Мещерские рассказы

Жила-была Матвеевна

Жила-была русская женщина Козлова Татьяна Матвеевна. Ладно жила. Муж-фронтовик, человек добрый, любящий. Дети смышлёные, погодки - старшенькая Марина да сын Коленька. Квартира в городе, родственников полоны закрома. А ещё имелась у неё любовь сердечная – дача. Дом с крылечком, печь расписная, да сад-мичуринец. Любила Татьяна землю не прибыльно, не по-фермерски. Присядет, бывало, под вечер у крыльца и смотрит не отрывая глаз сквозь яблоньку далеко-далеко. Будто летит она над огромным цветущим садом в звёздную черноту ночи. Бесстрашно летит. Зазывает её в черноту ночную не иначе как бабье предчувствие беды, зазывает и держит, как пуповина, точно приспосабливает к чему-то будущему...

Лет двадцать, поди, прошло, как отлетела душа Татьянина за чёрные бархатные пологи. Схоронили её одесную мужа, на сельском погосте возле старой Дунинской церкви. Дачу Матвеевна отписала сыну. Дочь-то за крепкого мужика вышла, с жизнью, Бог даст, управится, а вот сын... Вроде не бездельник, только странный какой-то – с одной женщиной пожил, с другой, да всё не на лад. И как тут не пособить кровиночке. Глядишь, к земле приблизится, ум остынет, а то всё слова, слова…
Так рассуждала Матвеевна. Вроде всё правильно рассудила, да просчиталась.
В первый же год по смерти матушки привёз Николай в дом ораву друзей. Братки весёлые, городские. Первым делом попилили они Матвевнин сад, дескать, от комаров спасу нет. Побазарили пару недель, похалявничали, пожгли в мангале мичуринскую фруктовую древесину и уехали.
А на второй год сынок-то материнское хозяйство и вовсе рассорил за ненадобностью. Соседу-пьянчужке наказал, как плюнул на асфальт: «Бери, Серёга!» Тот и взял. Да в пьяных руках что удержится? Прошло двадцать лет. Превратился Матвевнин дом в ободранный нежилой пятистенок. Хрустнула печь расписная, провалилась крыша. Поросла бурьяном пустынька на месте лучшего в деревне сада.

Гляжу я на убогий остаток дома Матвеевны и думаю: «БалУет Время, ох, балУет! То припрячет дело рук человеческих лет на триста и потом возвращает, вроде как невзначай. А иной следок заметёт, будто и не было вовсе.
Спросишь Время:
- По что человеческое благо под бурьян прячешь, по какой такой надобности?
А оно молчит, точно воды в рот набрало. Идёт себе...



Воскресение

Жаркий воскресный полдень. На лавочке возле паперти храма с непокрытой головой сидит человек и щурится на ослепительное солнце. Он глядит на храм и пытается вспомнить страшный пожар, обративший пару лет назад этот уютный дом Божий в угрюмое пепелище. Но солнца слишком много, и ему не удаётся зацепиться ни за одно грустное переживание. Он с наслаждением вдыхает масляный аромат недавно выкрашенного фасада и, прикрыв глаза, подслушивает веселое поскрипывание церковных створ, повторяющих: «Не было пожара, не было! Не было пожара, не было!..»
Вопиющая неосведомлённость новеньких дверей о недавнем прошлом их "родного" дверного проёма удивляет человека. Он приподнимает голову и, стряхнув солнечные брызги, отвечает: 
- Э, нет, милые створки, было...

В эту минуту из храма на площадку церковной паперти выходит счастливая молодая пара. Чуть впереди шагает парень лет двадцати. Он бережно несёт перед собой, вернее, едва касается крылами рук крохотной колыбели. Среди пелен и лент из колыбели виднеется розовый носик человеческого птенца. Счастливая мать следует немного сзади, чинно поддерживая мужа под локоть.
Они торжественно спускаются по ступеням паперти, и отец передаёт новокрещённое сокровище людям. Бабки-дедки, тётки-дядьки весело окружают колыбель, выдыхая долгую церемонию церковного Таинства.

Не желая стеснять своим присутствием счастливую родню, человек (в котором нетрудно узнать автора этих строк) встаёт и направляется к церковной калитке.
- Ну что, - слышит он в спину весёлый писк церковных створок, - убедился? Не было пожара, не было!


Урок философии

Изрядно притомив машину мещёрским бездорожьем, я въехал на деревенский большак. Невдалеке, на крылечке старенького соседского дома возбуждённо базарила толпа мужиков, человек пять. Ветер гнал пыль впереди машины и мешал мне разглядеть собравшихся. Мужики что-то говорили друг другу, аргументируя слова посвистами и взмахами рук. Одеты были они одинаково в чёрные пиджаки, оттого крыльцо напоминало, прости Господи, прилепившуюся к дому страшную  медузу Горгону с десятком вертлявых смоляных щупалец.
Я притормозил подле митингующих и принялся не без удовольствия наблюдать происходящее. В центре, в окружении огромных взрослых сыновей стоял щупленький дядя Коля Шилов и вёл, как я понял, нелицеприятный разбор полётов. Все были изрядно пьяны. «Здорово, мужики!» - крикнул я из машины. Мне никто не ответил. Я улыбнулся и хотел отпустить тормоза, как вдруг дядя Коля отвёл руку в сторону и со всего размаха ударил кулаком по лицу одного из сыновей. У бедного парня из носа брызнула кровь. Я обомлел. Шатаясь и утираясь пятернёй, наказанный сын обнял батю за плечо, от чего старичок аж присел, и мотая патлами кучерявой головы, будто отмахиваясь от комаров, гаркнул:
- Правильно. Отец. Имеешь право!
И разговор, прерванный старческим рукоделием, как ни в чём не бывало покатился дальше. Я снял машину с тормоза и, приплясывая на буераках большака, направился к своему дому.

Бегло оглядев хозяйство и распаковав самые необходимые вещи, я выложил на стол нехитрое городское угощенье, зажёг любимую керосиновую лампу и принялся за рюмкой чая обдумывать увиденное. Кровавое рукоприкладство дяди Коли, но более всего безусловное смирение его сына не давали мне покоя. Что это? Код разумного послушания, или рецидив русской традиционной несвободы? Отец (начальник, хозяин, царь) прав уже потому, что он Отец (Начальник, Хозяин, Царь) и может позволить себе всё, наплевав на демократическую казуистику? Неужели русский человек принимает главенство вертикальных отношений над собой по причине личной выгоды? Ведь придёт время, он сам окажется в положении отца (начальника и пр.), и тогда!.. Да нет, что я говорю! Не свойственна славянину подленькая житейская меркантильность. Тогда, может быть, глубокий родовой страх? Волк никогда, даже под страхом смерти не пойдёт на красные флажки, так и сын никогда не поднимет руку на отца. Верно? А гражданская война, Павлик Морозов... Его отец, говорят, не очень походил на ангела, но ведь дядя Коля поступил с сыном тоже не по-райски.
Понимая, что ничего не понимаю, я до самой ночи, вооружившись диалектикой Сократа, искал объяснение этой странной национальной особенности русского человека. Но вот ходики на стене пробили полночь. В окошко заглянула Луна, припорошив моё застолье серебристо-зеленоватой патиной лунного света. Посозерцав минут пять лунное великолепие, я припомнил поговорку "утро вечера мудренее", выпил на посошок порцию чая и не раздеваясь повалился на кровать.
На рассвете мне приснился сон.
 
Стоит на крылечке дядя Коля не с четырьмя подвыпившими сыновьями, а с величайшими мудрецами древности. Старик хитро улыбается и делает замах рукой. Его кулачок медленно, как в замедленной синеме, движется в сторону мудрецов. Я пытаюсь проследить траекторию движения и вычислить адресата, но за спинами греков плохо вижу само действие. Вдруг ко мне приходит понимание, что кулак дяди Коли приближается к лицу... Сократа.
Главное в действии дяди Коли, и это понимают все собравшиеся, не нарушить общее состояние покоя среды. По мере приближения кулачка приплюснутый нос Сократа становится ещё более приплюснутым, а сам Сократ, не меняя лица, одними губами испуганно повторяет: «Может, знаю, может, не знаю…». Наконец николаевская "карающая десница" касается поверхности великого мудреца. Сократ падает на ступени и выплёвывает, как выбитый зуб, вредоносную частицу «не». Дальше происходит вот что. Освободившиеся от отрицания литеры начинают прямо на старческих ланитах обнимать друг друга. Они смеются, пританцовывают и повторяют: «Знаю, знаю всё про всё!» Сократ поднимается, соскребает с лица танцующие литеры, хмурит брови и задаётся вопросом: «Количество знания расширяет кругозор проблемы, и значит, увеличивает границу с незнанием… В соревновании двух бесконечностей истина неопределима. Дорога, которая не кончается истиной, для мудреца бессмысленна…» За спиной Сократа стоит Платон и старательно стенографирует каждое слово Учителя.
Только Платон собрался поставить значок «омега» под последней сократовской мыслью, как неугомонный кулачок дяди Коли опять замаячил в опасной близости уже перед Платоном. К чести великого идеалиста следует сказать - в минуту опасности он не счёл нужным прервать запись.
Наконец, Шиловский кулак настигает иррациональный образ мыслей Платона, и я замечаю слёзы на бледных щеках потрясённого ударом мыслителя. Очи, привыкшие к влаге в минуты восторженных откровений, на этот раз до краёв наполнились слезами растревоженного болью человека.
Но вот, как в русской былине, дядя Коля замахивается в третий решающий раз. Я гадаю: кто следующий. И вижу, что кулачок неотразимо приближается... ко мне.
 «Не может быть!» - восклицаю я. «Отчего же, Луцилий?» - улыбается Сенека, - У господина Шилова, нашего славного Кесаря, имеется одна дурная привычка – лишать жизни преданных и любящих подданных, пока они не запятнали свою честь изменой. Вам, русским, это должно быть понятно, ведь ваша история – это горящий из столетия в столетие Рим. Может поэтому, - Сенека хитро прищурился, - вы именуете свою столицу Третьим по счёту Римом?
Последние слова Сенеки вызвали у мудрецов дружные улыбки. А Платон виновато отвернулся и, прикрыв окровавленную челюсть складками туники, сплюнул выбитый зуб.
 


Сторож Серёга

Апрель выдался слякотный и холодный. Весна словно издевалась над осиротевшими за зиму городскими не-у-дачниками, пряча небесное светило за плотную "силиконовую подошву" кучевых облаков. И только в начале мая весенняя чаровница подобрела, сменила угрюмый северный хрипоток на говор весёлой южанки и напутствовала (у)дачников: «Езжайте!»
Подавшись коллективному чувству собственности, я тоже собрал рюкзачок и прыгнул в переполненную электричку, в надежде отдышаться от городской зимы и побродить с авторучкой по живописным Мещерским перелескам. Да и хозяйство проверить – дело не лишнее. Мало ли что.
В первый же бревенчатый вечер явился сосед Серёга. По осени я просил его приглядеть за домом и передал дубликат ключей. И теперь он с торжественным видом пришёл вернуть ключи в обмен на положенный магарыч.
Передо мной стоял молодой старик, выжженный изнутри дешёвой деревенской водкой. Так брошенный на угли кулёк скомканной бумаги поначалу дымится и не подаёт признаков горения. Но потом вдруг в одном или нескольких местах образуются  тёмные пятна. Они быстро чернеют, будто подтаивают изнутри. Наконец из чёрных проталин вырываются языки огня. Они превращаются в огненных павлинов, распускают алые хвосты и тотчас уничтожают "мать-бумажку", подарившую им мгновение жизни.

Именно такой выжженной бумажкой предстал передо мной Серёга, странный сорокалетний ребёнок. Я редко наезжаю в деревню, но могу сказать точно, вырос он на моих глазах. Отлично помню добрые качества этого милого деревенского мальчугана. Помню, правда, и одно пугающее свойство его детской натуры - пристрастие к насаживанию червяка на рыболовный крючок. Насаживание медленное и глубокое.
- Здорово, Борь, - хрипнул Серёга, входя и облизывая пересохшие губы, - ты эта, мне за пригляд-то налей. Чай, всю зиму исправно обходом ходил. Чё, дашь што ль?
Я оглядел горницу и заметил в одном из окон чуть выдвинутую раму и разбитое стекло, а на кухонном столике - отсутствие электрочайника и плитки. Всё остальное на беглый взгляд было цело.
- Так, а это что? Глянь, Серёга, - я подвёл его к повреждённому окну, - теперь смотри сюда, ни чайника, ни плитки. Что скажешь?
- Ёкэлэмэнэ, - буркнул Серёга, - это чё, блин, попал я?
- Точно попал и выпивку не получишь.
- Я… я знаю, кто! – Серёга опустился передо мной на колени, - я з-знаю кто, разберусь, дай стопарь, помру же!..
Я улыбнулся. В его словах «я знаю, кто», звучала чистая правда. Никто, кроме самого Серёги, без ключей попасть в дом не мог, а оконное стекло, судя по расположению осколков, было разбито изнутри. 
Пока я так рассуждал, Серёга, не вставая с колен, продолжал бормотать «найду-разберусь-узнаю…»
- Ладно, Серёга, - я достал из рюкзака припасённую бутылку, вскрыл печать и налил сто грамм, - всё понимаю, чайник и электроплитку пропил. Одного не разумею, зачем ты окно испортил? Хотел на залётного свалить, думал, не догадаюсь? Нехорошо, Серёга, мы ж соседи!
- Да я… не, не я,.. ну в общем, прости, Борь! Не со зла…
Бедняга оправдывался, не опуская головы, и только коленями врастал всё ниже и ниже в пол. Я присел рядом, обнял его и подал стакан.
- Лечись, брат! То, что глаза не прячешь, это хорошо. Да и чего, собственно, стыдиться? Ты ж не со зла. Поди, бес-дурачок попутал…