9. Хлеб изгнания

9. Хлеб изгнания.

Я с детства любила Данию. Мои самые ранние воспоминания связаны с Фреденсборгом и Копенгагеном – то были годы, когда почти все правящие Семьи Европы собирались под крышей моего гостеприимного дедушки Короля Христиана IX.

Но все осталось в далеком прошлом. Шел 1920 год, когда я приехала к маме, разместившейся в одном из флигелей королевского дворца Амалиенборг в непосредственной близости от собственного племянника, Короля Христиана X, который даже не пытался скрыть свою неприязнь к поверженным родственникам.

К счастью, другие члены Семьи и народ Дании не разделяли его отношения к нам, иначе я просто не знаю, как бы мы смогли это вынести. Помню, как его супруга, Королева Александрина, которую мы звали Адин, даже расплакалась: так стыдно ей было за поведение мужа. Однажды мы с мамой тихо сидели и вязали в гостиной дворца, когда отворилась дверь и вошел королевский слуга. Он был явно смущен и чувствовал себя неловко. "Меня послали Его Величество, – тихо пробормотал он, – просить вас выключить все эти лампы. Его Величество велели напомнить вам, что счет за электричество, который они должны были недавно оплатить, был слишком велик". Мама смертельно побледнела, но ничего не сказала. С царским величием она позвонила, вызвав одного из собственных лакеев, и в присутствии королевского посыльного велела ему осветить дворец от подвала до чердака. Король частенько приходил и сам и бродил по комнатам, где, естественно, каждый предмет обстановки и большая часть декоративного убранства принадлежали ему. Помню, как он все оглядывал. Если ему казалось, что пропала какая-то безделушка или миниатюра, он не стеснялся спросить у мамы, не заложила ли она ее! Это было так обидно, что не выразить словами.

Наши финансы были в полном расстройстве, и безрассудная щедрость мамы только ухудшало положение. Тысячи русских эмигрантов со всего мира писали ей с просьбой о помощи, а она считала своим долгом удовлетворять все их просьбы. Маме никогда и в голову не приходило, что средств едва хватает нам самим, но винить ее я не могу. Всех эмигрантов, какого бы они ни были сословия, она считала одной большой семьей. Кроме того, никто из нас, не считая моего отца, никогда не отличался деловой хваткой. Но постоянная финансовая помощь, рассылаемая по всему земному шару, была не единственным маминым делом.

В Данию приехали некоторые знатные изгнанники. Мало-помалу они каким-то образом присоединились к маленькому двору в Амалиенборге. Мама никого не отсылала от себя. Какое-то время состоятельные друзья в Дании оказывали ей посильную помощь, но ситуация все ухудшалась, и, наконец, один американец датского происхождения прямо сказал ей, что так больше не может продолжаться.

Когда Король Христиан X узнал о финансовых трудностях моей мамы, он сказал, что она всегда может продать свои драгоценности. Дело в том, что ей удалось привезти в Данию свою знаменитую шкатулку. В Амалиенборге она держала ее у себя под кроватью. Время от времени, когда ею овладевала ностальгия, она открывала какие-нибудь футляры и перебирала все эти жемчужины, бриллианты, рубины, сапфиры и изумруды. Кроме бриллиантовой броши, которую папа подарил ей в день их бракосочетания, мама не носила больше никаких драгоценностей. Но это невероятное сверкающее богатство служило для нее последней ниточкой, связывавшей ее с утраченной роскошью, она и подумать не могла, чтобы расстаться с малейшей из безделушек.

В конце концов, пришел на выручку мамин английский племянник, учредив "дорогой тетушке Минни" ежегодную ренту в десять тысяч фунтов стерлингов. Король Георг V также обратился к сэру Фредерику Понсонби с просьбой, нельзя ли устроить так, чтобы двор его тетушки оставался платежеспособным. Понсонби попросил отставного датского адмирала Андрупа, старого маминого друга, попробовать приучить ее планировать свои расходы по средствам. Задача была не из легких, но адмирал превосходно справился с нею.

Одной из первых предложенных им мер был переезд. Мы покинули Амалиенборг – к нескрываемому облегчению Короля и своему собственному, но не так явно выраженному удовольствию, и выехали во дворец Видере – место достаточно просторное для поддержания престижа Вдовствующей Императрицы, но, конечно, содержание этого дворца стоило гораздо дешевле, чем это было в Амалиенборге. Видере, построенный тремя дочерьми Короля Христиана IX, был в их совместной собственности, но Королева Александра и герцогиня Кемберлендская уступили его своей менее благополучной сестре.

Все в нем – картины, обстановка и убранство – напоминало маме о дорогом прошлом. Пребывая в Видере, она все глубже погружалась в мир, где для нее не имела значения грубая реальность. В ее воображении Ники все еще был во главе Империи. Она намеренно держалась в стороне от всех соперничающих партий оказавшихся в изгнании Романовых. Имена Великих князей Николая Николаевича, Кирилла Владимировича и даже Димитрия Павловича были по очереди предложены ей в качестве возможных наследников ее сына, и те, кто их поддерживал, писали в Данию с просьбой признать того или другого. Она игнорировала все эти письма. Ее упорный отказ взглянуть в лицо правде не был поколеблен даже после того, как доставлены были печальные реликвии, привезенные с пепелища в урочище Четыре Брата в лесу под Екатеринбургом – обгорелые кусочки одежды, несколько пуговиц, обломки драгоценных украшений и подобные предметы. Мы с Ксенией плакали над этой маленькой шкатулкой с реликвиями, перед тем как его отправили во Францию и погребли вместе с другими предметами на русском кладбище в предместье Парижа.

Мама продолжала думать и говорить так, как будто Ники и его семья были все еще живы. И все же я уверена, что в глубине сердца мама признала эту скорбную правду за несколько лет до своей кончины.

По крайней мере, в одном отношении достоинство в ее поведении сыграло свою роль. Родственники не игнорировали ее, и все, за исключением Короля Христиана X, относились к ней с подчеркнутым уважением.

Однажды нам нанесла визит в Видере моя крестная – Королева Эллинов Ольга Константиновна, которая сама находилась в изгнании в Италии. Греческая Королева привезла с собой принца Филиппа, своего шестилетнего внука. Помню маленького Филиппа с широко раскрытыми синими глазами, в которых бегали озорные огоньки. Даже тогда, еще совсем маленьким ребенком, он был очень умным, хотя в присутствии моей мамы, казалось, постоянно смущался. Я угощала его чаем с печеньем, которое моментально исчезало. Тогда я не могла даже представить, что этот прелестный ребенок станет однажды супругом Английской Королевы.

Король Христиан X продолжал унижать свою тетку. Однако в некоторых случаях его грубость разбивалась о ее спокойное достоинство. Один такой инцидент произошел во время государственного визита Короля и Королевы Италии. Король Христиан X не собирался приглашать своих бедных родственников на банкет во дворец или какие-либо другие празднества. Он просто велел по телефону сообщить, что как-нибудь заглянет в Видере вместе со своими гостями из Италии. Приехав во дворец, гости были встречены не гофмейстером, даже не управляющим или дворецким, а простым лакеем, который заявил: "Ее Императорское Величество искренне сожалеет, но из-за нездоровья она сегодня не принимает".

Король Христиан был в ярости. Решение его тети было отчасти ответом на его грубость, но главной его причиной было то, что Италия незадолго до этого признала советское правительство.

Нас все это не очень обрадовало. Нам так хотелось снова встретиться с Королевой Еленой. Она была родом из Черногории, воспитывалась и получила образование в России, и мы все любили ее, но мама была непреклонна. Она на самом деле была всегда такой откровенной – мы жили в постоянном страхе, что ее могут похитить красные. Примерно, я думаю, в 1925 году они объявили, что русская церковь при посольстве Императорской России в Копенгагене является их собственностью. Датское правительство промолчало, и красные действительно завладели этой церковью и сделали из нее пристройку к своему консульству. Все эмигранты приуныли, но мама не смирилась с поражением. Она наняла одного из лучших датских адвокатов, довела дело до Верховного суда и выиграла его. В то время она тяжело страдала от люмбаго и артрита, но это не помешало ей прийти на первую службу во вновь открытой церкви.

Я восхищаюсь неукротимым духом моей мамы. Мне было очень тяжело в те первые годы изгнания. Моя сестра Ксения, муж которой Великий князь Александр Михайлович жил теперь во Франции, не хотела дольше оставаться в Дании. Они с мужем не были разведены, но расстались навсегда, и британское правительство не разрешало ему приезжать в Англию. В конце концов, Ксения с детьми уехала из Дании в Англию. Я же была постоянно в полном распоряжении своей матери, выполняя различные обязанности – компаньонки, горничной, прислуги и секретаря. В Видере было достаточно прислуги, не говоря уже о маминых фрейлинах, но ей обязательно хотелось, чтобы я постоянно была у нее под рукой. А у меня был муж и двое сорванцов. Невозможно было постоянно держать мальчиков подальше от Императрицы. Они были живые и шумные, и требовали к себе много внимания.

"Почему ты не можешь держать мальчишек в узде"? – Сердилась бабушка, если мальчуганы затевали шумные игры недалеко от ее окон. Я с чувством отвечала, что могу сделать это, только когда они спят.

И то, что мама подчеркнуто официально относилась к моему мужу, не облегчало моей жизни. До конца дней своих она считала Куликовского простолюдином и чужаком в нашей Семье. Когда бывали гости, и меня приглашали в апартаменты мамы на обед или чай, приглашение не распространялось на моего мужа. Когда (в очень редких случаях) маме приходилось присутствовать на какой-то официальной встрече или приеме в Амалиенборге или где-нибудь еще, она давала понять, что ее должна сопровождать только я одна.

Муж мой вел себя прекрасно. Он никогда не жаловался ни мне, ни кому-то еще. В конце концов, все могло быть гораздо хуже, и мы продолжали воспитать своих детей и пытались более или менее привыкнуть к этой странной жизни в изгнании.

В 1925 году мне с очень важной целью пришлось уехать на четыре дня из Дании в Берлин. Ни мама, ни муж не хотели, чтобы я отправлялась в эту поездку. Они полагали, что это и неблагоразумно, и ненужно. И впоследствии мне пришлось признать, что мне не следовало ехать. Но моя тетя, герцогиня Кемберлендская, очень настаивала, чтобы я встретилась с женщиной, предположительно выжившей в Екатеринбургской бойне. "Только чтобы раз и навсегда прояснить это дело", – просила герцогиня, а я, без сомнения, была единственным человеком, способным узнать свою нежно любимую племянницу и крестницу Анастасию, младшую дочь Ники. И помимо настойчивости тети и дяди, принца Датского Вальдемара, я чувствовала непреодолимую потребность приблизиться к этой загадке и разрешить ее, если вообще это было возможно.

Мир знает начало этой истории – как молодую женщину, известную сейчас как Анна Андерсон, личность которой в то время не была установлена, в 1920 году вытащили из канала в Берлине. То была попытка самоубийства, и все легенды об Анастасии начались с этого происшествия. В ту ночь началась эта сага. Эта попытка утопиться, возможно, единственный достоверный факт во всей этой истории. Спасенную женщину отправили в больницу. Вскоре ее соседке по палате, немке, бывшей некогда портнихой в Санкт-Петербурге, показалось, что она узнает черты Романовых. Эта дама не была придворной портнихой. Я очень сомневаюсь, что она когда-нибудь вообще видела моих племянниц.

Мало-помалу в Берлине распространилась история о чудесном спасении. Некоторые в нее поверили, в том числе датский посол. Молодая женщина тогда назвала себя госпожой Чайковской. Она утверждала, что ее спасли два брата, за одного из которых она вышла замуж, и его, предположительно, убили впоследствии. Второй брат, как он сказала, исчез бесследно. Вся история была полна нестыковок и невероятных случайностей. Тем не менее, некоторые из русских эмигрантов в Берлине утверждали, что узнали Царскую дочь, и число ее сторонников все росло.

В 1922 году в Берлин поехала старшая сестра Аликс, принцесса Ирэн, супруга принца Генриха Прусского. Встреча ничего не дала, но сторонники лже-Анастасии заявили, что принцесса Ирэн недостаточно хорошо знала свою племянницу и все такое прочее.

Пьер Жильяр, в течение тринадцати лет служивший Царской Семье в качестве наставника Царских детей и женатый на Шуре Теглевой, няне Великой княжны Анастасии Николаевны, тоже посетил больницу в Берлине. Пациентка никого из них не узнала. Фрейлина Аликс баронесса Буксгевден проделала долгий путь из Англии и вернулась с таким же отрицательным ответом. Но сторонники лже-Анастасии утверждали, что они правы. По их мнению, "Великая княжна" не всегда могла признать посетителей из-за провалов в памяти.

К сожалению, некоторые из наших родственников тоже приняли это объяснение. Мой дядя Вальдемар стал посылать в Берлин деньги, поскольку женщина оказалась совершенно нищей. А герцог Лихтенбергский пригласил ее в свой замок в Баварии, княгиня Ксения приглашала ее в Америку, но это уже через некоторое время после моей поездки.

Мы с моим мужем останавливались в Берлине в посольстве Дании. Посол, господин Цале, был ревностным сторонником самозванки. Он никогда не видел мою племянницу, но он был ученый, и вся эта история казалась ему величайшей исторической загадкой века, которую он намеревался решить.

В Берлине меня встретила чета Жильяр, которая сопровождала меня в пансионат Моммсена. Когда я вошла в палату, женщина, лежавшая на кровати, спросила сиделку по-немецки: "Это моя тетя"?

Я была озадачена. Потом подумала, что молодая женщина, проведя в Германии пять лет, естественно, должна была научиться говорить на языке, но я узнала, что, когда ее спасли из того канала в 1920 году, она говорила только по-немецки, если говорила вообще, что случалось нечасто. Я охотно признаю, что ужас, пережитый в юности, может лишить человека памяти, но никогда не слышала, чтобы в результате какого-то потрясения у человека появлялись знания, которыми он не владел раньше. Мои племянницы вообще не знали немецкого языка. Госпожа Андерсон, казалось, вообще не понимала ни слова ни по-русски, ни по-английски. А на этих двух языках все четыре сестры говорили с детства. Немного позже они начали изучать французский, на немецком в семье никогда не говорили.

Почти четыре дня провела я у постели госпожи Андерсон. Час за часом искала хоть малейшую зацепку для установления личности этой женщины.

Моей любимой Анастасии было пятнадцать лет, когда я в последний раз видела ее летом 1916 года. В 1925 году ей было бы двадцать четыре. Я решила, что госпожа Андерсон выглядела намного старше. Конечно, нужно было учитывать ее длительную болезнь и общее плохое состояние здоровья. Но как бы то ни было, черты моей племянницы не могли измениться до полной неузнаваемости. Все было другое – нос, рот, глаза.

Беседовать с госпожой Андерсон было трудно и из-за ее поведения. Она не отвечала на некоторые вопросы, а когда их повторяли, сердилась. Ей показали некоторые фотографии Романовых, но в глазах ее не промелькнуло и тени узнавания. Очевидна была ее большая неприязнь к господину Жильяру, а маленькая Анастасия была к нему очень привязана. Я принесла маленькую икону святителя Николая, Небесного покровителя Императорской Семьи. Госпожа Андерсон взглянула на нее так равнодушно, что было ясно: образ этот для нее ничего не значит.

Естественно, все это можно было объяснить сильным расстройством памяти, но все равно, провалы в памяти не могут объяснить всего. Было так много и других странностей. Вся эта история фальшива. Подумать только о неизвестных спасителях, исчезнувших, как дым. Если бы действительно была спасена дочь Ники, ее спасители знали бы, что это для них значит. Любой Королевский дом Европы вознаградил бы их. Я уверена, что моя мама без сомнения опустошила бы свою шкатулку в знак благодарности. Во всей этой истории нет ни капельки правды. Нет и еще раз нет. В конце концов, я была ближе всех к Анастасии, и мне все это видится ложным.

Это дитя было мне дорого, как моя собственная дочь. Как только я присела у кровати в лечебнице Моммсен, поняла, что рядом со мной чужой человек. Душевная связь между мной и моей дорогой Анастасией была такой сильной, что ни время, ни самые ужасные переживания не могли бы ее нарушить. Я даже не знаю, как назвать такое чувство, но я уверена, тогда я его не ощутила. Когда я уезжала из Дании, в моем сердце жила какая-то надежда. Когда покидала Берлин, никакой надежды уже не было.

И все же мне было глубоко жаль эту женщину. Как бы то ни было, она не показалась мне отъявленной мошенницей. Этому противоречила ее резкость. Хитрая мошенница сделала бы все возможное, чтобы войти в доверие к таким людям, как я или принцесса Прусская Ирэн. Но поведение госпожи Андерсон оттолкнуло бы любого. По моему убеждению, все это затеяли неразборчивые в средствах люди, которые надеялись прибрать к рукам, по крайней мере, какую-то частичку сказочного полностью исчезнувшего состояния Романовых. В 1925 году женщина эта выглядела очень плохо. В 1920 году ей должно было быть намного хуже. У меня было ощущение, что, как бы то ни было, ее "проинструктировали", но далеко не лучшим образом. Ошибки, которые она совершала, нельзя было все списать на провалы в памяти. Например, на одном пальце у нее остался шрам, и она всех уверяла, что она повредила его, когда лакей слишком поспешно захлопнул дверцу ландо. И я сразу же вспомнила, что случилось на самом деле. Это Мария, ее старшая сестра, довольно сильно повредила руку, но случилось это не в карете, а в Императорском поезде. Очевидно, некто, что-то слышавший об этом случае, пересказал госпоже Андерсон его, но в искаженном виде. Потом я слышала еще, что на одном приеме в Берлине, когда ей предложили водку, госпожа Андерсон сказала: "Как приятно! Это напоминает мне о днях в Царском Селе!" – Водка ни в коем случае не могла бы навеять моей племяннице приятных воспоминаний. Мои племянницы никогда не притрагивались ни к вину, ни к другим спиртным напиткам. Да и кто бы им позволил в таком-то возрасте? Аликс, которая в молодости не пила ничего, кроме воды, за едой выпивала иногда рюмку портвейна. Только когда за обедом бывали гости, то перед супом подавались водка и закуски, но дети с родителями не обедали. Что касается Ники, то за всю историю Романовых не было человека более умеренного в употреблении алкоголя, чем он.

Беседы в лечебнице поначалу были довольно напряженными, но на третий день посещений госпожа Андерсон стала и гораздо дружелюбней, и более разговорчивой.

У меня было впечатление, что она устала играть роль, которую кто-то ей навязал. Она почти призналась мне, что какие-то люди все время учат ее, что говорить в разных случаях. Она рассказала, что шрам, полученный в результате будто бы ударов по голове в Екатеринбурге, в действительности – результат ее болезни. Когда я расставалась с этой женщиной, мне было ее по-настоящему жаль. И как опрометчиво было с моей стороны туда поехать! Моя мать была права. Невозможно сказать, сколько историй насочиняли после моего визита. Мой отказ признать в госпоже Андерсон свою племянницу приписали тому, что я будто бы получила телеграмму из Англии от своей сестры Ксении с инструкцией мне ни в коем случае не признавать родство. Подобных телеграмм я не получала. А потом выдумщики перестроились и стали говорить, что в действительности я признала свою племянницу, поскольку послала ей из Дании несколько писем и шарф. Знаю, что мне не следовало этого делать, но просто пожалела ее. Эта женщина выглядела такой несчастной, вы просто представить себе не можете!

Думаю, некоторые из тех, кто были первыми "спонсорами" госпожи Андерсон, мечтали об огромном состоянии Романовых, хранившемся в зарубежных банках, в частности, в Англии. Но ни в одном из этих домыслов не было правды. Все Романовы сняли свои вклады в иностранных банках, чтобы использовать их на военные цели в 1914 году. В частности, зарубежными счетами Императора было оплачено оборудование для госпиталей и лазаретов. Единственные деньги, которые нельзя было использовать, лежали в Берлинском банке. На счету там было несколько миллионов, но после поражения Германии и падения курса марки на эти миллионы нельзя было купить и пачки сигарет.

Вот почему никто из нас, тех, кому удалось спастись, не имел достаточно денег, чтобы обеспечить себе безбедную жить в изгнании. Самые усиленные слухи об этом "состоянии" стали циркулировать вскоре после появления в Берлине в 1920 году госпожи Андерсон – примерно в то время. Я слышала, что говорили об астрономических цифрах. Это было нереально и ужасно вульгарно. Разве моя мать приняла бы пенсию от Короля Георга V, если бы у нас в Англии были какие-то деньги? Это же не имеет смысла.

В конце 1925 года в Сандрингеме скончалась мамина сестра Королева Датская Александра. Две сестры отличались только возрастом, во всем остальном они были, как близнецы. Смерть сестры для мамы была невосполнимой потерей. Известие о ее смерти оглушило ее. Когда она оправилась от первого шока, то стала напоминать человека, заблудившегося в пустыне. Чуть ли не за одну ночь она переменилась внешне, она уже не выглядела моложе своих лет. Ослабела, потеряла всякий вкус к жизни, перестала выезжать и провела оставшиеся ей три года, по существу, как узник Видере.

Для меня эти три года были очень трудными. Мама, невзирая на свои многочисленные недуги, отказывалась от медицинской помощи. Перестала доверять своим фрейлинам и всей прислуге и требовала, чтобы я находилась постоянно при ней в спальне. Я с трудом улучала врмя побыть с мужем и сыновьями. И неделя за неделей, месяц за месяцем мама все больше погружалась в прошлое.

Она никогда не говорила о Ники или его детях, хотя могла часами смотреть на их фотографии, развешанные по всей спальне. Потом она начинала тревожиться о своей шкатулке с драгоценностями. Она была уверена, что за ней охотятся воры, и выдвигала ее из-под кровати так, чтобы шкатулка все время была на виду. Иногда из Англии ненадолго приезжала Ксения, и мы обе просили мать, чтобы она нам что-нибудь подарила на память, но всякий раз получали отказ. Я думаю, наша мама очень хорошо знала, насколько непрактичны ее дочери. Она просто повторяла: "Когда я умру, вам достанется все это". Конечно, ни в одном банке Англии не было никакого золота Романовых, но в спальне мамы в Видере хранилось довольно значительное состояние. Я часто видела, как она смотрит на эту шкатулку с таким беспокойством в глазах – она словно предчувствовала, сколько бед она принесет.

Мама была права. Мы были совершенно непрактичны. У меня не сохранилось бы вообще ни одной безделушки, если бы не находчивость и смелость моей преданной горничной. Ксении удалось вывезти из России большую часть своих драгоценностей. Среди них были и ее знаменитые черные жемчужины, но она потеряла почти все, доверив продажу этого бесценного жемчуга некомпетентным людям, провалившим сделку.

Последние годы мамы были отягчены тем, что родственники оказывали на нее давление, требуя, чтобы она рассталась со своей знаменитой коллекцией. Действительно, это было большое сокровище, ценность которого еще более возросла, поскольку мама унаследовала от Королевы Александры несколько прекрасных вещей. Вскоре Король Христиан X стал намекать, что ожидает и своей доли от продажи драгоценностей. И Великий князь Александр Михайлович в письмах из своего уютного гнездышка во Франции постоянно побуждал маму если не продать, то хотя бы заложить драгоценности, что дало бы семье возможность открыть бумажную фабрику, а это, по его мнению, несказанно обогатило бы всех Романовых. Ксения считала, что решить свои трудности она сможет, только продав свою долю. Короче говоря, мамина шкатулка интересовала всех.

Мой муж, державшийся подчеркнуто в стороне от всех этих семейных планов, подсчетов и споров, не мог, однако, не заметить, как редко, если вообще это когда-либо случалось, интересовались моим мнением. В конце концов, он посоветовал мне попытаться защитить свои интересы, но это было не по мне. Все это было так неприятно.

Из Англии своей "дорогой тетушке Минни" написал Король Георг V. Он предлагал поместить ее драгоценности на хранение в какой-нибудь из банков Лондона и также обещал лично проконтролировать организацию их продажи. Однако "дорогая тетушка Минни" с железным упорством отказывалась расстаться со своей шкатулкой, несмотря на все аргументы ее английского племянника и уговоры остальных Романовых. Знаменитая шкатулка оставалась в ее спальне до дня ее смерти.

В октябре 1928 года мама впала в кому. Ксения, неделей раньше приехавшая из Англии, и я трое суток дежурили у нее в комнате. 13 октября Императрица скончалась, не приходя в сознание.

Ее тело доставили во дворец Амалиенборг. Окончательное решение относительно похорон оставалось за Королем, который сначала заявил, что нет необходимости в торжественных похоронах его тети, поскольку она бывшая Императрица. Для нас само по себе это не имело большого значения, но мы чувствовали, что это было бы глубоко оскорбительно для достоинства и положения нашей покойной матери. В конце концов, моему кузену пришлось изменить свое решение под давлением общественного мнения.

Но, с неохотой уступив, Король выдвинул ряд неприемлемых условий, одним из которых было запрещение отцу Леониду Колчеву, маминому духовнику, входить в собор в облачении русского православного священника из опасения, что тогда и католики могут потребовать себе право совершать службы в этом соборе, принадлежащем преимущественно датчанам-протестантам. Это, однако, не смутило преданного духовника. Он сумел пройти в собор в своем облачении, прикрыв его сверху длинным пальто, и шепотом прочитал над гробом Императрицы панихиду.

Гроб, задрапированный императорской порфирой, был поставлен в соборе Роскилде, традиционном месте захоронений членов Датской Королевской Семьи. В последний раз на краткое мгновение ожили блеск и величие Императорской России как дань памяти Русской Императрице. Были представлены все Королевские дома Европы, и сотни русских эмигрантов, в их числе многие Романовы, прибыли в Данию.

То была ирония судьбы: за все годы изгнания многие из них едва ли вспоминали о моей матери, но все они поспешили на ее похороны, даже мой кузен Великий князь Кирилл, которому следовало бы, благородства ради, воздержаться от этого.

Всего два-три дня спустя после похорон меня навестил Король Христиан X с единственной целью – удостовериться, находятся ли еще в Видере мамины драгоценности. Я ответила, что точно не знаю. Я полагала, что шкатулку уже везут в Лондон.

Об отправке драгоценностей на пароходе в Лондон по предложению Короля Георга V и при посредничестве сэра Питера Барка; я узнала только на следующий день, когда Ксения сообщила мне, что шкатулка уже отправлена из Дании. Я, в общем, одобрила этот план и была очень благодарна Джорджи за его заботу о нас. В том, что случилось в Копенгагене, не было его вины. Ксения взяла организацию дела на себя. Мне было дано понять, что меня этот вопрос мало касается, поскольку я замужем за простолюдином. Это было жестоко и несправедливо.


; Русский министр финансов в 1914-17 годах. После революции поселился в Англии, где пользовался покровительством Короля и впоследствии был возведен в рыцарское достоинство.


Ксения почти сразу же поспешила в Англию, в то время как я оставалась в Дании. Она присутствовала при вскрытии шкатулки в Букингемском дворце.

Оценку делали представители фирмы "Хеннель и сыновья", которые готовы были за содержимое шкатулки сразу же дать аванс в сто тысяч фунтов стерлингов, из которых шестьдесят тысяч пошли Ксении, остальные – мне. Некоторые, включая сэра Питера Барка, оценивали сокровища в полмиллиона фунтов стерлингов.

Конечно, в этом деле есть определенные аспекты, которые я никогда не могла понять, и я старалась не задумываться над ними, и, конечно, ни с кем, кроме своего мужа, не говорила об этом. Я знаю, что Мэй; страстно любила дорогие украшения. Помню, как в 1925 году советское правительство, сильно нуждаясь в валюте, отправило для продажи в Англию множество романовских драгоценностей, и я слышала, что немалое их количество, включая коллекцию пасхальных яиц работы Фаберже, приобрела Мэй. Знаю также, что среди вывезенных в Англию на продажу вещей, была, по крайней мере, одна, принадлежавшая лично мне, из разграбленного дворца в Петрограде. Но стоимость ее оказалась слишком высокой даже для Мэй, так что вероятно, что она осталась в Кремле. Это был один из моих свадебных подарков – изысканный веер из перламутра, весь усыпанный бриллиантами и жемчугом.


; Королева Мария.


Меня не очень волновала конечная судьба маминых сокровищ и даже раздел денег. Но очень обижало, как все было проделано. Я сама не выжила бы, если бы в эти трудные недели после смерти мамы не было поддержки.

Я очень хорошо понимала, что дворец Видере не мог больше служить мне домом. Он был слишком большой, и затраты на его содержание были выше моих возможностей.

После отъезда Ксении в Англию я со своей семьей жила в Амалиенборге. Но оставаться там на долгое время нам не позволили. Король Христиан послал своего кузена, принца Акселя, сообщить нам, что мы должны незамедлительно покинуть дворец.

На выручку пришел датский миллионер господин Расмуссен, владевший большим поместьем поблизости от Видере. Он нанял моего мужа, превосходного знатока лошадей, на должность управляющего его конюшнями. Мы с мужем были только счастливы вырваться из мрачного Амалиенборга, где Король, разъяренный исчезновением драгоценностей своей тетушки, использовал любую возможность, чтобы унизить меня.

Вскоре были подтверждены мои права на дворец Видере. Я смогла продать его и на вырученные деньги приобрести усадьбу. Но на это потребовалось почти четыре года. Только в 1932 году моя семья вступила во владение большой фермой Кнудсминне в городке под названием Баллеруп, примерно в пятнадцати милях к северо-западу от Копенгагена.

Мы почувствовали, что обрели гавань, где в мире и спокойствии проведем остаток своих дней. Никогда и не думали о возможности еще одного переезда. Амалиенборг канул в прошлое. Кнудсминне был полностью наш, и там нас не могли достать злоба и дурное расположение Короля. Это была скромная фермерская усадьба, совсем не похожая на дворец или замок, но это был наш дом. Он требовал много труда, и я с радостью бралась за все дела. Я понимала, что в тысячу раз лучше быть бедным изгнанником среди бедных крестьян, чем среди богачей и знати. Я полюбила этот упорный, работящий народ. Думаю, и они, в свою очередь, приняли нас не потому, что мы что-то из себя представляли, а потому, что мы много работали.

Было много работ, для которых приходилось нанимать работников, но мы и сами принимали во всем участие. Мы держали лошадей, коров джерсейской породы, свиней и птицу. Работу по дому делили неутомимая Мимка, моя горничная, и Татьяна Громова, бывшая няня моей племянницы Анастасии, которая, бежав через Финляндию, в 1934 году присоединилась ко мне. Приходили и нанятые женщины из соседней деревни.

Впервые после 1914 года я чувствовала, что принадлежу самой себе. У меня оставалось время и на досуг, и я снова занялась живописью, оставленной на многие годы. Мало-помалу в Копенгагене и других городах начали покупать мои этюды с изображением цветов и деревьев.

То были спокойные годы. Со мной были муж и сыновья. Никто не вмешивался в нашу жизнь. Мы не были богаты, но на жизнь нам хватало. Мы все много трудились, и это было замечательно – жить своей семьей под собственной крышей.

Я называла себя фермершей, но оставалась дочерью и сестрой Царей, и ко мне в Кнудсминне наезжали мои знатные родственники. Иногда я ездила в Германию и Францию. Меня хорошо принимали эмигранты, но ни в какие группировки я не вступала. Раз в году я морем отправлялась в Швецию погостить у кронпринца и принцессы в их поместье Софиеру.

Я бывала в Софиеру еще в те прежние дни, когда Королем Швеции был Оскар II. Тогда мне там не очень нравилось. Но Густав и Луиза преобразили это место. Этот замок из красного камня превратился в уютное жилище, согретое их дружелюбием. Я полюбила раз в году отдыхать у них. Густав – хороший археолог и ботаник. Я всякий раз увозила с собой в Данию растение, подаренные им. А Луиза была просто несравненна. Они ввели у себя правило не давать слугам никаких чаевых. Для бедных родственников вроде меня это было таким облегчением. И всегда в Софиеру было так весело. Возвращаясь домой, я чувствовала себя помолодевшей и жизнерадостной.

Но несмотря на всю любовь к своим шведским кузенам, я всегда с радостью возвращалась в Баллеруп. Серые стены Кнудсминне были моим домом. И, видимо, во мне говорила материнская кровь, и я поняла, что Дания мне совсем не чужая. Оба моих сына, завершив образование, поступили на службу в Королевскую гвардию Дании. Вскоре оба женились на девушках-датчанках. Я рисовала, гуляла, работала в саду и чувствовала, что заслужила право на спокойный закат своей жизни на родине матери.

Но оказалось, что не суждено мне было долго жить мирной жизнью. По Европе с грохотом прокатился 1939 год, и к концу 1940 года вся Дания была оккупирована немцами. Сначала все было относительно спокойно, но затем Король Христиан X был интернирован за его упорное нежелание сотрудничать с захватчиками. Датская армия была распущена, и мои сыновья несколько месяцев провели в тюрьме.

А потом в Баллерупе был создан лагерь Люфтваффе. Немецкие офицеры, узнав, что я – сестра Русского Царя, приходили с визитами вежливости, и мне приходилось принимать их.

Вторжение Гитлера в Россию сильно осложнило мою жизнь. Множество русских эмигрантов, поверив его обещанию освободить Россию от коммунистов, встало под немецкие знамена. И многие из этих людей приезжали в Данию с единственной целью – повидать сестру своего Императора-Мученика. В окрестностях фермы возник временный лагерь, и моя дверь не закрывалась для соотечественников. Но у датчан, униженных германской оккупацией, один вид русских в ненавистной немецкой форме вызывал непреходящее раздражение, и я просто разрывалась надвое.

Между тем стало набирать силу датское сопротивление. Многие датчане рисковали жизнями и часто гибли в попытках освободиться от ига ненавистных чужеземцев. А тут русская Великая княгиня, дочь датской принцессы, столько лет жившая среди них, стала оказывать гостеприимство врагам и их пособникам. У меня и надежды-то не было, что они смогут взглянуть на ситуацию с моей точки зрения.

Я, всю свою жизнь державшаяся вдали от политики, оказалась вовлеченной в водоворот опасных интриг. Как Романова я не могла встать на сторону антигитлеровской коалиции. Конечно же, я не забыла развязанную Кайзером войну, сыновья мои служили в датской армии, да я и сама многим была обязана Дании. Но я русская и чувствовала себя обязанной проявить сочувствие и оказать помощь своим соотечественникам, которые одели немецкую форму в надежде, что победа Гитлера принесет падение коммунизма в России. Эти несчастные русские эмигранты жестоко обманулись. Некоторые из них прибыли в Европу из отдаленных уголков мира, и все были в одинаковом неведении относительно того, что происходит внутри России, и тешили себя мыслью, что коммунисты ни за что не устоят перед натиском свинца и огня. Победу Гитлера они рассматривали только в этом аспекте.

В конце концов, все надежды эмигрантов рассыпались в прах. В довершение всего, сталинские войска подошли чуть ли не к границам Дании. Коммунисты начали предпринимать неоднократные попытки добиться моей выдачи на том основании, что я помогала кое-кому из моих соотечественников бежать на Запад, а Дания в то время была не в такой ситуации, чтобы игнорировать требования Кремля. Их обвинение было не беспочвенным, хотя в глазах других людей в моих действиях не было никакого преступления. После поражения Германии многие из тех русских, что сражались в гитлеровской армии, искали убежища в Кнудсминне. Я не могла реально помочь всем, но на моем чердаке несколько недель прятался один человек. Эмигранты действительно оказались в безвыходном положении, и те, кто прибыл из стран-союзниц, осознали, что теперь для них многие двери в Европе будут закрыты.

Моя семья оказалась в опасности. Давление со стороны советов возрастало. Атмосфера в Баллерупе становилась все напряженнее, и стало очевидно, что наши дни в Дании были сочтены.

Мне в мои шестьдесят шесть лет нелегко было снова оставлять обжитое место. После многих раздумий и семейных совещаний мы решили эмигрировать в Канаду. Датское правительство понимало, что семья Куликовских должна уехать как можно скорее и незаметнее. Опасность похищения была реальной.

В 1948 году гражданским лицам путешествовать было очень нелегко, и пришлось преодолеть много трудностей. Очень помог с многочисленными предварительными переговорами сэр Эдвард Пикок. В конце концов, нам разрешено было ехать в Канаду в качестве "сельскохозяйственных иммигрантов", то есть, прибыв туда, мы должны были работать на ферме. Продать усадьбу Кнудсминне оказалось довольно легко, но получить деньги от этой продажи, а также с моих счетов в других странах представлялось задачей почти неразрешимой. Решить проблему помогла только помощь, предложенная американкой – супругой принца Виго. Именно она открыла в Нью-Йорке долларовый счет на мое имя и согласилась принять оплату в датской валюте.

Все устраивалось в глубочайшей тайне. Тем не менее где-то, вероятно, произошла какая-то утечка сведений. Сначала нам предстояло добраться до Англии, и за несколько дней до отплытия служащий пароходной компании доставил нам билеты в их каюты на борту "С.С. Батория". Одним из директоров этой компании был принц Аксель. Название корабля мне ни о чем не говорило, но когда я упомянула его в разговоре с друзьями в Копенгагене, те пришли в ужас.

"Вы ни в коем случае не должны плыть этим пароходом, – сказали мне. – Это ловушка".

Я содрогнулась, когда поняла, что, если мы будем на борту коммунистического парохода, то коммунистические агенты могут всех нас с него снять и отправить в Москву – на так называемый суд по обвинению в государственной измене. Я сказалась больной, и "Баторий" ушел без нас.

Наша семья смогла покинуть Данию только в мае 1948 года на борту датского военного парохода, направлявшегося в Лондон. Конечно же, я не избавилась от всех опасностей, когда попрощалась с Данией. Но я не страшилась собственной смерти, моей главной заботой было спасти от гибели мужа и детей.

В спешке покинуть Данию никто не вспомнил о необходимости получить паспорт для моей верной Мимки, без которой я не могла обходиться и которой было уже восемьдесят три года. Пришлось на две недели отложить отъезд, пока не были готовы документы для Эмилии Тенсо. Я довольно часто покидала Хэмптон-корт, чем лишь добавляла работы Скотланд-Ярду.

Эта отсрочка мне была кстати. Нужно было повидать столько людей. Удалось даже найти некоторых родственников моей старой дорогой Наны. А был еще Джимми, который удалился на покой в Букингемшир. Я пила у него чай. На стене висела одна из моих картин. Когда я увидела ее, то воскликнула: "Я и не знала, что так хорошо умею рисовать"! Было так приятно повидаться с ним и вспомнить прежние дни. Был еще день рождения у Мэй (ей исполнился восемьдесят один год) и множество частных визитов в Марлборо-Хаусе.

2 июня 1948 года я со своим семейством поднялась на борт "Императрицы Канады" в Ливерпуле, и к моей жизни прибавился еще один день печальных расставаний. Кроме меня и моего супруга, с нами были два наших сына – тридцатилетний Тихон и Гурий, одним годом моложе его, их жены-датчанки Агнет и Рут, шестилетняя внучка Ксения и пятилетний внук Леонид.

По мере того как исчезали в дымке серые берега Англии, казалось, что над частью моей жизни, проведенной в России и Дании опускается какой-то занавес. Я хорошо представляла себе, что никогда больше не увижу Европу. И я знала, что до конца моих дней со мной останутся дорогие и близкие мне воспоминания.