Марионетка

Глава 1

Из небольшого окна открывались живописные виды: два берега, разделённые друг от друга неширокой рекой; на первом стояли пёстрые дома, тонущие в солнечном свете, делавшем их ещё ярче, ещё живее, чем они были, на втором – большой парк, усеянный деревьями с уже распустившимися листочками, тянущимися к солнечному свету. Весь город был полон жизнью: по первому берегу прогуливались люди разными группами, парами или в одиночку, стоял синий велосипед, терпеливо ждавший своего хозяина (казалось, даже он был счастлив этим днём), у перил, огораживающих реку, зацветали кусты с небольшими красными цветками. Всё дышало, жило, трепетало и оживляло всё и всех вокруг, пробудив сказочную, светлую ауру, распространявшуюся по городу, словно пленительный аромат лукового супа, сваренного только минутой раньше на скромной, уютной кухоньке.

То скромное окно, открывавшее все прелести видов города N., находилось на чердаке одного особняка, не сильно крупного и далеко не мелкого. Вся эта не столь большая комната тоже была залита золотыми лучами, от которых сверкали даже половицы. За довольно большим деревянным столом, заваленным разными материалами, бумагами, карандашами и прочей канцелярией, сидел юноша, лет не более двадцати пяти, довольно приятной наружности.

На столе стояла кукла размером с предплечье. Что-то было в её образе манящее, привлекательное, утончённое и изящное. Вся она казалась мягкой и хрупкой, хоть сделана была из твёрдого и прочного материала. Её милое личико, изнеженное красками юности, дарованной ей благосклонной рукой Мастера, было будто живым: вся кожа была аристократически бледной, но на щеках сохранялся лёгкий, едва ли видимый румянец, нежно-розовый, что свойственно только молодым, светлые глаза, в которых читался отпечаток жизни и наивной любви ко всему окружающему, были опушены длинными, завитыми ресницами, тонкие губы, самой идеальной формы, располагались на небольшом подбородке. Шелковистые волосы, будто натуральные волосы юной девушки, вились и обрамляли это замечательное личико. Одето на ней было лёгкое белое платье, такое свободное, открывающее шею и плечи куклы, которые выглядели покрытыми изнеженной кожей, не имевшей ни единого изъяна.

Юный Мастер, в трепете перед своей новой знакомой, не мог усидеть на месте, постоянно охая, ахая, ёрзая на стуле, словно ребёнок, увидевший на расстоянии метров тридцати от себя выступление цыган, но обязанный приказом родителей сидеть на месте ровно. Всё его существо заполняла эйфория, великий восторг, разливающиеся по телу тем самым трепетом и теплом.

– Ты! – Восклицал юный Мастер. – Ты готова! Как бы тебя назвать? – своими длинными, тонкими пальцами (какие часто бываю у особо удачливых Мастеров) он провёл по щеке девушки, приходя в ещё больший восторг, мечтательно вздыхая. Всё его естество было полно любви к своим творениям, к своим куклам, а именно марионеткам, которых он создавал из внутреннего стремления к совершенству по одному и тому же «шаблону» – своему личному идеалу. – Я знаю, кто ты. Камилла, так ведь? Не ври мне, негодница! Я всё-всё о тебе знаю! – на губах его расползалась игривая улыбка, а глаза засверкали, будто те трепет и любовь теперь выходили блестящими искрами через его глаза.

Юноша взял собственное творение в руки и принёс её в комнату, находящуюся этажом ниже. Сама по себе она была темнее, чем чердак, но свет софитов и ярких ламп делал её чуть ли не белой. В конце комнаты, против двери, располагалась сцена, словно в театрах, имеющая даже занавес из бархата, выполненный тем же Мастером. Юноша посадил марионетку на сцену и немного отошёл, всматриваясь в её черты, будто стараясь выловить нечто новое. Кукла сидела на сцене, будто сломанная игрушка, грустно и бесцельно глядя на стулья, составленные рядами любящим Мастером. Тот, к слову, уже прошел за эту сцену, надел ниточки Камиллы на деревянный крест и хорошенько его тряхнул – кукла двигалась неуклюже, нехотя, принуждённо. Мастер снисходительно глядел на её движения, выражая взглядом всё своё к ней сочувствие. Камилла в свою очередь медленно моргнула, после оглядев зал, медленно, с тихим скрипом поворачивая голову.

– Жива-а-ая! – протянул Мастер и поднял марионетку над сценой. – Ты будешь моей новой танцовщицей, дорогая! Ты довольна, любовь моя?

Камилла молчала, приобретя равнодушный вид и взгляд, полный презрения и недовольства. Не дождавшись ответа, юноша продолжил:

– Как обычно: моя лучшая работа. Ты очаровательна, дорогая, – кукла запрокинула голову, переводя взгляд на своего кукловода, ехидно ухмыляющегося ей, будто что-то замышляющий ребёнок. – Бум! – Мастер резко разжал руку, которой держал крест, и кукла с грохотом свалилась на сцену под громкий хохот, которым заливался её новый Хозяин.

Внутри недавно появившейся на свет девушки что-то неприятно сжалось, а всё тело напряглось – это напряжение не исчезало и тогда, когда юноша уже нёс её обратно на чердак, достаточно успокоившись.

Там, на чердаке, стоял ещё один стол, гораздо больший в сравнении с тем, за которым изначально сидел Мастер. Там сидело множество кукол, внешностью абсолютно такой же, как и Камилла. Куклы, которым был назначен мужской пол самим Мастером, так же были одинаковы. У всех были вьющиеся ярко-рыжие волосы, длиной доходящие до подбородка, прямой нос с небольшой горбинкой, высокие скулы на худом и бледном лице.

Мастер посадил Камиллу среди других своих кукол и отошёл чуть подальше, сразу начав рассматривать все свои произведения, чувствуя особую радость и эстетическое удовольствие, которое дарили ему эти куклы.

– Мои девочки так хороши! Не обижайтесь, мальчики, вы тоже чудесно выглядите, – юноша подмигнул своим куклам и спешно покинул чердак, попутно накидывая свой плащ, который он схватил со стула.

– Так не честно! – обиженно воскликнул один из кукол-парней. – Он всегда предпочитает девочек!

– Потому что девочки у Мастера получаются лучше, – тихим, томным голосом произнесла другая девушка-кукла.

– И чем же вы лучше? – насупившись, парень начинал дуться и обижаться лишь больше, максимально выражая своё недовольство всеми доступными ему средствами.

– А ты посмотри на меня, – вкрадчиво произнесла девушка и покружилась на месте, показывая все свои утончённые черты, тонкий стан со всех сторон, – а теперь – на себя…

– И что во мне не так?! – ещё более обиженно спросил парень, скрестив руки на груди, глядя так хмуро и недовольно, хотя с проблеском восторга в глазах.

– Дурачок, – ещё более мягко произнесла куколка, нежно ему улыбаясь, глядя так ласково, как только могла, подходя ближе, – не злись. Ну, разве я тебе не нравлюсь?

– Нравишься, конечно, – уже почти спокойно, лишь с волнением в голосе пролепетал парень, тут же убрав руки за спину и опустив взгляд.

– Ну, и как же можно ругаться с девочкой, которая тебе нравится? Ах, ты меня расстроил!

– Я больше не буду! – здесь парень подошёл к девушке, бережно взял её руку и прижал к своей груди.

– Хорошо. Я тебя прощаю…

Камилла внимательно скользила взглядом по всем куклам, точным копиям друг друга, стараясь найти хоть какое-то отличие в них, хоть малейшую разницу в глазах, форме носа, волосах, но разницы этой не существовало, и существовать не могло.

– Ирэн, ты тряпка! – вступил ещё один парень, копия того Ирэна, однако Камилла углядела в них существенное различие. Ирэн казался милым и нежным, а второй парень источал силу и высшую волю всем своим видом и тоном. – Идёшь у девчонки на поводу! Подкаблучник!

К нему подбежала другая кукла, такая же прелестная девушка, как и остальные. Она обняла разгневавшегося парня, начав гладить его по спине, голове, честно и преданно глядя в его серьёзные глаза.

– Север, не ругайся на них, – тихо и устало прошелестела девушка. Наверное, даже шелест страниц казался громче её слов, но озлобленный Север услышал, гневно посмотрел на неё и оттолкнул от себя.

– Не тебе решать, с кем мне ругаться! Уйди с глаз долой! – Север махнул на девушку рукой, от чего та задрожала, словно тонкий листочек, подверженный дуновению северного грубого ветра. Парень вновь устремил взгляд на возмущающую его пару.

– Север, я люблю Валери, – сладко проговорил Ирэн, целуя нежные руки своей возлюбленной. – Неужели ты считаешь, что я должен относиться к ней так же, как ты относишься к Маритт?

Север подошёл ближе, разгневанно прищурился, уперев руки в бока и сказал:

– Валери должна знать своё место. Ты позволяешь этой девушке управлять такой! Но управляет нами только Мастер, разве ты забыл?

– Помню, конечно, помню. Но при чём здесь Мастер? Ведь я люблю! Любовь то ему не подвластна! Надеюсь, это ты принимаешь. Так есть ли прок в любви, если дама моего сердца, моя милая-милая Валери, будет несчастна?

–Что за лирические припадки? Люби, но веди себя достойно. Разве можно позволять такое женщине? Её нужно держать крепко, управлять и подавлять… Да, подавлять своей воле! Дама твоего сердца должна тебя уважать, а не дёргать за эти нитки, предназначенные для Мастера!

– Ты, верно, что-то путаешь! Любовь – это высокое чувство. Это настоящее счастье. И это счастье дано мне нашим благосклонным Мастером. Разве мог бы я быть столь счастливым, если бы он создал мою замечательную Валери? Разве в наше время чувства не в чести? Разве мы должны быть мертвы внутри? Разве не имею я право на счастье?

– Ты должен иметь внутри себя стержень,  а не чувства в чести! Твои слова слишком приторны, – не вынеся таких долгих, сладких речей проговорил Север, всё больше хмурясь. – Стержень, понимаешь?

– Увы, мой друг, мой дорогой Север, я тебя не понимаю!

– А я не понимаю, как ты сочетаешь в себе столь детскую – хотя и не детскую, даже не дети не такие – наивность и ужасное упрямство, из-за которого ты и не слышишь моих слов. Между прочим, правильных слов! А ты не видишь истиной Валери!

– Я вижу в ней наипрекраснейшую куклу! Ах, эти волосы, эти ручки… Поцелуй эти ручки, и ты поймёшь… Нет, не целуй. Ни в коем случае не целуй. Эти ручки впредь предназначены лишь для меня. А её губы? Ах, губы… Нет, и думать я не буду о них! А глаза! Ну, что за глаза! Ты посмотри в них, глубоко посмотри! Ах, нет, не смотри! Не надо смотреть. В её глаза, глядящие с той самой лаской, с которой она смотрит на меня, могу смотреть только я!

– А разве моя Маритт выглядит не так же? – Север усмехнулся, скорее даже оскалился, чувствуя своё превосходство над собеседником. – Мастер даровал и Валери, и Маритт – и всем девушкам одинаковую внешность. А если заглянуть глубже?

– Я уже сказал, Север. Моя Валери прекрасна. Ты не увидишь ничего прекраснее. Даже живописные закаты, которые видны из того окна, – здесь Ирэн указал рукой на небольшое, скромное окно. – А тебе стоило бы уважать Маритт.

– У нас с Маритт всё хорошо, – после этих слов Север щёлкнул пальцами, и к нему подбежала бедная, до сих пор напуганная кукла, но лицо которой озарилось счастьем. Север тоже довольно улыбнулся, приобняв Маритт. – Ты согласна с моими словами?

– Несомненно! Разве можно быть с тобой несогласной? Я всегда с тобой согласна, – хоть говорила она с воодушевлением, но внешний вид её был болезненным, а голос слабым и тихим, будто подтверждающим эту выдуманную болезнь.

– Рано или поздно Маритт поймёт, – словно проповедуя, восклицал Ирэн, – что ты пустой, что в тебе нет души, что ты не способен на чувства! Надо уметь любить и сопереживать!

– Сопли жевать… – усмехнулся Север в ответ, и совершенно забыв о существовании парня, стал рассматривать свою куклу, даря ей тот взгляд, который она обожала. Этот взгляд не был ни нежным, ни любящим, но он был таким собственническим и ревностным, что сама Маритт видела и любовь, и нежность, и верность – и все самые светлые чувства.


Глава 2

Мастер, вдохновенный личными успехами, достаточно скоро дошёл до нужного ему магазина, небольшого кирпичного строения со стеклянной дверью, ограничивающей солнечные французские улочки от элегантных, чопорных комнат, полностью заполненных разнообразными тканями. Над этой дверью висела вывеска с надписью «Ткани», выведенной красивым шрифтом. Завораживающее нечто обитало и внутри магазина. Белые, идеально чистые полы, сверкали, стеллажи, такие же белые, очаровывали своим содержимым, а именно теми самыми тканями, ради которых в этот магазин и шли люди.

Здесь искусный юноша мог вдохнуть полной грудью, создать в своей безумной голове яркие образы, которые в последующем наложат отпечаток на всём его сознании, полностью обдумать нужное количество тканей и купить их для осуществления своей крохотной, но в то же время такой масштабной мечты.

Юный Мастер прохаживался между стеллажей, завороженно разглядывая почти каждую ткань, словно он попал в какой-то новый, неведомый ему до сих пор мир, хотя именно этот магазин почти всегда являлся конечным пунктом его назначения. Даже просто прогуливаясь по вечерним улочкам города N., он часто заглядывал в это здание, словно путник на огонёк и, очарованный обилием сказочных и грандиозных идей, покупал множество тканей и других необходимых ему материалов.

Внезапно где-то позади послышался до боли знакомый голос, едва ли не резавший слух кукловода: «Рафаэль?». Юноша обернулся и натянул на своё лицо вежливую улыбку, видя, как к нему приближается такой знакомый ему человек.

Светловолосый, совсем юный парень направлялся к нему, знаменитому кукловоду, известному даже в Париже, улыбаясь своей милой, добродушной улыбкой, с какой этот мальчишка всегда встречал Рафаэля, своего старшего, знаменитого брата. Мастер приходил чуть ли не в ужас, находясь рядом с младшим. Эти люди были будто бы с разных планет: Рафаэль со своей приторной лаской и надменным выражением во взгляде был одет довольно богато, имея даже слишком много излишеств в своём костюме, вроде множества перстней с крупными камнями на его длинных, тонких пальцах, а его брат, Огюст, выглядел совершенно простым, добродушным мальчиком, одетым без особых размышлений в протёртые старые джинсы, но такие родные и близкие, и свободную рубаху.

– Огюст? – Будто бы удивлённо, но без особого интереса отозвался Рафаэль, едва выдерживая милое выражение лица. – Давно мы не виделись. Ты здесь ищешь что-то для работы?

– Да, – довольно тихо ответил Огюст, робея перед старшим, перед его величием, – мне бы кое-что сделать. Вчера приходили коллекторы. Сломали кучу вещей…

– Снова задолжал? Ну, братец, – ликуя от своего совершенства, говорил Мастер, самодовольно усмехаясь, – почему же ты не попросил денег у меня?

– Не хотел. Ведь я уже самостоятельный человек!

– Собираешься жить в долгах? Ведь я, братец, предлагал тебе неплохую работу. Ты мог бы рисовать моих кукол. Сам знаешь, плачу я хорошо…

– Я никогда не стану рисовать твоих кукол! Они все одинаковы и скучны…
Юношеский максимализм брата вгонял кукловода в тоску и довольно сильное раздражение, от которого даже его лицо кривилось какой-то непривлекательной гримасой.

– Твои картины тоже однообразны, – подметил Мастер с застывшим выражением презрения, смешанного с отвращением, – ведь на всех твоих картинах существует одна лишь Диана.

– При чём тут она? Глупец! Она моя муза!

– Ты просто помешан. Не всех привлекает твоя простушка Диана, а ты помещаешь её на каждой картине, будто пытаешься внушить другим её мнимую красоту, – едко усмехаясь, говорил Рафаэль, – понимаешь?

– Она, действительно, красива! – Огюст слегка хмурил брови, чувствуя горькую обиду и закипающую внутри злость. – Её благородный и изящный лик сделает изумительней любую картину. Её нежный взгляд, такой живой и одаряющий жизнью, растопит самое холодное сердце, самую мёртвую душу… А её тонкий стан прикуёт к себе каждый взгляд!

– Я и не ставил под сомнение твоё восхищение, переходящее в манию, однако несправедливо самые видные участки картины дарить какой-то замарашке…

– Как ты смеешь так говорить о моей богине?! Разве ты сам не заглядываешься на все её красоты?

– Несомненно, – утвердительно кивнул Рафаэль, слабо улыбнувшись от одного воспоминания слегка напуганного взгляда самой Дианы, – эта женщина является обладательницей пленительной красоты, однако она простая женщина. Даже ниже обычной – она падшая женщина. Мы все имеем право любить её до беспамятства, обожать её, трепетать и робеть перед ней, но ни в коем случае так не возвышать. Ведь какое её место в этом мире? Её место на грязных, малоизвестных улочках…

– А зачем же ты возвышаешь своих кукол, подобно каким-то божествам? Что ты находишь в них, раз обвиняешь меня в «мании» по отношению к Диане? Ты знаешь, Диана очаровательна, а что в твоих куклах? В твоих куклах только твой пустой интерес!

– Смеет ли художник-неудачник говорить нечто подобное о моём деле, благодаря которому я получаю такое большое количество денег? – при виде лица, искажающегося мрачностью, злобой, но такими сдержанными от огромного уважения, на лице Рафаэля расцветала самодовольная улыбка, которую он не мог и не хотел сдерживать. – Прежде чем критиковать мои подходы к творчеству, научись рисовать так, чтобы к тебе начали приходить люди и заказывать картины. Иначе так и зачахнешь в своей ветхой мастерской, увядая над портретами ничем не примечательной куртизанки!

В расстроенных чувствах, Огюст, опустив гневный взгляд в пол, пошёл к выходу. Теперь он чеканил шаг, а не шёл, словно корабль, рассекающий морские волны, так гордо, но в то же время непринуждённо. Очень скоро он покинул магазин, так и не купив нужных вещей для своей крупной работы, которую у него, наконец, заказали. Что чувствовал он после слов брата? Он чувствовал досаду, обиду на самого себя. Чувство собственной ничтожности, которое тайно так любил будить Рафаэль, поглощало его в себя изнутри так, что всё вокруг больше играло яркими красками, а казалось серым, неприятным, каким ему раньше могло казаться только кладбище в особенно дождливый и облачный день.

Сам Рафаэль, поглощённый своей победой, в очередной раз возносясь высоко над младшим, продолжил выбирать нужную ему ткань, уже не столько витая в облаках о своих мечтах, связанных с милыми марионетками, сколько грезя о юной и прекрасной Диане, так пленявшей и Мастера, и Огюста своими неземными чертами и некоторой недоступностью. Как ни иронично, но одна из самых доступных девушек города N. представлялась Рафаэлю недоступной крепостью, которую он собрался завоевать, подобно взятию Бастилии во время Великой французской революции.


Глава 3

Прежде светлый чердак сейчас внушал чувство отрешённости от жизни, заполненный уже не светом, а темнотой. За окном виднелся ночной город, больше не пленяющий своими видами. Деревья сильно склонялись от бушующего ветра, крупные капли дождя, почти ливня, несезонного и неожиданного для всех горожан, идущего под косым углом, громко бились об оконное стекло. Иногда в небе сверкали молнии, сопровождаемые взрывным хлопком грома; в эти моменты на стене чердака, находящейся под углом, вспышкой появлялась фигура, точно повторяющая форму окна. Знойный ветер, норовивший свалить всё на своём пути, задувал в комнату, проникая под раму окна, и издавал вой, который мог бы звучать только в метель в северной части Сибири.

За столом сидел Мастер, сжимая пальцами в один клубок ниточки, отходящие от конечностей новенькой Камиллы, дрыгавшей своими ручками и ножками в попытках освободиться.

– Прекрати своё ребячество! Хулиганка, – напряжённо пробурчал Рафаэль, сдерживая куклу, – ты должна меня слушаться, ведь я ваш кукловод.

– Я не хочу, чтобы мной управляли! – твёрдо заявила Камилла и совершила резкий рывок к крупным железным ножницам, лежавшим на краю стола.

– Дурные у тебя мысли. Я совершенно тобой недоволен! – Рафаэль притянул её ближе к своей руке, на противоположный от ножниц край стола, слабо хмурясь и качая головой. – Ты должна меня слушаться. Будь хорошей девочкой, Камилла. Я даю тебе последний шанс.

Кукла, не обращая внимания на Мастера, вновь потянула свои слабые ручки к ножницам, даже зная, что в жизни бы не дотянулась до них.

– Ты меня совершенно разочаровала! Раз ты исполнена таким непослушанием, то понесёшь наказание. Это выступления будет твоим первым и последним. Закончим мы феерично: в конце последнего акта совершится твоя казнь!

Когда юноша замолчал, а на его лицо лег грозный отпечаток, за окном свернула молния и ударил гром, одаряя лицо Мастера ещё большей злобою на своё творение.

Недалеко стояли Север и Ирэн, с интересом наблюдавшие за происходящим. Одна была в них разница: при угрозах Мастера Ирэн прятался за тканями, картоном и за всем, что попадётся под руку, а Север утвердительно кивал, соглашаясь с кукловодом.

– Девочки такие глупые. Разве они не понимают, что здесь они принуждены к повиновению? От своего места не уйдёшь, – задумчиво говорил Север, чуть хмуря брови при одном только взгляде на Камиллу.

– Разве ты, Север, – мечтательно говорил Ирэн, вылезши из-за листа картона, – не очарован её бойкостью и храбростью? Какую силу она источает! Как пленяет её стойкость!

– Скажи это Мастеру, раз так воодушевлён. Быть может, он разделит твои взгляды, а? – насмешливо говорил Север, не отрывая холодного взгляда от новой марионетки.

– Никуда я идти не собираюсь. Ты ведь знаешь, Мастер меня убьёт!

– Даже какая-то девка смелее тебя! – презрительно кинул парень в сторону своего собеседника. – Какой же из тебя мужчина?

– А я не собираюсь походить на неотёсанного деревенского мужика, вроде тебя!

– Что ты сказал?! – Север мгновенно подлетел к своему обидчику, схватил его за грудки, буквально стреляя искрящимися молниями, подобно тем, что сверкают за окном, из глаз.

– Север, прекрати! Не надо так злиться, пожалуйста!
Север молча ударил Ирэна по щеке, но удар пришёлся такой, что Ирэн свалился с ног; на его бледной щеке потянулась чёрной нитью трещина. Глаза парня заслезились, а сам он немного отполз в сторону, взявшись за раненную щёку.

– Зачем ты это делаешь, Север? Зачем? Это же так больно…

– Не строй из себя страдальца. Ты сам это заслужил, – ещё более холодно, чем раньше, кинул Север, вновь переводя взгляд на Камиллу, вызывавшую в нём бурю негодования.

К двум куклам подошла другая марионетка, Орин. Хоть её тело и лицо были сделаны точно такими же, как и у других, выглядела она слегка иначе. Её лицо так же было исполнено изяществом и очарованием, но волосы были слегка короче, чем у других, а взгляд не был пленительно-кокетливым, скорее её глаза были печальными, что предавало её образу загадочности. Сама она была чем-то утомлена, заворачиваясь в небольшой кусок плотной ткани, служивший ей пледом. Слегка нахмурив свои аккуратные бровки, она произнесла:

– Север, Ирэн, возьмите себя в руки. Разве вы не видите, что сейчас не время для споров. Вы видите, что одна из нас сейчас получила такое жестокое наказание? Ты, Ирэн, мог проявить сочувствие, если считаешь себя человеком чувствующим, а не просто плаксивым. А ты, Север, мог бы своим молчанием и спокойствием принести дань уважения этой девушке, проявившей настоящую храбрость, на которую даже ты не способен, если ты, конечно же, считаешь себя человеком бравым, а не просто жестоким.


Глава 4

С утра после ночной бури погода была особенно приятной: вновь ярко светило солнце, лаская своими лучами человечество, будто извиняясь за случившийся недочёт, деревья вновь тянули ветви выше, вмиг постройнев и похорошев, будто переродились, нынче походя на прекрасных, стройных француженок, таких же элегантных и утончённых.

Утренний свет, ещё совсем белый, будто не затухающая вспышка фотоаппарата, проходил через мутные окна внутрь кирпичного сарая; в белых лучах крутились в ленивом танце пылинки, словно они были ещё совершенно сонными, неготовыми к танцу для чужих глаз. Пол, казалось, был не мыт уже недели две, в одном углу комнаты висела старательно сплетённая пауком паутина.

По комнате были расставлены полотна, в середине стоял крупный старый мольберт из светлого дерева, а рядом – такой же столик, заставленный самым необходимым в данный момент времени. На подоконниках лежали кисти, карандаши, разнообразные краски (стояли они там из-за отсутствия каких-либо шкафов).
На полотне, находившемся на мольберте, уже был изображён портрет. Художник своей лёгкой рукой при помощи итальянских карандашей и акварели явил на свет женский портрет.

Автор изобразил Диану, молодую девушку, уже познавшую жизнь, несмотря на совершенное отсутствие жизненного опыта. Её нежная кожа была естественно-бледной, несмотря на ежедневное яркое солнце, как свойство, присущее исключительно молодым девушкам, ведь как её душа не познала мира, так и её лицо, прекрасное своей юностью и природной красотой, не познало должного количества ветров, сухости климата, чтобы появились морщины, особенно жаркого солнца, которое подарило бы ей розовое, обгоревшее лицо. Её глаза, цвета корицы, устремляли взгляд куда-то вбок, где происходило нечто, явно привлёкшее её внимание, ведь глаза её светились наивной радостью, бликами смеха. Казалось, только что она произнесла какую-то забавную фразу или просто тихо посмеялась, так что хотелось вслушаться в давящую тишину мастерской, в попытках услышать её слова, её мелодичный смех; сейчас же губы разомкнулись, обнажая белоснежные, ровные зубы, складываясь в скромную, но естественную улыбку. Тёмные густые волосы были собраны в высокую причёску; вылезшие пряди придавали девушке шарм своей лёгкой неопрятностью. Платье было таким, что позволяло видеть длинную шею, выпирающие ключицы, изнеженные плечи.
Огюст стоял перед портретом, всматриваясь в лицо Дианы, своей возлюбленной, с которой он мог быть только в пределах своей мастерской. Только здесь он мог ловить её нежные взгляды, радостные улыбки, не заботясь о чести старшего брата. Он почти не знал её по-настоящему, редко видел её на улицах, глядя на неё зачарованно, не в силах оторвать взгляда. И сейчас он смотрел на неё тем любящим взглядом, каким может смотреть на любимую женщину только юный любовник, не познавший жестокости мира, но познавший только счастье и боль любви. Его пьянила любовь, возымевшая над ним колоссальную власть, Огюст часто придавался мечтам: он грезил, как непринуждённо коснётся её изящной руки, прижмётся губами к костяшкам её длинных и тонких пальцев, целуя их настолько долго, насколько ему позволят, поцелует столь манящие губы…

– Моя любовь, милая Диана, как я надеюсь, что ты будешь счастлива. Я могу только мечтать о тебе, обо всех счастливых часах, которые я мог бы провести, молча держа тебя за руку… Я не знаю, есть ли Бог, но я буду молиться ему и день, и ночь, чтобы ты нашла своё место в мире… Я готов поверить во что угодно, готов даже пожертвовать жизнью, если это потребуется, для твоего счастья. Как бы мне хотелось превратить твою жизнь в сказку, но я всего лишь бедный, непризнанный художник…


Глава 5

Юная девушка в старом, нежно-голубом платье, украшенном бахромой, белыми (сейчас скорее серыми) рюшами, доходящем чуть ли не до пят, сидела на земле, собирая своими руками, столь схожими с ручками молодых аристократок, монеты, раскиданные неопрятным мужиком, одетым в оборванную, нестиранную одежду; мужик с довольною улыбкой на своём немытом и широком лице отходил в другую сторону. 

Подобрав все монеты с земли и убрав их в небольшой кошелёк, девушка поднялась, поправила свою причёску и пошла вдоль по улице, кокетливо виляя бёдрами, стреляя взглядом в каждого проходящего мужчину. От своего же поведения внутри неё собирался сгусток омерзения и презрения; хотелось прямо сейчас упасть замертво и никогда больше не очнуться и не вспоминать нынешнего позора.

Но всё её естество содрогнулось, все тёмные и гнусные мысли, мрачные рассуждения о смысле собственного существования затихли, притаившись и прислушавшись, когда до ушей Дианы донеслось заветное имя.

– Знаешь, картина Огюста Бастьена меня восхитила. Рисует он превосходно. Я закажу свой портрет, – говорил некий незнакомец.

Он был высок и тонок, словно узкая ветка, готовая сломаться в любую секунду. Одет он был в костюм из прекрасных, дорогих тканей. Лицо его было вытянуто, глаза презрительно прикрыты, так что самым выразительным элементом его тощего и бледного лица был крупный и длинный нос. Подле него стоял другой мужчина, наоборот, низкий и толстый. Его широкое и сальное лицо всегда было красным и мокрым от пота, который он протирал каждые пять минут качественным хлопковым платком белоснежного цвета. Его нос не был длинным, но был широким и розовым, словно свиное рыло. Даже в его взгляде читались такие грехи как леность и чревоугодие, не то, что во всём его внешнем облике, сразу располагающим против него.

– Я смогу взглянуть? – Говорил толстый господин, лениво поглядывая на свои часы, от чего у него появлялся и третий, а то и четвёртый подбородок. – Ты меня заинтриговал рассказами о его работах. Сегодня мы с женой зайдём на ужин…
Диана стояла недалеко от богатых господ, счастливо улыбаясь. Её сердце билось быстро и часто от нескончаемой радости. Внутри неё теперь разливалось чувство спокойствия и гармонии, ведь она знала, что месье Бастьен младший не останется без работы.

Господа оглядели юную Диану и, натянув на свои неприятные лица такие же неприятные улыбки, направились к ней. Девушке пришлось изо всех сил кокетливо хлопать глазами, вилять и показывать свою «заинтересованность» этими мужчинами.

– Какая замечательная пташка. И почему такая милая дева столь молчалива и скромна? – Спрашивал тощий, притягивая Диану к себе, обняв её рукой за талию. Девушка льнулся к нему, принимаясь вырисовывать узоры на его плече аккуратным и длинным ноготком.

– Я в вас очень заинтересована, месье. Если я помогу вам, – говорила Диана, растягивая гласные, томно глядя на собеседника из-под полуопущенных ресниц, – то и вы поможете мне. Материально.
Тощий затаил дыхание, рассматривая лицо милой Дианы. Он не нашёл в её лице смущения, но нашёл мнимую искренность и страсть, которые та научилась умело изображать, скрывая свою полнейшую неприязнь. Такого напора чувств тощий вынести не мог, сразу задавая вопрос:

– Сколько?


Глава 6

За кулисами стоял ужасный шум, подобный шуму в рое пчёл. Куча людей бегали, ходили туда и сюда, шныряли из стороны в сторону, а Мастер тем временем стоял прямо за занавесом, иногда выглядывая к зрителям, словно маленький ребёнок, желающий разведать чей-то секрет. В зале он увидел и Огюста. С братом они помирились давно. Тогда младший пришёл к Рафаэлю, виновато опустив голову и вымаливая прощения у обожаемого брата. Конечно, Рафаэль отличался своим милосердием, поэтому одарил брата своим прощением при условии, что младший нарисует последнюю сцену последнего акта его постановки.
Вскоре взор Рафаэля переключился на Диану, уверенно вошедшую в зал. Девушка скоро приблизилась к сцене, оглядывая места, выискивая кого-то. Но за пару мгновений Мастер настиг её, схватил за руку и утащил за кулисы. Диана напряглась и опустила взгляд в пол. Что-то внутри не давало ей покоя; девушке было не по себе рядом со знаменитым кукловодом.

– Месье, зачем вы приглашали меня?

– Дорогая Диана, я давно догадался о ваших чувствах к моему брату. И не противьтесь, ваших влюблённых взглядов не заметит только слепой человек, к тому же не знающий чувства любви, – Рафаэль вглядывался в красное от смущения лицо девушки, предвкушая её реакцию на следующие его слова, – но я должен вас огорчить. Вернее, погрузить вас в суровую реальность, открыть сомкнутые безграничной любовью глаза!

Теперь Рафаэль бережно взял девушку за руку и вновь подвёл к занавесу, который тянуло к полу непреодолимой тяжестью грубой ткани; так и Диану тянуло к земле чувство чего-то ужасного и неизбежного. Они выглянули в зал и нашли там Огюста, который что-то обсуждал с милой особой, Реин.

– Пока никто не знает, – шептал Мастер на ухо прекрасной Дианы, – но эта мадемуазель – невеста моего брата, будущая мадам Бастьен. Они собираются завтра же уехать в другой город и сыграть скромную свадьбу в кругу семьи. Венчание их прошло пару дней назад.

Рафаэль поглаживал девушку по спине; та взрагивала, не собираясь соглашаться с услышанным, но что-то внутри неё упало и разбилось. Вероятнее всего, это было её сердце, и оно раскололось на тысячи острых осколков, которые теперь ранили её изнутри.

– Почему же об этом никто не знает? – тихо спросила Диана, поглощённая мрачной обидой, жгучей ревностью и мучительной неразделённой любовью.

– Они решили оставить всё в тайне. Эта мадемуазель из состоятельных женщин, и нынче ей не нужны личные разговоры. Это помешало бы её делам. Не только рабочим, но и семейным, – Рафаэль говорил любовно, нежно поглаживая щеку Дианы тыльной стороной ладони. – Мой брат является тщеславным человеком, дорогая. Он никогда не простил бы себе брака с такой девушкой, как вы. Возможно, он желает обладать вами, но лишь физически, на одну ночь. Он не желает связать с вами свою судьбу.

– Нет, он не такой! Я знаю, что он не такой! Я уверена, что это неправда… – в сердцах восклицала Диана, стараясь успокоить себя, а не убедить в этом Рафаэля. Кукловод разгадал её мотивы и состроил сочувствующее лицо.

– Поверьте мне, Диана, я знаю его лучше других…

Глаза девушки были полны тоски и боли. Всё её тело, казалось, было заковано в тисках, которые она никогда не смогла бы сбросить. Неужели её любимый человек оказался таким мелочным и тщеславным человеком? Неужели он мог так просто распрощаться с Дианой, даже не узнав её, а лишь увидев её статус в обществе?.. Нет, Диане было всё равно. Она продолжала любить Огюста всем сердцем, начиная понимающе относиться к его выбору, забыв о своих обидах, однако её поглощала печаль. Она не могла поверить, что осталось меньше дня, что она не сможет проститься с ним, что она никогда не проведёт любовно рукой по его волосами и не приготовит впечатляющий завтрак. Все её мечты, которые она лелеяла ещё днём, крушились в эти секунды, словно громадные башни, разваленные мощными пушками.

– Милая Диана, я знаю, что для вас это – горе, но позвольте мне попытку хоть слегка вас приободрить. Я знаю, что я не Огюст, что вы очарованы вовсе не мной, но я смею сделать вам предложение руки и сердца. И это, действительно, предложение руки и сердца. Своими руками я составил себе состояние, которым я смогу обеспечивать вас, всю нашу будущую семью. А моё сердце навеки отдано вам. Очень давно я полюбил вас окончательно и бесповоротно. Вы не заметили моих чувств, как Огюст не заметил ваших, но я прошу, заметьте мою любовь сейчас. Мои трудолюбивые руки и моё горящее любовью сердце отданы вам ровно так же, как моя голова со всеми мыслями, заполненными вами, и всем прочим моим существом, порабощённым вашим могуществом надо мной. Ни одной женщине я не вручал в руки власть над собой, но вам её и вручать не пришлось: вы уже владеете ею, милая Диана. Так позвольте мне со всеми моими возможностями составить вам счастье на всю оставшуюся жизнь. Знаю, время неподходящее, но со мной вы не будете знать нищеты и несчастья. Я смою вашу дурную славу.

– Право, я польщена, месье, – голос Дианы дрожал, а глаза стояли на мокром месте от выступивших слёз, так и норовивших скатиться по побледневшим щекам девушки, – но я должна вам отказать. Я не подхожу на роль вашей невесты. Вы не составите мне счастья. Каждый раз я буду смотреть на вас, а видеть лишь его, моего ангела, мою любовь. Я никогда в жизни не смогу отдать своё сердце другому мужчине. Кажется, это решила даже не я. Это было решено на небесах. Я вечно буду рабой своих чувств к этому хоть и подлому, но моему любимому человеку. Простите, месье, но разве можно идти против себя в таком случае? Было бы благоразумно выйти за вас, ценить вас за то, что облагодетельствовали, вытащили из низов, из греха, любить вас хотя бы как отца или брата, но я не смогу. Отчасти вы похожи. И каждый мой взгляд, обращённый к вам, будет ранить мою душу снова и снова. Я буду плакать по ночам в подушку, пока мои глаза не осушатся от слёз, или пока я не ослепну. Хотя и слепая я буду помнить его милые черты и снова плакать. Если вы, действительно, любите меня той светлой любовью, какой я люблю вашего брата, то отпустите меня так, как я отпускаю его. До свидания, месье!

Еле перебирая ногами, Диана старалась как можно скорее покинуть театр, уже не сдерживая горьких слёз, обжигающих её кожу, словно оставляя шрамы, подобные тем, что располагались теперь на её разбитом сердце.

Потерянный в собственных чувствах, Рафаэль сел на небольшую деревянную табуретку, запуская руку в волосы, направив пустой взгляд в пол. В его голове проносились тысячи мыслей, и ни за одну он не сумел ухватиться, но на место всех тяжких дум и растерянности, пришёл гнев. Мастер резко топнул ногой, сверкая глазами от ярости, сжигавшей его изнутри. Он ощущал боль во всём теле, словно готов был превратиться в чудовище, способное разорвать всех, сокрушить всё на своём пути. Он не видел почти ничего, помня лишь слезившиеся глаза любимой женщины и добрую улыбку ненавистного младшего брата.

– Чем этот недохудожник лучше меня?! – орал Рафаэль, вскакивая с табуретки и носясь из стороны в сторону, словно загнанный и обозлённый на всё окружающее дикий зверь, заточённый в клетку собственных чувств и всей душою желавший вырваться из этих оков.


Глава 7

Орин медленно подошла к Камилле и встала рядом с той; новенькая бунтарка стояла у кулис и смотрела на сцену. Конечно, она знала, что сцена и зрительный зал – это последнее, что она увидит в своей жизни, однако страха не было ни в её взгляде, ни в её душе. Она была спокойна, смиряясь со своей участью, не противясь ей. Ей казалось правильным отдать жизнь за свои убеждения, за других кукол, страдавших гораздо дольше, чем она. Понимала ли она, что её жертва может быть напрасной? Конечно, понимала, но ей проще было покориться смерти, чем кукловоду, пытающемуся контролировать её жизнь, играть с её судьбой.

– Камилла, – скромно и тихо начала Орин, так же устремляя взгляд на зрителей, – многие это скрывают, но ты восхитила всех нас.

– Я просто не хочу жить под чьим-то гнётом, бездумно подчинять свою жизнь кукловоду, – так же тихо отвечала Камилла; она была так безмятежна и красива в лучах софитов, доходивших сюда. – Это несправедливо.

– Это мы все прекрасно понимаем. Но разве жизнь не дороже одного принципа? Знаешь, выхода нет только из гроба, а из других ситуаций можно выйти. Понимаешь ведь? – Орин перевела печально-задумчивый взгляд на вторую куклу, на личике которой появилась слабая и скромная улыбка, содержащая в себе громадный спектр чувств: печаль, задумчивость, решительность, неизбежность, храбрость… – Тебе не хочется бороться за жизнь?

– Хочется, поэтому я и жертвую собой. Я, одна из множества клонов, принесу себя в жертву ради вас. Мне хочется бороться за свободу, за жизнь, где никто не станет указывать на то, как жить, и как выглядеть…

– Я восхищена тобой, правда. Ты навсегда останешься в наших сердцах.

– Надеюсь.


Глава 8

Огюст сидел на своём кресле, одетый более прилично, чем обычно. В этот важный день он оделся в классические брюки и тёмную рубашку в мелкую полоску. Даже волосы его были довольно послушными, благодаря укладке. Рядом с ним сидела молодая женщина, явно превосходящая художника по возрасту, но отличавшаяся особой магической красотой и шармом. Она не казалась милым, чистым и невинным цветком, белоснежной маргариткой с розовыми краями, какой казалась Диана. Реин была страстной сиреневой орхидеей с более яркой серединкой, своей изюминкой.
Итак, рядом с ним сидела женщина в довольно длинном, зауженном, чёрном платье. Её ярко-рыжие волосы, так напоминающие языки пламени, схожие её характеру, были собраны в приличную причёску, а чистые глаза, цвета морской волны, неотрывно глядели на юного художника, выражая некую власть, пытаясь подчинить своей воле, как обычно она и подчиняла мужчин.

– Я всегда восхищалась вашим творчеством, – медленно и словно задумчиво протянула Реин, всё ближе придвигаясь к Огюсту, на что тот неодобрительно хмурился и отодвигался.

– Прошу, не надо лести. Поймите, я чую её за версту…

– Месье, вы себя переоценили. Зачем бы я стала вам льстить? А за неимением причин для этого я говорю чистейшую правду!

– Неужели? Раз моё творчество вас восхищает, то сможете ли вы назвать хотя бы сюжет одной из моих картин? О названии я и не прошу – слишком большая честь, – художник устремил испытующий взгляд на Реин, а та в свою очередь раздосадовано закусила губу и опустила взгляд, который и сейчас не выражал никакой вины. – То-то же…

– Месье Бастьен, прошу меня простить. Я, правда, думаю не о ваших картинах, хоть и признаю ваш талант, видимо, дарованный самим Создателем. Когда я смотрю на ваши картины, я смотрю глубже. Я смотрю в прошлое. Перед моими глазами стоит полотно, а я вижу ваши руки, которыми вы создавали этот шедевр, ваш задумчивый взгляд… Возможно, вам вздумается назвать меня невеждой, но вы сначала вдумайтесь в мои слова. Я тянусь к вам не от вашей славы, какой бы она ни была. Я тянусь именно к вам. Месье, я подумала, что такой человек составил бы мне отличную пару…

– Извините, Реин, (если мне дозволены такие фамильярности), но я должен отвергнуть ваш намёк на свадьбу. Моё сердце занято другим человеком, скажу вам это открыто, – внушительно говорил Огюст, глядя женщине в глаза, будто стараясь сразить своей решимостью, – но если бы я был одинок и тосклив, а моё сердце разрывалось от недостатка любви, я не сделал бы вам предложение. Не воспринимайте это в дурном смысле, но я, действительно, в вас не заинтересован.

– В вас осталось слишком много романтизма. Отпечаток юности? Бог с ним! Я вам говорю не о любви, а о женитьбе.

– Вы слышали мой ответ, мадемуазель. Я не изменю позывам моего сердца.
Их разговор, начавшийся довольно не плохо, кончился тяжёлым молчанием, давившим на обоих, поэтому художник постарался отвлечься, переводя взгляд на сцену. Он до сих пор находился в неизвестности: брат не сообщил ему даже сюжета постановки. В его голове не могло пронестись ни одной догадки по поводу предстоящей ему работы, но он крепко держал в руках небольшой блокнот и карандаши итальянского производства. Внутри у него было неспокойно, он чувствовал себя нехорошо от того, что находился в полном неведении от заказа. Что будет скоро изображено на полотне? Что вновь пришло в голову его старшему брату, гению во плоти? Что за странная идея пришла в его голову?


Глава 9

Всё представление шло как обычно: зрители приходили в восторг, выказывая это аплодисментами, от которых на душе у Рафаэля становилось теплее. Огюст же то нервно стучал пальцами по колену, слегка дёргал ногой, сгорая от любопытства. Однако, представление его занимало не меньше. Куклы Рафаэля вновь были наполнены жизнью, словно маленькие версии настоящих людей, хоть и столь одинаковых. Марионеток различали причёски и одежда, поэтому лишь внимательному глазу художника удавалось уловить их немыслимое сходство. Он не ведал, где брат почерпнул столько знаний о своём деле, получил столько навыков, что заставлял людей приходить в такой восторг.

Когда подошло время к последней сцене этой исторической повести, Огюст напрягся, сжимая в руках карандаш и блокнот. На сцене стало светло; прямо посередине располагалось деревянное строение, а именно, виселица. Недалеко уже стояло несколько кукол: один мальчик был исповедником и одет в чёрную ризу, второй мальчик, палач, носил на себе чёрную одежду, скрывающую всё тело, даже лицо, а в стороне стояли «зрители» и о чём-то шептались. Вскоре палач удалился, а вернулся он уже с куклой женского пола. На ней было изношенное, тёмное платье, в некоторых местах имевшее заплатки. Девушка была простоволоса, но лицо её скрывала чёрная вуаль. Палач провёл её на виселицу и накинул на тонкую шею петлю, в то время как уже поднявшийся исповедник увещевал осуждённую. Лицо юной Камиллы было бело, как мел; по нежной щеке скатилась слеза.

Огюст, со всем вниманием наблюдавший за сценой, впал в некоторый шок, заметив слёзы на щеках марионетки. Он пару раз обернулся по сторонам, но, не найдя собеседников более подходящих, обратился к Реин:

– Вы видите? Она плачет! Эта кукла плачет!

– Милый месье, – слишком напыщенно начала шептать женщина, – вы мешаете мне смотреть. Вам, верно, дурно. Кукла не может плакать. Вам стоит меньше работать.

В эти мгновения исповедник закончил свою речь и начал спускаться. Вся толпа игрушечных зрителей начала петь; звучание это въедалось в сердце художника, и тот едва ли мог дышать, трепеща от чего-то, ему непонятного. Когда гимн стих, палач ударом колена заставил Камиллу оттолкнуться от лестницы и повиснуть в воздухе мёртвой игрушкой.

Огюст спешно зарисовывал этот момент, с ужасом вглядываясь в мёртвое лицо куклы. На нём больше не читалась прежняя жизнь, будто кукла, действительно, жила, а в этот момент ушла в мир иной, навеки оставляя печать своей смерти в сознании художника.

Когда эскиз был создан, в груди младшего мастера поселилось отвращение ко всему, будто он стал свидетелем самой настоящей казни, смерти невинной девушки. Его желание изображать это на полотне совсем испарилось, хотя его не было и изначально.

Реин мимолётом заглянула в блокнот художника и снисходительно улыбнулась, видимо, всё ещё переживая обиду от его отказа.

– Полагаю, ваш брат просил вас изобразить эту сцену? В ваших произведениях видна рука мастера. Вы с вашим братом даёте незабываемый эффект, – с ленивым жаром говорила женщина, вглядываясь в очаровательное личико куклы. – Он делает прекрасных кукол, показывает нам чудесные представления, часто рассказывающие историю нашей страны, а вы, дабы невежественные умы не забыли сия чуда, запечатлеете всё не только в своей светлой голове, но и на бумаге своими искусными руками. Каковы негодники! Вы сведёте с ума любого!

– Это точно… Сведём…


Глава 10

Вечерело. Вступающий в силу мрак обволакивал своими чудовищными лапами весь город, покрывая его тенью, словно захлопывая над ним деревянную крышку гроба. На окраинах города темнело раньше. Эти узкие, грязные улицы, заполненные бродягами, нищими и прочим сбродом, были серы, и даже темны, и в дневное время, создавая резкий контраст с солнечными, светлыми, главными улицами города, а к вечеру они казались омертвевшими, разлагающимися от зловоний, сора и аморальной жизни своих бесчестных обитателей.

В одном закоулке, расположенном на такой улице, распласталось старое здание, ветхого строения, всё обшарпанное и мерзкое. Некогда оно, быть может, и выглядело красиво, благодаря своим бордовым стенам, ярким, фиолетовым вывескам и самому благородному и широкому строению; нынче вся краска стёрлась: стены выглядели сероватыми, болотными – одним словом здание обладало неприятной наружностью. Рядом стояли девушки разных возрастов: от юниц, имевших вид распутных, наивных до беспросветной глупости девиц, не умеющих до сих пор обозначить свою красоту нужными украшениями и хитростями, словно новорождённые котята, ещё слепые, глухие и слишком беспомощные при отсутствии стойкого покровителя, до женщин заурядного возраста, которые белились и румянились столь сильно, что вся краска застревала в их глубоких морщинках, женщин, которые поминутно заливались тяжёлым и сухим кашлем, иногда оставляя на своих почти дряхлых руках пятна крови.
Внутри здание выглядело не лучше: во многих местах отклеивались обои, полы были не мыты, кажется, неделю, поэтому везде валялись сухие комья земли. Коридоры были узки, что два человека обширных размеров в них бы не разошлись. У одной из комнат стояла женщина зрелых лет. Её наряд был вычурным, старомодным и слишком откровенным для её возраста. Лицо её было изувечено впалыми щеками, слегка нависающими на глаза, от которых тянулись паутинки морщин, веками. Глаза её уже давно потеряли жизнь и выглядели как тусклые пуговицы на уже старом лице. Она со всей своей подлой и низкой грацией держала тонкую и длинную сигарету, из которой сочился дымок.

– Уж мне эти скверные, капризные девчонки! – в сердцах восклицала женщина своим хриплым голосом, едва ли похожим на девичий. Почти после каждой своей фразы она заливалась влажным кашлем.

Если заглянуть в одну из комнат, то она казалась небольшим жилищем постапокалиптического мира. Потолок осыпался на пол белым порошком, а иногда и жёсткими кусками извести; некоторые участки стен были покрыты старыми коричневыми обоями, а некоторые покрашены бордовой краской, скатавшейся в небольшие бугорки. Напротив двери располагалось большое окно сероватого цвета от налипшей грязи и сантиметровых слоёв пыли; справа стояла старая, скрипучая кровать, заправленная изорванным бельём (матрац даже выглядел жёстким, словно плесневелый кусок засохшего хлеба); слева стоял туалет (между ним и кроватью расстояние было от силы сантиметров двадцать), на котором было разбросано всего по мелочи, но все эти мелочи были дешёвыми и старыми. Больше в комнате ничего не помещалось.
На небольшом табурете перед туалетом сидела Диана, опираясь локтями на столик и закрывая руками своё лицо. Ежеминутно она содрогалась в напряжённом плаче; её лицо горело, а в голове становилось мутно. Она едва оставалась в сознании, осознавая приближающуюся лихорадку.

Дверь скрипнула, и в комнату вошёл гость, не соизволив постучаться. Он сделал шаг внутрь комнаты (больше пройти было некуда), и Диана подняла на него взгляд.
Перед ней стоял мужчина. Из-за накопившихся в её глазах слёз он выглядел слегка мутно, но это был длинный и крепкий силуэт. Незнакомец носил фетровый новенький цилиндр и дорогой чёрный фрак, чей запах был полон роскоши и изящества, поверх которого был накинут тёмный плащ с высоким воротником, слегка скрывающим лицо мужчины. Хоть Диана и видела всё расплывчато, она сразу обратила внимание на хищное сверкание его чуть прищуренных глаз, отличавшихся цветом мирта, окаймлённых пушистыми ресницами. Горделиво подняв голову, он открыл взору девушки и свою презрительную усмешку, от которой Диане становилось дурно и тошно.

– Добрый вечер, мадемуазель, – вкрадчиво и наигранно вежливо пробасил незнакомец, окидывая Диану тяжёлым, оценивающим взглядом, с минуту цепляющимся за каждую деталь её внешней оболочки.

– Я сегодня не принимаю, – с придыханием ответила девушка, тут же отворачиваясь от него к окну. На улице стало совершенно облачно, или это ей казалось от немыслимой грязи?

– Каким нездоровым решением это является… Не принять последнего клиента… – мужчина в долю секунды подошёл ближе, сразу кладя свой цилиндр на столик и подходя к девушке сзади. Сквозь слёзы и пыль Диана увидела в сильно сжатой руке незнакомца блеснувший нож. Её совсем накрыла лихорадка и странный бред. Позади себя она видела Огюста, который усмехался так же, как её знакомый незнакомец пару секунд назад.

– Несладко живётся падшей женщине в одиночестве, грязи и мерзости своих деяний?..
Нож упал на столик, а крепкие, слегка холодные с улицы руки легли на тонкую шею, тут же начав сжимать её, словно в тисках, словно такими же тяжёлыми цепями из холодного металла, которыми было скованно её сердце.


Глава 11

– Каково ведь бывает изобразительное искусство! Чудесно!
Восторженный Рафаэль стоял на своём чердаке перед рабочим столом. Небольшая комната больше не была залита золотистыми, или белоснежными лучами солнца. На улице было пасмурно, морозно, что иногда по спине юноши шёл холодок, пробирающийся до самого позвоночника, а  дальше окутывая и всё его существо. Некоторый мрак правил не только в его доме, но и во всём городе, что казалось необыкновенным. Жизнь, пестревшая раньше чудными, яркими красками, совсем пожухла, как осенняя листва и готова была оборваться на своём черешке и упасть на холодную, сухую землю.

На столе, опираясь на стену, стояло крупное полотно. Изображение не казалось бы столь живым при ярком освещении за окном и теплотой, окрыляющей нежные чувства. Мрак, живущий внутри картины, сопровождался мраком извне, даруя чудесную атмосферу своему зрителю. Это была действительная казнь, пришедшая из прошлых веков. Камилла была особенна красиво своей бледностью, сломанными позвонками в нежной, тонкой шее… А как смотрели её губители, наречённые на это звание самим Мастером! Взгляд отвести было невозможно.

«Хоть сюда он не засунул Диану». Эта мысль пронеслась быстро и едва ли заметно, но сердце болезненно сжалось, а на губах явилась горькая усмешка. Не хотелось признавать, но он скучал по шелесту её платья, по растерянному взгляду, по её неописуемой красоте, способной свести с ума любого. Жестоко смеясь над собой, он думал уже купить одну из картин брата. Он был уверен, что на любой нашёл бы её: была бы это картина войны, изображение мирной крестьянской жизни, портреты королевских семейств – везде жила она, везде жила её красота, части её души, утерянные теперь в быстротечности жизни, но не в сердцах двух влюблённых юнцов, прежде так резко теряющих голову от брошенного ею неосторожного или робкого взгляда.

Пожалуй, он снёс бы и это унижение ради возможного существования рядом с недосягаемой мечтой, почившей так скоро и так неожиданно. Он уже не столь расстраивался отказу Дианы, сваливая это недоразумение на её временное «увлеченье» собственным братом. Сколько он думал об этом. Бывало, ляжет в кровать или усядется на чердаке у окна и думает: «Что мне её отказ? Неужели смогла бы она вечно быть против меня? Разглядела бы чудесную душу, творца-искусника, юношу, полного любви; нашла бы место в своём большом и добром сердце, хоть крохотное, но для меня. А там бы времени я зря не терял, но и не жалел для выполнения цели: я бы добился и более обширного уголка, больших удобств в своей конуре, располагающейся в этом вечно двигателе жизни (оказывается, не вечном!), укрепился бы там старинным особняком, а после выселил бы с прежнего места и Огюста. Тогда бы она точно вышла за меня. И неважно было бы мне, сколько придётся её ждать: месяц или тридцать лет! Я бы выждал, героически вынес бы все атаки, подавил бы все сопротивления! Разве стоят чего-то временные чувства в сравнении с моим упорством? Разве что-то могло бы стоять наравне с моим увлеченьем?», однако вскоре он признал эти мысли собственным поражением перед своими чувствами. После, то ли утешая себя, то ли убеждая самого себя, он думал: «Что о ней вспоминать? Обычная, ничем не примечательная барышня. Что было в ней особенного? Ровным счётом, ничего! Как я мог говорить о её красоте? Ведь эта мнимая красота наблюдается у всех женщина по средствам макияжа и маленьких хитростей, их личных секретов. Как я мог благоговеть перед «недоступностью» куртизанки? Чёрт меня попутал, но нынче шоры с глаз спали. Разве смею я преклоняться перед этой ничем не примечательной женщиной? Разве имеет право великий творец воспринимать падшую женщину, подобно Беатриче? Конечно, не имеет! Никакого права не имеет».

Ему стало нехорошо, мысли стали путаться, что ни за одну он не мог ухватиться, теряя их в диком водовороте. Но думы его унеслись, когда он почувствовал нечто, будто острое, в спине – кажется, это были взгляды, испытующие, наглые, недовольные.

Этот волнующий фактор выбил из его головы праздные рассуждения. Мастер обернулся и увидел за собой кучку собственных кукол. Даже не кучку, а свору! Сейчас они, действительно, были похожи на свору собак, безумных, разъярённых – все эти дикие вещи читались в их глазах, чего упорно не замечал Мастер.

Он настолько был уверен в верности и любви своих марионеток, что даже в глубине души не мог допустить таких взглядов, мыслей об их неповиновении.

Он глядел на них с сочувствием и улыбался, словно делая им в этом одолжение.

– Что вы? Задумали новый спектакль?

И он пустился в раздумья о пьесах с участием поваров, мясников и прочих рабочих. Так он углубился в думы из сочувствия к скучающим, по его мнению, «детям».
Он едва ли заметил, как куклы надвигались на него, угрожая своим оружием, столовыми приборами, которыми они вооружились. Что охватило их души? Какой порыв, благородный или подлый, толкал их на столь отчаянные меры? Разве могли они до рождения своей Спасительницы, Музы, Великой Камиллы, оживившей в их сердцах любовь к жизни, к себе, к индивидуальности пойти на подобное? Но почившая девушка, сама того не ведая, разожгла в их сердцах жестокость, безумие, хладнокровие, выжгла в них любовь к своему Творцу, даровавшему им жизнь, всё же полную чувств и мелких прелестей и чудес…


Глава 12

Пасмурно было в келье. Натурального освещения здесь не имелось, но на столике, занимавшем почти всё пространство, стояла свеча; огонёк слабо трепетал от дыхания. Так же в комнате стоял деревянный табурет и маленькая кровать, не славящаяся удобством или красотой, над которой висел крупный деревянный крест. На табурете сидел Огюст, смирный новициат с каменным лицом, не проектирующем ни единой эмоции, кроме скуки, тоски или же скорби; на кровати же сидел другой мужчина. Он не казался ни худым, ни толстым – был умеренных размеров, но не совсем стройным. Имевшиеся на его лице щёки уже стали дряблыми и чуть подвисали, глаза, в которых читалась озадаченность и нелёгкая задумчивость, не искрились юношеским романтизмом, но в них было нечто другое, тайное, известное лишь одному мужчине. На нём расплылась чёрная ряса – так выглядел он в ней, словно так и родился Священным Аббатом мужского монастыря – поверх которой лежал крупный крест.

Долго уста их были скованы тягостным молчанием, нарушаемым лишь мерным дыханием Огюста и звучными вздохами мужчины.

– Скажи же мне, Огюст, отчего ты решил прийти к нам? Мало юношей твоего возраста имеют мужество посвятить себя одному Богу… Разве что великое несчастье настигло их на жизненном пути, – вдумчиво и тихо говорил Аббат, глядя своими на половину прикрытыми глазами в пол, – что толкнуло тебя?

– Меня толкнуло одиночество. Я потерял всякую любовь, кроме любви к Богу, всякую надежду, кроме надежды на Бога, всякую возможность на жизнь вне этих стен, вне ежедневных молитв. Внутри меня разрасталась пустота. Мне нужно чувствовать любовь: любить и быть любимым. Что же даст мне это чувство, если не Отец наш? Разве может кто-нибудь другой решить моё несчастье и дать новую жизнь, лишённую праздностей?..


Глава 13

Только тяжёлый и продолжительный скрип ступеней мог отразить все раны на его сердце. Уже не совсем молодой монах, едва шаркая ногами, проходился по ветхому дому, который, казалось, мог бы разрушиться от любого неосторожного движения. Всё было украшено пылью и паутиной, изувечено старостью и дряхлостью; словно немощный старик, потерявший искру в душе, этот дом потерял своих жителей.

Но даже в этой старости Огюст находил родные черты беспорядка его брата. Везде валялась ткань, канцелярия и прочие, когда-то нужные Рафаэлю вещи. Он вдыхал глубоко и сквозь запах «пенсии» дома чувствовал запах искусства. Ступал он медленно, наслаждаясь каждым шагом, но в то же время, боясь раздавить кукол. Все эти одинаковые марионетки с красивыми, слегка побитыми лицами валялись в полном хаосе. Разве мог бы заботливый Мастер при жизни оставить их так, не заботясь, не сдувая пылинки с нежных щёк, не вычёсывая волос, не подкрашивая слегка побледневшие губы?

Тайна исчезновения Рафаэля так и оставалась тайной, окутанной мраком и печатью неизвестности. Всё это терзало Огюста. Выступление было вполне удачно, разве мог он после очередного своего возвышения безвозвратно исчезнуть? Диана умерла вместе с порывами к искусству у Огюста, так что не пришлось бы ему жаловаться на однообразность и вечную жизнь её лица… Что могло пылиться в его голове или таиться в сердце? Что заставило покинуть всю свою прежнюю и успешную жизнь?
Обойдя весь обширный дом, монах поднялся на чердак. Там чуялся ещё больший уют, ведь здесь творились чудеса, здесь из-под умелых рук, тонких пальцев его брата появлялись на свет милые куклы!

На столе, опираясь на стену, стояла картина. При виде казнённой марионетке, Огюст увидел то выступление заново, словно вживую. Вновь в его сердце врезалась злополучная слеза, обжигая и раня, расползаясь жгучей болью внутри смирённого художника.

Но вдруг Огюст заметил нечто странное: на лице Камиллы красовались бордовые пятна. Он не помнил, чтобы вырисовывал их! Да и казались они слишком небрежными. Пока он всматривался, заметил, как по бледной, омертвевшей щеке покатилась та же жгучая слеза, а уголки губ опустились, обращая красивое лицо в гримасу скорби. Он протянул было к ней руку, сам не зная, чего желает, но с верхнего края полотна полилось нечто ярко-красное: оно тянулось медленно, словно не желая сползать вниз. Монах тут же одёрнул руку; перед глазами секунды на две появилась пелена.
«Что это?» – думал младший мастер, отходя дальше от полотна, которое заливалось кровавой жидкостью.

Крестясь, он пятился назад, не имея над собой совершенно никакой силы: он не мог вдохнуть, не мог развернуться и побежать. Что-то холодное поселилось внутри него, что-то держало его, не позволяя оторвать взгляд от полотна.
Вскоре, только он подошёл к двери, из рисунка хлынула кровь и быстрым, неостановимым ручьём побежала по столу, словно кровавый водопад, падая вниз, ударяясь о пол и разбрызгиваясь.

Едва совладав с собой, вновь почувствовав в себе силу и волю, Огюст побежал, бледный от ужаса. Теперь пол скрипел иначе, не отражая душевные раны, а погружая в ледяной мрак, густой туман.

Он всё бежал и бежал; казалось, все комнаты и коридоры стали длиннее. Монах ступал и по куклам, уже забывшись и не жалея произведений брата. Под его ногами они гнулись, бились, издавая лопающиеся, звонкие звуки, пока не скрипнула и не захлопнулась навсегда входная дверь.