8. Внутри и вне хаоса

8. Внутри и вне хаоса.


Первые месяцы войны я находилась в Ровно, маленьком городе недалеко от польско-австрийской границы, где в то время сражался мой полк – 12-й гусарский Ахтырский Ее Императорского Высочества Великой княгини Ольги Александровны полк. Лазарет Красного Креста размещался в бывших артиллерийских казармах, и я жила там в маленькой комнате вместе с еще одной сестрой милосердия. В лазарете катастрофически не хватало персонала. Мы трудились по пятнадцать часов в сутки и иногда даже больше. Не оставалось времени подумать о собственных нуждах или неудобствах. Ежедневно прибывали новые раненые, и довольно скоро я убедилась в полной неэффективности русской военной машины. Постоянно недоставало медикаментов, постельного белья, одежды, амуниции.

Солдаты в нашей палате рассказывали нам, что против немецких пулеметов они шли с палками в руках. Главный хирург, Николай, постоянно просил меня написать Ники. Даже генерал Иванов, тогдашний командующий Юго-Западным фронтом, приехал однажды в Ровно и обратился ко мне, чтобы я попросила Ставку о подкреплениях.

Все это меня ужасало. Я чувствовала себя так, словно я лично ответственна за эту неразбериху. И испытывала еще больший стыд и унижение, когда понимала, что ничего не могу сделать. Лазарет в Ровно был одним из сотен подобных. Солдаты не могли поверить, когда им говорили, что их хрупкая сестра милосердия – родная сестра их Царя. Многие крестились, будто перед ними видение. Нарушая традицию, согласно которой Великие княгини возглавляли лазареты или госпитали, я решила потрудиться простой сестрой. Позже лазарет решено было назвать моим именем.

Несмотря на все трудности, война для России началась блестяще. В восточной Пруссии войска моего брата упорно продвигались вперед. В Галиции отступление австрийцев стремительно перешло в бегство. В середине марта 1915 года был взят Лемберг (Львов), а через несколько дней крепость Перемышль, считавшаяся неприступной, тоже сдалась со своим гарнизоном из 126 000 офицеров и солдат, и русским достались огромные запасы боеприпасов, продовольствия и медикаментов. По всей Империи победно звонили колокола, и многие думали, что близок конец войны.

Я выехала из Ровно, чтобы присоединиться в Галиции к Императору, и ехала рядом с ним, когда войска вступали в Лемберг.

Люди громко, криками приветствовали нас, из окон бросали цветы. Ники предупреждали, что за печными трубами на крышах домов еще могли прятаться снайперы, но в тот час не имели никакого значения ни риск, ни гибель. Это был самый последний раз, когда я ощутила ту духовную связь между моей Семьей и народом. Никогда не забуду то триумфальное вступление в Лемберг.

Но впереди было мало радостей. Русские войска начали отступать почти на всех фронтах. Великий князь Николай Николаевич был смещен с поста Верховного главнокомандующего. Вопреки советам министров, Император сам принял на Себя командование всеми вооруженными силами.

С его стороны это был благородный поступок. Мы надеялись, что это поднимет ослабевший дух войск и народа. Увы, этого не произошло. Но у Ники не было другого выбора, он должен был принять ответственность на себя. Как обычно, он поступил абсолютно честно, и, как обычно, это обернулось катастрофой.

Мой лазарет был переведен в Киев. На фронтах были новые неудачи. Моральный настрой падал.

Скоро я стала замечать, что многие доктора и сестры избегали смотреть на меня. Дисциплина падала, все стали говорить о политике. Впереди была кульминация. Однажды вечером, когда я работала с одной сестрой в аптечном отделении, мне чудом удалось избежать гибели. Не знаю, что заставило меня повернуть голову в тот самый момент, но я увидела ее, с горящими глазами, с искривленным судорожно ртом, держащей в высоко поднятых руках огромную тяжелую банку вазелина. Она с размаху хотела опустить ее на мою голову, но я закричала, и она уронила банку на пол и выбежала на улицу. Ее отправили в монастырь.

Чрез несколько дней, когда я была на дежурстве, мне сказали, что ко мне кто-то пришел. Я пошла к двери. Это был Куликовский, мой "Кукушкин", приехавший с фронта, чтобы провести со мной неделю отпуска! Грязный и небритый. Когда его отпуск закончился, я поехала в Петроград.

Шла осень 1915 года. Тогда я не знала, но это была моя последняя поездка в столь любимый мной город. Я заплатила годовое жалованье всей прислуге дома на Сергиевской улице. Побывала и в Царском Селе.

Бедная Аликс была, как клубок боли и тревоги. Конечно, я не стала пересказывать ей все дикие слухи. Она рассказала мне, как скучает без Ники. Расставаясь, мы плакали. Но мне предстояло еще посетить маму, чего я более всего опасалась. Мне нужно было рассказать ей о моем решении выйти замуж за человека, которого я любила. Я приготовилась к неприятной сцене, но мама сохранила полное спокойствие и сказала, что понимает меня. Это было для меня потрясением.

В столице я слышала самую невероятную клевету о своей Семье. Некоторые даже забывали, что я – сестра Императора, и говорили подобное при мне. Шептались о заговоре среди членов Императорской фамилии против Царя. Называли имя то одного Великого князя, то другого.

Мне хотелось поскорей вернуться на фронт к своей работе. В Петрограде меня ничто не удерживало. Истерические пораженческие настроения охватили город. Если послушать некоторых людей, можно было подумать, что война уже проиграна.

Вернувшись в лазарет, я сразу же почувствовала резкое изменение в обстановке. Во время моего отсутствия из Петрограда приехали несколько медсестер, которые были совершенно открыто бунтарски настроенными. Ежедневно в каждой палате бывали инциденты, вся обычная работа окрашивалась политикой. К моему облегчению, мама решила закрыть Аничков дворец в Петрограде и переехать в Киев. Я каждый день обедала у нее и была благодарна за этот краткий отдых от все возрастающего напряжения в лазарете. Служебные обязанности привели на Украину Великого князя Александра Михайловича. Он жил в собственном поезде, стоявшем рядом с Киевским вокзалом. В его вагоне была ванная, и я была рада время от времени принимать ванну. Недостаток топлива в Киеве привел к перебоям с горячей водой даже в госпиталях.

Последние месяцы 1916 года были для меня полны волнующих событий. Прежде всего, на несколько дней приехал из столицы мой брат Михаил. Все свободное время (а его было так немного!) я проводила с ним. Мы не говорили о том мрачном, что нас окружало. Мы вспоминали проведенное вместе детство и смеялись, вспоминая те далекие дни, словно снова стали детьми и наслаждались похищенными сладостями. Но когда его пребывание подошло к концу, и я пришла проводить его на вокзал, я плакала, не стыдясь своих слез.

Больше нам не суждено было увидеться.

В конце октября из Могилева приехал Император.

Меня поразило, как переменился Ники. Он выглядел таким бледным, худым и усталым. Мама была встревожена его странным спокойствием. Я знала, что он хотел бы подольше поговорить со мной, но на это не было времени – у него накопилось слишком много дел и разных встреч.

Самые запоминающиеся моменты его визита были в палате моего лазарета.

У нас лежал молодой раненый дезертир, приговоренный трибуналом к смерти. Его охраняли два солдата. Мы все очень переживали за этого паренька – он казался таким порядочным. Доктор сообщил о нем Ники, и тот сразу направился в его угол палаты. Я следовала за Ники и увидела, что молодой человек окаменел от страха. Ники положил руку на плечо мальчика и очень спокойно спросил, почему тот дезертировал. Молодой человек, заикаясь, отвечал, что у него кончились патроны, он испугался, повернулся и побежал. Мы все ждали, затаив дыхание, а Ники объявил ему, что он свободен. В следующий момент юноша сполз с постели, упал на пол и, обхватив руками колени Ники, зарыдал, как ребенок. Мы все тогда, думаю, прослезились – даже суровые сестры из Петрограда. А потом в палате стало так тихо, и все смотрели на Ники с таким выражением преданности в глазах! В это мгновение было забыто все тяжелое и гнетущее. Царь и его народ были единым целым. Все эти долгие годы я храню память об этом. Больше я никогда не видела Ники.

После его отъезда всеобщее недовольство стало усиливаться: в город стали просачиваться все более нелепые слухи, возрастали нехватки всего, все длиннее становились очереди за продуктами. Сандро каждый раз, когда мы с ним встречались, предостерегал насчет будущего.

В Киеве обстановка была самая мрачная, когда я узнала, что мой брат аннулировал мой брак с принцем Петром Ольденбургским. Теперь я могла выйти замуж за человека, которого любила вот уже тринадцать лет. Свадьба состоялась незамедлительно – в очень маленькой церкви. Едва ли, чтобы кто-нибудь еще из Романовых когда-нибудь так скромно шел к алтарю.

На церемонию пришли мама и Сандро. Было два или три офицера из Ахтырского полка и мои весьма малочисленные друзья из лазарета. Это была такая маленькая темная церковь. Моим свадебным платьем была форма Красного Креста. Потом персонал лазарета устроил обед в нашу честь. В тот же вечер я снова была на дежурстве. Но я была действительно счастлива. У меня появились какие-то новые силы, и именно тогда и там, в храме, стоя рядом с моим любимым "Кукушкиным", я решила смело принять все, что ожидало нас в будущем. Я была так благодарна Господу за то, что Он даровал мне такое счастье.

Миновало Рождество. Слухи все множились. Из Петрограда почти не было писем. Мама, я и Сандро не знали, что и думать.

Известие об отречении Ники прозвучало для нас, как гром средь ясного неба. Мы были ошеломлены. Мама была в ужасном состоянии, и я осталась у нее на ночь. На следующее утро она уехала в Могилев, а с ней – Сандро, я же пошла в лазарет.

Я не знала, чего ожидать, и меня глубоко тронуло, с каким теплом и пониманием отнеслись ко мне в лазарете. Солдаты пожимали мне руку. При этом они ничего не говорили, но многие плакали, как дети. Когда сестра-большевичка подбежала ко мне и стала поздравлять меня с отречением, санитары, находившиеся рядом, схватили ее и вытолкали вон из палаты.

Император попал под целый шквал осуждений, в том числе и от своих близких родственников. "Вероятно, Ники потерял рассудок, – писал Великий князь Александр Михайлович в своей "Книге воспоминаний". – С каких пор Самодержец Всероссийский может отречься от данной ему Богом власти из-за мятежа в столице, вызванного недостатком хлеба? Измена Петроградского гарнизона? Но ведь в его распоряжении находилась пятнадцатимиллионная армия..."

Но я была твердо на стороне брата.

Он не только желал прекратить дальнейшие беспорядки, но у него и не оставалось иного выбора. Все его командующие армиями, за исключением генерала Гурко, предали его, поддержали Временное правительство. Ники не мог положиться даже на высокопоставленное окружение. Он видел только, что "кругом измена и трусость, и обман"! Михаил же с такой женой не мог наследовать ему. И все-таки, даже мама не могла понять причин отречения. По ее возвращении она продолжала повторять мне, что это величайшее унижение в ее жизни. Никогда не забуду тот день, когда она приехала в Киев.

Несмотря на объявленное отречение, она отправилась в Могилев, и ей были отданы все подобающие почести. Она прибыла на Императорскую платформу вокзала в сопровождении эскорта казаков, и киевский губернатор, граф Игнатьев, провожал ее. Но при возвращении ее никто не встретил, Императорская платформа была отгорожена, и не было казаков для сопровождения кареты. Собственно говоря, не было подано и самой кареты. Мама доехала до дома на извозчике. Через несколько минут после ее приезда Великий князь Александр Михайлович поспешил в лазарет, где я еще трудилась. Я тогда ожидала своего первого ребенка. Он сказал, что я должна приехать и успокоить мать.

У меня было дежурство, но пришлось ехать. Я никогда не видела ее в таком состоянии. Она не могла ни на мгновение успокоиться, все продолжала шагами мерить комнату, но я видела, что она более разгневана, чем несчастна. Она так и не поняла, что произошло. Буквально во всем винила бедную Аликс. День был такой, что впору поседеть. Торопясь к ней, я оступилась и упала, довольно сильно ударившись, когда выходила из авто. Все время, пока я успокаивала маму, я продолжала думать, не повредило ли падение ребенку.

Мама продолжала упорствовать в своем нежелании признать реальность. Она настаивала на своих посещениях лазаретов и госпиталей в Киеве, к огорчению окружающих, в том числе и моему. Общественная атмосфера все ухудшалась. Чернь распахнула двери тюрем, улицы кишели выпущенными на волю грабителями и убийцами, все еще одетыми в арестантские робы, и их бурно приветствовали.

Я видела их из окна лазарета. Полиции нигде не было. Улицы патрулировали какие-то головорезы, которые, хотя и были вооружены до зубов, но порядка навести не могли. На стенах мелом малевали грязные слова о Ники и Аликс, а с учреждений срывали двуглавых орлов. Неприятно было возвращаться по этим улицам к дому мамы.

Сандро настаивал, чтобы мы немедленно выехали в Крым. Я готова была ехать, но мама отвергала саму мысль о бегстве. Она считала, что должна была оставаться в Киеве из-за сыновей и дочери Ксении, находившихся на севере.

Наконец, грубая реальность привела ее в чувство. Однажды утром мы поехали в главный госпиталь Киева. Прямо перед ее лицом ворота захлопнулись, и главный хирург грубо заявил, что ее присутствие больше не желательно. Весь персонал докторов и сестер поддержал его. Мама вернулась домой. На следующее утро она сказала мне, что поедет в Крым.

В Киеве мы подвергались большой опасности, но выбраться из города оказалось такой трудной задачей, что мы не смогли бы ее выполнить, если бы не предприимчивость и титанические усилия Сандро. Большевики ни за что не позволили бы нам уехать. За несколько дней Сандро удалось устроить, чтобы поезд отогнали на заброшенный полустанок за пределами города, за лесом. Ему удалось привлечь в помощники небольшой отряд саперов, все еще верных Престолу, которые строили мост через Днепр. Они согласились сопровождать поезд в течение всего полного опасностей и неожиданностей пути в Крым.

Мы покинули город ночью, пробираясь по отдельности. Мама, Сандро и я с мужем сели в поезд, стараясь быть как можно тише. Нас сопровождали несколько человек из придворного штата Императрицы-Матери. Моя служанка, верная Мимка, добровольно отправилась одна в Петроград, чтобы спасти хоть кое-что из драгоценностей в доме на Сергиевской улице.

То была горькая ночь. Я была одета в свою сестринскую форму. Чтобы не привлекать к себе подозрений, не надела пальто, выходя из лазарета. Муж накинул мне на плечи свою шинель. В руках у меня был маленький санитарный саквояж. Помню, как я посмотрела на него и на свою измятую юбку и подумала, что у меня больше ничего и нет.

В начале января 1917 года я писала своему управляющему в Петрограде с просьбой прислать в Киев мои драгоценности. Он ответил, что счел слишком рискованными любые перевозки и поместил все в банк на хранение. Маме повезло куда больше. Ее преданная горничная Кики упаковала кое-какие драгоценности и привезла их в Киев.

Я так и не поняла, как нам вообще удалось добраться до Крыма. На каждой станции была дикая давка, толпы беженцев пытались сесть в поезд. Но саперы сдержали свое слово. Примкнув штыки, они охраняли двери каждого вагона. Нам потребовалось четверо суток, чтобы добраться до Севастополя. Саперы не подогнали поезд к платформе вокзала, но отвели его на дальний запасной путь. Там ждали несколько автомобилей. Они прибыли из военно-авиационной школы в Севастополе, личный состав которой оставался преданным Самодержавию.

Когда мы вышли из поезда, я увидела группу растрепанных и неопрятных матросов, разглядывавших нас. Мне больно было видеть ненависть в их глазах. Их было мало, и они не могли причинить нам вреда, так как с нами были верные саперы. Ведь все-таки матросы Ники с детства были моими друзьями. Сознание того, что теперь это были враги, потрясло меня.

Мы поехали не в Ливадию, а в Ай-Тодор, имение Сандро, примерно в двух десятках верст от Ялты, и через несколько дней туда приехала с севера и Ксения со своими детьми.

Эти несколько недель в Ай-Тодор казались чуть ли не сказкой. Стояла весна, сад был в цвету. У нас появились какие-то надежды. Нас оставили в покое, никто к нам не приезжал. Но, конечно, мы тревожились за Ники и всех остальных. Ходило столько слухов. За исключением одного, тайно доставленного письма, известий с севера мы не имели. Мы только знали, что Ники, Аликс и дети находились в Царском Селе.

Вскоре в Крым прибыли другие беженцы. Князь и княгиня Юсуповы поселились в Кореизе – имении по соседству с Ай-Тодором. Великий князь Николай Николаевич жил со своей семьей в Дюльбере неподалеку от Ай-Тодора, и лето 1917 года шло, не омраченное ничем, кроме тревоги за тех, кто остался на севере. 12 августа у меня родился сын, которого, согласно обету, я назвала Тихоном.

А потом вдруг все изменилось к худшему. Временное правительство прислало в Крым своего комиссара, чтобы "присматривать за Романовыми". Стали подавать голос местные большевики. Мы слышали о попытке Ленина захватить власть в июле. Из Царского Села не было никаких известий. Лишь счастье от появления на свет первенца помогало пережить те тягостные дни, когда мама сетовала на то, что ей не следовало соглашаться приезжать в Крым, а надо было бы отправиться в Петроград и оказать поддержку сыну, оставленному всей Семьей. И появление в Ай-Тодоре моей преданной горничной Мимки, которой удалось пробраться в Крым, облегчения не принесло – она приехала практически с пустыми руками. Почти все мои драгоценности были реквизированы. Моя дорогая Мимка привезла просто все, что попалось ей на глаза – огромную шляпу, украшенную страусовыми перьями, несколько платьев и шелковое кимоно, которое кто-то привез мне из Японии много лет назад. Она привезла и моего мальтийского пуделя!

В Крыму стало неспокойно. Неподалеку от Ай-Тодора находился особняк Гужонов, крупных петроградских промышленников французского происхождения. Я и мой муж были с ними очень дружны и частенько проводили вечера на их вилле. Однажды поздно ночью в Ай-Тодор прибежал доктор семейства Гужонов и рассказал, что банда большевистских головорезов совершила налет на их виллу, хозяина убили, а жену его избили до потери сознания.

Это было только вступление к долгой кровавой истории. Вскоре Черноморский флот оказался под влиянием большевиков, в руки которых попали два самых крупных города Крыма – Севастополь и Ялта. До Ай-Тодора доходили слухи о происходивших одна за другой ужасных массовых расправах, и, в конце концов, Севастопольский совет вынудил Временное правительство выдать ему ордер на обыск, который давал им право на вход в Ай-Тодор и проведение там расследования "контрреволюционной деятельности".

Однажды утром, примерно в четыре часа, мы с мужем были разбужены двумя матросами, вошедшими в нашу комнату. Нам было велено сидеть тихо. Комнату обыскали. Потом один матрос ушел, а второй остался сидеть на диване. Вскоре ему надоело разглядывать двух безобидных людей и он поведал, что есть предположение, что Ай-Тодор – это гнездо германских шпионов. "И мы здесь ищем оружие и передатчик ", – добавил он. Через несколько часов в комнату прокрались два младших сына Сандро и рассказали, что в комнате мамы матросы, и она с гневом бранит их.

Зная свою маму, я стала опасаться худшего и, не обращая внимания на охранника, бросилась к ней.

Там застала полный беспорядок, мама была в постели, глаза ее сверкали гневом. Все ящики комодов были опустошены, по всему полу валялась одежда. От платяного шкафа, обеденного и письменного столов были оторваны доски. Гардины были разодраны. Из-под жутких завалов на полу в разных местах были голые доски – моряки сорвали ковер. Матрац и постель были наполовину стащены с кровати, на которой лежала мама. Глаза ее сверкали. Ругательства, которыми она осыпала мародеров, не производили на них ни малейшего впечатления. Они продолжали делать свое дело, пока до них не донеслась особенно злая фраза. Тогда один из них сказал, что они могут забрать с собой "эту старую каргу". Лишь благодаря вмешательству Сандро маму не выволокли из комнаты. Но, уходя, большевики забрали с собой все семейные фотографии, письма и семейную Библию, которой мама так дорожила.

Этот варварский обыск, сопровождавшийся бессмысленными разрушениями, ничего не выявил, кроме примерно двух десятков старых охотничьих ружей. Большевики ушли, и никто в Ай-Тодоре не знал, когда они придут снова. В конце того дня мамин шофер решил переметнуться к большевикам и укатил на нашем единственном автомобиле. В Ай-Тодоре осталась лишь древняя конная повозка. Поблизости, в Дюльбере, у Великих князей Николая Николаевича и Петра Николаевича с женами тоже все переворошили в поисках оружия.

Вскоре у ворот Ай-Тодора поставили часовых. Никому не разрешалось ни входить, ни выходить. Исключение было сделано только для моего мужа и меня, так как после того как я вышла за него, простого человека, замуж, меня перестали считать Романовой.

Ветхая повозка нам весьма пригодилась. Мы с мужем были заняты по целым дням – покупали продукты, заезжали к знакомым, разузнавали, что происходит в Крыму и в других местах. Но мало-помалу наши охранники поняли, что мы не дикие звери, а люди. Некоторые из них даже отдавали честь маме, когда встречали ее в парке.

Наконец, было решено, что мы с моим мужем переедем в так называемый "погреб" на опушке парка – здание типа амбара с большим винным погребом и помещением для хранения винограда. На втором этаже его находились две небольшие комнаты.

В погреб перенесли и большую шкатулку с мамиными драгоценностями. Обшарив ее спальню от пола до потолка, налетчики не обратили никакого внимания на шкатулку, которая стояла на самом виду на туалетном столике. Мы все перепрятали в маленькие жестянки из-под какао. При малейшем признаке опасности мы засовывали эти банки в глубокую дыру у подножья скалы на берегу. Так как дыр было много, помечали ту, в которой лежали драгоценности, положив перед ней побелевший собачий череп. Однажды пришли туда и увидели, что череп валяется на берегу. Мы не знали, что и подумать. Неужели кто-то обнаружил наш тайник? Или череп просто сдуло ветром? Я до сих пор помню, как на лбу у меня выступил холодный пот, когда я смотрела, как мой муж шарил рукой во всех отверстиях на поверхности скалы. И какое облегчение было, когда он, наконец, вытащил банку, внутри которой погромыхивали камешки!

В Ай-Тодор не допускались никакие посетители, и мало кто осмеливался пройти в "погреб", за исключением доктора Маламы, личного врача Великого князя Николая Николаевича, который для нас заменял еженедельную газету; ему разрешалось практиковать в окрестностях. Бывал и еще один господин, назначенный властями для наблюдения за Кореизом, районом, к которому относился Ай-Тодор. Но поскольку повсюду возникали советы, у этого бедняги не осталось никаких полномочий. Поэтому он частенько захаживал в "погреб" выпить желудевого кофе, а иногда и поплакаться.

Он был добрейшим созданием. Хотел лишь одного – мира и порядка. Вздрагивал при одном слове "насилие". Официально он назывался комиссаром, но ничего комиссарского в нем не было. Его легче было бы представить заведующим детским садом. Мы знали, что он ведет безнадежную борьбу с Ялтинским и Севастопольским советами...

Когда я ходила по деревенькам, меня часто узнавали, несмотря на крестьянское платье, передник и простую обувь. Люди были настроены приветливо. Крымские татары все еще были преданы Ники, и многие из них встречали его в лучшие дни, но, к несчастью, бороться они не собирались. Будь же крымские татары похожи характером на казаков, большевизм в Крыму был бы сокрушен. А он, как мы знали, с каждым днем укреплялся.

Обстановка в Ай-Тодоре все ухудшалась. Немногие представители Императорской фамилии, которых держали в доме взаперти, никого, кроме друг друга, не видели, не знали о происходящем, лишь слышали противоречивые слухи и праздно проводили время в заточении. Мама всегда считала, что мой муж нам не ровня, и подчеркнуто не приглашала его на семейные встречи. Сандро превратился в свою тень и потерял интерес ко всему и всем, и Ксения пребывала в полном отчаянии. Их детей, при отсутствии режима и ежедневных занятий, трудно было призвать к дисциплине. Домочадцы проводили время в ленивых пересудах и бесполезных сожалениях о прошлом. Прислуга, заражаясь этим всеобщим духом уныния, стала, в свою очередь, ленивой и дерзкой. Пожалуй, единственное, что связывало всех, была тревога об Императоре и его Семье.

Ходило столько невероятных слухов. Мы не знали, чему верить. Некоторые из нас надеялись, что им удалось выехать в Англию. Потом мы слышали, что их всех отправили в Тобольск, и это, увы, не было пустым слухом. Одного ялтинского дантиста местный совет отправил в Сибирь. Этому доброму человеку удалось тайком привезти несколько писем и подарочков от Ники и Аликс.

То была последняя весточка, полученная нами из Сибири. С падением Временного правительства стало еще хуже.

За три-четыре недели до Рождества 1917 года в Ай-Тодор был назначен представителем Севастопольского совета верзила-матрос по фамилии Задорожный. Он был убийца, но человек обаятельный. Он никогда не смотрел нам в глаза. Позднее признался, что не мог глядеть в глаза людям, которых ему предстояло когда-нибудь убить. Со временем он становился добрее. Все же, несмотря на все его добрые намерения, наши жизни спас не Задорожный, а то, что Ялтинский и Севастопольский советы не могли решить, у кого из них больше прав лишить нас жизни.

Очевидно, Ялтинский совет хотел без промедления казнить всех Романовых, живших в Ай-Тодоре и Дюльбере. Однако Севастополь, откуда получал приказы Задорожный, настаивал на том, что надо подождать точных инструкций из Петрограда.

В феврале 1918 года разногласия между обоими советами обострились. Тогда Задорожный переместил своих узников из Ай-Тодора в Дюльбер, в серый, похожий на крепость дом, обнесенный прочной высокой стеной – место, которое куда легче было защищать, чем изящный белокаменный дворец в Ай-Тодоре.

И снова нас с мужем оставили на свободе. Никогда прежде не могла я себе представить, насколько полезно будет оказаться человеком простого звания. Однако довольно скоро нам пришлось пожалеть, что мы на свободе. Мы остались в Ай-Тодоре одни, полностью беззащитные перед случайными грабителями. И ни с кем в Дюльбере не могли связаться. Не желая рисковать, Задорожный организовал тщательную круглосуточную охрану. Я поднималась на холм повыше Дюльбера в надежде увидеть кого-нибудь. Мельком видела маму.

Острое ощущение опасности оказало благотворное влияние на переселенных из Ай-Тодора. В Дюльбере они оказались бок о бок с Великими князьями Николаем Николаевичем и Петром Николаевичем, чьих жен мама и мы с Ксенией и прежде недолюбливали. Но никаких ссор не было, и позднее я не раз слышала от своей мамы, что все вели себя как нельзя лучше.

3 марта 1918 года был подписан Брест-Литовский мир. По одному из условий Германии передавались многие обширные территории на западе России. Другое условие дало ей право занять Крым. Ялтинский совет решил перед вступлением немцев "ликвидировать Романовых".

Разведчики Задорожного предупредили его о том, что ялтинцы намерены подвергнуть Дюльбер артиллерийскому обстрелу. Тот понимал, что со сравнительно малым количеством людей под своим началом он не сможет отстоять Дюльбер в случае массированного нападения, и с риском для жизни поспешил в Севастополь за подкреплением. Но Ялта к Дюльберу была ближе, чем Севастополь. Доктор Малама предупредил меня и моего мужа о приближении опасности.

В тот день я была так встревожена, что едва не лишилась чувств. Муж пошел на встречу с нашим учтивым комиссаром, который был вне себя. Потом снова зашел доктор Малама. Едва он присел, как со стороны дороги послышались ужасные крики. Мы подбежали к двери и увидели, что мимо нашего дома бегут нескольких татарок. Одна прокричала: "Они нас всех убьют!", и в этот момент вернулся мой муж. Я завернула ребенка в одеяло, и мы пробрались к берегу.

Там несколько часов прятались в скалах. Потом стали пробираться в Дюльбер. Вокруг все было относительно спокойно. И вот я, одна из Романовых, стояла там, прося, словно милостыни, чтобы большевики взяли нас под стражу. К тому времени почти стемнело.

Часовые не впустили нас. Мы узнали, что за несколько часов до этого крупный отряд, прибывший из Ялты, пытался войти в Дюльбер и забрать всех узников, но люди Задорожного отразили их нападение. Тогда люди из Ялты пообещали вернуться на следующий день. На обратном пути они наткнулись на нашего бедного доброго комиссара и закололи его штыками.

Замерзшие, голодные, измученные, в тревоге за ребенка, мы с мужем через силу добрались до дома одного знакомого на другом холме, и там нас приютили и накормили.

Утром нас разбудили взволнованные голоса. У меня замерло сердце, когда в комнату заглянуло незнакомое улыбающееся лицо и нам сообщили, что ночью врага разбили и освободили наших в Дюльбере.

По приказу Кайзера передовая немецкая колонна ускорила свое продвижение, чтобы спасти узников Императорской фамилии от ялтинского отряда и расстрельной команды. Немцы подоспели на рассвете, когда ялтинский отряд уже снес ворота. Мама и остальные находились на волосок от смерти.

У меня были сложные чувства. Нас, Романовых, спас от нашего собственного народа наш заклятый враг – Кайзер! Это казалось таким унижением.

Немецкий офицер, командовавший частью, освободившей Дюльбер, намеревался сразу же расстрелять всех большевиков, включая подчиненных Задорожного и его самого, который только что вернулся из Севастополя. Немец был изумлен, когда все Великие князья принялись его уговаривать пощадить этих людей.

Этот немец, должно быть, подумал, что от долгого заточения мы повредились умом! Последний штрих во всю эту абсурдную картину добавила мама. Полагая, что Германия все еще находится в состоянии войны с Россией, она отказалась принять немецкого офицера, который спас ее от русского расстрельного взвода.

Несколько дней спустя Задорожный со своими людьми покинул Ай-Тодор. К своим бывшим пленникам они обращались по титулам и целовали им руки.

Я глядела им вслед, и в сердце моем была глубокая благодарность. Они проявили порядочность. Не только спасли нам жизнь, но и восстановили в нас веру в доброту русского народа. Для меня, по крайней мере, это было едва ли не важнее, чем сама жизнь.

С приходом немцев в Крыму установилось некое подобие порядка. Наше положение казалось достаточно безопасным, но я, несмотря на то, что была очень счастлива в своей маленькой семье, предчувствовала грядущие невзгоды. Довольно скоро эти предчувствия оправдались. К нам стали просачиваться известия с севера. Повсюду массовые аресты и убийства. Петроград, Москва и другие города были в когтях чека. В Крыму стало известно о высылке Михаила в Сибирь, о том, что тетя Элла с другими тоже была выслана за Урал, и, наконец, что Императора вместе со всей его Семьей перевезли в Екатеринбург.

И все же, несмотря на все предчувствия, я не хотела верить во все плохое и все надеялась на лучшее. Мы вместе с мамой и всеми остальными пребывали тогда в Гараксе, на побережье, гораздо ближе к Ялте. Перенеся страшное напряжение в Ай-Тодоре и Дюльбере, все мы облегченно вздохнули. Мы гуляли, копались в саду, рыбачили, а молодежь стала издавать еженедельную газету. Бывали и пикники, но все мы должны были приносить свои продукты – из-за нехватки продовольствия. И все, окруженные культурными немцами и дружелюбными татарами, думали, что это только начало, что произойдет что-то, и мы вернемся в наши дворцы и забудем этот кошмар.

Было действительно трагично, что никто из нас, несмотря на все насилия, свидетелями которых мы были в 1917 году, не мог предвидеть террора 1918 года. Я полагаю, что предопределило наше падение: все мы еще воображали, что нас поддержат армия и крестьяне. Это была слепота и даже хуже и столь многие из нас заплатили жизнью за эту ошибку!;


; Мало кто из Романовых, помимо тех кто был в Крыму, Великого князя Димитрия Павловича, высланного в Персию после убийства Распутина, и троих сыновей Великого князя Владимира Александровича пережили террор.


Но еще до окончания 1918 года подобие мира на Крымском берегу закончилось. После поражения Германии немцы начали выводить свои войска с полуострова. Скоро дорога в Крым была свободна. Хотя в гавани Севастополя стояли корабли союзников, их спорадические попытки организовать сопротивление наступлению большевиков на Крым смогли лишь ненадолго задержать его. Белым армиям на Дону и Кубани не хватало связи и единства целей. Одни выступали за республику. Другие – за Монархию. Еще кто-то держал нейтралитет. Всем им не хватало боеприпасов. К февралю 1919 года Красная армия заняла всю Украину и угрожала Одессе, занятой французами.

Время от времени мама принимала высших британских офицеров, и все они настойчиво рекомендовали ей покинуть Крым на борту английского корабля. Но мама оставалась непреклонной. Она неизменно отвечала, что ее долг – остаться в России. Ей претила сама мысль о бегстве. Более того, она не верила тому, что она называла "слухами о Екатеринбургских убийствах". Собственно говоря, в то время все мы этому не верили.
 Я снова ожидала ребенка. Я ни в коем случае не преуменьшала опасности, угрожавшей Крыму. Я разрывалась надвое. Дочерний долг обязывал меня остаться в Гараксе, но теперь у меня были и другие обязанности и, чтобы их исполнить, необходимо было перебраться в более безопасное место.

Принять решение было очень трудно. В довершение всего, Сандро, единственный, кто бы мог мне помочь, уже уплыл на борту британского миноносца. Он намеревался добраться до Парижа и призвать там к борьбе против коммунистов. Я была дочерью. Но я была также и женой, и матерью.

В конце концов, мы с мужем решили отправиться на Кавказ, где генерал Врангель далеко отбросил Красную армию. Но мама отказалась покинуть Гаракс, настаивая на том, чтобы я оставалась при ней и во всем винила моего мужа. Прощание было горьким и печальным. Я плакала при расставании. Она очень сердилась. Она сказала, что никогда не простит моего мужа. А я, зная обо всех опасностях, думала, увижу ли ее когда-нибудь еще.

Направляясь на Кавказ, маленькая группа на пароходе выплыла из Крыма в Новороссийск. У нас почти не было багажа. Нас было пятеро: я, мой муж, наш сын, горничная Мимка и Тимофей Ячик, наш верный человек из дворцовой охраны. Родом с Кавказа, он стал нашим проводником, и помощь его оказалась бесценной. Долгое и утомительное путешествие началось своевременно.;


; В апреле 1919 года французы оставили Одессу; это дало возможность Красной армии занять Перекопский перешеек, откуда рукой подать до Крыма. Вдовствующая Императрица, жившая в Гараксе, наконец, уступила. Получив умоляющее письмо от Королевы Александры, она уехала в Англию на британском корабле "Мальборо", настояв на том, чтобы англичане согласились эвакуировать всех ее друзей, живших в окрестностях Ялты. Это было сделано, хотя и не полностью соответствовало инструкциям из Адмиралтейства. Императрица Мария Федоровна уехала вместе с Великой княгиней Ксенией Александровной и ее детьми, Великими князьями Николаем и Петром Николаевичами и всеми остальными Романовыми, находившимися в Крыму. "Мальборо" вышел из Ялты 11 апреля 1919 года. Как раз когда выбирали якорь, мимо очень близко прошел транспорт с войсками. Очевидно, на "Мальборо" был поднят Императорский штандарт, потому что люди на борту транспорта стали по стойке "смирно", отдавая честь, и запели национальный гимн "Боже, Царя храни". Вдовствующая Императрица Мария Федоровна стояла на палубе и махала рукой, пока они совсем не скрылись из виду. Всем, кто наблюдал эту сцену, она запомнилась как лебединая песня по уходящей эпохе родной русской Православной государственности.


Мы добрались до Новороссийска и поехали на вокзал в надежде найти места в поезде, отправляющемся в Ростов. Поездов было очень мало, и все они были забиты до отказа военными, стремящимися вступить в Белую армию. Потеряв надежду на отъезд, мы с мужем хотели переночевать в сарае недалеко от путей, когда совершенно случайно встретились с генералом Кутеповым. Он узнал меня, несмотря на мои растрепанные волосы и поношенную одежду, и сразу же предложил нам свой собственный вагон, велев прицепить его к маленькому составу, который скоро отправлялся на Ростов. Нам казалось, что мы путешествуем в роскошных условиях, хотя вагон кишел клопами и другими паразитами.

Наступление генерала Деникина очистило Область Войска Донского от красных, но все же поездку по этой области никак нельзя было считать безопасной. Большевистские лазутчики подстрекали население к недовольству. Каким-то образом стало известно, что в поезде едет Царская сестра. На каждой остановке – а их было множество – собирались толпы крестьян и, вытянув шеи, они старались увидеть меня – маленькую, хрупкую женщину в простой, поношенной одежде, с мятым платком на голове, сидевшую у окна с младенцем на руках. Глядели молча, без улыбок. На одной из станций кто-то испортил сцепление вагона. Это могло привести к крушению, если бы не храбрость моего мужа: он пробрался по крышам вагонов до паровоза, и машинист остановил состав и исправил сцепку.

В Ростове нас ждало разочарование. Деникин отказался от встречи со мной. Мы ждали, что он посодействует нам, но он не позволил себе проявление каких-то симпатий. Он прислал к нам ординарца с сообщением, что наше пребывание в Ростове нежелательно.

Тогда Ячик убедил нас отправиться в его родную станицу Новоминскую близ Екатеринодара, где, как он знал, о нас позаботится его семья. Мы выехали из Ростова на поезде, потом пересели на подводу, а под конец шли пешком. Но после Ростова и иных мест Новоминская показалась нам раем. Мы сняли там хату, а одна крестьянка приходила помогать по хозяйству. Через шесть недель у меня там родился второй сын. Врачей не было, и роды принимала крестьянская женщина.

Для нас это было хорошее лето. Я научилась огородничать – полола, копала; молола купленную у соседа кукурузу и пекла хлеб; стирала наше скромное белье, нянчила малыша и приглядывала за Тихоном. Часто ходила босиком. Муж работал на хозяина-соседа и получал плату продуктами. Мы не голодали, растили сыновей и каждый день до нас доходили сообщения о новых победах генерала Деникина. К концу июня он изгнал Красную армию из Восточной Украины. Крым был снова свободен. В августе Деникин освободил Одессу и Киев. В сентябре его войска были в Курске и продвинулись к Воронежу и Орлу. До Москвы оставалось триста верст с небольшим.

Но вступление в Орел оказалось последней победой Деникина. Снабжение армии было нарушено. Самоуправство его людей восстановило население против них. Когда в октябре 1919 года Красная армия начала контрнаступление, Деникин быстро лишился всех своих завоеваний. К ноябрю Киев был снова захвачен красными. Армия Деникина, дисциплина в которой совершенно разложилась, перестала существовать.

В злую ноябрьскую ночь из соседнего гарнизона к нашей хате прибежали четыре казака. Сообщили, что передовые отряды красных появились в окрестностях Новоминской. Нельзя было терять ни минуты. Мы закутали детей, схватили то, что могли унести, и бежали из станицы вместе с Мимкой.

Следующие два месяца стали для нас временем неописуемых трудностей, опасностей и почти спартанских лишений. Четыре казака, рискуя собственной жизнью, сопровождали нас в этом кошмарном бегстве к черноморскому побережью. Была зима, нам часто приходилось проводить ночи в заброшенных амбарах, и, глядя на бледное личико младенца, я гадала, выживет ли он.

По всей стране бушевала война. Крупных сражений не было, шли бесконечные стычки между белыми и шайками красных, которые жгли, грабили и убивали. Как-то раз нам посчастливилось сесть в поезд, но верные казаки, узнав, что следующая станция занята красными, уже на ходу сняли нас с поезда. Пробираясь к Ростову и стараясь держаться подальше от опасностей, мы шли по замерзшим полям.

Ростов был еще в руках белых, но большевики уже надвигались на него, и начальник станции грозился взорвать поезд. Один из четырех казаков выхватил револьвер и закричал на него: "Если через пять минут поезд не отправишь, мозги тебе вышибу".

В Новороссийске стояло несколько британских кораблей, но город кишел тысячами оборванных, изможденных, умирающих от голода беженцев, спасающихся от террора и надеющихся на эвакуацию. Мы добрались туда нищими и голодными. У нас не было денег даже на кувшин молока. Сыновья походили на маленьких скелетиков, а в городе уже вовсю свирепствовал тиф. Убежище нашли в датском консульстве, и без того забитом беженцами, среди которых была и цирковая труппа из Москвы, и кто-то занес туда тиф.

Мы, здоровые, уступили свои кровати больным и спали на полу. Я ужасно беспокоилась за мужа и детей. За себя не боялась. Я повидала так много ужасного, что внутри меня, казалось, что-то умерло. Но надо было как-то выбираться.

Однажды утром, когда, измученная после тяжелой ночи, я присела отдохнуть, вдруг услышала знакомый голос, запевший английскую песенку: "А она милейшая малышка, милейшая малышка – Ичику, Ичику, Ичику..."

Я вскочила со стула. Мне показалось, что теряю рассудок. Но это был Джимми собственной персоной с этой глупой песенкой, которую он часто напевал у меня в гостях в Ольгине в те безвозвратно ушедшие дни. Джимми теперь был господином Джеймсом, командиром флагманского корабля флота Его Величества "Кардифф" под вымпелом контр-адмирала сэра Джорджа Хоупа, только что пришвартовавшимся у причала Новороссийского порта. Его отрядили на берег с первым заданием – проверить слух о том, что в городе находится Царская сестра, а если это так, то отыскать ее. Мы с мужем приняли приглашение на чай на борту "Кардиффа" и пошли туда, как были – в своей оборванной одежде. Там мне подарили целый отрез синего флотского сукна – самый чудесный подарок. Я сразу же принялась шить одежду для нас всех, и мы наконец-то стали выглядеть прилично.;


; Много лет спустя после этого случая вице-адмирал сэр Томас Н. Джеймс рассказал о посещении Великой княгиней крейсера "Кардифф": "В моей каюте она увидела фотографию, которую подарила мне в Ольгине. Это был групповой снимок, на котором был запечатлен и Великий князь Михаил Александрович. Она посмотрела и сказала: "Я уверена, что он еще жив". Я спросил, где он, по ее мнению, может быть. Она ответила: "Думаю, он в Гонконге". Я вспомнил тогда статью, опубликованную в "Таймс", о том, что Великий князь был убит в Сибири. Я не осмелился сообщить ей это трагическое известие".


Перед самым выходом из Новороссийска я узнала о том, что "тетя Михен" – Великая княгиня Мария Павловна – с риском для жизни вырвалась с Кавказа. Пошла с ней повидаться. С изумлением узнала, что она приехала в Новороссийск в собственном поезде с собственным персоналом, и даже ее фрейлины были при ней. Несмотря на все опасности и лишения она все еще выглядела настоящей Великой княгиней. Между тетей Михен и моей семьей никогда не было особой любви, но я почувствовала гордость за нее. Несмотря ни на что, она твердо держалась за статус былого величия и славы. И как-то ей это удавалось. Когда даже генералы почитали за счастье унести ноги в повозке, запряженной старой клячей, тетя Михен совершила долгий путь на собственном поезде. Конечно, он был потрепанным, но – ее собственным! Впервые в жизни я с удовольствием расцеловалась с нею.;


; Покинув Россию в феврале 1920 года, Великая княгиня Мария Павловна прибыла в Швейцарию, где умерла несколько месяцев спустя.


В одно февральское утро я вместе со своим домочадцами наконец-то поднялась на борт торгового корабля, который должен был увезти нас из России в безопасное место. Судно было переполнено, мы поместились в крохотной каюте вместе с другими пассажирами. Мне не верилось, что навсегда оставляю свою страну. Я была уверена, что вернусь. Я чувствовала, что мое бегство было трусостью, и приняла это решение только ради своих малолетних сыновей. И все-таки меня постоянно терзал стыд.

Через два дня корабль вошел в турецкие воды, но нам не было разрешено сойти на берег. Вместе с тысячами других беженцев мы оказалась в лагере для интернированных на острове Принкипо, в Мраморном море. Первое, чего потребовали турецкие власти, – это продезинфицировать одежды беженцев. Конечно, это необходимо было сделать, но этот проведенный кое-как процесс не улучшил ее вида, а обувь наша совершенно сморщилась.

Пребывание на Принкипо оказалось, к счастью, коротким, но трудностей всяких хватало – неподходящая еда, по временам недостаток воды, ужасающие санитарные условия. Но мы держались. Я организовала что-то вроде комитета, и, несмотря на бедность, мы по грошу собрали деньги и отправили телеграмму Королю Георгу V с выражением благодарности за то, что он прислал корабли и помог бежать из России.

Послать телеграмму ему лично от себя как своему кузену я и не думала, потому что мы были не одни. И многим людям пришлось пройти через гораздо худшие испытания, чем выпали на мою долю. Кроме того, я была женой простого человека, и мой муж и наши сыновья находились в этом лагере.

Однако мой старый друг Джимми уже хлопотал обо мне. Он написать капитану В.В. Фишеру, начальнику штаба Британской Верховной комиссии в Константинополе, и через две-три недели мне и моим родным разрешили перебраться из Принкипо в Константинополь. Оттуда мы выехали в Белград, где нас тепло встретил Король Александр.

История полна сарказма. Я, внучка Царя, освободившего Сербию и Черногорию от турецкого ига, оказалась в сербской столице измученной, нищей беженкой. Но они все были так добры к нам.

Король Александр желал, чтобы я избрала в качестве своего местопребывания в изгнании его страну. И я бы с удовольствием это сделала, но мама, поселившаяся в Дании, требовала меня к себе. Отдохнув две недели, мы с мужем выехали в Копенгаген.

Мы прибыли туда в страстную пятницу в 1920 году. Я была счастлива снова видеть маму, но все мы были печальны. Глубоко в душе мы знали то, что не осмеливались выразить словами – что остаток своей жизни мы проведем в изгнании.