Цветы и песни Глава 10

Ночью я вновь подверглась пытке со стороны собственных мыслей – у меня была бессонница, в то время как тишина, точно так же, как и матовая темнота, лежавшая вокруг, не помогала, а даже наоборот – препятствовала приходу спокойного сна. Число «20» вот уже второй день вертелось в моей голове, как будто преследуя какую-то цель. Как оказалось, цель действительно была, и в эту безмятежную июньскую ночь, почти что июльскую, я наконец подобралась к ней как никогда близко: в голове было слишком много мыслей о нем, которые нужно было обдумать, хотела я этого или нет.
Я спрашивала себя – как, как же вышло так, что я, обычная девушка, до этого семнадцать лет жившая такой же обычной жизнью, отнюдь не преисполненной особых безрассудных приключений и опытов, в один прекрасный момент полюбила мужчину, на двадцать лет старшее ее самой? Вся эта шумиха вокруг числа «20», которая порождала такие глупые и банальные мысли и изречения внутри моей головы, в конце концов вела к той простой мысли, что я всего лишь полюбила мужчину, и что ничего странного в этом не было. Конечно же, в этом совершенно не было ничего странного, кроме, разве что, той пустяковой детали, что человек этот был младше моей собственной матери, по которой я теперь так сильно скучала, всего лишь на какие-то четыре года.
Каждый раз задумываясь об этом, я приходила к выводу, что мне просто-напросто было плевать на возраст Джона, несмотря на четкую двадцатку, снова и снова приходившую на ум. В погоне за этими мыслями я пыталась вспомнить случаи из собственной жизни, а точнее, из детства, когда я могла заметить за собой интерес к мужчинам, который, конечно же, был совершенно иного характера, отличного от того, который я испытывала сейчас.
Кажется, в детстве были случаи, когда я обращала внимание на мужчин, несмотря на то, что они казались мне необычайно взрослыми – во всяком случае, гораздо взрослее меня. Это не было некой моей патологией, и я знала это, ведь многие дети, даже не в полной мере осознающие сущность симпатий и чувств, проявляют симпатию к людям, гораздо старше своих сверстников. Когда-то мальчик со школы поделился со мной, что однажды, по его словам, полюбил подругу своей матери, ведь она казалась ему необычайно доброй и веселой. Не помню, чем закончилось эта история, но подозреваю, что даже если он и рассказал кому-то об этом, пускай даже самой маминой подруге, все ограничилось ее милым смехом и какой-нибудь невинной шуткой.
Короче говоря, подобного рода симпатии – далеко не редкость, и, как мне кажется, беспокоиться тут совершенно не о чем. Что касается моего случая – возможно, повод для беспокойства все же был, но уж точно не для меня. В эти минуты я искреннее радовалась, что моя мать и моя сестра были слишком далеко, и уж точно не могли знать о том, что на самом деле со мной происходило. Тем не менее, все еще лежа в постели поверх одеяла, я вдруг подумала о том, как страшно сильно мне хотелось поделиться этим со своей сестрой – рассказать ей обо всех моих чувствах, от самого начала и до того момента, на котором я находилась. Я чувствовала неприятную грусть оттого, что она не могла быть рядом.

Однажды днем мы сидели на крыльце его дома – Джон увлеченно рассказывал мне историю о том, как в 14 лет он украл чей-то велосипед, в то время как я слушала, положив голову ему на плечо. В какой-то момент, продолжая слушать, я так увлеклась, целуя его шею, что только лишь вечером заметила на ней лиловое пятно. Оно виднелось чуть правее  и выше его выпирающего кадыка, теперь приобретая насыщенно-лиловый оттенок. Джон заметил, что я уставилась на его шею.
– Что? – спросил он, инстинктивно потянувшись пальцами приблизительно к тому месту, куда был прикован мой взгляд – и промахнувшись, однако, на пару сантиметров.
Как же трудно было сдержать смех, наблюдая, как Джон взглянул на свое отражение в зеркале, приделанном к дверце шкафа.
– Боже, – произнес он, продолжая смотреть на самого себя, в то время как я не могла перестать смеяться. – Последний раз, когда со мной случилось подобное, мне было около пятнадцати.
– Опять ты про свой дурацкий возраст, – весело говорила я. – Могу поставить тебе еще парочку, хочешь?
– Тогда я точно не смогу появиться в обществе с открытой шеей, – отзывался Джон, смеясь.
   И в самом деле – последующие пару дней люди видели Джона исключительно в водолазках; что же касается меня, то я рассматривала эти лиловые пятна на его шее при свете настольной лампы каждый вечер, нежно проводя пальцами по следам, несомненно, любви, оставленным мной.

Утренний звонок Джона оказался сюрпризом, но, к счастью, лишь для меня одной – по удачному стечению обстоятельств, Дэйзвелл в это время была на улице. Джон попросил меня немного подождать его на улице, дав при этом дружеский совет не надевать юбку, а также что-либо, как он сказал, из одежды для высшего общества. Заинтригованная, я поднялась к себе в комнату, и, достав из шкафа свои простые короткие шорты из неплотной ткани, надела их вместе со светлой футболкой. Чуть ли не впервые за все время пребывания в этой Англии, такой новой для меня, я решила обуть кеды, о существовании которых Дэйзвелл, я уверена, даже не догадывалась – ведь если бы догадывалась, то наверняка стала бы курить в день на десять пачек больше, чем обычно. Малышка всегда курила больше, когда переживала стресс.
Оказавшись в саду, я огляделась по сторонам, но, так и не найдя Дэйзвелл, двинулась вдоль дома, после чего решила окликнуть ее, хотя она и считала это неприличным. Как оказалось, утром к ней пожаловал очередной мужчина, почти такой же старый, как она сама, – в момент, когда я, можно сказать, обнаружила их, парочка сладко целовалась под необычайно раскидистым деревом, которое, кстати, было моим любимым в этом саду – в его тени я ежедневно предавалась чтению. Эта картина поначалу напугала меня, ведь я не хотела видеть, как кто-то – а особенно Дэйзвелл – отдавался в этом милом месте чему-либо, кроме чтения, однако это все-таки случилось, и я оказалась абсолютно беспомощна.
Впервые в жизни я видела, как кто-то по-настоящему целует Дэйзвелл, – эту скучную, заурядную Дэйзвелл, которая так не любит, когда люди хоть чем-то отличаются от нее самой, что я, если честно, всегда находила страшно забавным. Стоило мне окликнуть ее, как вдруг их поцелуй оборвался, и оба отскочили друг от друга, словно пара подростков – это было так по-наивному мило, что я даже умилилась.
– Господи Иисусе, – проговорила она чуть более низким голосом, чем обычно, в один миг осмотрев меня с ног до головы. – Стесняюсь спросить, куда ты собираешься в таком виде.
– Не знаю, – весело ответила я. – Наверное, мы будем играть в поло или типа того.
– Для поло существует специальная униформа, – возразила она, но тут же неохотно добавила: – а, хотя…неважно.
Еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, я оставила их наедине, заметив, что любовь, по-видимому, сильно повлияла на Дэйзвелл – отпуская меня в свет в таком неприемлемом для нее виде, она даже забыла спросить меня, с кем именно я намеревалась увидеться. Как бы там ни было, это сыграло мне на руку, поэтому я поспешно покинула территорию дома, остановившись посреди асфальтированной дороги, проложенной вдоль линии усадеб с одной стороны и бесконечной рощи – с другой.
Через несколько минут я заметила стремительно приближающуюся точку, явно принадлежавшую Джону, хотя это и не было автомобилем. Не поверив своим глазам, я в восторге разглядела, не поверите, велосипед – самый настоящий велосипед. Поравнявшись со мной, Джон спустил ноги с педалей на землю – он был в светлой футболке-поло и, – очередное потрясение, – обрезанных темно-синих джинсах. Я была в настоящем восторге, и Джон это заметил.
– Нравится? – спросил он с улыбкой.
– Я и понятия не имела, что юристы носят что-либо, помимо строгих костюмов, – ответила я. – Обрезанные джинсы, Джон!
Рассмеявшись, он сказал что-то про мой детский восторг, после чего добавил:
– Ты, кстати, тоже хорошо выглядишь. Представляю себе лицо Дэйзвелл, когда она увидела тебя – надеюсь, ее не хватил удар?
– Все в порядке – ей, похоже, было не до меня, – отозвалась я, и, увидев, как брови Джона поползли вверх, объяснила: – у нее любовь.
– Ах, вот как? Прекрасная новость.
С этими словами он достал из небольшой корзинки, встроенной в руль велосипеда, букет самых разных полевых цветов, который сразу вызвал у меня в душе трепет – невинный, чистый, искренний – такой же, какими были и сами цветы. Он протянул их мне.
– Спасибо, – произнесла я, стесняясь даже посмотреть Джону в глаза. Букет стал моим спасением – я делала вид, что слишком занята рассматриванием каждого отдельного цветка.
– Надеюсь, ты не против того, чтобы прокатиться со мной? – спросил он, и я наконец заставила себя поднять на Джона глаза.
Было что-то невероятное милое, даже трогательное в том, как я села сзади Джона, последовав совету покрепче держаться за него. Все еще сжимая букет, я двумя руками обхватила его чуть ниже грудной клетки, прижавшись щекой к его спине. Даже в этот жаркий день, несмотря на чуть влажную от пота ткань его футболки, я ощущала этот запах одеколона – как всегда, не слишком приторный, но и ощутимый. Как оказалось, в том, чтобы крепко обнимать его, не было необходимости, ведь я полностью доверяла Джону, и совершенно чувствовала страха. Тем не менее, я продолжала делать это, чувствуя невероятное наслаждение от происходящего.
Бывали моменты, когда мы все еще ехали по дороге – вокруг нас расстилались природные ландшафты небывалой красоты и пленительного очарования, – и я все-таки отпускала Джона, лишь кончиками пальцев касаясь его стройной спины. Несколько раз я едва заметно прижималась к ней губами – даже не для него, а для самой себя.
Мы разговаривали о чем-то, – я не помню, о чем именно, – даже несмотря на то, что порой ветер обрывал наши фразы своей силой. Не знаю, сколько миль мы преодолели, прежде чем оказались у огромного поля, вид с которого открывался на равнины, тонущие в голубизне летнего неба и ароматах самых разнообразных, диких цветов.
Когда велосипед остановился, я аккуратно слезла с него, впервые ощутив все неудобство той позы, в которой приходилось ехать – в пути у меня не было времени обращать на это внимания. Джон решил оставить его прямо у дороги, ведь вокруг не было ни души; мы двинулись прямо в сторону поля, очутившись в траве, которая местами была даже слишком длинной. В какой-то момент я заметила, что Джон бросил на меня быстрый и, как мне показалось, неуверенный взгляд, который было довольно-таки нетрудно разгадать. Повернув к нему голову, я, как всегда рядом с Джоном – снизу попыталась заглянуть в голубые глаза, которые едва ли не сливались с небом над нашими головами. Стоило ему посмотреть в ответ, как я мгновенно почувствовала слабость, бороться с которой было практически невозможно.
– Как ты? – спросил Джон, и вопрос этот прозвучал для меня даже как-то неожиданно.
– Прекрасно, – ответила я, и это было правдой. – Дэйзвелл продолжает таскать меня по скучным приемам, и ни на одном из них нет тебя.
– Я всячески стараюсь избегать подобных мероприятий, ты же знаешь.
– И я даже понимаю, почему.
Мы молчали.
– Знаешь, – начал он через какое-то время все тем же спокойным, задумчивым тоном. – Я почувствовал облегчение после того, как назвал тебе свой возраст. Правда.
– Я думала об этом, – отозвалась я, глядя на цветы под ногами. – Не знаю, стало ли легче мне, но, к счастью, я чувствую, что ничего не изменилось. Я имею в виду, в моем отношении к тебе, Джон. Ровным счетом ничего.
– Я боялся этого, – сказал он, хотя, конечно же, это и так было очевидно. – Боялся, что ты посчитаешь меня извращенцем или что-то в этом роде. Или, знаешь, испугаешься. О да, я действительно переживал, как бы ни напугать тебя.
– Чем это, например? – я с улыбкой повернулась к нему. – Своим дьявольским обаянием?
Джон улыбнулся в ответ.
– Скажи – ведь это число не настолько страшное, как кажется, да? – спросил он.
– Нет, оно страшно забавное.
– Забавное?
– Ага, – отозвалась я. – Вчера ночью я подумала о том, что ты вполне мог бы быть моим папочкой. Страшно забавно, не так ли?
– Да – особенно, когда ты говоришь «папочка».
– Всего лишь одно из тех вульгарных словечек в моем лексиконе, – рассмеялась я. – Лучше не использовать их в присутствии Дэйзвелл.
– Но это, в общем-то, правда, – произнес Джон. – Нет, я не о Дэйзвелл. Я действительно вполне мог бы быть твоим, как ты сказала, «папочкой».
– Тогда я была бы страшно несчастна.
Через какое-то время мы все же решили остановиться – Джон дал мне руку в момент, когда я присела рядом с ним на теплую траву.
Кажется, это был первый случай, когда я действительно смогла рассмотреть каждую его деталь – каждую, до единой. Его лицо было лишено каких-то особенно грубых черт лица, но, несмотря на это, оно обладало теми самыми «мужскими» чертами, которые делали его в моих глазах совершенно неотразимым. Вначале мне казалось, что поверить в то, что ему, Джону, тридцать семь лет, было практически невозможно, однако теперь поняла, что это не так. Нет, он выглядел все таким же молодым, как обычно, словно в свои ранние тридцать лет, который принято считать лучшим возрастом каждого мужчины – лицо Джона было молодым, полным жизни. Следы первых морщин были видны лишь на его лбу – так часто бывает оттого, что человек часто поднимает брови, и жест этот становится чуть ли не постоянной его эмоцией, реагирующей подобным образом абсолютно на любого рода ситуацию. Опуская все эти ненужные подробности, я все еще смотрела на этого красивого мужчину по имени Джон Брайер, который всегда так пленил женщин своей харизмой, но почему-то был со мной. В открытой одежде я наконец смогла рассмотреть элементы его фигуры, до этого скрытые костюмами – например, его спортивные икры или красивые руки, которые не были чересчур атлетическими, ведь это нередко производило скорее отталкивающий эффект, нежели предполагаемый, – тем не менее, они оставались мужскими.
Глядя на его лицо, я замечала то, что отличало его, к примеру, от парней моего возраста, которые теперь казались мне абсолютно неинтересными и непривлекательными; одной из таких черт была его щетина, которую сейчас практически не было видно, но она все-таки была. Мне почему-то нравилось то, что он, Джон, был именно мужчиной, а не парнем, – как и то, что к своим тридцати семи годам бритье стало для него привычным ритуалом, как, к примеру, чистка зубов два раза в день. Это не те семнадцатилетние мальчики моего окружения, чьих гладких лиц еще не касалась бритва, – я вспоминала по-детски нежное личико Томаса, которое, несмотря на всю свою привлекательность и смазливость (в наилучшем смысле этого слова), не было таким, как лицо Джона. Никто из них и приблизительно не был таким, как Джон.
В этот раз инициатором поцелуя, который он принял охотно, но не чересчур стремительно, была я, и эти секунды снова показались мне чем-то нереальным, слишком приятным для этого мира. Трава щекотала мое лицо, точно так же как и все мое тело, а запахом цветов веяло отовсюду, со всех сторон. Открывая глаза, было видно лишь прекрасное голубое небо, по которому медленно плыли облака, казавшиеся почему-то такими легкими, хотя, скорее всего, это было совсем не так. Солнце было чересчур ярким, поэтому приходилось щуриться, либо ждать, пока плывущее мимо облако заслонит его, хотя бы на мгновение, чтобы снова открыть глаза и рассмотреть лицо Джона, каждую его деталь.
В моих волосах была она, трава, хотя, конечно, я не узнала этого, если бы не Джон, аккуратно достающий из них длинные травинки все с тем же спокойным и безмятежным выражением лица, дающим надежду, что не одна я тогда чувствовала себя так, будто весь мир, вся планета ограничивалась одним лишь этим полем, на котором никого, кроме нас, не было.