Единица

2003 г

Идеал – не что иное, как кульминационный пункт логики, подобно тому, как красота – не что иное, как вершина истины.
В. Гюго.

Липкая темнота просачивалась через поры стен, стекала ртутными каплями вниз, шепчущими призраками курилась вверх. Бесформенная тень ее кралась к центру комнаты, проедая перед собой пепельные контуры, - воздух тяжелел.
Единица задыхалась. Ртом хватала у холодных плит остатки воздуха. Искала выход. Метнулась к окну – зарешечено. Тогда - к двери, теряя силы: ноги налиты свинцом. Споткнулась о порог: «У-св!» - боль стиснула колено. Вытянула руку – пальцы утонули в дыре труб: выход, узкий, – трудно дышать. «Смелей!» - сглотнула остатки воздуха, втиснулась в проем. Стены сжимали - змеей ползла. Ощущала: каждая мышца грудной клетки сдавлена. В глазах застыл красной изморозью с пульсирующими жилками воздух. Чувствовала около горла смог невесомости. Судорожно выдохнула и, уже теряя сознание, вырвалась.
Очнулась на седом ржавом асфальте. Пеплом по ногам и рукам прорастал мороз - холода не чувствовала. Навстречу шла процессия: несли человека, обмотанного грязным холстом. Из безразличного его рта не шел пар. Почувствовала морозную корку на коже. Встряхнула хрустальное тело – освободилась. Тело болело. Прихрамывая, бежала прочь: за угол, к размытой тучами многоэтажке, мимо школы, детского сада, в подъезд. Дверь крякнула, посыпалась штукатурка, мелькнул между потолком и площадкой у двери без номера тусклый свет лампы. Спотыкаясь, карабкалась по твердым ступеням (этажи 3-й, 5-й) дырявым ступеням (6-й, 7-й), железобетонному искривленному скелету лестницы (8-й..,8-й), до последнего этажа. Вместо него - пропасть глубиной в девять этажей. Схватилась за ржавые шаткие перила, потянулась к звонку - не достался. Но будто желание приобрело физическую силу: дверь меланхолично открылась, обнаружив за собой наполненную светом, пахнущим пыльцой, комнату. В ее центре, на рояле, в бокале с виноградным вином, лежал нарцисс. Оттуда лилась иссини - желтая мелодия. Ослепленная ею, Единица на миг зажмурила глаза. Внезапно в дверном проеме возник-никла, источая желчь из разинутого рта и глазниц, кривясь в астматическом смехе, чернильная клякса. 
- У-ужа…
Снайперским хлопком от угла комнаты лопнул сон.
- Жас! – Судорожно вдохнула.
Осколки сна «са», «ма», «я», «ца», сливаясь, прогудели в воздушных проводах, захлебнулись у окна, оставив за собой сумеречный, едва уловимый, бас-призрак…
Сны стали явью.
Села. Бледное пятно от лунного фонаря выхватило на двери тень: силуэт с телефонной трубкой. Прислушалась: «Дрожание?» - Нет, звонок на другом конце провода. Губы разомкнулись:
- Алло?
- …, - дыхание.
(«Ну, где твоя таблетка?»)
Равнодушный голос автоответчика роботолепно читал:
- Здра…, К сожале…, оставь-те…
(«Пустое»).
Включила торшер. Тень ворсистым пятном сползла по кровати, загустела в складках ткани, остыла на время. Вытянулась: «Плеер? – Глуха, Телевизор? - Рано, Гитара? - Духу не хватит... «Что бы сделать?» - Тень отправилась пить кофе. Отразилась в зеркале окна двойным контуром: таков человек, которого сняли на пленку нетвердой рукой (один в уме). Шла: путалась с тенями предметов, кривилась (дурной вкус), дулась в переходах, исчезала в ночь (с ночь, точь-в-точь), а в ней живет страх.
Что-то ухало, вздыхало, сыпался песок из углов; ломаными кругами на краю светового лезвия ныла тревога, зудела мухой между зубами.
Единица включила свет – тревога стихла, стало легче дышать. Сутулая тень поставила турку на плиту. Первая спичка сломалась. Выловила вторую. Дрожащие кончики пальцев отразили пламя, и через фильтр сигареты его тепло – эх – просочилось в грудь.
Сны опять стали явью.
Озябла, прикрыла окно и в своем отражении увидела, что не поставила кофе на огонь.
- Не спать!
Допила кофе. Вышла на улицу.

Искала где-то среди дорог, мостов, набережных, тоннелей и арок себя.
Катился шарик по кольцу рулетки, замедляя и набирая бег. Звук от него отливался в узловатую нить оборванных мыслей, ломаных линий, непроизвольно замечаемых на происходящем перед нею документальном видео.
- Выходите? – Подтолкнули сзади.
Свист от пустой радиоволны надавил на перепонки, и показалось, что секунды смешались с кусочками неба.
- Давайте помогу, - Единица поддержала старушку, помогла ей спустить сумки и с ними себе выйти.
Из-за спины ужалил здоровый смех. Оглянулась: смех кондукторши. Дверь прищемила его на последнем такте. «Эк меня выкинуло!»

Включился музыкальный ларек. Толпа колыхнулась, выделила особу без возраста в пожеванных брюках, мужском просаленном джемпере, из тех, что считают время бутылками, пустыми и полными. Особа закружилась, на оргазменный звук электрогитары вытянулась, отвела жидкую кисть, будто подносила солнце на ладони, застыла и на следующий такт сорвалась в оргический танец вопреки мелодии из динамика. 
- Валя! – Окликнули сзади.
Отмахнулась: «Не грузи, я не верю в любовь», - сникла, растворилась в толпе.
Резал ухо фальшивый звук. Единица бежала под землю.

В тоннеле кто-то расписался по кафелю именами рок, панк групп. Ниже красным вдоль стены нарисован «П+Р+И+В+Е+Т», метр семьдесят пять, плюс – минус.
«Есть кто-нибудь поговорить?» Защемило колено, оступилась. Удержалась за стену, пальцы почувствовали холодный черный кафель… Зрачки улавливали: «.», «-», «.», 
«-», «А», «Аню»: «Я люблю людей – я тоже тебя люблю – а я люблю Аню. Только тогда заметила, что пальцы упираются в черные растекшиеся буквы «SOS».
Прогрохотал наверху трамвай, стены задрожали, просыпались буквы в ее глаза.
Единица мысленно поперек страницы былым по черному написала: «Чума-а-а!».

Разрезанный гудками воздух ворвался в вагончик тоннеля. Переругивались до крика, до хрипоты вороньим «ва-а-а» раскрывшиеся веером из его трубы геометрические кривые улиц.
Задохнулся ветер, сверху надавили облака, раз, два, три, воздух от напряжения выдохнул «шушай» - свет белый становился угрюм. Щелкнул холостой выстрел грома – сигнализации с ума посходили. Ветер колесил, оставляя падать брызги свистящего воздуха. Изображение улицы смешалось. Осели дома. Листья заштриховали остаток города.
Промокнув вмиг, Единица уже не бежала, но, опасаясь быть зарисованной, спряталась в амбразуре размазанной арки под номером четыре. Глаза - с небо - их рассекали, вспышка за вспышкой, вены молний. Дом трещал от грохота электричества: «Провалится в песок, если не выдержит».
Миновало. Стихло. Падали капли в отраженное голубое небо. Буря уступила место прохожим. К вечеру люди подотрут следы, измерят стихию: 128 разрывов проводов, 800 ставших мусором деревьев.
Лето не хотело уступать осени – осень рвала: бури были весь август. «Обещают сезон дождей». Где-то губной гармошкой скользила пустая качель. Через нее далеко видно, так, что, кажется, крикнешь «ау», но никто не услышит. Смотрела туда. Листья-слоги, как будто от лопастей вентилятора, улетали в воздушную центрифугу. Их звучание становилось меньше, стихло до последнего листика. Картавый росчерк его поворота напомнил что-то живое. И уже кружила из самого сердца потертая пластинка памяти. Оттуда большими озерными глазами смотрел бархатный голос с мягким «ч». («Это было лет 12 назад: честно, спокойно».) А сейчас?.. Тревожно пульсировала мысль: «Кстати говоря, она сегодня…сегодня не придет.» И звенело в ушах от чьего-то разбитого сердца - своего. «Там была хотя бы тенью. Здесь что осталось от меня?» Ощущала себя дымкой среди миров, потому что не было внутри образа, который действует как магнит, не было мечты.
Сумерки застали врасплох. Сгущались до ночи. Из черной дыры на горизонте вырастал объемом с целую набережную хрип саксофона.
От мерцания неоновой лампы дрожала витрина. На ней вспыхивали раздвоенные контуры людей, промелькнул крупный глаз дога, заключенный в зеркало проехавшей машины, и… она, отпечаталась черным знаком вопроса (целит в висок). Ощутила себя человеком, подглядывающим через плечо в чужой лотерейный билет: вдруг выпадет счастье. Фиолетовое одинокое Happy, с вывернутой наизнанку ватой и остриженными волосами, качалось: «ма-мма, ма-мма».
Кинула выдох, как перчатку, в окно витрины. Спиной слышала: сыпались осколки на асфальт.
(«Домой!»)

Почету-то сейчас, в новом городе, в городе, которого так много, что уместиться негде, чаще наяву снится прошлое. Здесь трудно дышать, потому что там было легко. Прошлое – шоколадный демон - манит в угол, где теплее.
Пламя памяти ело фитиль - потрескивал. Свеча горела, множила солнца. Восковыми каплями по ступеням–клавишам вместе с Единицей складывало этюды ее прошлое…
Через «К Элизе» Бетховена выступила выглаженная солнцем набережная. Крик чайки резонировал о стены неприступных домов, множился, залетел через закрытое окно, звякнул монетой о бокал: «А я тебе звонила». Звенела в бокале от палящего солнца ажурная наледь, обнаруживая за собой искрящееся вино, в котором покоился нарцисс. Он сохранил безупречные формы своих цветов, в нем только не было оживлено прежнее чувство, с каким она приняла его. Единица смотрела в прошлое так, как следит за мухой человеческий глаз (в десятки раз больше ее и во столько же раз медленнее), на оживающий ступень за ступенью Белый город на песке. От идущей вверх лестницы подъезда вился спиральный его проспект, и в нем - извилистая ее чувства…

С детства мир Единицы был поделен на Тепло и Холодно.
Тепло ютилось в солнечном зайчике на стене, в тик-таке каминных часов, на страничке «8» обрывного календаря, в черно-белых снимках старого фотоальбома, в ворковании голубей за окном, поскрипывании качели, в переплетении голосов колясок, корзинок, колес, пешеходов на мостовой, в обновленных розовым пением домиках – в образе сарафанного лета. Его время – апрель, когда солнце греет больше, потому что после зимы, и август, когда солнца мало, уносишь его по горсточкам, чтобы на зиму хватило. Тепло говорило тихо, наполняло взгляды, вырастало в многоярусный привет, такой огромный, что мешками не унести, такой тихий, что слышно, как открывает-закрывает веко глаз; в сердцевине его грелся взъерошенный солнечный воробей...
Сиплый кашель спускающегося лифта вытатуировал в воздухе контур в подтеках с поднятым вверх кулаком - контур Холодно, будто кинопроектор поместил небо за стекло. (Эхо глушит, пока не замечаешь за спиной, что загнан в объектив глазка и кто-то за дверью наблюдает за тобой. Тогда – уф! – пытаешься вышибить плечом дверь и внезапно падаешь с обломками воздушного стекла оттого, что вместо двери – дыра, за которой пустой звук повис. С Холодно всегда чувствуешь циклон вины (осадки возможны). Белая февральская вьюга студит и сглатывает лицо, как «а» звук «и», потому что больше, потому что сильнее. Это как страшная сторона солнца во время затмения: гипноз, ничего не можешь поделать, оказываешься в плену тени).
Единица унаследовала Холодно и Тепло, как тень и свет, как путь побега от - к.
И оказалась здесь, в Белом городе еще в пору, когда думала снами матери, не осознавая себя.
…Нажала кнопку «9». Лифт сжался и пополз вверх.
За прикрытыми веками возник сумеречный город, насыщенный контрастами, даже дышишь ими, пропитанный влагой, даже видишь ее: повисла моросинками около тающих огней проспекта, разошлась от фонарей тонкими радужными струнами, легла на ресницы в четырехугольный тоннель, который раскрыл в перспективе круг площади. Оттуда лилось тепло солнца. В его белом молчании были растворены люди, море людей, которые простирали вверх руки, море рук, которое волновалось в одном такте мелодии. Единица видела ее в движении их рук, но была оглушена ее тишиной.
Очутившись тогда впервые среди этих людей, плечом к плечу, она видела, как они улыбались мелодии, как они были счастливы ею, что они были готовы умереть за нее. Научиться, как они, сердцем, слышать эту мелодию стало ее мечтой.
Единица улыбнулась, подражая им. В этот момент как будто кто-то нажал на клавишу органа, и звук его, ровно дыша, издали пролился до нее, забрался в самое сердце, но там не смог найти поглощения: бесконечно отражаемый, продолжал тревожно звучать уже в голове. Она вдруг ощутила себя нищей, которая просит на подаяние то, чего не может получить вдосталь, - неба, услышала пустой звон вместо него, почувствовала себя пленницей в городе, в котором обречена была быть.
Не умея понять сердцем, спрашивала себя: что это, что называют центром Вселенной, то во что люди, даже отрекаясь от него, все равно верят, называя, кто любовью, кто красотой, или истиной, что-то, что объединяет их в одном человеческом, то, что наделяет их силой вопреки материи жертвовать собой, жить, а не выживать. В поисках ответа Единица брела среди зеркал, на которых отражалась взглядом, мыслью, мимо галерей, мшистых улиц, интимных арок, скалистых домов, парадных площадей, мимо нарядной толпы, лавочных компаний, влюбленных, которые встречались под звездами, одинокого саксофониста на берегу. В зеркалах, повисших в тишине, видела: зверь, птица, лист среди людей, но не человек.
Утомленная бесконечным скольжением мимо ответа на вопрос, очутилась однажды в чудо-дворике, где за тенью качели, в углу, среди многоточечных фраз выключенных окон, ютился восклицательным знаком одинокий огонек. Вопль одиночества, протянувшийся до самой луны, застыл в зрачках Единицы. Здесь, наедине со своим детством, поняла: одна. Тогда впервые услышала эту мелодию.

Девочка говорила:
- Этот человек играл сам, но сам стал игрушкой. А слон вместо игрушки, уже живым, ушел из его детства. Так игра засосала человека…
- Этот человек был сначала добрым, потом стал злым, но где-то сохранился кусочек хорошего его. Хорошее – где-то в его внутреннем глазе...
- А этот остров… На нем статуя Матери. Она управляет им. Остров был когда-то на Земле, но оторвался от нее, и из него стала выходить жизнь. Вот это облако – это души умерших…
Тот ребенок не знал, как говорить правильно. Он многого не знал. Он чаще задавал вопросы: «Ты меня любишь?», «Тебе нравится?», просил: «Поцелуй меня». Он оживлял атмосферы города своим дыханием. Эта способность была передана ему людьми в наследство с мелодией, которая доносилась с моря. Мелодия была с ним, когда жизнь его была позволена, впиталась с кровью, когда он был одним целым с матерью, и пока он видел сны матери, он читал ее, записанную кодами на каменных страницах книги рода, обретая себя.
Сейчас, когда его жизнь поместили за решетку календаря, мелодия прорывалась в сознание Единицы изредка: когда она была в смятении, или плюшевая от усталости, или на стыке двух параллельных мыслей, или на грани срыва, в случайных совпадениях, в промелькнувшем лице, на которое откликалось ее сердце, отблеском фразы, кем-то оброненной, знаком вопроса от вопроса, эхом от звука, но не целым, как будто звучала из-за преграды хрустального шара, покрывшего ее тело. Ребенок затаился среди молекул ее души и хранил огонь моря.
…Извилины реальности облагораживал женский голос: песня, в ней миноры. («Это из соседней квартиры, или из детства?»)…
В обычный месяц осени наступает день (с точностью можешь установить дату), когда в одном порыве нежности ко всему вокруг, которую ощущаешь физически, со вдохом своего сердца, будто тает и трещит в нем хрустальная наледь и тишина уступает место доверию, начинает прорастать семя любви, посеянное матерью, любви, которая роднит с предками, с будущим поколением, с теми, кто окружает, и дает возможность жить.
В ее городе, где воздух ютится в каменных камерах, 
Где земля вырождается под бетонными плитами,
Время – на циферблате часов,
За стеклом включается, выключается холодное солнце,
Появилось чувство.
В конце улицы забрезжил свет.
В сердце поселилась нежность.
Стало иначе: светло, чисто, без суеты. 

- От чего зависит, что вдруг начинаешь доверять человеку, как себе, больше, чем себе?
- От моей готовности доверять ему.
За конкретным человеком, за тем, как выражает он себя игрой глаз, мимикой и жестами, за оброненными фразами, настроениями и чувствами Единица ощутила образ, который концентрировал в себе мелодию чувств людского моря. Так ее мечта обрела имя.

Звякнул о бетонную плиту оброненный ключ. Подняла его: за тусклым подъездным окном мелькнула ночь, в ее грязных проплешинах отразился блеклый свет шестидесятиватной лампочки.
Через время вышла на балкон: было тепло, безветренно. Город выдавал джазовые зарисовки в стиле «Armstrong». Некоторое время пыталась угадать, как он это делает. («Дайте я спою: привет лету!») И тут, как новогодняя елка на Рождество, - мысль: «Если оно вообще было». Тогда затушила сигарету и пыталась услышать его в остатках света, отраженного сеточкой на бурых листьях. А оно прозвучало издалека каблучным цоканьем по асфальту, высветилось женским силуэтом, стихло на песчаной тропке и рассеялось за деревьями. Видение напомнило состояние, в котором реального мира мало, в нем все время ищешь кого-то, кого-то не хватает, того, у кого нашлись бы для нее интонации. И тогда сквозь призрачный шелест дождя и потрескивание углей на пластинке памяти прорвался бархатный призыв: «Сестрица, ты меня позабыла». Отозвалась: «Я слушаю твою любимую». На месте следующей фразы в медальоне города возникло лицо, выполненное золотыми чернилами фонарей на фоне ночи, лицо в профиль, которое снится наяву вот уже двенадцать лет, лицо ее мечты.
Это лицо - с серьезными, недвусмысленными глазами. Их выражение живет от искорки-пацанки до бархатной печали и, наконец, бесцветной апатии. В них что-то уютное, нежное - любовь, ночная, предосенняя, за которой - конец, ничего; живешь каждую минуту за жизнь, а жизнь идет своим чередом. От нелепости такого несоответствия на язык просится слово «беда», неопределенное, пикирующее тузом вини. Выражение напомнило какое то событие. Хотела определить место и время его: что-то, связанное с желанием, думала таким, в котором и страсть, и любовь сплетены тесно, так, что не разделить разумом, и все кажется любовью. Воспоминанием от события была грусть, как предвестник мысли о том, что идешь по замкнутому кругу, оттого что не можешь понять причину, главную, почему за концом – пропасть, оттого что не умеешь стать другой…
Когда-то Единица записала город и лицо мечты на пластинку памяти, как режиссер, вычленяя из настоящего, расставляя акценты, обличивая образы, создала новый, их город, ее и Анны; и сейчас, вытатуированный на пластинке, кружился улицами, подсвеченными многоэтажными рядами окон. И Единица иглой читала по ним:
Город кусочками выхвачен на витринах. На них, за игрою света и тени прожекторов, - силуэты от чего-то ощутимого («Чувства?»). Повеяло прохладой теплых тонов. Высветился велосипедист буквой « в» с хвостиком (двигалась ровно в плотной массе темных пятен, исчезла). Из черноты причудливыми каллиграфическими знаками продолжали анимационно выныривать прохожие. («Волшебство ночи… Мир призрачен») Зеркало витрины показало солнцезащитные очки, джинсы («Пожалуй, среди шуга-, супер-, наоборот-, просто- девочек, - девушка-рок».) Единица зашла в кафе.
…Стояла у рояля. Свет от миниатюрного фонтана рядом выхватил из тени взмах кисти, полулунный поворот лица, мягкий переход губ в улыбку, - свет творил Анну. Мысль Единицы оживляла ее из тумана воспоминаний.
Чуткие пальцы Анны, пробуя клавиши, извлекали звуки. Единица внимала чему-то, что в мелодичные паузы между ними роняла Анна. («Такой у нее пульс, так бьется ее сердце»).
Единица нежилась в мелодии, не поднимая век и не закрывая их. (« Как же умеет играть! ..Вне игры… наизнанку свое существо… Как же умеет так угадывать себя, чтобы так играть!») И оттого, что не умела понять как, было горячо само впечатление от игры, выше 36,6, - обжигало сердце. Замечала, что Анна ее саму читает так же, как музыкальные фразы, так, что не угадывает, а скажет раньше, чем сама Единица признается себе. И раз так, доверилась Анне, потому что только так могла понять себя. («Я существую, поскольку существует она».) Анна, почувствовав порыв Единицы, прекратила вдруг свою игру, и ни слова не говоря, поднесла и положила на ладонь Единицы цветок, неизвестно откуда появившийся здесь.
…Стояла у окна. Держала на ладони засушенный нарцисс: «Ведь было же, было!» 
Игла перескочила через рубец, оставленный временем на пластинке, и пыталась читать дальше…
Как человек ощущает жизнь воды, когда его мучает жажда, Единица прислушивалась к Анне, проникала в ее жизнь, пытаясь услышать ее музыку, дышать с ней так, чтобы ощутить себя реальной этим чувством. Видела в жизни Анны свою жизнь отражением в зеркале той Единицы, которая была совершенна, той, какой хотела бы стать, но не могла быть наяву, потому что в другом теле, с другим лицом, с другим именем.
…Душно. На витрине - мастерски выполненное лицо в рамке - икона: то ли Анна, то ли она отражалась этим лицом, не видела за ним себя. («Так много себя, что внутри пусто»). Попыталась развеяться: провела по стеклу рукой - как заведенное, лицо повторяло: « Привет…Привет…Привет…»
Устала. Терялась в пропасти ночи, растворяясь в шорохе капель.
Бетховенская « К Элизе» просочилась, чихнула и окончательно заглушилась восклицательным басом натужного поп, тупо протыкавшего мембрану динамиков чьей-то машины. На шепот дождя накладывались сплошные помехи от чьего-то неспешного с хрипотцой смеха. Зарябило изображение: звуки реального города смяли город ее мечты, как банку из-под пива шины машины, и разорвали его мелодию на клочки-анонимки: парили вниз, растворились в насыщенном влагой воздухе без солнца и стекали золотыми подкидышами капель по стеклам; дрожащие от трамвайного цокота, чертили на окнах «э-эх».
(Она еще спала. Еще рано просыпаться.)
Город – вверхтармашками: вверху - дорога, узкой полоской фонарей; кляксами бегут мимо сталактитов зданий деревья, люди; внизу - большое выпуклое небо, небо -с каплю- стекает вниз. В этом небе чувство Единицы сконцентрировано и солоновато. Чувство- с каплю, чувство- небо. Мир- с это чувство.
«Тр-р-р» таймера поставил ее жизнь на три секунды, ровно столько нелепый город чертил линии решетки на поверхности чувства, ограняя его, как вино хрустальная рюмка. Раз: вот уже сон перемешался с действительностью, как черный со снегом, жгучий с морозом, образуя в дреме нелепую химеру между жизнью и смертью. В ней птица пела оперным голосом сквозь электрическое техно города: «А вода в реке течет, река течет», витрины моргали вместо « малыш»-« malysh»; прошла молоденькая девушка с выражением умудренной сорокалетней женщины на лице; толпа на площади скандировала фразу, такую, что на нее только и находился ответ: « э-э-э». Два: Отвернулась. Стучало сердце в мембраны вен, готовое выскочить. («Воды!») Свет от неба попадал в стеклянную банку с водой, оседал на ней грузными синими разводами. («Небо в разводах»). А люди так и продолжали бежать, искаженные каплями на стеклянной поверхности. Стерла рукой: за стеклом - пусто. Отражалась в нем, как на старом фото: и вроде бы ничего, но повисла в пропасти. Пропасть - с ночь, в ней - молчание, белым флагом, на котором - черные буквы-титры, имена памяти. («Такое молчание - в самое сердце».) Три: Очнулась: тарахтел нетерпеливый звонок будильника. Сон тонул в отраженное окном небо. В центрифугу окна заворачивало обломки ее чувства, клочки музыки ее города, Анну и ее вместе с ней. Секунду, другую стучало сердце. Воздух осел на коже капельками пота. Пауза. «Настроение у меня потрясающее, но желаю его не всем».
По экрану окна ползла муха, мелкая торопыга, хапая небо кусками… Наступал еще один день, в котором много города, мало ее, и нет места ее прошлому.
Единица еще помнила об Анне: ей казалось, что это так: в банке с нарциссом, на фото в рамке, в бетховенской «К Элизе» на кассете хранился ее дух. Единица окружила себя вещами (атрибутикой любви), которые напоминали ей о теплом прошлом. Сейчас смотрела на них, как смотрят на картину, не видя за ее деталями чувство, которое вложил в нее художник, - терялась. «Мир раздроблен на кусочки, и нет средства, чтобы жить, а не выживать».
Нажала кнопку «1».По мере того, как кабина лифта падала в девятиэтажную пропасть, и сквозь нее царапались звуки, проникали запахи приближающегося города, падала Единица, забывая вчерашний сон и сегодняшнюю потерю, с настроением, которое улыбалось так же, как дырка на джинсах около колена. Резиновый клапан открыл доступ воздуху, тот пискнул, прикусил язычок и стих. Выходя, установила дыхание на ритм энергичного выдоха. Дверь подъезда, крякнув, отворилась, и город, показав белые зубы за плотоядными губами, обрушил на ее уши тайфун жирных клетчатых звуков. Единица выдохнула и потонула в сиюминутных настроениях дня.
На стене развод в профиль что-то напомнил, но что именно? Или кого? Рядом с ним - номерок дома. Повернула за угол. Солнечный луч с придохом пульнул сквозь серую кромку облака, снисходительно указал на лужу - «йю-у» - и сделал улочку миловиднее, разглаживая эмоции на ее поверхности. Нестройные черты начинающегося дня подчинились одному порыву надежды, становились притягательными, так, что бросалась с головой: будь, что будет, - будто убегала.
(«Утром просыпаешься с надеждой, что этот день принесет что-то новое, а…»)
День, как удав, почувствовал: добыча рядом, легкая, даже загонять не надо, - и с ловкостью хищника только подтолкнул заботливо, крепко обнял и уже не хотел отпускать до полного насыщения. Это была тонко исполненная партия, в которой само провидение играло на его стороне. Да сама Единица тоже.
Блуждала, считая секунды за минуты, среди чужих песен, чужих игр, семечных разговоров пытаясь увидеть человека. Грубые тени чужих « я» разрывали лицо мечты: ее образ уже не дышал жизнью, и вся мечта стала похожа на приятный сон-дымку, сон наяву, который мешал трезво взглянуть.
Почувствовала толчок в плечо - оглянулась вслед: след простыл. Поворачивая голову обратно, заметила неподалеку памятник поэту: среди суетно движущихся людей - каменная статуя тому, чья жизнь=любовь.
Бежала к вечеру, оказывалась с приятелями, которых не могла назвать друзьями, потому что сама не могла быть таковой. День менял выражение: утонченный игрок, сплетающий невидимую паутину, парализующую движение мысли. Единица чувствовала себя марионеткой. Сомневалась: когда приходила в гости, объясняла зачем, уходя, объясняла почему, произнося « не скучайте», ожидала «ли», рассказывала анекдоты, чтобы заполнить паузы, и порой смеялась громко, как ребенок, ожидающий одобрения, как сочувствия.
В этом дне была какая-то ошибка: вывернутое наизнанку выражение приличия, в котором обнаруживаешь за приветствием паузу без огонька и юродствуешь в ответ, пытаясь сгладить ситуацию: «Ша-лу-нишки» (кулачком грозя). Никто уже не шутит.
Ушла, никого не дожидаясь. Ждала на остановке: маршрутки проносились мимо. Не выдержала - села на трамвай. («Быстрее отсюда!») Проехав остановку, вышла: « Черт бы побрал этот транспорт». 
На остановке, подперев ее, сидел пьяный и рычал:
- Мне мозги не компостир-руй, академик… Это, наверное, фрицы, - скомкал шапку, спрятался. Извините, извините… уехал… От детей уехал ведь… Уехал … Ответственность – на отца… Ну все кончено, понятно… Мы русские, вятичи, нет у нас родных…
(«Я отчего-то должна прятать свои зубы, чтобы словить на удочку и сварить на обед их сны»). Очередной день в очередной раз нажал на пружину - выстрелила: позволила себе подумать одну гадость, за ней последовала другая. («Как-ой я плохой!»). Тень ее собралась в кулак. Боксер: жила на ринге и воевала. Война протерла дыры, измотала в лохмотья, злость разрушала. Бежала по кругу: лучше бы не возвращаться. Это ли не сон, настоящий ужас, в котором - чернильная гримаса ее собственной злости, а сама уже бессильна пошевелить пальцем: «Захлебнусь тут, и никто не придет на помощь». Сон, в котором зима прорастает морозной плесенью сквозь аляповатый цветок на пластинке памяти, застужена песня мечты, и уши фригидны к ней. («Фантазия. Не больше того. Напраслина».) 
Проехала машина, такая же привлекательная, как надуманные манеры красотки. В образовавшейся тишине смычок морозного ветра, скользнув по электрическим струнам проводов, застыл у столба. Падали друг за другом первые эксклюзивные снежинки на листья, траву, стекали на мокрую землю. День провожал холодными глазами, равнодушными, сытыми глазами льва, теперь желавшего только поспать. Отвернулось, ссутулилось и бросило кепку на асфальт лето.
(«…А вечером засыпаешь с мыслью: еще один день закончился»). Каждый день –отдельно, не связан в жизнь… Каждый такой день складывал зиму.
ЗИМА.


Апрель взмыл в акварельное небо двумя крупными мазками птиц. Их танец напомнил о лете («Теперь уже можно»).
Единица забралась на подкрылье моста. Здесь, между небом и землей, - уединение. Внизу, у кромки берега, город отражается не центром - правым боком, так, что спина его, кажется, глядит к восходу. (Единица ощутила притяжение города на своей коже). Земля расчерчена чьей-то рукой: хромоногие линии дорог, спирали телефонных линий, нечленораздельные тычки кубических зданий, среди которых запятыми - люди (шаг «Е–2 - Е–4»). До безобразия знакомая игра.
(«Вне игры!»).
Прогрохотал по мосту слева направо трамвай. Оставил кудахтающее эхо там, где из тени по холму брела парочка, туда, где безупречная линия горизонта, очерченная небом и водой, делила солнце на две части: бледную, в белых шебуршинках льдинок на мутной талой воде, словно заснятую на старую пленку, и яркую, которая лучилась пучками на волнах; несли («Бери!») через каждую повисшую каплю, каждую ячейку стекла, каждую (сняла очки) клеточку глаза. Протянула руку: «Дароффки». Солнце уединилось в ладонь, нарисовало теплыми лезвиями контуры пальцев и показало между указательным и большим свою горячую сердцевину. За подъемом его чувствовала судьбу.
Она еще не знала рецепта выхода из состояния зимы, холод от которой режет так, что чешутся зубы и хочется глотка теплого чая в самое сердце, но, как человек, долго болевший, не столько зная, сколько ощущая, что организм победил болезнь, почувствовала, как в глубине сознания будто оттаяло, и в него проник луч, еще пыльный, но с глотком свежего воздуха, оставив светлый след, в котором среди замороженных мыслей возникло, наконец, желание:
- К Анне!

…Отражалась в окне электрички солнцезащитными очками. («Умеющая разглядеть свет солнца в ночных прожекторах».)
Макарону электрички втянул тоннель…

Среди обычных дней, которых потом не помнят даты, и которые выступают в памяти вереницей неокрашенных бусин, вдруг наступает один, тот, за которым - соль предыдущих лет. Этот день - шаг начала к чему-то новому, значительному, тому, что прорастало до поры из семени и готово дать новое семя. Все пути прошлого и будущего сходились к этому дню.
…Сидели в беседке, пили чай, говорила Анна:
- Здесь у меня уголок для цветов, нынче хочу вырастить розы…
- Как тебе это нравится: хочет кушать, а его кладут спать? Да? Мы еще и поболтать хотим?
- Я место, где жить, долго искала. Много деревень пешком исходила. Годы, каждое лето. А когда его увидела: просторно, леса, море рядом, церковь в центре (я ведь вот такие рельефы люблю), - тут и остановилась…
Единица созерцала разговор, и казалось, времени нет и так будет всегда. Каждая секунда его падала каплей до дна, долго, за ней – другая (движение руки - разговор-мираж). Когда еще одна теплая капля его упала и разбилась, Единица растворилась в ней, и все ее время с настоящим, прошлым и будущим растворилось в одном жесте передачи жизни из рук в руки. В небе зазвучали скрипки, там, где нельзя посмотреть, можно только увидеть сердцем. За долю секунды целая жизнь Единицы воплотилась в одно чувство нежности, чувство, которое несла Единица Анне вот уже двенадцать лет, и теперь растрачивалась им, ощущая, как сама находится в его ауре. Они совпали в одном такте этого чувства.
Объединенная с Анной, смогла увидеть не выдуманную, а реальную Анну, которую полюбила когда-то. В этот момент как будто оказалась по ту сторону зеркала: застыла изображением на его стекле « Единица-до», с мечтою, но во сне ее. Единица смогла отделить себя от себя самой, и увидела, что незаметно для себя с любовью к Анне рос и зрел в ней другой образ. Он был иначе, чем тело, отражающееся частями в зеркале, в чьих-то глазах, на страничках дневника, в расчетливой мысли, - целым, и в нем не было места злу. Нежность сконцентрировалась в самом сердце солнечным птенцом, готовым вылететь из него и сотворить ее саму. Единица уже знала, где искать себя: отправилась туда, где сможет вырасти ее птенец: к морю, за рассветом. 

…Обновленное солнце заходило в воду, озвучивая бегущие силуэты деревьев за окном. Оттуда еле слышно, почти в воображении, переливался саксофон.

2

- Привет в зал!
Единица сошла со ступенек электрички, на ходу снимая с глаз солнцезащитные очки. Навстречу новому дню веснушчатой улыбкой раскрылось ее новое состояние, которое жило в ее душе карапузой и росло, и взрослело в ней так, что читала его глазами свои мысли.
(«А люди, как люди вокруг»). Перемешивались на экране пространства, оставляя после себя зыбкие кривые жестов, подстрочники взглядов, будто лепили все вместе подвижное призрачное существо, в котором перемешивались разноцветные пятна мыслей, чувств, настроений, в котором сама Единица, подчиняясь своему состоянию, пыталась отыскать отклик.
Прямая линия горизонта, пахнущая солоноватой водой, выгнулась в «д» и отпочковала пушистый весенний пузырек солнца. Он посидел некоторое время на краешке легковушки и перепрыгнул кузнечиком на соседнее окно. Солнце игралось.
- Шла навстречу женщина в шифоне, как летела. Задумчиво взглянула в глаза Единицы, улыбнулась, получилось - в ответ. 
(«Подарить бы ей охапку полевых цветов».)
- Прогуливалась мимо девушка, мурлыкая что-то себе под нос; навстречу – парень, подхватил мотивчик и исчез. Единица тоже заразилась песенкой. 
- …
Так на воздушном экране откликом на чувство Единицы совершала свой танец девочка: «Где-то, на моих глазах, в моих зрачках, пламенем – фигурой. Вот так живет среди людей и танцует: их контурами, взглядами и жестами, одушевляя все вокруг». Внимала танцу так пристально, что, увиденный среди людей, в каждой атмосфере между ними, жил в памяти каждый такт его: улыбкой, открытой ладонью, нежной искоркой во взгляде. Так, что начинала уже искать с танцующей общий выдох–вдох. Ощущала необходимость найти союз между стихией света, который несла девочка, и той частью себя, в которой жило ее новое состояние, союз между двумя лицами, двумя именами, где уместилось бы общей нотой от двух душ новое чувство.

Возник вопрос. Отложила его в памяти. Брала коробок, опрокидывала его – спички ложились горкой. Вынимала по одной, осторожно, чтобы кучка не развалилась. Из вынутых спичек по шестигранной спирали строила дом: ловкость пальцев и никаких лишних мыслей. Слушала: два слова, между которыми искала связь, невидимую, если мелочи отвлекают, - «одушевление», «дух» - соприкоснулись с тире. Между ними впечатления прошлого смешивались с обрывками дней. Создавались рисунки, смысл которых был неясен: из ниоткуда, в никуда. Так посмотришь, между прочим: за окном – картинка в рамке живет, на ней среди кудрявых листьев в цветах рябины небо моргает, муха колдует невидимый слог, и между прочим из лазурного лоскута шелестом ветра возникнет на миг и растворится за новым движением образ: то ли нотой, то ли чертой. Единица накладывала мазки, оттеняла и высвечивала его линии в объем.


Уже с неделю было пасмурно. Яца стояла в арке полуразрушенного дома (напоминал скалу). Его тень, утопавшую в мокрый асфальт, обрамляло зыбкое отражение вывески «Речной вокзал». Ее мерцание наигрывало по песку речитатив морской волны. Яца пыталась напеть песню: «Море…». Голос двоился в секунду, дрожал, будто стеснялся произнести, и вместо «люблю» получалось «love», или «лублу». Песня выходила искривленным пятном с двойным контуром. «Такие метаморфозы».
«Это в полдень, или в полночь, в ясную погоду, в точный день, назначенный час, в единственной точке земного шара так бывает: тень полностью совпадает с телом, которое ее отбрасывает. Тогда я держу солнце в руке. Это чувство носит имя «Вовремя», «В унисон». Когда это чувство возникает? Анархично, асинхронно с планами, так, что не поймать, не удержать в клетке. Бежишь за ним по следу, отстаешь на шаг, и вдруг на одной ноте поешь с кем-то, тем, кого догоняла. Совпадения… Люблю, грешным делом, совпадения. Не случайные. В них то самое «Вовремя», когда совпадаем ты и я. Так бывает, когда во сне понимаешь: можешь подняться над землей. Взлетаешь, поначалу осторожно, потом уже летишь и смотришь, как люди внизу с удивлением ловят тебя взглядом; страха – ни крупиночки. А потом боишься упасть: не из-за боли, из-за того, что сон кончится. Летать хочется всегда за сон – дольше».
Яца смотрела на свою тень, та отвечала: « О-о» (хороший ответ), тень без крыльев. Яца грустила. Тот, с кем когда-то пели в унисон, был далеко, на том конце телефонного провала, за «здравствуй» и «good by», пяти-, десятиминутными разговорами. Тот уже говорил с акцентом. В снах Яцы они сидели по разные стороны стола, и кто-нибудь из них был в тени. «Я – часть того, кого люблю, а без него… что без него? И нет ничего: ни части – целого». Яце было страшно. Это был страх, что время ее обманет. Она боялась не успеть.
Каждая секунда токала, надавливая на стекло, треснул еще один час и осыпался. Яца вышла из тени арки и пошла вниз по улице, где перекрещивалось множество разных музык. Динамик затрещал, сквозь него прорвалась песня. Яца вспомнила, что однажды ей показалось, что песня звучала медленнее, чем в первый раз. Сегодня песня закончилась слишком быстро: «Сократили?…Это мое восприятие лжет мне». Ей захотелось, чтобы песня звучала точь-в-точь. Для этого (Яца знала это) нужно было услышать ее в первый раз. 
Реверс времени выкинул ночь, в которой слышались густые, как мед, шаги. Одинокие оседали между зданий, на коже. Ночь сейчас не имела глубины, рельефов, не имела лица, ночь была глуха, и тоска Яцы утопала в ней, не давая резонанса. Казалось, что в мире ни единой живой души: «Одна в огромном, чужом городе». На конце улицы загорелась цифра «00.00» - по нулям. Яца возвращалась в номер.
Близко зазвучали стерео шаги и воплотились у фонаря в женский силуэт. Что-то знакомое и родное было в его походке. Память Яцы нарисовала образ Nikи: «Встретила подругу на Марсе». Яца когда-то находилась под впечатлением от танца, в котором выражалась жизнь Nikи: нес в себе очарование, музыка которого проникала в сердце и переполняла его. Услышав его впервые, Яца ощутила всей сенсорикой своего чувства не повседневную себя, а себя «без обмана», свою правду как что-то вечное, что способно изменить, поколебать пространство вокруг. Это было чувство Вселенной внутри себя; в ней память, энергетика человечества соединялись с опытом, который вкладывал в них один человек. Nikи как будто поднесла Яце чудо-зеркало, в котором она увидела себя сердцем, почувствовала себя за паутиной времени, когда день за днем пыталась следовать выдуманным правилам чужой игры. С тех пор Яца несла в себе желание воплотить во вне свою вселенную, такую, какой почувствовала ее тогда, одушевить мир вокруг себя. Впечатлением об этом чувстве Nikи жила в памяти Яцы.
Яца вернулась в реальность, когда девушка почти поравнялась с нею. Свет от фонаря выхватил из тени ее лицо. Яца прозрела: память не смогла бы настолько точно воспроизвести образ Nikи. Это изображение не было плохонькой голограммой памяти - перед глазами предстала Nikи воплоти. Яца оторопела: ясно услышала, как хрустнул песок под ногой. Второй шаг – в глазах запульсировало тепло: «Как две капли!» Она продолжала идти, уже не чувствуя ног: «Смотреть без объяснений себе зачем, почему, впитывая, смотреть, как в кино, не осознавая, что происходящее уже не искусство». Как только мысль, что она не в кино, начала доходить до сознания, и свершилось то самое кино: пленка замедлила бег, будто не камерой снимаешь, а фотографируешь по кадрам. С очередной фотовспышкой девушка взглянула на Яцу, будто поймала птицу, и, не задерживая, выпустила ее, и… исчезла в дверном проеме.
Видение было настоящим, трудно было поверить, что девушка - не Nikи, живет своей, не Nikиной, жизнью, может быть несет в себе свое, совсем не Nikино, чувство.
Яца едва коснулась ручки двери, почувствовала только, как с металлической поверхности испаряется тепло, но так и не открыла дверь, за которой медленно растворялось ее видение… Только теперь почувствовала, как дождь моросит по ее коже: молодой дождь серебряными нотами стекал по металлической ручке на стекло мрамора к ее ногам. И не было бы этого чуда, если бы у ног не лежал камешек, который мог быть здесь только в одном случае: чудо материализовалось в нем, собирая капли по ноте с горсть. Подняла его: спрессованный соленый песок, со спиральным ребристым эхом живших тысячи лет назад моллюсков и множеством пор. Через них сейчас звучало необъятное море, такое, что кажешься сама себя песчинкой, с которым остро ощущаешь свое будущее, в котором жизнь кажется короче оттого, что видишь в ней цель. Море звучало монолитно, будто мировой дождь, миллиарды лет выпадавший на Землю, говорил в нем. Впервые за многие месяцы Яца почувствовала затаившуюся в море гармонию, заключающую в себе союз земли и неба.

Яца вошла в свой номер. Не включая света, сбросила одежду и завалилась спать, сунув камешек под подушку: она хотела, чтобы видение явилось ей во сне еще раз: «Письмо получила, буду звонить».

Прошел ливень между весной и летом. От двери дома до тротуара разлилась огромная лужа: по колено будет. Мостик проложить не успели. Не замочить бы ноги, все-таки еще холодно. Соседка, тщедушная старушонка, помялась, потом кралась зыбкими неровными шажками, прижимаясь к стене, боялась скатиться в лужу.
Человек-ребенок посмотрел перед собой: не перепрыгнуть – море. Хотя, если попробовать: шагнуть и вон от того камня, пожалуй, можно допрыгнуть до другого островка. Только там земля склизкая, главное – быстро сработать. «А, быля не быля!» Оттолкнулся. Чуть-чуть не дотягивая до края лужи, увидел: не дотягивает, и тогда в воздухе заставил себя коснуться носком земли. Как так? – получилось: от воздуха, будто от земли, оттолкнулся. Он когда-то читал сказку про людей-кузнечиков: они прыгали так далеко, что длина их прыжка была раз в двенадцать длиннее тела. Люди так не умеют – он смог. Не оборачиваясь, оттолкнулся еще раз и перешагнул другую лужу: по воздуху, как по лестнице, вверх-вниз. Ощутил, что сзади смотрят на него удивленно. Он и сам удивлен. Кто-то сказал с радостью: «Получилось!» Что-то в груди подтолкнуло: «Дальше!» Дальше скакал между лужами, как по клавишам играл. Люди оборачивались, уже закидывали головы вверх: он взлетал выше их голов. И выше увидел («Поклясться тем, что есть!») дворец из плоти и крови, точнее, из солнца: как кисти рук друг за другом раскрывают веером, чертили лучи. Был уже в центре них, был в нем, сам в лучах, сам невесом, а рядом - похожие на… да, на пламя свечи, или огонь зажигалки, люди, совсем милые, совсем родные, будто и знал, что любить их потом – на всю жизнь. Среди них те, кого не знал еще, и те, кого видел уже, но не узнавал среди многих знакомых. Пело вокруг… Очутился над головой старушки: «На соседку нашу похожа. Вдруг на нее наступлю»,- очнулся. Воздух стал зыбким, как ил, тогда шлепнулся в самую лужу: «Ой-ё!» - с ног до головы сырой. «Драсьте!» Обрызганная старушка посмотрела на него, будто сказала «Мюнгхаузен». Пробовал бежать дальше, но уже не получалось прыгать далеко и высоко. «Чё испугался? Летал ведь». Смотрел на птицу и завидовал, потому что знал, так летать еще научиться надо. «Чего испугался?»

Яца открыла глаза одновременно с тем, как проснулась. Первый луч быстро стер остатки сна. Первая мысль была в виде лица и только потом словом - «Nikи». Яца относилась к тем людям, которые живут впечатлениями: чем они сильнее, тем точнее память воспроизводила образ чувства. Чаще это был зрительный образ: лицо, жест руки, движение фигуры, и реже запах, звук, или ощущение ветра. Лицо Nikи возникло в памяти Яцы не от сна, а от запаха: у сегодняшнего утра был новый запах - солнца и морской воды, улицы, на которой был апрель, стремительный, в мгновение растворивший остатки зимы в городе и хандру в комнате. Яца вдыхала в ноздри свежий воздух другого времени: в нем было желание жить.
Солнце заглянуло за занавески, очертило тень на стене, вышла сонная «N», становилась теплее: вольным росчерком с характером. «Удачи всем и веселой бодрости духа!»
- Так, люблю, - пропело в сердце Яцы лето.
Яца подразнила своего двойника в зеркале, привела себя в порядок: нашла изюминку в одежде, так, чтобы себе самой нравиться. Последний штрих: достала из-под подушки отзвук своего вчерашнего видения, сдула ночной сон с него, как загаданное желание, и положила на подоконник, по которому перебирали, извлекая колокольчиковые тона изящные солнечные пальчики.
Яца отправилась в кафе, где обычно начинала день. По утрам здесь было мало людей, можно было, не спеша, за чашкой кофе привести мысли в порядок и себя в настроение. В другие дни Яца садилась в уголок, лицом к окну, - так было легче привыкнуть к суете города (за стеклом – относительно). Сегодня она села лицом к двери и посматривала на входящих людей: читать их было интересно. Яца рисовала карикатуры, ассоциируя входящих с подходящим словом.
Дверь обернулась. Вошел мужчина. Его лицо было похоже на сжатый стопудовый кулак, поросший щетиной: «Пре-неприятнейшее известие». Она вспомнила, как однажды возле рынка увидела похожего мужика в ушанке, заросшего, потрепанного, и на груди у него была табличка «спиртомер». (Лимон в чашке улыбнулся Яце, как чеширский кот). Следующим вошел человек с неопределенной внешностью. Сложно было догадаться, что представляет собой его внутренний мир, нечто приглаженное на манер «я его слепила из того, что было»... Уже на повороте головы, как будто Яцу кто позвал, промелькнула мысль, и за прозрачным тонированным стеклом показалось на одной паузе между ударами сердца: «Париж. Монмартр», какое-то французское произношение с дуновением «Елисейских Полей». В этой паузе уместилась входящая в кафе девушка и с новым ударом обозначилась словом «песня». Еще не закончилось эхо пульса, как Яца поняла, что это ее вчерашняя подруга. Ей показалось, что кофе отдает шампанским, - ударило в голову. Автоматически запила его. Глаза Яцы искрились, как вино, когда девушка посмотрела в ее сторону.
«Что именно ты подумала?» - Это был диалог, в котором мог быть, ну, например, такой ответ: «Классные у тебя новые ботинки», или: «Теперь твоя очередь меня домой провожать», или…
- Не помешаю? – Голос у девушки был низкий, говорила она так, будто легких ее было мало для умещавшегося в них воздуха, и они выдавали его порциями, четко и чисто. Яца кожей ощутила его глубокий бархат: таким бывает бордовый бархат, когда поглощает желтый свет, или бархат на извилистой между ухом и шеей. Двухэтажная мысль откликнулась:
- Конечно… конечно нет. – И уже синхронизировались: «Как можно», «Всегда рады», «Всегда пожалуйста». Вероятно эти мысли отразились в интонации ответа, потому что девушка сказала:
- Я подумала, может, составите мне компанию?
- Вам не откажешь. – Вырвалось у Яцы («Да и не жаль»).
- Nikи, – девушка протянула руку Яце.
- (А) Яца, - возможно ее ладонь сейчас горит. («Бывают же совпадения»).
Яца подумала, что ее память была плохим художником: даже по ночному впечатлению девушка была лишь отражением воспоминаний о Nikи, теперь же перед глазами Яцы был портрет настоящего гения – реальности: в нем были сохранены все детали, которые не уловила Яца от прежнего образа, но которые делали его живым, таким, что он нес чувство, и первое, что было замечено Яцей, - выражение глаз: у этой девушки был щедрый взгляд, не прикрытый, не условный, взгляд, который дарил не по настроению, а всегда, будто чувство составляло ее саму, и носило имя «Нежность». Яце захотелось вдруг, чтобы это чувство было отнесено к ней лично.
- Вы вчера смотрели на меня, как на привидение.
- Лучше… М-м… Представляете, чужой город, ни одной знакомой души, чтобы было с кем поговорить. Какая реальность в таком городе ночью? – Воспоминания или мечты о том, что рядом кто-то, кому можете сказать то, что хотелось бы сказать только ему («Понеслась душа в рай»), что можно было бы сказать только ему, - ваш человек. И тут появляетесь Вы, как будто тоже ищете кого-то из прошлого. И уже только потому, что Вы тоже одна в поздний час, кажется, что мы знакомы, что между нами есть что-то общее.
Пауза, и за ней ответ:
- А мы совпали.
Что-то звякнуло, как бывает, когда заводят музыкальную шкатулку, и зазвучала новая композиция, неизвестная Яце: скрипка – не инструмент - звук, неповторимый, как момент откровения с самим богом, так, что можешь сказать, что видел чувством какая она, красота, звук, который мог извлечь только гений из инструмента, сотворенного гением за много тысяч лет от этого самого места, там, где не живет тело, где дух от двух гениев, сумевших найти одно звучание, творит. Было удивительно здесь, где продолжали суетиться люди и также, казалось, суетилось с ними все, что их окружало, слышать его, но в этот момент он был очевиден для Яцы, как дар, который нельзя не принять, потому что нельзя не увидеть, потому что с ним.
Nikи молчала, слушала, будто читала за дымкой мелодии, видела за ее узором, слышала за ее пульсом что-то, что еще не знала, но угадывала Яца. Вдруг Яце стало понятно, что в этот момент у них одно сердце на двоих: за амебным облаком быстрого бега людей вокруг они двигались иначе, и потому были четко отделены, резко очерчены в одно полупрозрачное облако ионового света. Молчали, пока скрипка не стаяла в небесно-оранжевой дымке неба и не вернула эхо собственного дыхания.
Nikи встряхнула головой, посмотрела на Яцу (шалун играл в ее глазах), улыбнулась, поднесла свою чашку к чашке Яцы и сказала:
- За совпадения.
Это был новый день. Или так начиналась новая жизнь?

Яца гуляла. Ритм состояния еще просчитывал двусмысленное многоточие, а настроение лучилось: кап-кап. Слышала его по фразовые интонации вокруг: тихо вздыхал фонтан: «Мил-ла», домишки окнами ловили солнечных зайчиков от флиртующих машин, многоэтажки множили лучи, одна показала (бал-лаба) полсолнца почти, другая половина его (почти) протараторила по крышам вагонов электрички, вытянулась (бал-ла-ба) подпрыгнула до ветки, задев ее: «Рыжая!» Хоровод света среди зеркал (поймали - выпустили) обрастал в объем, такой, что рисунку трудно дышать - так от маленькой точки – тчк. – сердца мир становился другим. У него появилось солнечное время, его свет смягчил рабочий шум, поднял город на ступень выше, к небу.
Яца спустилась к озеру. Около него на скамейке сидел старик: неподвижен, одет в темное, руки в перчатках. «Сторожит тепло? Или читает жизнь?» Среди сплетниц «о важном», раздающих оценки мужчин, старик показался Яце ближе своим молчанием. Оно за глубиной озера, где-то там, где нет суеты, улавливает сердцем что-то существенное, видит за годами своей жизни, молчание, с которым чувство Яцы может совершить свой танец.
Яца сидела на корне дерева, смотрела на воду: кромка воды была соткана из тонких четырех-, шестигранных сосулек, формой с карандаш, пригнанных течение друг к другу. В каждой крупинке, из которой сотканы были льдинки, самым белым светом улыбалось все солнце разом: «Привет оттуда, точнее, от всего сердца!». «Нота – для меня». По нотам складывались весна, лето, осень ее чувства. Яца не думала о предыдущей утренней встрече с Nikи и не представляла себе новой, но, если бы захотела обозначить свое настроение словом, оно без труда бы нашлось: «Утро – факт. Утро с Nikи – новый факт, в нем…» Да, Яца могла четко определить диагноз своего настроения: она заразилась от Nikи нежностью.

Шли дни. Nikи ничем не обозначала себя и Яца потеряла ощущение ее за повседневными делами, случайными встречами, новыми открытиями.
Сегодня погода хлюпала через нос мокрым снегом, чихала на переродившихся с весной прохожих. Те, нахохлившись, прятали от нее руки в карманы, носы в воротники. За занавесом холодных моросинок - лето эхом. Мало звука его. Яца открыла форточку, пыталась напеть – дохленькая вышла. «Настроение - прием!» - «Потом позвоню». Сдавшись, Яца достала камешек. Был в нем звук с надрывом: так горло не могло, а душа хотела произнести, - ностальгически щемил, как глоток воздуха, пропущенный между пластин. Яца пыталась услышать за ним прежнюю мелодию (та таилась где-то в крови, вздыхала: «тхы»), но уже не ощущала магию ее интонаций: «В ней не хватает чего-то, будто слышишь аккорды, а голоса нет». Нет того, с чем охватывала мелодию - впечатления, и с этим сама мелодия, которую слушала с Nikи, становилась воспоминанием. С этим было трудно дышать, как будто был повернут где-то в уголке сознания ключик, дверь приоткрыта, и за ней обнаружено желание, с которым расцветает лето, еще не образом, еще не словом, но уже разбуженным чувством, которое меняет оттенки грусти, тревоги, радости, греет жизнь. Уже не хотелось ждать, когда кто-то придет и откроет дверь настежь, но вместе с тем самой как будто не хватало нежности для того, чтобы выпустить его. Яца уже не была прежней, для того, чтобы почувствовать себя, ей нужно было вернуть мелодию.
Бодрилась: «Скажи себе «Да!». «Да» представилось в образе лохматой, резвящейся собаки, от шерсти которой брызгами разлетается солнце. «Пойду, прогуляюсь». Предпочла метро. Каталась до вечера.
Почему-то помнила от мелодии не голос - руки. Ощущала, как они прикасаются к перемолотому водой, нагретому солнцем песку (в пхы-ыль), который уже начинают оттенять травы. Пальцы мелодии коснутся слегка, так, что почувствуешь тепло от ее ладони, оттуда, где соединены звездой большой и указательный пальцы, там, где восходит солнце. Эта ее манера: чувствовать сразу всей поверхностью, от нижней фаланги пальцев до верхней, так, что кончиками пальцев тронет, средней их частью почувствует, нижней поглотит тепло и передаст его в ладонь. Оттуда - восход: свое тепло, своя влага, свой пульс. Чувствовала в ее ладонях свою руку. Вспомнила запах: лист, разогретый солнцем в зной, на сгибе пахнет так: слегка соленым следом от последней, только что испарившейся в нос, капли (уловил - выпил), с терпкой нотой, приправленной медом вечернего донника. Ее руки пахнут июлем, когда солнце жарит на закате, тень издалека кажется влажной; купаешься в ней – умоляешь жажду. У мелодии крепкие, гибкие, чуткие пальцы скульптора, который услышит, согреет и выпустит сотворенное чувство. Какие руки у мелодии? Как у моря, которое ею звучит.
Яца вышла из тоннеля: в перспективе таял небесно-розовой дымкой город, полупрозрачный, призрачный – легче. Теплый закат предвещал новое лето. «Пожалуй, она не скажет «по рукам», пожалуй, коснется моей руки чуть ниже локтя, поддержит ладонью, чтобы согреть и понять. Или никак».
Дверь в номер была не заперта. Яца вспомнила, что просто забыла ее запереть, когда выходила. Открывая дверь, Яца заметила акварельные разводы, повисшие на ручке. На них падал свет от настольной лампы. «Марина с запахом ветра на шифоновом шарфе… откуда?» «Дзинь», – упала золотая крупинка на тонкое стекло: в кресле, свернувшись, спала Nikи. Около нее, на углу стола, рядом с песочным камешком, ютился спиральный колодец из спичек (так волну на волну накладывает море): вот мой тебе приветик. Улыбнись, солнышко!
Яца притворила дверь балкона, укрыла пледом продолжавшую спать Nikи и отправилась варить кофе.
Вскоре появилась Nikи:
- Если я умру, запах кофе оживит меня. Почти не спала эти ночи, а у тебя в миг отключилась. Мне даже сон приснился.
- Угадаю: о мальчике, который хотел летать. – Яца поставила чашку с кофе перед Nikи.
- А-агу.
- Мне снился тот же сон.
- Продолжение будет? Он же повзрослел, и?..
- Как-то проходя по островку земли, посмотрел вокруг: пусто. Тогда поднял камень, камешек, положил его в центр и сказал: «Здесь будет дворец».
- Изо дня в день возил с моря камни на тележке, складывал из них фигуры.
- Наконец, сон сбылся: теперь, спустя десять лет, на земле возвышался дворец.
- Статуи из белого камня в 35 футов высотой подпирали своды дворца.
- А внутри дворца вместо комнат были склепы с надписями для друзей. Его считали сумасшедшим.
- Всего лишь? А был счастливым.
- Звали его… знаешь как?
- М-м, нет.
- Знаешь! Ну и пируэты выкидывает наша история.
В голос: «Фердинанд!»
- Кажется, я знаю, ты родилась у моря.
- Да.
- Расскажи мне о нем.
- Его трудно делить, оно – целым, как впечатление. Его чувствуют.
Как…
«Как художник вкладывает в неповторимые, но реальные образы свое чувство, которым способен охватить пространство, используя графику черно-белых линий, или тысячи цветов, как человек создает своим воображение не фантастический, а реальный образ себя лучшего, пытаясь почувствовать тысячи лет своей жизни, так и я стремлюсь услышать музыку того пространства, в котором свободно мое чувство, услышать музыку моря, чтобы представить его себе таким, каким видят его мои глаза, слышат мои уши, каким соединяет его в одной точке мое существо, чтобы не осталось во мне ничего, что дышит иначе, весит иначе, чем моя любовь, чтобы летать».
- Я пришла пригласить тебя искать наше море.

Рассвет разбавил тушь ночи до тумана. Черно-белая погода зарисовала утро в будничные тона. В тяжелых тенях проводов, надтреснутых контурах зданий город запутался: не дышат его улицы – город закрыт.
«А здесь не дружно». Яца чувствовала, как с нею вместе планирует на качели заключенное в извилистые ее фигуры лето. Досадно: вокруг не говорят с нею на одном языке. Кричала мысль: «А! Чувства на волю!» Но будто сговорились, играли разом провода, витрины хрустальный звон. В его грохоте призыв потонул. «Не вышло, не со мной». Решилась: «А-а! Чувства под откос!» От крика разлетелись витрины в вдребезги, провода на клочки – город стаял. Капало эхо от него в замороженную лужу. Наледь на ней стаяла тоже, и в воде отразилось небо. В нем, набухшем от воды, было предсказание лета, такого, что много одному: «Кому отдать?.. Кто возьмет».
Из щели между домами луч высветил контуры Nikи, и исчез за ее спиной.
- В какой руке?
Яца, не раздумывая, показала на левую, тут же увидела, как взмахнула крыльями птица, даже мотивчик послышался - так натурально «выпустила» Nikи птицу из ладони.
- «Все стало вокруг голубым и зеленым», - напела Яца в ответ.
Из дымки мостом из прошлого к будущему через несколько ступенек сразу складывался по крупинкам новый день, в котором все важно: и чай, и запах молодых листьев, и юный месяц, - в котором лета столько, что ляжет крапинками на холодные тона, растопит их до самого февраля, и с ними – бывшие зимы все. Яца и Nikи пили его без приличий, как слушают любимую песню.
…Лежали в лодке. Облака фантазировали фигуры, некоторые набирали воду, хмурились в тучи.
- Не пойдет дождь.
Яца смотрела, как между пароходами лавирует катерок. Над его кормой собрались чайки, сплетая живую полупрозрачную ленту, будто преследующую его. «Забавно: он будто от нее улепетывает». Учились слушать волну: пальцами повторяли ее движение так, чтобы кисть оставалась сухой.
- Француз, который показал мне этот фокус, рисовал большим пальцем левой ноги на песке фигуры женщин. Палец у него был длинным, гибким. Мне казалось, он сможет сыграть им польку на роя…, - не договорив, Nikи потянулась за борт так, что лодку накренило, и выловила из воды божью коровку. Небо качалось. В нем плыл пух. Дули на него – вальсировал. Внезапно небо рассекла молния. Из трещины хлынул дождь. (Все-таки пошел.) В его потоках плыли деревья, дома, дороги; Яца и Nikи горланили песню. «Сумасшедший июнь!»…
…Шум с дороги не пропускала стена из притулившихся бочком к бочку домиков. Их окна смотрели в песочницу (смотрелись ли). В ней рыжий котенок играл с песочной кучкой. Рядом сидел малыш и ревел, видя, как разрушают построенный им домик. Nikи подхватила котенка и осыпала его воздушными поцелуями. Тот, захваченный новой игрой, пытался поймать их лапами. Малютка, глядя на представление, думать забыл о своем, уже заливался смехом. Яца пока соорудила другой домик, с окошками: «Счастье на четверых».
Незаметно из запахов липы, разнотравья, живой воды время выложило июль. Его вечер манил к морю…
… В чайном небе шептались согласные с тишиной звезды. Разворачиваясь, прозвенел бубенцом полупустой трамвай. Стих. На берегу пела птица. Яца с Nikи пыталась ей подражать – ловилась. Продолжали услышанную песню, но не помнили слов, выходил мотивчик.
Еще не было предчувствия воспоминаний. Было решено: «Быть!» - и ночью, и днем, под звездами, под солнцем. Даже если порознь, образ подруги - рядом. Лето – не вычерпано…
…Ясный зигзаг рассвета накладывал теплые полутона на фееричный наряд августовской ночи. Яца и Nikи стояли на мосту, над рекой.
- Этим летом мне приснился сон. Я сижу на самом краю поросшего мхом балкона. Темно, душно, как перед грозой. Вдруг до меня доносится крик: «Бегите! Она проглотит нас!» Вижу, как внизу огромная мутная волна рушит все на своем пути. Сверху из окон в нее летят чемоданы, книжные листы, еще что-то тяжелое плюхается. На меня падают брызги – вода уже у балкона. А мне не страшно, будто выход знаю.
Яца вспомнила это море. Ей приснилось, как она сидела в гостиной. Свет не включали: лица людей были почти не видны. Какой-то бородач прошептал с плохо скрытым беспокойством, что надвигается буря. Яца вышла на балкон. Увидела, как на дом несутся мутные волны. В небе сверкнула молния, разрезала его на две четкие черные половины. Тогда через щель между ними прорвались лучи и сложили дорожку, отражаясь бликами на горбинках волн. В тот миг Яца поняла, что может пройти по ней, как по мосту, в безопасное место.
«Это сон на двоих. Он сбывается, когда люди, близкие друг другу находят, наконец, ответ на возникший между ними вопрос».
Недалеко зазвучал саксофон. Музыкант о чем-то грустил. Попал в тон: грусть, которой в деловой жизни не было места, наполнила сердце. С нею глаза стали четко, в деталях видеть, как будто слезы смыли с них пыль. Мир стал другим: в нем за предметами обнаружилось дыхание, из которого можно сотворить, материализовать чувство. Яца и Nikи кружились в танце. Вместе с ними кружились погруженные в тень кварталы. Их окутывала запятыми точка рассвета, оставляя невзначай свечи на воде, - парад звезд. Сейчас Яца с Nikи ощущали сразу всеми органами чувств, как в одной точке между ними, бьется их общее сердце, извлекая звук, в котором сконцентрировалась накопленная за лето нежность, в котором не было фальши сомнения. Где-то в точке рассвета открылся клапан, оттуда высветился первый луч, скользнул вниз, вытянулся, прочертив к ногам девушек солнечную дорожку над обрывом. По его дну волны прилива несли новые лучи, смешивая их блики в причудливые узоры – магические знаки, которые читали подруги, единые в своем языке. Одним звуком с ними пело море.
«Как много значения придают люди смерти и порою как мало – жизни».

Саксофонист собрал инструмент и ушел. Решение пришло само собой, когда последняя спичка сложила мост между вопросом и ответом: два слова, между которыми искала связь, соприкоснулись – «одушевление душ».
Мирок прижат к мирку – тесно. Как шестеренки механической шкатулки, трутся машины, дома, человечки, производя металлический скрип. Из самой гущи вынырнула маршрутка, наматывая путь от знака до знака. В очередной раз высветилась надпись: «Баш Кредит Банк». «Упрямый день под зонтом скрывает солнце». Яце показалось, что она кружит вокруг одного места. Тут увидела, как мать наклонилась к малышу, что-то ему говоря, а он, показывая пальчиками фиги, улыбался в ответ. Тогда вспомнила грудной голос, его теплые интонации: «Здравствуй, родная моя!… Была бы рядом… Скоро встретимся, поговорим… Очень жду… Дай бог здоровья… Крепко целую. Мама», - письмо из прошлого, с которым настоящий день стал светлее.
В этом дне ее ждала Nikи. Приветствуя, коснулась руки Яцы чуть ниже локтя. «Здесь же ответ: глаза в глаза».
- Споем любимую!
Бухта в тени. Море шептало стишки без чувства – еще не проснулось. Хотелось разбудить разом и бухту, и море. «Скоро рассвет?» Ждали: чертили знаки на песке – рисовали песню. Nikи, написав цепочку из домиков, вывела фразу. Яца услышала, добавила круг-дворик, в нём… Подкралась волна, коснулась язычком рисунка, стерла уголок куплета. Локон, упавший на лоб, мешал слушать. Яца сдувала его. Неожиданно Nikи вскользь коснулась лба Яцы, поправила локон. Яца улыбнулась в ответ: «Ты супер, подруга».
Туман, спускаясь с гор, освободил тонкие струны света. Как лазер по диску, чертили лучи. Их звуки сплетались, расходились аккордами в аллею ровно посаженных домишек, выполненных в одном стиле. Улочка еще хранила запах последней порции сна. Туман осел росой, обнажив дворик. В нем приютилась песочница. На песке чьей-то рукой был выведен круг, в центре которого спала кошка. От ее усов пахло рыбой. Nikи просеивала через пальцы, на нее песок. Рыжая кошка потянулась, отряхнулась и осыпалась. Опять ни звука.
Мирно качалось в люльке время. Не могли сидеть, бродили по кругу, выводили ребрами стоп на песке свои мысли, те отражались, как «R» и «Я».
Пропела птица, или показалось? Это луч, написав: «Доброе утро, солнышко!», уснул на стене. Над ним распахнулось окно, хохотнула женщина, звук потонул в густых складках кружевного тюля.
Яца что-то мурлыкала себе под нос на разные лады – пробовала песню: произносила звуки так, что видно было, как язык и губы лепят «о», мелодия не складывалась. Обессиленная, стиснула лоб руками, и продолжала слушать, не умея произнести. Чувство было где-то в тени, выше мыслей, шире представлений. «Крикнуть его до самых горизонтов! Вдруг оно разбудит рассвет», - такое желание проникло от глаз до кончиков пальцев. Почувствовала, как Nikи прикоснулась, взяла за руку – позвала. «Мы живы, если вместе, только вместе» - «Не умрем».
Между ними соленым прозрачным ободком вокруг радужки зазвучала песня. Капнуло в море сконцентрированной слезой с переливами теплых искрин их общее чувство.
С криком взлетела чайка, отразила свет, льющийся из-под горизонта, и размножилась по небу колокольчиками золотых капель. «Соло на двоих, золотой птицей». Не одновременно ли кричит солнцем рассвет? Разбуженное криком небо объединило разом в одно облако света и смех из окна, и «м-р-р» песочницы, и «ты», и «я». Набегали друг на друга солнечные звуки. Из стройного хора органных переплетов под сводом неба дрожащим соло лилась песня, творя ощутимый глазами и ушами образ, готовый обрести имя.

В последнее время Единица часто слышала этот мотив в перекрестках улиц, во взглядах людей. Он настраивал на какой-то еще не видимый выход, и Единица, пытаясь разобраться в себе, рисовала мелодию. Сейчас не хватало только вдоха теплоты и света, чтобы спеть ее. Единица распахнула окно, в легкие ворвался хлебный запах рассвета. Проник, лег аккордом на губы крик чайки. Молодое солнце вспыхнуло на стекле, коснулось лучами ресниц, оставив на них невесомую напыль, нежно поцеловав веки, потонуло в глазах. Единица почувствовала, как душа его согрела сердце, танцевала в зрачке теплой искоркой, выводя улыбчивые «о». Мир снимал слой за слоем чужие лица, лица – маски, до своего. В новорожденном мире Единица видела поток людей, которые держат в своих руках солнце, единые в своем чувстве красоты. Ощущая каждый вдох и выдох мелодии, поняла, что может сама спеть эту песню вместе с ними.

(с)  Художник Татьяна Чернявская