Тапир

       Небо тихо подкряхтывало. Иногда кашляло и отхаркивало мокротой ливневого состоявшегося  дождя, которого так долго ждали кучевые облака, собравшиеся высоко  в небесах, и снова затихали.  В то время как тапир, лёжа на диване, в унисон состоявшейся непогоде, кряхтел и кашлял, сморкался и хватался за болящую уже какой день голову. Потому что его простуда случилась вовсе не из-за грозовых туч, мрачно сгустившихся в этот день над крышей его  дома, а потому что подлый, нехороший вирус, долго летающий вокруг,  да около, наконец, но совершенно неожиданно, сначала зацепился за кончик его носа, заставив громко и пронзительно чихнуть, огласив  всё помещение, разразившимся трескучим   звуком,   а потом и вовсе влился внутрь  его организма, и  спускаясь всё ниже  и ниже, обволакивая по пути все его органы, сделал  их из здоровых болящими.  Отчего  старый тапир, сколько ни сопротивлялся натиску вируса, всё же  слёг. И лежал он  вот уже три дня. А сегодня, в подтверждение   его состоянию, началась эта  гроза, когда громыхало  и ухало за окном, недовольное такой непогодой небо, готовое чихать без устали и  без конца, когда к  его небесному, громкому чиху присоединялся  хриплый кашель   и сиплое веяние ветра, что с силой ударялось  в окна, грозя вдребезги разбить   прозрачные стёкла, усеянные мелкими  кристаллами  крупных   капель дождевой воды.

      Старый заболевший тапир с тоской смотрел на бушующую непогоду за окном, ломающую и валящую у него на глазах огромные деревья и мелкие  кустарники.
Его уши, почти наглухо заложенные,  с трудом воспринимали,  какие-то звуки, несущиеся в этот момент с экрана телевизора, где знакомый сатирик пытался шутить, но у него это не то, что ни очень, а вовсе,  не получалось, и Тапиру думалось, что вот раньше, и он смеялся над этими шутками, которые странным образом,  стали вдруг реальностью его дней. Дней нынешних, а не минувших.

    Но сатирик продолжал уже издеваться над тем, что было так дорого Тапиру и его соратникам, тем людям, которые тоже странным образом, оказались в этой ужасающей ситуации, когда непогода поглотила пеленой дождя весь огромный  город, почти мегаполис, накрыла густым туманом и томными облаками всю поверхность земли, не пропуская больше не единого лучика света, и солнца.

     А в преддверии этого удара по поверхности земли, она заставила людей, тех, что окружали Тапира, ощутить себя  простой деревянной палочкой в густой сладкой вате, которая заложила не только уши, но и всю голову, не давая возможности вдохнуть остатки воздуха полной грудью.

А потом набежали обещанные облака, что сгущаясь, превращались в  тучи, а те, становясь совсем тёмными, почти что,  чёрными, как северная  полярная ночь, сначала мелкими, а потом крупными ливневыми потоками размягчали сладкую вату, вытаскивая её из ушей, снимая её  с голов людей, которые от неожиданности, даже не успели чем-то прикрыть их, зато вяклая,  сладкая вата, превращаясь в какую-то непонятную субстанцию, полностью покидала их заторможенное сознание.

 И Тапир,  только что громко чихающий, теперь только держался за болящую голову, покрытую маленькими ворсинками густой шерсти.  Его длинный хлюпающий нос, грустно смотрящий вниз, и свисающий почти до самого пола, ещё натужно пытался расплыться густой зеленоватой слизью…  Но  в этот момент,  какой-то похожий на чих звук изобразил сатирик на экране телевизора,  оказывается, это он в очередной раз рассмеялся собственной шутке, чем привлёк к себе внимание больного.

 Какой же он,  всё-таки дурак, - подумалось старому, умудрённому опытом Тапиру, -  умный,  умный, но всё ж таки жуткий дурак...

А человек, что напоминал себе совершенно больного тапира, нос которого был сейчас такой же обвислый и болючий, на слова сочувствия, прозвучавшие в телефонной трубке, откликнулся только  лишь тусклой грустью.

   «Угу», -  хрюкнул больной и старый тапир, потому что давно уже больше ничего не говорил, опасаясь и вовсе остаться без своего обвислого носа, уткнувшегося сейчас ни  в землю, а в мягкую подушку, ещё и для того, чтобы больше не слышать слов сатирика, всё разоряющегося уже какой год на темы политики, в которой он,  ну, ничего не соображал и потому выглядел ещё хуже,  чем простуженный тапир, с болящей мосей и хрюкалкой, уже грозно шморкающей в адрес дилетанта с телевизионного экрана. Потому что, вот уже,  какой год,   в стране  становилось всё   хуже и хуже, что было  уже совсем не смешно, не смешно было  и то, над чем смеётся сейчас  пожилой мужчина 80-ти лет, всё думающий, что он ещё там, где было смешно, а он давно уже  здесь, где всё  горько и грустно, и где за окном чавкающий дождь, громко стучащий об асфальт, не позволяющий забывать о том, что и Тапир  давно ни  молод, а стар, но умудрён жизненным опытом прожитых лет, и потому плевать он хотел,  на грозовые облака, на подкряхтывающие небеса и на то, что он вирусом поражён, потому что знает старый,  мудрый тапир, что всё в этой жизни проходимо, и умный становится дураком, вот, как тот сатирик, всё разоряющийся, какой уже год,  на те, совсем  не смешные  темы,  и,  не делая их при этом  веселыми, как и затихающий дождевой ураган, уносящий с собой непогоду, что не давала тапиру забыть, что он давно ни молод, а даже стар, но и это всего лишь порой, а так он молод в душе, а значит из - за прожитых лет, может позволить себе иногда поболеть, иногда покряхтеть, но помнить, что и это, когда-то пройдёт, то ли хандра, которая не на века, то ли тот ураган, что состоялся в его молодой душе, закончится тихим прощанием  с дождём за окном...



- «Угу», - только и  хрюкнул больной и старый тапир, потому что давно уже больше ничего не говорил, опасаясь и вовсе остаться без своего обвислого носа, потому что ему и с ним было, как никому,  хорошо,  ибо  был он  всего лишь тапир, который побыл неожиданно человеком, познавшим  все тяготы человеческого  бытия, но не захотевший им стать навсегда, чтобы никто не  смог ему под старость лет  сказать -  «умный,  умный… а какой,  всё ж  таки  дурак…» потому,  всё же предпочтительнее ему   оставаться тапиром и тихо, почти безмолвно смеяться над всеми в свой длинный висячий тапирий мохнатый   нос…