Цветы и песни Глава 14

В конце августа – если быть точнее, 19 августа, – Джону исполнилось тридцать восемь. В то утро я проснулась в доме Дэйзвелл, ведь наше очередное путешествие с Джоном вскоре подошло к концу, и я не смогла не заглянуть к Дэйзвелл – поверить только, я действительно скучала по моей старушке.
За беглым завтраком (беглым потому, что мы собирались в город, чтобы купить Джону подарки) она вдруг рассказала мне о том, что мистер Янг – ее бойфренд – сделал ей предложение в один из дней нашего с Джоном отсутствия. Как оказалось, любовь сделала Дэйзвелл куда более скрытной, чем раньше – в это трудно поверить, но никто в высшем обществе даже и не догадывался, что она собиралась выходить замуж. По ее словам, ей хватило того, что все перемывали ей косточки, еще в молодости.
Конечно, я была страшно рада за Дэйзвелл и ее мистера Янга, о чем тут же поспешила сообщить, причем, более чем искренне. Ее это бесконечно трогало.
В городе мы потратили довольно-таки много времени на то, чтобы выбрать Джону стоящий подарок – дело в том, что я все полагалась на Дэйзвелл, ведь у меня совершенно не было опыта покупки подарка для тридцативосьмилетнего мужчины; как оказалось, у нее этот опыт присутствовал, но, по словам самой Дэйзвелл, Джон все еще оставался для нее совершенно непонятным мужчиной.
– Что ты имеешь в виду? – поинтересовалась я, остановившись у витрины очередного магазина.
– Ну, знаешь, он всегда довольно-таки скрытен, а иногда и вовсе ведет себя так, словно не понимает, как попал в то или иное место. Мне уже который год кажется, что мистер Брайер все никак не может адоптироваться в высшем обществе – так, конечно, бывает, но…почему ты смеешься? – недовольно спросила она.
– Дело в том, что Джон ненавидит все эти светские мероприятия, – с улыбкой отозвалась я.
– Оно и видно. – Пробормотала Дэйзвелл, после чего закурила сигарету – в отличие от Джона, ей всегда было плевать, будет табачный дым бить мне в лицо, или нет.

Когда мы вернулись домой, я приняла душ (на улице была страшная жара), после чего переоделась в легкое платье с короткой юбкой-солнышком. Сочетание платья и моих изрядно поношенных кед каждый раз делали Дэйзвелл на шаг ближе к инфаркту, который, по ее словам, обязательно случится из-за того, что я вот уже третий месяц мотаю ей нервы.
Взглянув в зеркало своей комнаты, я вдруг осознала, как хорошо я выглядела, стоя в своей спальне в этом по-летнему нежном платьице – я была довольно-таки высокой для своего возраста, с небольшой, но заметной в обтягивающем платье, грудью и тонкой талией, которая досталась мне по наследству от матери. Это был один из дней, когда мои волосы радовали меня своей ухоженностью и красотой, если это слово применимо к таким вещам, как мои волосы. Я имею в виду, что никогда не обладала какими-то особенно заметными локонами, какие нередко встретишь у какой-нибудь девушки. Мои волосы были темно-русого цвета – правда, в разном свете они нередко выглядели по-разному, – но, поверьте, они все так же оставались обычными темно-русыми волосами. Ничто из моих ранних действий не могло заставить их поменять цвет, но то, как они лежали в то утро, однозначно мне нравилось. Дэйзвелл предложила мне сделать какую-то прическу при помощи нескольких голубых лент, но я тут же забраковала ее идею, ведь меня тошнило от лент, вплетенных в волосы – будь то волосы мои, или же чьи-либо еще. Я слышала, как она спускалась по ступенькам, продолжая причитать о том, каким несносным ребенком я была.
 
В конце концов, после того, как мы обошли весь центр города в поисках, как сказала Дэйзвелл с ужасно надменным видом, «достойного подарка», я решила заглянуть в магазин, обнесенный, в отличие от других, деревом, словно маленький домик. Зайдя в него, я очутилась среди десятка самых разных фотоаппаратов – от самых старых вплоть до самых современных. Когда я вышла к Дэйзвелл, которая отказалась заходить в это зданьице под предлогом, что оно вот-вот рухнет, в моих руках покоился сверток подарочной бумаги – это был абсолютно новый Полароид. Кажется, мой подарок произвел на Дэйзвелл не так много впечатления, как ее собственный – бедняжке все казалось, что дарить мужчинам запонки для рубашек – верх оригинальности.
Я приехала к Джону без предупреждения, взяв такси – время близилось к часу дня. Это был один из дней, когда одно мое присутствие заставляло его сиять – мне действительно было крайне трудно поверить в то, что этому мужчине тридцать восемь лет. Запонки Дэйзвелл не произвели на него никакого впечатления, хотя он, конечно, попытался держаться крайне вежливо, словно она была сейчас рядом с нами.
– Скажи Дэйзвелл, что я в восторге, – сказал он, откладывая маленькую коробочку на полку шкафа в гостиной.
Конечно, я знала, что Полароид был именно той вещью, которую он желал с детства – когда-то он сам говорил мне об этом, а я, в свою очередь, не спешила забывать. Джон никогда не забывал, что я не любила кофе, или что обычным цветам я предпочитала полевые, и тому подобное.
Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы разобраться с фотоаппаратом, после чего Джон предложил мне прокатиться с ним на побережье. Конечно, я согласилась.
Как оказалось, утром в его доме было множество гостей – неудивительно, что желающих поздравить мистера Джона Брайера с ненавистным праздником оказалось море.
– Я пытался выпроводить их больше часа, – сказал он, кладя в багажник шампанское и два больших свертка пледа. На Джоне были обычные светлые брюки и клетчатая рубашка. – Сложно оставаться гостеприимным, когда каждый норовит уделить тебе как можно больше внимания. Возможно, я становлюсь все высокомернее с каждым таким днем…
– Ну, мне-то в любом случае все равно, – отозвалась я, сидя на пассажирском сидении в ожидании Джона. В моих руках была какая-то газета – одна из тех, которые ему приносил почтальон каждое утро. В ней, впрочем, я не нашла ничего интересного, да и, к тому же, ее было невозможно читать на улице из-за ветра. 
– Сегодня мы проедемся чуть дальше, ты не против?
Помотав головой, я надела солнечные очки и свернула газету, отложив ее в сторону. Джон разрешил мне сделать несколько снимков по пути на побережье, поэтому почти все то время, сколько мы были в дороге, сопровождалось щелчком кнопки затвора, а затем почти неслышным жужжанием, за которым следовала фотография-карточка. Пару раз я даже сфотографировала Джона, который расслабленно вел Фольксваген по пустынной трассе, время от времени выпуская изо рта или носа табачный дым. Кажется, он невольно смущался каждый раз, когда я направляла на него объектив Полароида, но в конце концов просто перестал обращать на меня внимания, думая, вероятно, что тогда я наконец перестану фотографировать его.
Поразительнее было то, каким фотогеничным оказался Джон – каждое фото с его изображением, которое Полароид выплевывал мне в ладонь, было лучше предыдущего, так что я решила сохранить их все себе, все до единого.
На побережье было тихо и спокойно, поэтому, снова оставив автомобиль неподалеку, мы опустились почти к самой воде. Джон все еще подшучивал надо мной каждый раз, когда я пила шампанское – эпизод с моим позорным появлением в его жизни все еще стоял перед нашими глазами. Тем не менее, он делал это совершенно по-доброму, отчего у меня и в мыслях не было сердиться на него.
К вечеру, когда снова поднялся ветер, разнося морские брызги по всему побережью, Джон заботливо укрыл меня пледом, сев рядом. Мне больше не хотелось пить, поэтому я спрятала руки под теплый плед. Мы разговаривали. Я спросила Джона, давно ли он напивался в последний раз – причем, так сильно, как мне, несовершеннолетней, и не снилось. Джон рассмеялся, после чего ответил:
– Я не так много раз напивался в своей жизни, как, наверное, хотелось бы. Больше всего подобных случаев происходило в период моего двадцатилетия – я рассказывал, кажется?
Я кивнула.
– Будучи студентами, мы напивались едва ли не каждый день – понятия не имею, откуда у нас были деньги. – Он помолчал. – К сожалению, большинство ярких моментов моей жизни искажено этим алкогольным туманом. Может быть, это даже к лучшему.
– Неужели ты больше не напивался с тех пор, как тебе исполнилось тридцать? – недоверчиво спросила я.
– Было несколько раз, – неопределенно ответил Джон. – Мне пришлось повзрослеть, стать серьезнее. Иногда мне казалось, что моя жизнь шла под откос – в такие моменты ты либо впадаешь в депрессию, либо действуешь. Банально звучит, правда?
– Немного. – Я рассматривала какого-то маленького жучка, взобравшегося на мой плед – через пару секунд он был унесен ветром. Мне страшно хотелось спросить Джона об этом, причем, уже довольно-таки давно. Я тихо окликнула его.
– М-м?
– Ты никогда не рассказывал мне о своих возлюбленных.
– Ты действительно хочешь знать? – он удивленно посмотрел на меня.
– Мне интересно, – просто заметила я. – Почему ты был одинок так долго.
– Мне и самому это интересно, – отозвался Джон. – Ведь я любил – действительно любил. В двадцать лет это были лишь глупые влюбленности в перерывах между нашими пошлыми развлечениями, и только. Кажется, мне было двадцать семь, когда я встретил Пэтси. Мы познакомились в Америке, где я проходил стажировку – мне пришлось бросить все, что у меня только было в Англии, но я сделал это. Тем более что у меня почти не было ничего, чем я мог бы похвастаться.
Мы с Пэтси прожили в ее доме в Америке три с половиной года, но однажды утром мне пришло письмо от матери – отцу становилось все хуже и хуже, и так с каждым днем. Да, он болел. Вернувшись в Англию как можно скорее, я пробыл там несколько месяцев, вплоть до самой его смерти. А затем – не поверишь – мне предложили работу. Наконец-то я обрел возможность использовать свое никчемное образование, на которое пришлось убить большую часть моей молодости. Наконец-то у меня мог появиться настоящий заработок, позволивший бы моей матери оставить ненавистную работу и насладиться безбедной старостью. Я пытался объяснить это Пэтси в письмах, но она не отвечала ни на одно из них – и тогда я снова вернулся в Америку, только на этот раз для того, чтобы забрать ее с собой.
Джон помолчал, после чего добавил:
– Она не пожелала уехать со мной. Все твердила мне о каких-то обязательствах, что не давали ей уехать – проблема была в том, что теперь и у меня они были.
– И вы расстались?
– Да, – я вернулся в Англию, где получил обещанную работу, сделал то, что и собирался сделать, и, знаешь, у меня словно началась другая, новая жизнь. Во всяком случае, это то, как я себя чувствовал. Я обрел множество новых знакомств, и, конечно же, я влюблялся – как мне тогда казалось. Это были просто очередные скоротечные и недолговременные романы, прекращавшиеся либо осознанием того, что мы, в конечном итоге, оказывались друг для друга больше друзьями, нежели любовниками, либо, в крайних случаях, я узнавал, что становился причиной краха целых семей, сам того не осознавая. Знаешь, я никогда не хотел стать для кого-либо из них лишь тайным любовником, которого пытаешься скрыть от собственного ревнивого мужа, но порой это все-таки случалось – и, что хуже всего, каждый раз я оказывался последним человеком, знавшим правду. Даже ее муж знал меня – а я, представь, и понятия не имел, что она была замужем.
– Сначала я тоже боялась, что ты женат, – сказала я, глядя в противоположную от Джону сторону. – Мне все казалось, что вот-вот откуда-то выйдет твоя жена, а я окажусь лишь глупой любовницей, которая верила в любовь.
– Поверь, я слишком хорошо знаком с этим чувством, чтобы поступить так с кем-либо – особенно, с тобой.
Я улыбнулась Джону.
– Теперь я тебе верю. Продолжай, – попросила я. – Мне нравится слушать тебя.
– Осталось не так уж и много – это почти что конец истории, – спокойно заметил Джон. – Эмили была женщиной, на которой я даже хотел жениться. Я считал ее любовью всей своей жизни, несмотря на то, что мы были такими разными. Кажется, мы жили вместе около четырех лет – я знал каждый ее шаг, каждую ее привычку, каждую ее эмоцию, каждый ее страх. Мне даже казалось, что я знал ее лучше, чем себя. – Он снова помолчал, как будто пытаясь собрать мысли в кучу или подобрать нужные слова. Скорее всего, второе – Джон заговорил медленно, неуверенно: – существуют определенные обстоятельства в жизни двух людей – однако, не всех, как показал опыт, – которые способны разрушить все, что было до этого. Даже если вы возводили это годами или, скажем, десятилетиями.
– Он изменила тебе? – тут же спросила я абсолютно бесцеремонно – мысль об измене была первой, появившейся в моей голове – казалось, я даже была уверена, что именно это он и имел в виду.
– Нет, – отозвался Джон, и голос его показался мне удрученным, полным каких-то эмоций, которые в сочетании с его мягкой манерой речи и почти что бархатным голосом играли с моими чувствами злую шутку. Я предвидела следующую его фразу за секунду до того, как он все-таки произнес ее: – я изменил.
Что должно было произойти? Я должна была почувствовать, как мое сердце оборвалось, или как кто-то подцепил невидимым крюком мой желудок? Или как похолодели мои руки, как покрылась мурашками спина? Я не знаю, что должно было произойти, но точно знаю, чего не произошло – его слова не вызвали у меня никаких эмоций, кроме, – боже, извини меня за мою глупость и слабость, – жалости. Кто была эта безликая Эмили, которую я никогда не знала? Чем для меня, сидящей рядом с тридцативосьмилетним Джоном, была ее боль, ее разочарование из-за измены любимого мужчины?
– Это был последний раз, когда я напился до того состояния, о котором ты спрашивала меня, – сказал Джон после долгой паузы. – В молодости напиваться было не так больно – потому что нечего было терять.
Я ничего не ответила, совершенно не представляя, что можно было сказать на это. Напившись, Джон изменил ей – мне хватило трех месяцев жизни в обществе абсолютно безрассудных и беззаботных людей, чтобы понять, что для большинства из них измена (причем, регулярная) стала чем-то привычным, в порядке вещей – они охотно изменяли и без алкоголя.
– Но ты ведь помнишь что-то, не так ли? – спросила я, нарушив неловкую, гнетущую тишину. – Помнишь, как это произошло?
– Слава богу, нет, – мрачно ответил Джон. – Мне должно быть стыдно за эти слова, но я даже лица ее не помню. Единственное, что отложилось у меня в памяти с того вечера – это то, что я не проявлял достаточно инициативы. Я вполне мог бы избежать этого, будь чуть менее пьян. Все это – лишь подробности той жизни, которую принято вести в нашем обществе. Мне жаль, что я стал его составляющей.
Когда мы снова замолчали, Джон, по-видимому, был чересчур напряжен, поэтому, не выдержав этого, воскликнул:
– Боже, Лиза, ну скажи хоть что-нибудь – я чувствую себя невероятным подонком!
– Ты вовсе не подонок, – нежно ответила я. – Поверь мне, Джон, я не знаю, что должно произойти, чтобы я разочаровалась в тебе. Это прошлое – и, как бы банально это ни звучало, – ему стоит остаться в прошлом.
– Сегодня прямо-таки вечер банальных фраз, – с улыбкой сказал Джон, глядя на меня. Я тоже улыбнулась. – Я люблю тебя.
Как долго мы сидели так на побережье, целуясь? Я разделила с ним мой плед, несмотря на то, что у него был свой – и, не поверите, стоило нам укрыться вдвоем, как стало значительно теплее. Необъяснимо. Тридцать восемь лет? Да вы шутите. Двадцать один год? Теперь он точно мой папочка. О да, согласна, – полный упадок моральных ценностей. Никогда еще Джон не казался мне настолько красивым, как сейчас.
А ночью он ни разу не выпустил меня из своих объятий. Я знала, что Джон был единственным человеком во всей моей жизни, которому я могла довериться.

Август отступал, оставляя за собой лишь воспоминания об этом лете, которое хотелось, словно пластинку в старом, пыльном проигрывателе, поставить сначала, заново. Сентябрь стучался в мокрое серое окошко – пожалуйста, не причини мне боль. Мне показалось, или меня так не услышали?