Алька

Алька в высоких резиновых сапогах меряет глубину лужи на деревенской дороге. Мутная вода сначала покрывает щиколотки, затем внезапно поднимается почти до ободка и норовит залиться внутрь. Алька топчется на месте не прерывая эксперимент. Ближе к краю лужа начинает мелеть и у девочки пропадает к ней интерес. Она забирается на скамейку у забора и смотрит во двор. Во дворе старик рубит дрова.

– Ты и вправду умеешь летать? – Алька присев на корточки, оперлась спиной на поленницу и посмотрела вверх на Пахомыча.

Пахомыч, небольшого роста старик с заросшей седой головой и кустистыми бровями, аккуратно сложил рубленые дрова и сел рядом с девочкой.

– Дык, а чё тут такого. У нас в семье все умели. Зато и биты были, – он отряхнул руки, достал папиросу и закурил. Папироса пыхнула крепким табачным дымом. Пахомыч задрал голову и посмотрел на небо.

Алька вслед за стариком подняла глаза к блёклому низкому северному небу. Вечернее небо без ярких синих лоскутов тянется от Ладоги до самого Белого моря. Облака цепляются за макушки елей и зависают туманом в низинах.

– А меня научишь?

– Дык, чего не научить. – Старик качает седой головой. – Ты небось и сама умеешь. Тебе надо только острастку поприжать. Острастка – она людям ой как мешает. Тянет к земле. – Он задумчиво затягивается и прячет папироску в кулак так что виден лишь горячий красный огонёк.

– А что такое острастка? – девочка внимательно смотрит на старика, как бы пытаясь угадать где у него это неведомая "острастка".

– Дык, – Пахомыч шевелит губами, ищет подходящее слова, не находит и машет рукой. – Это как боязнь чего-то нового. Трудно мне теперича со словами. Раньше было не легко, а сейчас совсем трудно. Вылетают из головы, как воробьи в разные стороны. А обратно не заманишь, – он вздыхает.

Алька встаёт, тянется, раскрывает руки и начинает медленно подниматься на цыпочки. Руки все выше и выше, как две тонких веточки. Она ими машет как крыльями.

– Пахомыч, а руками как надо махать? Как крыльями? – девочка кружится по двору.

– Дык, не надо. На что нам руки? Перьев нет, а рубаха или платье только мешают. Не надо руками махать, – Пахомыч продолжает сидеть на корточках оперевшись спиной на поленницу дров.

– А как же тогда полететь? – Алька с удивлением смотрит на старика.

– Дык не в руках дело то, – он кладёт ладонь на грудь, – Тута сила которая тебя отрывает от земли. Пахомыч ласково похлопывает ладонью по груди. Затем тушит папироску о землю и прячет окурок в карман.

Алька подходит к старику и всматривается в его клетчатую рубашку. От старика пахнет табаком и печёной картошкой. Она наклоняется к Пахомычу и кладёт маленькую ладошку к нему на грудь. Через клетчатую байку прощупывается тепло. Алька проводит рукой по кругу и замирает посередине. Под рубашкой, совсем близко от её ладони слышны удары сердца.

– Пахомыч, я слышу твоё сердце, – с замиранием и тихим восторгом Алька смотрит старику в глаза. – Оно такое, – девочка задерживает дыхание, – оно такое сильное. В её широко раскрытых глазах видно удивление.

– Дык стучит уже лет сто наверно. Совсем большое стало. Жмёт грудь, не помещается.

– А ты где летал? В Чёрной балке был? Говорят там самое страшное место в лесу. Коровы заходят и не возвращаются. Там нечисть лесная живёт.

Алькино лицо принимает заговорщическое выражение, она наклоняется ближе к старику и переходит на шёпот: – А ещё Санин дедушка рассказал, что там есть пень, а в нём дыра. В той дыре сидит лесная фея. Ты там был?

– Семёныч вас, дачников, специально балкой пугает. Там раньше белых грибов и подосиновиков было видимо-невидимо. А нынче, как дачи понастроили, так всё городские и вытоптали. Берут гриб без ножа, грибницу не берегут. Вот грибы и ушли.

– Как ушли? У грибов ног нет, – девочка смеётся над словами Пахомыча.

– А им ноги то и не нужны. У них под землей грибница, она будет побыстрей ног. Вот, например, видишь ты гриб под осиной. Стоит он один-одинёшенек. А на самом деле, он связан со всеми грибами версты на две в округе. Один гриб заболеет – вся грибница погибает. Лес, девонька, как одно целое, – Пахомыч морщинистой рукой потрогал поленницу.

– А над озером летал?

– Летал. Особливо в молодости. Над озером хорошо лететь в летнюю жаркую ночь. Тянет от воды живой влагой. Для здоровья человеческого очень полезной. А для женской красоты, – старик делает многозначительную паузу, – для неё надо с утреца над лугом росяным полетать. Да понизу, по самой траве, едва касаясь полевых цветов. Только глаза нельзя закрывать, а то в молоке тумана немудрено в корову влепёшиться. – Пахомыч смеётся и щуриться от своей шутки.

– Старый стал, ноги плохо ходят. Подслеп на два глаза. Спина сгорбатилась, – старик прижимает правую ладонь к груди, – А летать не разучился.

На его лице расплывается улыбка от удовольствия. Он поднимается на ноги, кряхтит и шаркающей походкой направляется в сени в дом.

Алька раскрывает руки, машет ими как крыльями, бежит по двору. Один круг, второй. Обгоняет старика и первая поднимается по ступенькам в сени. Открывает ему дверь.

В доме полумрак. Кружевные белые шторы едва пропускают вечерние сумерки. Пахомыч кочергой поддевает печные створки и подбрасывает поленья в огонь. Печь начинает гудеть, тянуть дым наверх в трубу. Алька усаживается на лавку у окна, отводит шторку в сторону и смотрит на улицу.

– Пахомыч, а ты откуда знаешь моих родителей?

– Дык, через кирху. Через неё. Я родился и прожил всю жизнь в деревне. Четыре года на войне был и назад сюда, домой. Я всё помню. Помню как финны кирху строили, как советские солдаты её взрывали. После взрыва только часовня да шпиль остались. Финны хорошо строили, в два кирпича кладка. У солдат тогда не хватило тротила чтобы до основания. Взорвали сколько было, разрушили северную стену. А вот теперича решили восстановить, аки памятник архитектуры, – Пахомыч присел рядом с Алькой на лавку. – Папка твой за советом приходил. Показывал рисунки всякие, справлялся похожа ли его модель на старую кирху. А я что? Я там по молодости много раз был. Вот так, слово за слово, мы и познакомились.

Алька обхватил руками острые коленки и уставилась в окно. Вечерние сумерки начали густеть как черничный кисель. Кромка леса слилась с потемневшим небом.

– Отец твой – человек хороший. Я его сразу понял. Заводной только и острастки в нём много. Ему бы её поприжать чуток. Она ему жить-то мешает. А ты, девонька, чай заскучала по нему?

От добрых слов Пахомыча у Альки вдруг защипали глаза и она согласно кивнула.

– Дык, пара деньков осталась. Сегодня ночь переспать, завтра день пережить и будут оне милые тута как тут, – старик погладил девочку по макушке. – Это хорошо что за родителями тоскуешь. Это правильно. Связь значит крепкая промеж вас, что та грибница. Завсегда тебя эта любовь выручит.

Алька поддалась вперёд, как котёнок готовый к ласке. Ей грустно, но в то же время отчего-то радостно. Как от ожидания подарка, который уже есть, лежит перед ней, но она его ещё не раскрыла.

– Чего хочешь делать? Може пошамаем картошки? У меня и хлеб свежий есть. Сегодня прикупил в лавке. – Старик хотел было подняться, но Алика схватила его руку и сжала её в своей маленькой ладошке.

– Научи меня летать. Пожалуйста, – просящим голоском, которому невозможно было отказать, попросила она старика.

– Ох, ты ж боже мой, – Пахомыч встал с лавки и прошёл в угол комнаты. В углу на стене в нарядном вышитом рушнике висела икона Божьей Матери. Старик запалил огонек и зажёг лампадку. Широко крест накрест перекрестился, зашептал молитву. Чинно без всякой суеты поклонился несколько раз перед иконой.

– Ну, девонька, ходь сюда, – пригласил он Альку. Потрескивая сухими дровами печь занялась огнём, загудела протяжно вытяжкой и отбросила играющий свет на деревянный пол. День за окном окончательно погас и в доме стало темно. Пахомыч зажёг свечу на столе.

Алька поднялась с лавки и на цыпочках, словно боясь нарушить волшебство мгновения, прошла в центр комнаты.

– В ногах правды нет. Знаешь почему так говорят? – Пахомыч сел на пол.

Алька мотнула головой. Не знает.

– Да потому, что ноги нам даны, чтобы опереться на землю, а не держаться за неё. Они нам подмога, а не пудовые гири. Люди цепляются за места. Боятся лишний шаг сделать, а уж оторваться и парить над землей им острастка не даёт.

Алька села на пол и сложила ноги как маленький Будда.

– Вот я тебя и говорю. Самое главное в человеке сердце. Всё от него идёт. А ещё память. Человек без памяти пустое место. А память передаётся от отца сыну, от матери к дочери, из поколения в поколение. Память учит людей как жизнь строить, как ближнего любить. Без любви нету ничего, – старик замолчал и тяжело вздохнул. – Да ты садись поудобней.

Алика расслаблено опустила руки вдоль тела.

– Ты бы куда хотела полететь?

– В небо. Над деревней. Посмотреть старую кирху с высоты. Можно?

– Отчего нельзя, конечно можно. Ты пока глаза-то закрой. И слушай сердце. Вдох сделаешь, дыхание задержи и жди пока сердце отзовётся. Как начнёшь только его слышать, вспомни что-то от чего тебе радостно на душе. И потянись туда, всем сердцем потянись.

Алька закрыла глаза, сделала глубокий вздох и с шумом выдохнула.

– Да не пыхти ты так, как лошадь в стойле.

Замечание Пахомыча Альку рассмешило и она прыснула.

– Легче, девонька, легче дыши. Слушай своё сердечко. А я пока буду к своему прислушиваться. Я то пожил. Много радости было в жизни, – старик повернулся к иконе и перекрестился, - Спасибо Господу нашему, не обижен я на жизнь свою.

Алька снова закрыла глаза и не спеша потянула носом вкусный воздух деревенской избы. Сделала первый вздох, затем второй. Через пару минут её дыхание стало ровным, едва уловимым. Она легко набирала воздух в грудь, так же легко его выдыхала. Где-то в глубине её тела были слышны ровные удары сердца. Тук-тук-тук.

Алькина жизнь была как наполненное до краёв колодезное ведро. Чуть тронь и расплещется холодная вода, польётся по краям. Семилетняя Алька ещё не научилась вспоминать. Вся её жизнь была рядом, протяни руку и дотронься до любого события. Она сидела на тёплом полу, дышала как её научил Пахомыч и думала: "Хорошо что папа Пахомыча встретил. Пахомыч добрый. Тук-тук-тук. Сердце стучит". Вдох-выдох. "Девочкам в школе расскажу о кирхе". Вдох-выдох. "Вкусно хлеб пахнет. Тук-тук-тук. Маму надо в овраг сводить. Там ромашки величиной с кулак". Вдох-выдох. "Мама цветы любит".

Алькино тело становится лёгким и невесомым. Она поднимается в летнюю ночь и смотрит вниз. Лунный свет освещает деревенские крыши. Алька переворачивается на спину. Яркие звёзды приближаются к ней. Она летит над чёрным лесом и над деревенскими огоньками к старой кирхе. Медная крыша часовни отражает свет. Алька спускается на крышу и греется на раскалённых дневным солнцем кирпичах. "Надо папе рассказать – шпиль шестигранный". – запоминает Алька. Летний ночной ветер треплет ей волосы.

– Ах ты ж боже мой, заснула, – Пахомыч кряхтит по-стариковски, поднимает на руки Альку и перекладывает её на кровать. Укрывает сверху толстым стёганным одеялом.

***

Через два дня Алька подсаживается к отцу и рассматривает его чертежи и рисунки.

– Пап, а меня Пахомыч летать научил, – как бы между делом сообщает она отцу, – Правда.

Отец смотрит на Альку и в его глазах крутятся смешинки.

– Пап, я и над Чёрной балкой летала. Правда было темно. Санин дедушка говорил, что там нечисть лесная живет. Я ничего не видела, ни одного огонька. Только лес да поляны, – Алька навалилась всем телом на стол, – Пахомыч Саниному дедушке не верит. Говорит, что тот специально пугает.

– Ну раз Пахомыч говорит, значит так и есть. Алька, ты на рисунки улеглась. Двигайся, – он собирает чертежи в папку.

– Пап. А когда кирху будут восстанавливать?

– Через год. Как деньги получим, так сразу и начнём работы.

– Пап, там шпиль над часовней есть. Так вот, он шестигранный, – Алька выдернула из папки рисунок с часовней и стала возить пальцем по нарисованному шпилю.

Отец с удивлением смотрит на девочку и берет из её рук чертёж.

– Алька, а откуда ты знаешь про шестигранный шпиль? Пахомыч сказал?

– Пап, я же тебе говорю, меня Пахомыч летать научил. Я теперь летать умею.

И раскинув руки в стороны она радостно закружилась по комнате.