индивида, как пишущего так и читающего, а потому уже всё мало кому полезное.
Перед нами «Анна Каренина» Звягинцева, а скорее шире, что гораздо важнее как для автора, так и зрителя - «Анна Каренина двадцать-семнадцать». Тема не нова, но в последние века динамична, за что, кажется, спасибо, в том числе Дарвину, который сто пятьдесят лет назад подкосил религиозно социальные устои общества, привнеся, а скорее расшифровав в его мотивации биологические аспекты, и добавив гуманизм, а также динамику в эту сферу, понимая значение биологического разнообразия противопоставляемого биологическому благополучию моногамии. Так, ещё до теории Дарвина, Пушкин решает вопрос в пуританском ключе, - «но я другому отдана, я буду век ему верна» устами Анны Нетребко в Метрополитан Опера. Наказание по Пушкину – жалеть себя, тоскуя. Толстой позволяет героине известную свободу, но наказывает ее по негласным законам общества своего времени, - приговаривая ее к гильотине через поезд. В «Двадцать-семнадцать» же, повинуясь динамике времени, героиня, ровно, как и герой, сохраняя, физическое здоровье, получают тяжкое бремя взаимной свободы и безысходность во взглядах. 
Звягинцев даёт в фильме и «дух времени»: не можем разобраться в себе, испытываем только негативную «нелюбовь», лезем при этом в чужой монастырь, тиражируя последнюю; в поисках внутренне комфортной жизни теряем достижения, которые имели, но не ценили – мальчика-демократию, потерянного в болотном двенадцатом  и так и не найденного в кровавом пятнадцатом. Он улетел, ничего не обещал, но может еще вернется. Этот «дух» может и не главное у Звягинцева, но необходимо важное для пазла восприятия его фильма.
А вообще, не так много кино для переросших боевики и комиксы, толстокоже уже не воспринимающих батально-блокбастерный этап «Войны и мира», и кино такое востребовано, и, похоже, морально необходимо. Ибо в какой-то момент голова уже не может совсем выключится под воздействием вспышек, хлопков, вкуса попкорна, не может выключиться вообще, по ней ходят без устали мысли, которые ищут созвучия. И тут к нам и приходит, то, что зовется - «Звягинцев». Длинные планы, - то раздражающе пустые, то контрастно новаторски переполненные, бессвязные, но неразрывные с точки зрения нечёткой логики. Сравнивая визуально с «Левиафаном» понимаешь более ограниченный ресурс городских пейзажей в «Двадцать-семнадцать», но, похоже, автор специально хватается за них, чтобы доказать: ай да Звягинцев, «ай да сукин сын». Ему это во многом удается. Нет не перепрыгнуть Мать-природу урбанистическими творениями, но удается вытянуть почти все из имеющегося, сработать без халтуры, методично выдирая кадры из жизни. Что есть гениальный «лифт-перегруженный», предтеча будущего кино? – кадр, который один зритель в один просмотр не способен объять и осознать, где происходит уход от прямой логики развития событий, и на экране одновременно идет множество различных фильмов. Ну, а чего стОит новая «Анна» в последнем кадре на беговой дорожке? - дерзость, вызов, рок.
И да – совокупностью философских и визуальных методов мастер доказывает право фильма быть просмотренным, осознанным и сопережитым…
Рекомендую.