По следам Рождества P. S

(черновик)

...  теперь она живет в интересном месте. Когда-то с этого холма поклонялись богу Солнца Ра. Здесь сливаются реки Ока и Волга. Само место из космоса выглядит как голова сокола, а еще шире Глаз Ра. Храмы, Ярмарка и прочее, что уродуют строительством стадиона для показухи 18 года - но речь о другом.
Рядом гостиница "Азимут" бывшая "Нижегородская". Когда поселилась тут - поставили памятник (правда из пластика), зато самому Жюлю Верну.
И снова не об этом .

В этой гостинице много кто жил и Даль, конечно. Заскребыш встречается с ним на Ваганьково. На свадьбе актера Даля такой же сам актер и намного хуже главный режиссер сажает артистку невесту к себе на колени: " А любишь ты все равно меня". И если садится, пусть потом на всю жизнь остается одна. Жадные и скотские пошляки.

Тут же Козинцев, тоже винтик истории. Богатырев, Дьячков, Шепитько, даже Высоцкий зачем-то. А Райкин. И тот и другой. Но, как видно, при чем, как певица, которая родила актера с цветочной фамилией, до которого Заскребышу   зачем-то есть дело, как до самой себя. Что ей Гекуба. Но он не избалован, а потому  вовремя понял: смерть  никто ни для кого не отменял, чтобы, кроме всякого прочего дерьма, поутру еще стыдиться  своих сорванных катушек и бояться того, что все понимают о чем думаешь на самом деле.

И потом: он бы так не сделал.
Кроме Заскребыша о нем некому рассказать. "О чем вы снимаете этот фильм".
Именно тот наиважнейший вопрос. Точка отсчета и финальная. Между ними должна быть втиснута история забытого актера. Но от "чтобы помнили" Заскребыш  тяготеет к "чтобы поняли". Тогда история разворачивается и требует самостного понимания вещей. Рождение, война, послевоенный Ленинград, хрущевина, развал вавилонской постройки и, конечно, его уход. Кто он на фоне этого месива, сна разума, кроме того, что нравился бабам. Может, как Заскребыш: шел по жизни, порхая, увязая в жижу по самую сердцевину. Вглядывась в роли, в фото, Заскребыш пристает к друзьям: "как он тебе". И в ответ получает: "личность"...Монтаж разбухает, тыкает в дыры носом и хоть во всем должен быть отбор - Заскребыш говорит себе, что она дилетант. К человеческой истории отнеслась легкомысленно. Он бы так не сделал.


Неплохо позволить себе психовать по гениальности как те, кто родился позднее  и не имеет вселенского терпения. Вот только детей психом не накормишь, так что держи при себе, души болгарскими сигаретами свое малодушие. Исправно исполняй супружеский долг со сценой, она ведь не виновата в чьем-то бесплодии. К тому же кто-то умирал ради тебя на войне  и ты это помнишь, хоть не был. Все прочее рефлексия от недостатка муштры или неожиданного окончания очередного блока болгарского дерьма. Другого там не купишь, зато ни целлюлозы тебе, ни химии и пластика. Это немаловажно для тех, кто останется в будущем, что само по себе смешно для того, кто умеет делать смешные вещи качественно в самом что ни на есть настоящем прошлом.
Встреться он раньше, он бы разъяснил, что многие тут хотели бы быть любимыми. Безответственно, без печали и грусти, без меры наказания за любовь.

Вспомнишь тут своего первого джентльмена в театре. Он появился вдруг как-то сразу, в общаге, в первый же день, словно переходящее красное знамя  доставался актерскому общежитию по наследству от бывших, живших в нем,  женатых актеров. Имел непривычную для Заскребыша бирку "гомик", был худ, при случае пил, ко всему прочему был чудовищно сентиментален для периферийного искусства и зарабатывал на хлеб насущный сказкой о дожде Ахмадулиной, словно это была невесть какая творческая победа. Смешно отдавался сказке полностью, строчкам, написанным от женского лица, которые Заскребыш читала на уроках по речи еще на втором курсе. При этом потел неизмеримо серым болезненным потом.
Про него распускали слухи те самые, перед которыми неглупый и убогий ползал  на коленях и умолял о любви. Но простодушная Заскребыш поначалу ничего этого не понимала, потому что еще не привыкла оскорблять людей все о них знанием. Едва придя в театр, она повернулась к нему на вводе и спросила почему Настасья Филипповна такая страшная. Настасья была женой ведущего актера, имела двоих детей и образование актрисы кукольного театра. К чести сказать и  уму первого театрального гомика - он заткнул Заскребышу рот и прошептал "тише!", при этом почему-то Заскребыша зауважав. Благодаря ему Заскребыш нажила в лице артистки с проблемной челюстью врага года на три позднее. И Заскребыш помянула его добром, может быть, единственная, когда прочла много лет спустя как и за что убили нервного, потного человека. За его квадратные метры.

Почему же никто не объяснил, что попала в мир страстей человеческих. Оттого ли, что играли про то, чего сами не понимали: своих собственных страстей.
Так что живешь  и живи - как сказал один медиум голосом нечеловекоподобным. Этого медиума с полным почтением ввели в состояние транса приволжские телевизионщики. Коммунизм канул в лету и требовалось узнать смысл жизни у них же, только загробных чертей. Наивные журналисты так и спросили "В чем смысл жизни?"
И получили ответ с интонацией чуть ли не матом: "Зачем тебе это знать? Живешь себе и живи!"

  Тот-то валялись и гоготали бесы, ведь они хоть и нескончаемо врут, зато  пользуют толику правды для убедительности. Дураку и невежде с профессиональным чертом не поспорить при его-то квалификации религиозного патриарха, а потому играть черта нелегко. Это под силу только самому умному брату артисту. Если вообще кому-нибудь под силу.
А ты уж сам как-нибудь решай, живи. Вне всяких религий, кроме человеческих, в  радости и без радости, не совершая подлых дел.   Все остальное чепуха. Сотрется из жизни, как вырезают на монтаже пустые и черные дыры.

Мень Александр. Хорош был. Не только проповедником, но и прекрасным актером на радио. Интересно, он метил в патриархи? И, кто знает, как оно повернись в этом мире, где даже мать Тереза была исчадием ада, а не гласом в пустыне Царя Небесного.

А тот, который шагнул из окна: он был слаб или просто ослаб. Тогда он не виноват, если это не зависит от человека, как от того несчастного, который рухнул с балкона за то, что спасал соседа по какой-то случайности свалившегося на него с пятнадцатого этажа.
Но ведь спасал же когда случайностей не бывает.
Отчего же этот прекрасный и умный ослаб умом, стал молится на коленях на репетиции от геенны огненной. Увидел Высоцкого, как когда-то Даль. И Шепитько. Они приходят не  оттого ли, чтобы показать как поэту из этой жизни стать в результате в другой всего лишь ангелом смерти на посылках. Тогда от человека ровно ничего не зависит. А что тогда зависит, если каждый из нас является лишь порождением самого себя.

Хоть ты и прекрасный художник, и, может быть, даже, человек, но затаил обиду на жизнь до конца дней своих, чтобы прокричать своей смертью. Неприличным способом. На асфальте. С отметинами твоей сломанной и порванной физиологии,  чтобы так, а не по-другому, сильному, хорошему запомнится другим.
Впрочем, надо ли помниться, речь совсем не об этом. И все таки лучше не мусорить на асфальте. Кому-то еще в этом месте жить.

А Добров, судя по всему, в прошлой жизни был Рембрандт.
И опять не об этом.
Может быть, купцы - строители и благотворители, что умерли и вот уже сто лет как живы.
Не об этом.

Хотя, почему, не об этом. Не глава ли это из романа "По следам Рождества". Как же тогда оправдать все эти нити, чем объяснить и собрать их вместе. В одной точке пространства. У своего монтажного стола.