С. Шевырёв. Князь М. В. Скопин-Шуйский, драма Н. К

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский,
Драма в пяти актах, в стихах, сочинение Н. К.
С. Петербург. В типогр. вдовы Плюшар с сыном. 1835.


Тому два века слишком: было время ужасное в нашем отечестве и вместе время великое, куда наши Поэты любят особенно увлекать народную думу. Через двести лет воспоминание оживляет все черты этой эпохи - и народная мысль обращается к ней с каким-то особенным влечением.
Что представляла тогда Россия? С чем бы можно было сравнить ее? Читали ли вы этот страшный сон Жан-Поля, где Поэт изобразил вам хаос, в котором сокрушилась вселенная при одной мысли, что нет Бога? Подобный хаос представляет вам, в начале XVII века, Россия, когда не стало ее Царского племени. Все коренные чувства Русского народа, вся его основа, все страсти человеческие и национальные - все было взворошено. Хотя все силы России пришли тогда в движение, но это состояние нельзя назвать жизнью, а разве недугом, в котором жизненные силы собираются на страшное единоборство со смертию. Народы, как и человеки, имеют свои болезни возрастные, свои переломы, из которых выходят иногда с лучшими силами - и выносят свое славное назначение. Таким недужным переломом было начало XVII века в России.
Этот перелом произошел от того, что главная опора всего органического Русского состава была внезапно отнята от него рукою Провидения: не стало Царского племени. Не стало его, но идея Царя, без которой не могла и не может существовать Россия, присутствовала тут, жила в народе неистребимо и неосязаемым бытием своим еще связывала рознятые и изнеможенные члены тела России. Эта мысль о Царе носилась по всему ее народу, когда Царей уже не было; и эта мысль, завет всех преданий Русских, мысль целой жизни Русского народа, содержась в этом хаосе, оживляла его и своим всемогуществом претворила наконец в мiр стройный и новый - в Россию, изготовленную для волшебной руки Петра Великого. Эта мысль так сильно действовала на народ, что он долго не мог увериться в том, что в самом деле лишился своего Царского племени. И эту мысль, истинно Русскую, поняли злоумышленные иноземцы, постигавшие умом своим все великие пружины народов и государств того времени: это были Иезуиты, которым принадлежит честь того, что в XVII веке они уже постигли значение самодержавия Русского, идею Царя России. Они-то наслали на Русской народ самозванцев; и этот народ, для которого уничтожение Царского племени казалось событием неестественным, который думал, что бытие его Государей вечно, как бытие Божие, этот народ, в порыве чистой преданности и любви, верил этим ложным явлениям Царей, хватался за всякой призрак, думая олицетворить в нем ту идею Царя, которая так магически на него действовала. Вот чем объясняется История самозванцев, одно из оригинальных явлений Истории Русской, ярко отличающее ее от Истории прочих стран Европы.
Никакая эпоха Азиятского периода Русской Истории не представляет характеров столь сильных и вместе столь резко национальных, потому что никогда все коренные чувства Русского народа не были приводимы в такое бурное потрясение. Никогда Азиятская Россия, или Россия до Петра, не совокупляла в одно время столь ярких образцов Русской доблести и вместе таких гнусных измен! Здесь и крайность добра и крайность зла вышли на единоборство. Там Москва двоится на Москву и Тушино, и столица верности кипит изменниками; здесь, в славе лучезарной, горит за Веру и Отечество Троицкая Лавра! Там мрак низости и измены: здесь свет высокости и верности! Не могло быть иначе, потому что две силы были действователями этой эпохи: с одной стороны - чистая вера в нескончаемость Царского племени и бесконечная ему преданность; с другой - умышленное злоупотребление этой великой веры Русского народа. Когда такое коренное чувство сделалось игралищем злу и измене, - тогда сотряслись основания Русского Государства - и вот почему наш Историк глубокомысленно называет тогдашнюю Россию жертвою величайшего из бедствий - государственного разврата.
К сожалению, наш Бытописатель не имел времени окончить этой великой картины, которою он достойно заключил свой огромный подвиг. Кажется, для нее двадцатипятилетними трудами собрался он со всеми силами писателя. Никогда кисть его не была так широка, никогда краски Русского слова не сливались с нее так ярко, как в то время, когда писал он эту картину. Как часто, дочитывая последнюю страницу XII тома, которая так чудно рисует Русский хаос междуцарствия, при последних словах: Орешек не сдавался, вместе с великою картиною эпохи я воображал картину самого историка. Представьте себе его, в двадцатипятилетних креслах, свидетелях его труда неутомимого; один, чуждый помощи, сильною рукой приподнимает он тяжелую завесу минувшего, сшитую из ветхих хартий, и устремляет на великую эпоху России глубокомысленные очи, а другою рукой пишет с нее живую картину, возвращая минувшее настоящему... и внезапно хладная коса смерти касается неутомимой руки писателя на самом широком ее разбеге... перо выпало из перстов, вслед за тем, свинцовая завеса закрыла от нас Историю России, - свинцовая, потому что, после могучей руки Карамзина, никто еще до сих пор не осмелился достойно поднять ее, хотя и были некоторые усилия… Славные кресла Карамзина до сих пор еще праздны, к стыду нашей Литературы!
Недоконченная картина великой эпохи осталась последним заветом Карамзина Словесности Русской и сделалась вскоре добычею всех наших Литераторов. Сначала прилетел на нее орел молодых Русских Поэтов и сильными когтями вырвал из нее богатый отрывок. За ним стая Трагиков, Романистов, Лиро-эпиков слетелась на эту картину, как на богатый пир, и все стали по клочками разрывать ее: кто Роман, кто Поэму, кто Трагедию вынимал из ее составов. В жизнеописании Микель-Анжело, Вазари говорит об одной славной его картине, которая существовала только в картоне и была разорвана на клочки всеми известными живописцами того времени, из коих каждый клочком ее украсил свою мастерскую и учился с него писать: такова же была участь картины, писанной нашим Историком Микель-Анжело.
В самом деле, последние два тома Истории государства Российского имели великое влияние на направление нашей Словесности. В этих-то двух томах должно искать истинного начала тому национальному духу, который приняла в особенности с тех пор наша Поэзия. Но где коренная причина этому? В самом характере эпохи, изображенной Карамзиным в заключении его Истории. Выше я говорил уже, что этот характер состоит в сильном развитии и движении всех коренных чувств Русского народа. В это же время Россия вступила в первый раз в сильную борьбу с Западом в лице своих соседей; - впервые Запад наслал на нее сильное искушение - и Россия должна была отстаивать против него и свой Царский род, и свою Веру, и свои коренные чувства, и свои народные обычаи. Это искушение было послано на нее в самую бедственную годину, когда она лишена была центра, связывавшего все силы ее жизни. Если б Россия из этой соблазнительной борьбы не вынесла всей самобытности своего характера, не устояла честно и славно против искушений Запада, - она никогда не достигла бы той степени величия и могущества, на которой стоит теперь; никогда не была бы тем, что есть. В этой борьбе еще более выделался характер ее народа во всех его стихиях. В борьбе с Востоком, против Монголов, Россия имела оплотом одну Христианскую Религию - и не будь она до Татар окрещена Владимиром, - Россия разделилась бы на множество Азиятских царств, в роде царств Казанского и Астраханского -  и на веки ушла бы в Азию. Религия сохранила Россию тогда и самой себе и Европе. В борьбе с Западом, уже не одна Религия, а все коренные ее чувства стояли за ее национальность, и главное из них - преданность своему Царскому племени и верность идее Царя своего, которая со времен Татар, в Московском Кремле, родилась, воспиталась и сочеталась с духом народным.
Это-то сильное развитие характерности Русской, - которая только в борьбе с иноземным и в борьбе зла с добром могла развиться, - связывает эпоху самозванцев и междуцарствия с национальною эпохою нашей Словесности. Вот где заключается причина того, почему наши писатели в своих произведениях разрабатывают с особенною любовию этот рудник Русской Истории. Здесь видим мы на живом примере, как в жизни народов одна сильная эпоха действует на другую; как чувства народа через два века отдаются снова в его сердце; как великое минувшее, питая Словесность, переходит в настоящее и поддерживает самобытность мысли и чувства и народе. Так сильное воспоминание национальной эпохи, одушевившее последние томы Карамзина, дало новое направление Словесности, способствовало к развитию национального в ней духа и посредством его может иметь снова влияние на жизнь народа.

Эпоха самозванцев и междуцарствия сверх характерности народной блистает и разнообразием событий, лиц и костюмов, и тем привлекает воображение писателя. Сколько разнородных племен сошлось тогда в одной России: тут и ветреный, беспечный, легкомысленный Лях, ищущий России за тем, чтобы в ней повеселиться вдоволь; здесь и расчетливый, корыстный Швед, идущий в нее за деньгами; здесь толпа разноплеменной саранчи Запада; здесь наездники Казаки, лихие искатели приключений. Какое столкновение одежд, нравов, обычаев, наречий! Как разнообразны характеры действующих лиц! Эти лица становятся уже яркими, живыми портретами, в которых нечего создавать, а с которых только пишите верно. История Русского народа здесь уже развивается в чертах индивидуальных, в подробностях физиономий частных.

Чудная эпоха! Чудная сила народности! Возьмите любое событие из нее: напишите что-нибудь, как-нибудь, но лишь бы были тут некоторые магические имена, одним звуком своим одушевляющие нас любовью к Отечеству, - и пас поймут и полюбят и зритель и читатель, и от благородной души закричат вам: славно! Но не пленяйтесь еще этим громким: славно! и не присваивайте его себе: оно, быть может, принадлежит той эпохе, за которую взялись вы и на счет которой не трудно и бесталанному увенчаться венком народным. Народ, ведь, щедр на награды за свое же добро.

Автор Трагедии, по случаю которой я счел за нужное это вступление о национальном духе нашей Словесности и его начала, по следам других, черпал свое вдохновение из последних страниц Карамзина. Он представляет нам другую Трагедию из той же эпохи, и должно, во-первых, отдать справедливость тем благородным чувствам Русского, которые одушевляют его произведения. Этим чувствам Поэт обязан многими сильными лирическими местами в своих Трагедиях. - Уважая в нем Русские чувства и разделяя их, мы конечно должны уступить нравственному чувству, и даже о недостатках его произведения говорить с уважением. Когда произведение Поэта ограждено такими святыми чувствами, которые дороги сердцу каждого Россиянина, - то как бы ни ярки были недостатки его в художественном отношении, - мы не можем говорить о них слегка, но должны посвятить им внимание строгое, приличное тому нравственному чувству, которое имел в виду Поэт и которым оградил свое произведение от всяких наветов Критики.

Михаил Скопин-Шуйский есть одно из счастливейших изображений Карамзина. Я думаю, что Историк, этот повествователь судьбы народов, раздаватель славы, имеет также как и судьба, своих любимцев, которыми его мысль невольно увлекается. И как же было не увлечься, описывая эпоху таких мрачных измен, такого унижения характеров, этим юным Архистратигом, который вдруг явился надеждою спасения, окруженный всем очарованием и своего возраста и любви народной - и на верху славы, чуждый корыстного чувства власти, герой самоотвержения и преданности, погиб внезапно жертвою зависти и властолюбия! - Я понимаю увлечение Историка, и еще более понимаю увлечение Поэта, при взгляде на такого героя. Я понимаю, как при мысли о Скопине-Шуйском должна была загореться Трагедия в голове Поэта; я понимаю первую мысль создания; увидим: пойму ли исполнение?
Развернем Карамзина - и спросим себя: какой был материял в руках у художника?
Юноша, племянник Василия Ивановича Шуйского, Князь Михаил Скопин-Шуйский начал свое поприще воинское успехами в битвах против мятежников Шаховского и Болотникова, державших сторону второго самозванца, предшествовавшего Тушинскому вору. В 1606 году, 20-летний герой, получив начальство над войском от самого Царя, разбил и прогнал Болотникова из Коломенского стана под Москвою и получил сан Боярина. В 1607 году, в битве под Калугою, когда все вожди Царские обратили тыл, один Скопин-Шуйский не осрамил себя бегством. В 1608 году, когда Царь Василий, сначала не хотевший слышать о вспоможении иноземном, решился призвать Шведов, - он отправил к Шведскому Королю Карлу IX знаменитого племянника своего, Скопина, который, заключивши договор с Карлом, приведя войско Шведское, находившееся под начальством Иакова Делагарди, также юного двадцатисемилетнего витязя. Оба героя скоро подружились и рука об руку ополчились за Россию: один с благородною любовью к отечеству, другой - верный видам Короля своего. Шведские Историки славят Михаила Скопина и прекрасную его душу, и ум не по летам зрелый, наружность и осанку, искусство в битвах и в обхождении с иноземным войском . Соединение полководцев последовало в Новгороде. В два месяца Князь Михаил очистил все места от Новгородских до Московских пределов. - Цель стремления Михайлова была - Москва. Но прежде следовало освободить Лавру, которая, услышав о подвигах юного героя, ободрилась снова и простирала к нему руки, моля его о избавлении. В Александровской слободе укрепив свой стан, Князь Михаил скоро нанес первый удар Сапеге, осаждавшему Лавру. Все внезапно ожило надеждою и воспламенилось любовию к новому герою. В нем видели уже не только избавителя Отечества, но будущего Царя России. Не одна Москва, и другие города думали так. Рязанец Ляпунов, давний противник Царя Василия, на миг было с ним примирившийся, присылает к Михаилу послов из Рязани с предложением Царства. Благородный Скопин, исполненный верности к Царю, изодрал грамату, не прочитав ее, велел схватить послов и, как мятежников, представить Царю, но смягченный их просьбами, мирно отправил их в Рязань и тем навлек на себя первое подозрение Царя и жало зависти. В 1610 году, инок приходит в Москву со святою водой и вместе с благословением дарит ей сладкую весть, что Лавра спасена Богом и Князем Михаилом. Сапега бежал перед ним. Тушино, где гнездился Самозванец, также опустело, утратив свою защиту в бежавшем Сапеге. Все приходит в торжество. Москва ликует и простирает объятия к своему герою. Все исполнено ожидания, все жаждет видеть лицо его, лицо этого вождя, который в 5 месяцев восстановил целость России и рассеял сонмы неприятелей. После торжества в Лавре, юный герой с своим сподвижником Делагарди, является в Москву. Царь велит знатным чиновникам встретить гостя. Но представьте себе ликование нетерпеливого народа! Он засыпал всю Троицкую дорогу; стеною загородил проезд витязю; подносит ему хлеб и соль; бьет челом за спасение Московского Государства; дает имя Отца Отечества. Витязь в городе: где он - там толпы народа, там торжество и клики радости! Москва снова первенствует над всеми городами России, снова возвышается главою стройного царства - и все это есть плод юной десницы Михаила. Мысль о герое невольно сливалась с мыслию о будущем Царе. Народ из венца славы уже готовил ему Царский венец. Иноки уподобляли Василия Саулу, Михаила Давиду. Какие-то гадатели предсказывали, что будет в России Венценосец, именем Михаил, назначенный судьбою умирить Государство. Но юный витязь был тверд среди народных искушений; одна мысль только его занимала: истребить остальных врагов в России, изгнать Сигизмунда и успокоить Государство. Об этом просит он Царя и не заботится о говоре народа.

Между тем слава и восторг народный рождают зависть. Сердце Василия уже отклонилось от Михаила. Царедворцы пользуются случаем. Димитрий Шуйский, брат Царя, который мыслил, вероятно, правом наследия уловить державство после Василия, не имевшего детей, кроме дочери, был первым наушником и первым клеветником. Он сказал Василию, что Михаил, в заговоре с народом, хочет похитить верховную власть. Василий не верит злобе, а между тем сам сомневается. Михаил, извещенный о наветах, спешит к Царю, говорит спокойно о своей невинности и торопит Царя к войне, к изгнанию врагов. Василий слушает не без внутреннего смятения, завидует, беспокоится, но ласкает Михаила и соглашается ускорить военные действия.

Михаил на верху славы; Михаил был у Царя, оправдан и безопасен. Поход назначен. Но в Москве хотят угостить дорогого гостя. Злоба прикрыла себя маскою хлебосольства и гостеприимства. Делагарди предостерегает своего друга против коварств. Упоенный герой, в минуту торжества, не верит существованию злобы, не верит, что в радостном вине, которое подносят ему ласково, может таиться отрава. Князь Димитрий Шуйский, духом слабый, сердцем жестокий, подстрекаемый своею женою, дочерью Малюты Скуратова, злою отраслью злого корня, как называют ее Летописцы, зовет Скопина на обед - и Екатерина подносит герою чашу вина с отравой. Так верит Историк сказанию одного Летописца, хотя другие, говоря об отраве, не излагают подробно события. Михаил выпил чашу... и был принесен в дом, исходя кровию... Зависть и яд сразили героя в лучшую минуту его жизни.

Чудный предмет для Трагедии! Перечитав Карамзина, взглянув на этот материял исторический, я еще более понимаю вдохновение Поэта. Здесь может быть не Роман, не Поэма, а Трагедия, только Трагедия, потому что вся жизнь героя есть одна сильная трагическая катастрофа. В двух главных мгновениях она вся обрисована: первое: внезапный лучезарный блеск славы, от лица Михаилова разливающийся по всей Москве; и второе: мертвая бледность этого лица. Слитие этих двух мгновений во едино: вот зародыш, вот мысль Трагедии, вот и эффект трагический! –
Как же будет действовать художник? Не должен ли он с первого раза сосредоточить все свои силы около своего героя, прямо окружить его вашим вниманием, приковать к нему ваш взор и увлечь вас им, как увлекся он сам в первом порыве вдохновения? - Конечно, он представит нам сначала Россию или в Москве или в Лавре; представить ужас отчаяния, тревогу страха от Тушина и от Сапеги. И весь этот мрак рассеялся внезапно подвигами героя, и из этих туч выступит он вдруг с победою и славою, и озарит все собою. И встретят героя Послы Рязанские с предложением царства от Ляпунова. Сильное искушение на пути победы! Но верный Царю, он вознегодует на послов, угрозит им казнию, однако умоленный ими, в порыве доброты, свойственной юному победителю, простит их и отпустит мирно - и легкомысленным, но понятным поступком приготовит орудие зависти. - После ужасов отчаяния, Поэт конечно изобразит вам радость победы, восторг народа в столице, ожидание победителя - и потом, представив торжественное его вшествие в город, упоит сердце ваше всею славою героя. Вместе с этою славою въедет с ним в столицу и гибельная весть о предложении Ляпунова. Вместе со славою родятся клевета и зависть. Одни видят на нем только венец славы, другие венец Государев. Восторг и зависть смотрят на это вместе - и среди светлого знойного дня славы, среди чистого ясного неба, чуть приметно зарождается гроза. Но вы вместе с героем забудете все это, вы упьетесь с ним вместе его торжеством. Вы забудете, что в этих приветственных криках черни собирается уже буря, что они предтеча грома, имеющего пасть на главу его. Все второе действие ослепит ваши очи одним блеском торжества, очарует вас, для того чтобы после сильнее разочаровать, сильнее потрясти вашу душу. - В третьем действии вы услышите шипение скрытной зависти и злобы: она притаится хитро. Она будет кричать на площа-дях за одно с народом и действовать дома и в чертогах Царя. Димитрий Шуйский, слабый духом, но сердцем жестокий, по выражению Карамзина, властолюбивый, но не умеющий действовать, и Екатерина, олицетворенная холодная страсть к власти, умеряющая порывы мужа и изобретающая средства для цели - два чудные лица! Сначала злоба будет действовать около власти, около Царя, клеветою и наушничеством. Василий узнает о слухах народа; он узнает о предложении Ляпунова, о прощении послов Рязанских без Царской воли, о своевольной уступке Кексгольма Шведам. Гроза Царской опалы соберется над героем; но Делагарди ему откроет ковы, и Михаил торжественно оправдается перед Василием. За внешним его торжеством последует его внутреннее торжество: он явится в блеске нового величия и самоотвержения; получит согласие Государя идти в поход на истребление остальных врагов; он будет у цели всех своих желаний. И в это время Димитрий Шуйский, которого действия будут, разумеется, скрытны и двусмысленны, Димитрий Шуйский, не успевший во дворце, по лукавому совету жены позовет его на прощальный пир перед отъездом. Во дворце действовал муж; дома будет действовать жена - и герой, за коварным пиром царедворцев, собравшихся как будто угостить его, среди ложных приветов и желаний, побледнеет последнею бледностью смерти, исчезнет жертвою зависти! -
Кажется, История сама чертит путь драматику, сама дает главные события и характеры, сама располагает действия. Не нужно искажать Истории: будьте верны ей; отгадайте кой-что, утаенное временем и летописью; свяжите главные события некоторыми подробностями; развейте характеры - и ваша Трагедия одушевится одною мыслью, - и зародыш ее, который мы нашли в Истории, образуется в великую драму, и эта драма получит единство героя и действия, без чего нет эффекта драматического. Кажется, что нельзя иначе трактовать этот предмет, как предлагает его самая История, в этом случае весьма подробная и совершающая большую половину дела за Трагика. Только частные черты характеров и некоторые вводные события, нужные для связи, будут зависеть от свободы Поэта. Но главная задача его состоит в том, чтобы понять Историю и согласить ее с драматическим искусством.
Материял богатый! Что же сделал из него художник? -

Вместо того, чтобы прямо бить на главную мысль, и подобно своему герою стремиться к Москве и средоточить силы, Автор разбил их врознь! Вместо того, чтобы завоевать ваше внимание в пользу Скопина и ваши очи прямо упереть ему в лицо, осиянное славою, - Автор загромоздил своего идеального героя другим лицом, которое создано как-то огромно, суется всегда на первый план и беспрестанно перебивает дорогу у Скопина. Это лицо есть Ляпунов. Весь этот характер изображен преувеличенными чертами, из которых главная есть какая-то невоздержная, буйная горячность, переходящая почти в сумасшествие, черта непривлекательная и особенно неприятная на первом плане. Если бы герой уступал свое первенство характеру более высокому, как напр. у Шиллера Дон Карлос уступает Маркизу Позе, - это была бы ошибка против искусства, - однако она искупалась бы занимательностью характера. Но Михаил Шуйской уступает кому? - почти безумному Ляпунову, как мы увидим. Кроме того, действия обоих героев связаны таким образом, что безумие одного вовлекает в безумие и другого. Правда, что черта горячности в Ляпунове есть в основе своей черта историческая: Карамзин называет его стремительным на пути закона и беззакония; но эта черта не должна переходить в карикатуру.

Взглянем на этого Ляпунова исторически - и постараемся обозначить его общими чертами: так как он играет почти главную ролю в Трагедии, - то этот взгляд необходим для полноты нашего суждения. - Рязанский Дворянин, Прокопий Ляпунов, одаренный красотою и крепостию телесною, силою ума и духа, смелостию и мужеством, предводительствовал Рязанцами в пользу второго Лжедимитрия, который был обещан Болотниковым и Шаховским. Восстание Ляпунова объясняется тем, что в избрании Шуйского не участвовала Рязань. К тому же, Ляпунов, живший не в Москве, не мог видеть смерти Лжедимитрия и тем скорее поверил второму Самозванцу. Если же был жив Димитрий, то присяга Рязанцев Василию сама собою уничтожалась. Когда же Ляпунов, вошедши в сношения с Болотниковым и Шаховским, увидел честолюбивые замыслы первого и вотще требовал от них Димитрия, который не являлся, - он первый удостоверился в обмане и, стыдясь быть союзником бродяг, холопей, разбойников, без всякой государственной, благородной цели, первый явился в столице с повинною (вероятно, вследствие тайных предварительных сношений с Царем); а за Ляпуновым и все Рязанцы. Василий простил их и дал Ляпунову сан Думного Дворянина. Явился Тушинский вор, - Ляпунов уже действовал против него, отстаивал Рязань от мятежников и выгонял их из Пронска в 1608 году, причем был тяжело ранен. Между тем из Рязани наблюдал он действия Василия и видел, что этот слабый Царь не в силах поддержать своей власти. Сердце Ляпунова и прежде не лежало к Василию, как к Царю, незаконно избранному, без участия других городов и его Рязани; но еще более отклонилось от него при виде его слабостей. В 1609 году, когда подвиги Михаила Шуйского донеслись до Ляпунова, он отправил послов к Михаилу с граматою, в которой, порицая Василия, приветствовал племянника на Царство , но не торжественно и не от имени всей России, как говорит Историограф, потому что этих слов нет в Летописи. После этой измены, Ляпунов остался безопасен в Рязани, потому что слабая власть Василия не простиралась далеко. Таким образом он продолжал недоброжелательствовать Царю, - и по смерти Князя Скопина, он первый поднял знамя бунта в Рязани, объявив самого Василия отравителем Скопина - и был первым виновником свержения Василия, а потом и изгнания Ляхов. Эти данные исторические нам будут нужны при взгляде на события Драмы, и в особенности на характер Ляпунова. Автор счел за нужное сделать некоторые анахронизмы и сблизить далекие происшествия: нарушение Истории для искусства позволяется, но с тем условием, чтобы искусству была от этого какая-нибудь прибыль, и чтобы такое нарушение не вело к противоречиям. Два происшествия могут быть верны и понятны в Истории, каждое порознь и на своем месте; но поставьте их рядом: оне произведут противоречие, которое нарушит смысл исторический и художественный: а оба эти смысла в редких случаях не бывают дружны между собою.
Рассмотрим же теперь события Трагедии по порядку - и читатель сам собою будет судить о недостатках.

Во всем первом акте вы не видите героя Михаила; об нем нет и помина; - все внимание ваше устремляется на Ляпунова. Действие происходит в Коломенском стане: Болотников и Ляпунов с воинами спят. Здесь Автор сделал анахронизм. Ляпунов у него сражается за Тушинского вора, тогда как Ляпунов исторический стоял за второго Самозванца, только еще обещанного Болотниковым и Шаховским, но не явившегося. Тушинский же Самозванец был третьим. Автору надо было сблизить происшествия 1606 года с происшествиями 1609-го. Мы застаем Ляпунова в раскаянии. Что виною этого раскаяния? Сон. Ему привиделось, что мать его, Церковь, и Царь, и вся Россия, и небо ее, и все Русское его проклинало, как изменника. Автор не объясняет, почему это сильное неверие в Самозванца и раскаяние родились именно в эту минуту: другой причины тому нет, кроме случайного сна. Проснувшийся Болотников, которого войско только накануне соединилось с Рязанцами Ляпунова, легкомысленно открывает ему, что мнимый Димитрий – Жид! Странная откровенность со стороны Болотникова, опять ничем не оправданная! Ляпунов приходит в отчаяние. Следует трогательное место, исполненное Русского чувства. В порыве благородного покаяния, Ляпунов снимает с себя кафтан, меч, шлем, обувь; надевает на шею веревку и решается, как изменник, нести повинную голову Царю Василию. Жаль только, что в эту же минуту чистого покаяния Ляпунов произносит холодные слова самохвальства:
Василий! для спокойствия отчизны
Смирение мое границ не знает!

Рязанцы следуют благородному примеру вождя. Сам закоснелый злодей, Болотников, сдается и идет с ними на плаху. Это внезапное изменение Болотникова опять как-то непонятно и ничем не оправдано в Трагедии. Оно даже унижает подвиг Ляпунова: что возможно в характере великом, то непонятно в низком злодее. Так в первом действии все внимание ваше устремилось на Ляпунова: он на первом плане, он герой пиесы. Ни слова об Скопине. Вы не знаете, как же это связано с последующим. – Вот как: Царь Василий не принял Ляпунова в Москве, презрел его, послал к Михаилу Скопину, в Александровскую слободу, не понимаю за чем. Причина одна: чтобы как-нибудь связать первое действие со вторым и свести Скопина с Ляпуновым. Второй акт в Александровской слободе, где Михаил и Делагарди расположились станом. Ляпунов является с повинною к Михаилу, который, несмотря на советы Делагарди, против воли Царя, велевшего ждать указа, именем самого же Царя, прощает изменника, снимает с него царскую опалу, дает ему кафтан, обувь, меч и, отправляясь в поход против Сапеги, оставляет его главным Воеводою в Сторожевом полку. Такие внезапные милости к возвратившемуся изменнику опять нисколько не понятны и ничем не объясняются. Но Ляпунов не успел еще никаким подвигом загладить измену и просится в войско. Михаил отвечает ему, что он уж и так поступил легкомысленно, что он и так для него много нарушил обрядов:
Простил тебя без царского прощенья,
Дал меч без царского соизволенья,
Как духовник, измену отпустил,
И над Боярами тебя поставил!

Но опять мы не понимаем: если Михаил мог сделать все это, чт; гораздо важнее, от чего же не пустить Ляпунова в войско? Скорее бы позволить себе последнее, чем нарушать указ царский. Ляпунов остался один и замышляет - что же? Сделать Царем Михаила! Из монолога его мы не знаем еще, как он думает предложить ему Царство: по смерти Василия, или теперь. В это самое время раздумья, является из Москвы Воевода Ржевский и приносит ему милость от Царя Василия - сан Думного Дворянина. Ляпунов, прежде смирный и униженный, обижается этим и думает, что это насмешка со стороны Василия. Тогда решается он теперь же предложить Царство Михаилу. Едва успевший принести чистое и благородное покаяние, он замышляет новую измену из низкой мести, и за что же? за то, что ему дали только сан Думного Дворянина, а не более, - и подбивает Воевод на свой замысел. Здесь опять неприятно видеть, как хвастается и лжет Ляпунов. Он говорит Боярам:
Я Русь люблю, вы любите себя!
Я за покой отечества страдаю,
А вы страдаете за ваши шубы,
За ваши кубки и оклады.

Неправда! Он сей час наедине обиделся саном Думного Дворянина - и вот что окончательно решило его на поступок. Михаил возвращается с победой над Сапегою. Ляпунов ему в ноги с предложением:
Князь Михаил Васильич! Воеводы,
Бояре, Стольники, все города,
Вся Русь - тебя Царем своим избрала!
Прими венец!

Скопин, так легкомысленно простивший Ляпунова, вдруг рассердился и закричал: повесить Ляпунова! Но гнев Михаила также скор и легкомыслен, как его милость. В третьем акте Скопин опять выпросил у Царя прощение Ляпунову.

Герои въехал в Москву. Екатерина, жена Димитрия Шуйского, с завистью смотрит на его торжество и слышит желания народа. Ей хочется быть Царицей. Муж ее нисколько не думает о царстве. Он просто ничтожное лицо, не так как в Истории. Но женщина ни на что не решается. Врач Фидлер, живущий у нее в доме, внушает ей злодейство, из каких-то своих видов корысти, недостаточно ясных. Димитрий Шуйский позвал Скопина на обед. Фидлер советует воспользоваться случаем и отравить его. Екатерина все еще колеблется. Входит Божий человек Яша, владеющий пророческим духом, и своими предвещаниями о венце на главе Михаила, утверждает решимость Екатерины. - Скопин с Делагарди собираются на пир к Димирию Шуйскому. Ляпунов, у которого всегда готовы предчувствия, побуждаемый каким-то предвещанием, не пускает Скопина; но Скопин, уняв его горячность, идет на обед. - Ляпунов один. Является тот же Яша - и говорит: Михаилу погибнуть! Ляпунов опрометью бежит в дом Шуйского.

Уж поздно. Екатерина, в присутствии всех гостей, Делагарди, Валуева, Ададурова, Головина, многих Русских Бояр, Воевод, иностранных Генералов и Офицеров, перед лицом целой Москвы, поднесла Михаилу чашу с ядом - и Михаил только что выпил - позеленел и сошел с ума. Явная отрава! не хитра злодейка! не хитер Фидлер! Об чем же они думали? Разве так злодействуют? Кто же их не откроет? и из чего же так неосторожно убивать человека? - Из эффектной сцены. Ляпунов застает Скопина умирающим: он хочет его спасти, но вместо того, чтобы тут же позвать врача Фидлера, который живет в этом самом доме, он уносит Скопина в дом к нему, там ждет, разумеется, Фидлера... Скопин между тем умер... Фидлер тут, как тут.... За чем пришел он? как бы вы думали? - Просто за тем, чтобы смутиться, почти признаться Ляпунову в злодействе, и чтобы Ляпунов, в бешенстве, выкинул его в окошко, на растерзание народу!..
Этим не ограничились еще подвиги Ляпунова. В пятом действии, несмотря на завещание Скопина:
Всегда, везде рассудку повинуйся,
Люби без бешенства, казни без злости!

Ляпунов становится совершенным извергом, мстя за Михаила. Героиня этого действия есть Екатерина. Здесь изображены мучения ее совести. Она через няню зовет к себе сенных девушек и хочет забыться под их песни. Между тем народ, узнавший от Фидлера об ее участии в убийстве, осаждает дом ее. - Екатерина в отчаянии. Даже стрельцы, посланные Царем, не в силах одолеть народа. Кто же его разгоняет? Ляпунов. - Догадаетесь ли вы: за чем? Затем, чтобы самому иметь удовольствие убить Екатерину. Он входит к ней. Екатерина благодарит его за спасение. Ляпунов отвечает: не торопись, Екатерина! Высылает няню и девушек; велит ей молиться; как язычник, готовит жертву для великой тени Михаила, выдумывает казнь - и в это время глаза его падают на ту самую чашу с отравою, которую преступница прежде осторожно скрывала, но тут не догадалась вынести и как будто нарочно поставила для того, чтобы было чем Ляпунову отравить ее. Ляпунов, грозя ножом, заставляет ее пить и кричит:
Пей под ножом Прокопа Ляпунова!
Пей под анафемой святого царства.

Она напилась. Что ж делает Ляпунов? Нет, уж теперь вы никак не отгадаете...
Он заплакал и молит Господа за Екатерину! Врывается толпа народа, хочет терзать умершую, и Ляпунов, убийца Екатерины, велит народу молиться, за упокой души рабы усопшей Катерины Шуйской! Изверг становится опять человеком религиозным! убийца поет своей жертве паннихиду!
Нужно ли указывать читателю на недостатки создания, когда они сами собою ярки, когда все характеры состоят из противоречий, все лица действуют по внушению снов, или по предчувствиям или потому что нужна эффектная сцена автору? хитрые убийцы убивают в глазах целого света, плачут об зарезанных; все события связаны недоразумениями, все трагические эффекты основаны на отсутствии связи в действии? - Читатель сам может сличить рассказ содержания с богатым историческим материалом, который был в руках у Поэта, и вывести заключение. Михаил загроможден Ляпуновым, как вы видели. Характер Ляпунова объясняется только одним бешенством, сумасшествием. Где же эта сила ума и духа, которые славит в нем историограф? Сначала он смиренный, кающийся грешник против отечества и Христианин: в заключении он язычник и изверг. Разгадка характера Ляпунова вся заключается в этих стихах, которые Поэт как будто нарочно вложил ему в уста:
Но ты не поймешь меня,
Да я и сам себя не понимаю.

Нет ни одного характера, который был бы целен, обдуман. Фидлер злодей без цели и глуп. Екатерина злодействует не хитро, а тупоумное злодейство на сцене всегда разрушает очарование. Делагарди и Димитрий Шуйский пустые лица: а взгляните на них в Истории! Там они ярки. Наконец возьмите этого Яшу: он как будто пророк, и отгадывает все, а того не мог отгадать, что если б он не пришел к злой Екатерине с вестию о Михаиле, то не решил бы ее на злодейство. Этот вещун сам делается орудием зла.
Я не могу однако не упомянуть с удовольствием о некоторых отрывках, обнаруживающих силу дарования и какой-то увлекательный, неопределенный восторг в Поэте. Я укажу на сильный монолог Ляпунова, когда он слышит отовсюду проклятия; укажу на тираду Князя Михаила о войне, на стран. 37, напоминающую кисть Шиллера и его лирическую замашку; укажу на сцену Ляпунова с Делагарди, где он порицает влияние иноземных обычаев, сцену, одушевленную чувством истинно национальным; укажу на то место, когда Михаил напоминает Екатерине, подносящей ему роковую чашу, как она лелеяла его в младенчестве, - и наконец на то, когда Екатерина слышит приближение народа. Эти отрывки показывают талант; но Трагедия не может состоять из некоторых хороших лирических отрывков. В ней нужно целое и характеры.
Мне кажется, что все недостатки в драмах Автора происходят от трех главных причин. Первая та, что его лирический восторг, каким обыкновенно начинает Драматик, еще не устоялся для Драмы, которая требует непременно воздержания и спокойной обдуманности. Ляпунов не мог бы быть Драматиком - и советы Скопина Ляпунову о том, чтобы он не слишком горячился, могут быть весьма справедливо отнесены к Драматическому Поэту. Вторая причина есть та, что Автор увлекается сценическими эффектами и нисколько не выводит их из действия и характеров, а позволяет для них самые необдуманные натяжки. Таков напр. приход Фидлера в дом Скопина за тем, чтобы Ляпунову его выбросить в окошко, и избавление Екатерины Ляпуновым от черни за тем, чтобы самому убить ее. Все это есть недостойный дар художника сценическому ремеслу. В этом, как мне кажется, наш Поэт приносит невольную дань подражания новой школе Французских Поэтов. Наконец, третья причина есть скоропись, которою Автор увлекается также вслед за веком. Хотя в одном Журнале он и заслужил титло плодовитейшего из Поэтов XIX века; - но это едва ли почетное титло. Скоропись не есть трудолюбие. Доминикино был трудолюбивейший из живописцев, а он не скоро писал свои картины. Надо выносить произведение для того, чтобы оно созрело во всех частях. Скоропись заметна и в слоге Трагика. Видно, что стих легко достается ему. Иногда, в счастливые минуты вдохновения, он вырывается у него сильно и богато; но за то в другие упадает. Этот пятистопный ямб без рифмы есть камень преткновения для Поэтов. Это стих самый легкий: им можно привыкнуть говорить; но что слишком легко, то бывает вместе и очень трудно. Та красота есть верх трудности, которая прикрывается формою обыкновенною и всем доступною. В этой Трагедии однако стих более отработан, чем в других, и особенно в драматических фантазиях. Длинноты и повторения - также следы скорописи. Но особенно неизвинительно обхождение Автора с Русским языком, которое не соответствует чувствам любви к Отечеству, его одушевляющим. Во-первых: я стою за святое слово Русь, которое в родительном падеже, вместо Руси, везде Руси, везде искажается. Испорченные ударения и неправильности грамматические очень часты: слепОтствуют вместо: слепотствуют; рассыплем хвастунов по целом свете вместо: по целому свету; волноваться на деянья; ненавидеть славы вместо: славу; благодарить Василию (Германизм); гОрька ли твоя отрава вместо: горькА ли; то анАфема, то анафЕма, смотря по стиху... Все это небрежности, происходящие от скорописи. Но если вы любите Отечество, - любите и язык его, и не искажайте его насильственно из какой-то беспечности поэтической. Язык есть также власть, перед которой Поэт должен склоняться!

Я говорил о новой Драме со всею искренностью критика, со всем вниманием к таланту Автора. Подписанное мною имя есть свидетельство моей благонамеренности. Все мои критики, печатаемые в Московском Наблюдателе, будут скреплены моею подписью. Мне кажется, это лучшее средство к тому, чтобы оградиться от поползновения к личностям и чтобы заставить себя: прилично сказать, если не истину (кто возьмет это на себя?), то свое искреннее мнение.

ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Все, напечатанное курсивом, выписано из Карамзина. Прим.Coч.

2. Написаша граматы и здороваша на Царстве (в Латух:  ублажая его лестно и Царство ему прорицая), а Царяж Василья укорными словесы писаше.


С. Шевырев.

(Московский Наблюдатель. 1835. Март. Кн. 1. С. 104–119; Кн. 2. С. 382–395).