Цветы и песни Глава 13

Кажется, с того самого момента, когда мы провели очередной день вместе (Джон «вернул» меня домой почти что ночью), я почувствовала себя совершенно по-новому, хладнокровно приняв тот факт, что, похоже, еще немного – и все узнают о наших с ним отношениях. Чувство стыда по отношению к Дэйзвелл перебило все другие мои эмоции на какое-то время – оказалось, что бедняжка весь день пыталась отыскать меня. Когда я приехала, ее любовник сразу предупредил меня, что Дэйзвелл «не в духе», после чего я смиренно приняла ее крики, ни разу даже не вставив какое-нибудь едкое словечко – если честно, мне было так стыдно, что ни одно из них даже не пришло ко мне в голову.
В конце концов, я долго-долго извинялась перед Дэйзвелл, предлагая ей что угодно, лишь бы хоть как-то загладить свою вину. Короче говоря, этой ночью мы легли спать как никогда поздно – ведь я рассказала ей о Джоне. Да, я рассказала нудной Дэйзвелл о нас с Джоном, рассказала ей обо всем, и ни слова из этого не было ложью. В ту ночь, когда она выслушала меня, я морально была готова к самым разным оскорблениям и даже крайним мерам – например, что она сообщит об этом моей матери, или что отправит обратно в Россию, или что-то еще в этом роде, что стало бы для меня равносильно смерти. Каким же было мое удивление, когда она, зажигая уже, наверное, десятую по счету сигарету, взглянула на меня глазами, полными слез. Единственное, что она сказала мне, прежде чем я ушла спать, – это слово «бедняжка», в котором не было привычной для Дэйзвелл едкости и жесткости. Она плакала из-за того, что считала меня бедняжкой, что жалела меня. А я, в свою очередь, без сна лежала в постели, глядя в одну точку своей темной спальни сквозь пелену слез, думая о том, как сильно я ошибалась в ней все это время.

Нет, она не сделала ничего из того, что я ожидала – ни на следующий день, ни через неделю. Дэйзвелл вела себя, будто ничего не произошло, и я верила, действительно верила, что она никому не расскажет. Она не рассказала – без Дэйзвелл это и так было кому сделать.
Каждый божий день она шла ко мне навстречу – позволяла мне проводить с Джоном столько времени, сколько я этого желала; позволяла нам с ним пропадать на несколько дней, взяв с меня, разве что, обещание, что я всегда буду пытаться найти возможность позвонить ей и сказать, что я в порядке. Я делала и это. Джон сиял от счастья.
Временами я даже, можно сказать, жила у Джона – я просыпалась в его постели, которая уже успела стать нашей, я выходила в его сад так, будто этот сад был моим; некоторые мои вещи можно было найти в его доме на случай, если они мне понадобятся – следует, впрочем, отметить, что эта инициатива изначально исходила от Джона, а не от меня. Конечно, я уважала его личное пространство, тем более что присвоить себе его дом, пускай даже и незначительную его часть, было бы просто-напросто не в моем стиле. Джон сам сделал все это – подарил мне все, о чем я только мечтала, сделав мою скудную, неинтересную жизнь такой, какой она была теперь.
Мы путешествовали – ничто не мешало нам уезжать на его автомобиле так далеко, как только хотелось. Иногда, останавливаясь в каком-нибудь обшарпанном отеле, я в шутку называла его «папочкой», глядя на то, как он оплачивал мою жизнь за свой счет. У меня были собственные деньги, большую часть которых я спустила еще в первый месяц пребывания в Англии, – также у меня были деньги, которые мне дала Дэйзвелл, сказав, что у нее с моей матерью был договор по поводу моего содержания. Тем не менее, Джон никогда не позволял мне платить за себя – это была одна из тех немногих вещей, которые он был вправе запрещать мне, ведь обычно это было не в его правилах.
– Я не твой «папочка», а ты – не мой ребенок, поэтому делай все, что хочешь. – Повторял Джон раз за разом, даже не отводя взгляда от книги. – Конечно, до тех пор, пока ты не выйдешь за меня замуж.
Это была шутка. Нет, не в том, чтобы я вышла за него замуж – однажды, когда мы лежали в гостиной его дома, держась за руки и слушая какую-то очередную пластинку, Джон в самом деле предложил мне выйти за него замуж. Это было вовсе не так, как в фильмах – он не стоял передо мной, опустившись на одно колено, а в его руках не было заветного кольца. Я и не желала этого, находя данную традицию старомодной и чересчур обыденной, однако Джон был романтиком, и мы оба знали это – ничто не мешало ему сделать мне официальное предложение руки и сердца, или как там его называют. Ничего, кроме моего возраста.
Он, Джон, был юристом, поэтому прекрасно знал, о чем говорит, и поделиться со мной данной информацией он также не забыл. Я не могла выйти за него замуж в семнадцать, и, если честно, от этого осознания мне ничуть не становилось хуже. Официальный брак дал бы мне возможность официально жить с ним в этом доме, точно так же как и носить его фамилию – не стоит забывать и о том, что в браке мы вполне могли бы иметь ребенка, хотя я не хотела думать об этом, потому что сама мысль казалась мне смешной. Видимо, всему виной столь юный возраст – но, в конце концов, какой ребенок? Я, в общем-то, никогда не представляла себя в роли матери – ни в семнадцать, ни в двадцать, ни в тридцать, ни когда-либо еще. Порой мне казалось, что под нашими с Джоном ногами не было почвы – или что она все же была, но готовая в любой момент исчезнуть, оставив нас ни с чем.
Именно поэтому мы никогда не смотрели вперед – смешно подумать, но мы даже никогда не решали, чем займемся завтра, предоставив все случаю или опрометчивым решениям. Мысли о так называемом Завтра порождали внутри каждого из нас страх перед будущим, в котором, насколько мы знали, я должна была уехать – раз и навсегда.
Однажды Джон все же заговорил на эту тему, – впервые за все это время! – и, наверное, сразу же пожалел об этом, ведь то, что со мной произошло, вполне можно было назвать истерикой. Кое-как успокоив меня, словно до жути капризного ребенка, он пообещал мне никогда больше не говорить об этом, но соврал. Конечно, Джон был старше и куда более серьезней меня, поэтому большая часть важных решений (если не все) ложилась на его плечи, которые, я уверена, были куда крепче моих собственных. Я сказала ему, что была бы не против даже выйти за него замуж, только без всех этих глупых формальностей – надо же, я думала, что юриста такие слова ошеломят, но вовсе нет, – и тогда Джону пришлось снова поднять тему моего отъезда, который, хотели мы этого или нет, становился ближе с каждым днем. В конце концов, за окном простаивал август.
– Ты должна обсудить все это с матерью, – пытался он вдолбить мне в голову, в то время как я лежала на диване, делая вид, что читаю книгу. – Рассказать ей обо мне, о нас, и попросить ее разрешения, чтобы остаться. Даже если ты захочешь навестить их, поехать домой – поверь, я совсем не буду возражать, – но тогда пообещай мне, что ты обязательно вернешься.
Оторвав взгляд от книги, я посмотрела на Джона – и, не поверите, в его глазах читался страх. Он, тридцатисемилетний мужчина, страшно боялся того, что я брошу его, навсегда укатив в другую страну, где он никогда не нашел бы меня, уж поверьте. Это трогало меня, заставляя проникнуться к этому человеку лишь еще большей любовью, чем когда-либо, но, – прошу, Джон, прости меня! – я не могла заставить себя рассказать обо всем маме, о нет, только не ей.
– Хорошо, я расскажу ей обо всем, – отвечала я, тем не менее. – Но ты прав, я все равно съезжу к ним осенью. Я страшно соскучилась по дому, Джон.
Конечно, он всегда понимал меня, причем, лучше, чем кто-либо.

Во время очередного путешествия, когда нам, безрассудным, страшно захотелось сбежать от этих глупых, пускай и не всегда неверных, слухов, мы очутились чуть ли не на другом конце Англии. Позвонив из гостиницы Дэйзвелл, я сказала ей, где мы, после чего со спокойной душой отправилась с Джоном на прогулку. Он скупал мне все новые пластинки, которые только существовали – как же много времени я тратила на их прослушивание, на наслаждение! Однажды ночью, проснувшись без какой-либо на то причины в гостиничном номере после довольно-таки спокойного сна, я тут же попыталась найти Джона, совершенно ничего не различая в темноте; через пару секунд я поняла, что он мирно лежал рядом, засунув одну руку под подушку – у него была такая привычка, – и, конечно же, спал. Кажется, только после этого я наконец ощутила спокойствие, и, пододвинувшись поближе, поняла, что, пожалуй, полюбила его слишком сильно, чтобы продолжать жить и функционировать как нормальный человек. Ну и черт с этим.