10. Новый мир на склоне лет

10. Новый мир на склоне лет.

Зная, что навсегда рассталась с Европой, я не могла себе позволить долго предаваться ностальгии. Жизнь в Канаде я стала рассматривать как какое-то приключение, а приключения надо или вообще не начинать, или отдаваться им всем сердцем. Дух мой во время путешествия подвергся жесточайшему испытанию. Этот переход через океан оказался для "Императрицы Канады" самым тяжелым, как сказал мне капитан. Почти все пассажиры, включая мою собственную семью, страдали от морской болезни и лежали внизу. Не болели я и Мимка. Мимка присматривала за мной и глаз не спускала со старого жакета, который я купила ей в Крыму много лет назад. Этот жакет она носила, не снимая, с утра до вечера, а по ночам клала под свою подушку. Жакет каждому, кто случайно поднял бы его, показался бы удивительно тяжелым. Но Мимка следила, чтобы ни у кого не было возможности взять его в руки. Между тканью и подкладкой верная старая служанка зашила несколько мешочков из замши, в которых хранилось все, что осталось от моих драгоценностей. Ни количество вещиц, ни их стоимость нельзя было и сравнить с сокровищницей моей матери, но Мимка даже про тонкую золотую шпильку, не представляющую особой ценности, говорила выразительное и успокаивающее русское "пригодится".

Старый пароход все время качало и швыряло. Нам выпало мало свободных часов на его борту. Я не могла понять, почему, как и все члены моей семьи, я не страдала от морской болезни. Я никогда в жизни не была хорошим моряком, и на борту "Штандарта", к огорчению племянниц, мне часто становилось дурно.

Забавно, что один датский журналист, услышав шутку команды, называвшей свой корабль "пьяной княгиней", отнес ее ко мне и с возмущением обратился к капитану. Но все знали, что я практически не прикасаюсь к спиртному, и уж никак я не думала, что шутка могла быть адресована в мой адрес.

"Императрица Канады" пристала к берегу в Галифаксе. Нас встретили датский генеральный консул и многие представителями администрации провинции Квебек. Мы сразу же пересели на поезд, идущий в Монреаль. Тяжелое путешествие сказалось на моих близких. Позвоночник мужа, поврежденный во время I Мировой войны, стал снова его тревожить. Внуки вели себя беспокойно, а остальные с тревогой гадали, что их ожидает в конце пути.

Но я предпочитала жить настоящим. Как можно удобнее устроив мужа в поезде, повернулась к окну. Огромные пространства, которые я видела, произвели на меня глубокое впечатление. Я чувствовала себя, как дома. Все напоминало о российских просторах.

В Монреале нас встретила группа восторженных русских эмигрантов, многие из которых проехали сотни миль, чтобы приветствовать сестру Царя. Некоторые даже утверждали, что приходятся мне дальними родственниками. В то время я не знала, что эти "родственники" были первыми в целом ряду воображаемых кузенов и кузин, племянников и племянниц и других самозванцев, которые появлялись, кажется, во всех уголках земного шара. Особенно подходил для них американский континент. Там они умножались легче, чем в любом другом месте.

Наше прибытие в Торонто прошло спокойнее. Я, к своему смущению, обнаружила, что для "сельскохозяйственных иммигрантов" были зарезервированы роскошные номера в "Ройял Йорк Отеле" – небоскребе, бывшем, предположительно, самым большим зданием такого типа в Содружестве. Везде толстые ковры, изысканные портьеры, масса экзотических цветов – и чего только еще не было! Я просто не могла это выносить, и моей семье точно так же как и мне, не понравилось это великолепие, если не считать мою бедную дорогую Мимку, которая все говорила, что это место по своим размерам более-менее походит на дворец и поэтому подходит для пребывания ее госпожи. Но нам пришлось ее разочаровать. Через два дня мы переехали в скромный пансион, который держала чета эмигрантов, дружески к нам расположенных. Там не было богатых ковров или комфортабельных кресел, но с каким удовольствием мы обнаружили, что в каждой комнате висят иконы, а щи подают с маленькими пирожками. Все в Торонто были так добры к нам, и все помогали.

В то время американским консулом был мистер Малькольм Догерти, который оказал моей семье большую помощь. Он с супругой когда-то гостил у нас в Кнудсминне в Дании. Однако мы приехали в Канаду не для того, чтобы нас чествовали, и не для того, чтобы наслаждаться маленькими пирожками с мясом, приготовленными так, как принято в России. Нам нужно было начинать поиски подходящей нам фермы. На это потребовалось какое-то время. Несмотря на недостаток делового опыта, мы избежали всевозможных ловушек благодаря мистеру А.Г. Крейтону, местному чиновнику, любезно предоставившему нам свою помощь. Он проводил все необходимые переговоры, не раскрывая личности возможного покупателя. Имя Романовых все еще было связано с отблеском сказочного богатства, и большинство агентов по недвижимости постарались бы на нас нажиться. День за днем я с мужем и мистером Крейтоном объезжали сельскую местность.

О, и я должна обязательно упомянуть Мимку. Она настаивала на том, чтобы каждый раз ездить с нами. Она несколько осложняла нам дело, оценивая многие фермы как совершенно неподходящие. Кнудсминне в этом отношении не был так важен, поскольку там мы близко общались с моими знатными родственниками. Но здесь, в Канаде, где не было королей, князей и графов, чтобы подтвердить наше достоинство, бедная Мимка тешила себя иллюзией, что чем больше будет ферма, тем больше она будет соответствовать моему высокому происхождению. Однако все, что она делала, было наполнено такой любовью к нам, что мы всегда ее прощали.

Только осенью 1948 года мы нашли подходящую ухоженную ферму в 200 акров в графстве Хэлтон рядом с Кэмпбеллвиллем, примерно в пятидесяти милях к западу от Торонто. Даже Мимка, хоть и с ворчанием, признала, что ферма неплохая. Большой дом из красного кирпича стоял среди обширных газонов. От дороги к нему вела наша собственная аллея, окаймленная высокими кленами. Все это было похоже на маленькое сельское поместье. Благодаря предусмотрительности мистера Крейтона место это было куплено за 14 000 долларов – сумму значительно меньшую, чем пришлось бы заплатить, если бы с самого начала было известно мое имя.

Переехать сюда из Торонто было для меня радостным событием, и я работала, как раб, чтобы превратить это место в свой настоящий дом. Прибыли, в конце концов, все наши пожитки, и в каждой из десяти комнат были какие-то дорогие сердцу вещи, напоминающие нам о прошлом. Это был райский уголок цветов.

Приятно осознавать, что те первые месяцы в Канаде оказались одними из самых счастливых в моей жизни. День за днем, неделю за неделей я дышала все более свободно. Природа вокруг фермы говорила со мной на понятном мне языке. Все свободное время я посвящала прогулкам. Деревья, кусты и цветы напоминали о родине, которую я никогда больше не увижу. Воспоминания, которые были дороже самой жизни, становились все отчетливее по мере того, как я знакомилась с природой Канады. С волнением писала я тогда своей подруге: "Я нашла здесь в кустах свои любимые весенние цветы – голубые анемоны. Это было счастье, потому что я их обожаю. Я и не думала, что увижу их когда-нибудь снова. Сейчас мне есть чего ждать: когда они начнут цвести, Канада станет мне еще ближе... Дома весной леса были голубые от этих цветов..."

Но это был отдых в свободные часы. Мы были фермерами, и я никогда не забывала об этом. Помогала всем, чем могла, особенно с птицей. Муж постепенно собрал солидное стадо скота. Мы решили также держать несколько свиней. Своими трудами укрепляли наше маленькое хозяйство.

Но с самого начала нас преследовали разные трудности. Все наше оборудование, перевезенное из Дании за большие деньги, оказалось в Канаде практически бесполезным. Запасные детали было трудно достать, и стоили они дорого. В графстве Хэлтон трудно было нанять работников на ферму. В скором времени оба наших сына решили заняться каким-нибудь бизнесом в Торонто и вместе с женами уехали из Кэмпбеллвилля.

Я несколько погоревала по этому поводу. В Дании я была женой фермера, и в Канаде у меня остался прежний образ жизни. Не чувствуя себя больше "зверьком в золоченой клетке, выставленным напоказ", я с большим удовольствием занималась обыкновенными делами по дому. За исключением стряпни! Я люблю хорошую еду, когда передо мной ставят готовую, но когда ее нет, вполне свободно обхожусь без нее и считаю все изощренные кулинарные приготовления пустой тратой времени, которое лучше было бы употребить на прогулки, занятия живописью или просто на мечтания. Мимка, одолеваемая ревматизмом, делала все, что было в ее силах, но сил этих не хватало на многое. Я неплохо готовлю овощи и люблю печь хлеб. В остальном домашние рассчитывали на купленные в Кэмпбеллвилле консервы.

С самого начала все фермеры в графстве Хэлтон относились ко мне по-доброму, почтительно и готовы были всегда прийти на помощь. Озадаченные сложностью русских титулов, они порой называли нас с мужем "Царем и его Королевой". Их впечатлил слух, что в России мой муж владел тысячью лошадей паломинской породы. Возможно, основанием для этого слуха послужил тот факт, что Гусарский Ахтырский полк, в котором он служил, действительно имел очень много лошадей этой породы. Соседи никогда не забывали, что я из рода Романовых, дочь и сестра Императоров. Но моя одежда, простое обращение, получаемое мной удовольствие от самых простых в жизни дел – все это послужило тому, что простые люди стали чувствовать себя со мной вполне непринужденно. Очень скоро для соседей я стала просто Ольгой, и такое обращение мне было по душе.

Я не просто легко переносила, но наслаждалась длинной, холодной канадской зимой. Снежный пейзаж согревал мою душу. Поленья в очаге, ледяной узор на оконных стеклах, хруст снега под ногами, особенная зимняя тишина в лесу и на полях – все это были страницы книги, которую я читала и любила с детства.

К несчастью, то, что я спряталась в глуши Канады, ничуть не охладило пыла репортеров и фотокорреспондентов. Я и в прежние, лучшие годы не любила публичности. Теперь же не любила ее еще больше, но не имела сил избегнуть ее совсем. Один журналист из Копенгагена пересек Атлантический океан с единственной целью – узнать "историю" внучки Короля Христиана IX, живущей в канадской глуши! Это идеей интересовались и издатели в Нью-Йорке. Мне предлагали большие суммы за права на мою автобиографию. Предложения эти были весьма искусительны, поскольку с финансами у меня было неважно. Но я не стала принимать эти предложения, несмотря на то, что деньги могли бы решить мои безотлагательные проблемы. При этом без предупреждений приезжали все новые репортеры, у меня не было возможности отказывать им в письмах. Я старалась избегать общения с ними, но не всегда это получалось. Десятки журналистов стекались в графство Холтон, они подстерегали меня в саду, на полях, на птичьем дворе. Фотографировали меня среди коров, в курятнике, рядом с клумбами. Заставали врасплох – в свободной позе на отдыхе или за штопкой простыни. Они даже подглядывали в окна и снимали мои героические усилия управиться с веником и тряпкой.

Репортеры приезжали и уезжали и должны были сочинять свои рассказы, основываясь на том, что видели, а не что слышали. Всех ждал вежливый отказ.

Несмотря на все трудности, Канада на меня действовала благотворно. Я больше не была бедной родственницей в изгнании, исчезновение былого величия которой постоянно подчеркивали многочисленные более удачно устроившиеся родственники. В Канаде я стала просто самой собой.

Немецкая "Анастасия" не осталась единственной претенденткой на имя Романовых. Когда я 1925 году поехала в Берлин, едва ли могла предвидеть, как много встреч подобного рода ожидает меня в будущем. Хорошо, что я, в конце концов, выработала иммунитет против их атак. Иначе они могли бы свести меня с ума. Я надеялась, что безразличие к ним окажется лучшим методом в обращении с этими людьми, но такая стратегия не всегда срабатывала. Трудно и представить себе, насколько нахальными, бесчувственными и настойчивыми были некоторые из них.

С самого начала своей жизни в графстве Холтон я изумлялась, когда какая-то незнакомка из Торонто начала часто писать мне длинные письма. Женщина эта не называла себя, но просто повторяла, что, будучи "очень близкой родственницей", имеет право просить меня принять ее и выслушать ее историю. Сначала я просто игнорировала эти письма. Однако, в конце концов, это стало меня раздражать, и я послала короткое письмо с отказом ее принять.

Это не заставило "очень близкую родственницу" замолчать, но свою тактику она изменила. Ее письма стали такими жалобными, что я не выдержала и сообщила, что повидаюсь с ней, но только один раз. Была назначена встреча, и мой муж поехал в Моффет, чтобы встретить поезд из Торонто. Но он так и не привез эту женщину на ферму. Увидев ее, он сразу же понял, что не может допустить, чтобы я с ней встретилась. Он сказал мне, что она была просто невозможной. Я понятия не имею, как ему это удалось, но он поговорил с ней на перроне и усадил в ближайший же поезд, идущий в Торонто. Он, должно быть, сказал ей что-то, что заставило ее умолкнуть раз и навсегда. Я больше не получала от нее писем и не знаю, за кого она пыталась себя выдать.

Другой самозванкой была еще одна весьма шумная "Анастасия", жившая в небольшом городке в Иллинойсе. Она тоже принялась донимать "любимую тетю Ольгу" бесконечными письмами, и ее нисколько не смущало, что "любимая тетя Ольга" никогда не отвечала на них. Женщина эта была владелицей салона красоты "Анастасия" и ее бизнес, по-видимому, процветал. Через некоторое время даме из Иллинойса надоело писать письма в Канаду. Она проделала долгий путь до Торонто, исполненная решимости заставить "любимую тетю" повидаться с ней. "Анастасия" из Иллинойса планировала добраться до Кемпбеллвилля, но, прибыв в Торонто, услышала новость, которая заставила ее поспешить в немецкое консульство.

Случилось так, что примерно как раз в это время госпожа Андерсон довела свое дело до немецкого суда, пытаясь добиться, чтобы ее требование было признано законным. К моему недовольству и отвращению, два немецких юриста прилетели в Торонто, чтобы уточнить кое-какие детали моего визита в Берлин в 1925 году. Германский консул попросил меня дать им короткое интервью. Первым моим побуждением было отказать: я не желала больше иметь ничего общего с этим делом. Но консул продолжал упрашивать, и в конце концов я, хотя и неохотно, согласилась. "Короткое интервью" тянулось и тянулось, пока я не начала подозревать, что меня пытаются поймать в ловушку, заставляя отвечать на вопросы, которые я не могла толком понять. Взволнованная и уставшая, я встала и сказала, что больше не могу дать никакой информации, и вышла из комнаты. Смущенный консул шел за мной, бормоча извинения. В коридоре мы чуть не натолкнулись на "Анастасию" из Иллинойса, которая, услышав о прибытии юристов в Торонто, ждала их там, надеясь на мое подтверждение ее собственной версии и на обличение немецкой "Анастасии" в мошенничестве. "Анастасия" из Иллинойса услышала извинения консула, обращавшемуся ко мне "Ваше Императорское Высочество". Мгновенно сообразив, она ринулась ко мне с восклицанием: "Тетя Ольга! Дорогая тетя Ольга! Наконец-то!"

Мне было в тот момент совсем не до того, я просто прошла мимо, даже не взглянув на нее. Позднее я узнала, что "Анастасия" из Иллинойса пыталась завербовать себе сторонников в Торонто, утверждая, что она узнала "свою дорогую тетю" по верхней губе. А я и не догадывалась, что меня можно узнать по какой-то таинственной особенности моей верхней губы. Полагаю, что эта женщина вернулась тогда в свой салон красоты в Иллинойсе. По крайней мере, она перестала тратиться на марки для писем мне.

Это было только два случая из множества подобных. Некая дама, жившая в роскошной вилле на берегу озера Комо, выдавала себя за мою племянницу Ольгу, старшую дочь Ники. В свою очередь, она настаивала, что все "ее три сестры" были убиты в 1918 году, и поэтому немецкая "Анастасия" была самозванкой. Претендентка с озера Комо, казалось, обладала значительными средствами. Приемы на вилле свидетельствовали о ее богатстве. Предполагали, что она была тайно обручена с отпрыском королевского рода, но ни имя, ни национальность его никому не были известны. Появилась "Анастасия" даже в Японии! Русский епископ в Токио, мой старый друг, написал мне, что эта женщина поднимает шум в Азии. "Вы должны сделать что-нибудь, чтобы это прекратить", – умолял он. Но что же я могла сделать? Все мои родственники, да и я сама, получили убедительные доказательства совершенного убийства. Со стороны этих авантюристов было настоящей жестокостью выдавать себя за погибших, причем всегда в надежде на материальные выгоды. Я ничего не могла сделать. Не желала опускаться до того, чтобы разоблачать эти постыдные уловки. Могла лишь игнорировать их. Но все это было для меня мучительно.

Однажды, когда мы жили уже в Куксвилле, как-то вечером раздался стук в дверь. Мой муж пошел открывать и увидел неприятного вида человека маленького роста, который улыбнулся и заговорил по-французски: "Не думаю, что вы узнаете меня после всех этих лет. Я Алексей. Пожалуйста, разрешите мне повидаться с тетей Ольгой. Я привез ей описание своей жизни.

Когда я услышала это, мне стало дурно. Супруг попытался помешать незнакомцу войти в дом, но маленький человек проскользнул мимо него в гостиную, выложил на стол объемистую засаленную рукопись и стал бормотать о каких-то солдатах в Екатеринбурге, которые в далеком прошлом пожалели его: "Я был очень серьезно ранен, но остался жив, и они тайком вынесли меня из подвала. Позднее они передали меня французам. Один офицер усыновил меня и привез во Францию. Я всегда знал, чей я сын, но не желал, чтобы это стало всем известно. Но я думаю, настало время сделать это, и я описал свою историю. Так жаль, я совсем забыл русский язык".

Я уже давно заставила себя смириться с ужасом бойни в Екатеринбурге. Верила, что мой брат со всей своей Семьей нашел упокоение о Господе. Постоянно помнила их и молилась о них.

И вот теперь, под крышей моего собственного дома, стоял этот неопрятный маленький француз и все говорил и говорил об ужасе той июльской ночи 1918 года. Мой муж, верно, хотел вытолкать его вон. Но я его выслушала и согласилась прочесть рукопись, хотя, конечно, знала, что он мне такой же племянник, как мой пес, лежавший у камина.

В конце концов, человечек разразился слезами и признался в своем мошенничестве. Он был француз, когда-то плавал, а теперь был мойщиком посуды в Нью-Йорке. Мне было тяжело с ним говорить, но было и жалко его.

Самая последняя "Анастасия" объявилась в Монреале в начале 1960 года. Эта женщина, подлинная личность которой так и не была установлена, оказалась такой настойчивой, что начальник полиции Монреаля решил, наконец, послать в Куксвилль одного из своих людей.

Меня спросили, согласна ли я, чтобы той женщине в Монреале показали цветной фильм обо мне. Я согласилась. Я хотела раз и навсегда покончить со всей этой глупостью.

Но спустя несколько дней, когда я, тяжело больная, лежала в больнице в Торонто, в мою палату, несмотря на надпись "Никаких посетителей" на двери, вошел полицейский офицер из Монреаля в сопровождении этой последней самозванки. Ошеломленная, я закрыла глаза, будто сплю, в надежде, что меня оставят в покое, и женщина та сказала: "Я до сих пор помню, как она всегда притворялась, что падает в обморок, когда она хотела чего-нибудь добиться от моего отца". – Ну, ни разу в жизни я не падала в обморок и не притворялась, что теряю сознание в присутствии Ники. Мне незачем было притворяться перед ним. Знаю, что я часто ему досаждала, и надеюсь, что он простил меня, но между нами никогда не было фальши. Несмотря на все свое нахальное упорство, "Анастасия" из Монреаля канула в безвестность, где ей и место.

Невероятно, но однажды и меня саму обвинили в том, что я выдаю себя за саму себя. Однажды мне показали письмо, в котором некая женщина из Монтевидео на испанском языке утверждала, что это она Великая княгиня Ольга Александровна и что она собирается приехать в Канаду, чтобы "защитить честь и достоинство семейства Романовых". Диву даешься, сколько в этом мире помешанных. О женщине из Монтевидео больше ничего не было слышно.

Я знаю, что смерть моя уже близка, и сейчас, в конце своей долгой жизни, считаю, что рассказала все, что помню об Анастасии. Больше мне нечего добавить. Думаю, что отдала свой долг памяти моей бедной Маленькой.; Я желаю, чтобы ложные легенды о ней были забыты.


; Это ласкательное слово использовалось в Императорской Семье по отношению к Великой княжне Анастасии Николаевне.


Как чадо нашей Святой Православной Церкви, учение которой есть якорь спасения, брата своего почитаю Помазанником Божиим, власть которому была вручена не людьми, но Самим Господом. Я молюсь не за него, а ему. Он – мученик.