Шутка

«Не шути с женщинами, ибо эти шутки глупы и неприличны».
Козьма Прутков

Олег Сенатов

Шутка

В небольшом магазинчике, располагавшемся неподалеку от моего дома, я был известен, как постоянный покупатель селедки. Когда подходила моя очередь, продавщица меня с улыбкой спрашивала: «Вам селедку?» «Да, пожалуйста, покрупнее» с улыбкой отвечал я. Со временем избитость фраз, которыми мы обменивались, начала меня раздражать, и однажды, для разнообразия, я решил пошутить, и вместо привычных - «Пожалуйста, мне покрупнее», опираясь на свой богатый опыт вскрытия селедочных тушек, сразу обнаруживавшего их половую принадлежность, сказал: «Пожалуйста, мне женщину, они покрупнее будут». Потом, видимо, чтобы усилить эффект от своей шутки, добавил: «Люблю потрошить женщин!» - «Вы что же, Джек – Потрошитель?» - спросила продавщица, потупив взор. «Да!», произнес я с улыбкой.
Придя домой, я заметил, что мне немного не по себе. Постепенно я осознал, что причиной беспокойства является замеченный боковым зрением взгляд, который в меня вперил молодой парень, стоявший около выходной двери магазина. Во взгляде читалась смесь любопытства, страха и восхищения. Тут кровь разом прилила к моей голове: парень слышал мои слова, и принял их за браваду убийцы-маньяка. Вспомнив выражение лица продавщицы, я понял, что она их восприняла точно таким же образом.
Что я наделал? Я себя оговорил. Сейчас пырни кто-нибудь в Москве женщину в живот, и обо мне сообщат в милицию; в результате на меня повесят все нераскрытые аналогичные убийства. То, что я почерпнул о работе милиции из газет, такому предположению отнюдь не противоречило. Сломить мою психику, как мне казалось, никакого труда не представляло: даже бить не нужно – достаточно лишь психологического давления, чтобы я признался во всем, в чем меня обвинят. Но, даже если я не окажусь таким слабаком, то все равно на долгое время моя нынешняя жизнь сменится на пребывание в тюремной камере, и будет протекать от допроса к допросу. В ходе расследования будут опрошены все, кто когда-либо меня знал, каждый из них задумается, замечали ли они за мной порочные наклонности, и возьмут ли они на себя ответственность это отрицать, - неизвестно. Даже если мне будет суждено выйти на свободу, я выйду совсем другим, - таким, с кого «посбили спесь». Для всех своих знакомых я в первую очередь стану человеком, побывавшим под позорным подозрением, неважно, заслуженным, или незаслуженным.
Таким образом, с моей нынешней жизнью будет навсегда покончено. Пока ей ничего не угрожало, она мне представлялась сплошным неблагополучием, сплетенным из тягомотины будней, сознания неразрешимости жизненных проблем, недовольства своим общественным положением и неверия в приемлемое будущее. Теперь, когда над этой жизнью нависла угроза краха, я в ней увидел множество маленьких удовольствий и несколько настоящих радостей, ранее в силу привычки мною не ценившихся. Этих отрад в ближайшие дни мне и предстоит лишиться. Мысль об этом была невыносимой.
Что делать? Пойти в магазин, и сказать продавщице, что я пошутил? Этим положение можно только усугубить. Самому пойти в милицию, и все рассказать? В лучшем случае меня примут за сумасшедшего, и поставят на заметку, как потенциального маньяка. Я понял, что у меня есть только один выход: делать вид, что я не заметил того, что мою шутку приняли всерьез. Все свои ежедневные покупки я должен теперь делать только в этом магазине; стоит мне пропустить хотя бы один день, как это может спровоцировать донос, и меня тотчас найдут по внешним приметам.
С сильно бьющимся сердцем вечером следующего дня я зашел в магазин за хлебом. Не ответив на мое приветствие, упорно глядя себе под ноги, продавщица, толстая пожилая, крашеная в соломенный цвет баба, быстро в угрюмом молчании меня обслужила. Еще днем позже за прилавком стояла ее сменщица, аккуратная брюнетка лет сорока, до этого относившая ко мне доброжелательно, но и она, точно так же уставившись в пол, угрюмо молчала. По-видимому, приняв меня за маньяка, продавщицы теперь боялись за свою жизнь, расценив мои слова «Люблю потрошить женщин», как угрозу в свой адрес. В таком случае у любой из них могут сдать нервы, и она побежит в милицию.
Теперь, по возвращении с работы выходя из метро, я всякий раз представлял, что меня ждут милиционеры, а когда этого не случалось, ждал ареста около магазина, в который входил, как на казнь, и жуткое напряжение, в котором я делал свои покупки, было настоящей пыткой. Идя от  магазина к дому, я был готов к тому, что меня могут забрать в любой момент. А придя домой, все время ждал звонка во входную дверь. Ткань моей жизни расползлась по швам. Время сна сильно сократилось: я сразу проваливался в короткое забытье без сновидений, просыпался рано, и больше заснуть не мог. Моя пожизненная отрада – чтение, стало невозможным: я вроде бы читал, но от прочитанного в голове ничего не оставалось. На работе я тоже занимался своим делом механически, не вникая: голова была занята грядущим ужасом.
С каждым новым днем атмосфера гнетущего страха, которая устанавливалась с моим появлением в магазине, казалось, все больше накалялась. Однажды крашеная блондинка так торопилась поскорее отделаться от меня, что, сдавая мне сдачу, крупно ошиблась в мою пользу. Когда я вернул ей лишние деньги, она тупо уставилась на купюры, не понимая, зачем я ей их даю, но от страха не решаясь об этом спросить. Вероятность моего ареста, как мне представлялось, непрерывно возрастала. Чтобы хоть как-то подготовиться к надвигавшимся на меня событиями, я решил заблаговременно предупредить своего начальника. «Я глупо пошутил в магазине, оговорив себя, и в связи с этим могу попасть под следствие». «Хорошо, я приму это к сведению» - ответил он с полуулыбкой, даже не попытавшись войти в детали, хотя я бы вряд ли стал его в них посвящать.

Со времени моей шутки прошло две недели; я уже был на пределе. В выходной день я поехал на дачу. Здесь можно было на время расслабиться, так как никому в голову не могло придти разыскивать меня здесь - продавщицы ничего обо мне не знали, кроме внешних примет. Но воскресный день истекал, пора было возвращаться в Москву, и я уже в который раз представил себе, как на выходе из метро меня останавливают и под дулом пистолета укладывают на асфальт лицом вниз.
Меня вдруг, как гром, поразила мысль: «Удавиться!» Это решение показалось мне таким естественным, окончательно закрывающим проблему, что я немедленно приступил к его исполнению. Сняв с гвоздя веревку, я отправился в сарай. Вошел в него, плотно притворив за собой дверь. На одном из концов веревки завязал петлю. Чтобы привязать вторым концом веревку к стропилу, пришлось влезть на перевернутую садовую тачку, которую я водрузил на штабель из сложенных на полу досок.  Отмерив длину веревки таким образом, чтобы ноги не доставали до пола, я привязал ее к стропилу, после чего, несколькими витками намотав веревку на ладонь, своим весом проверил ее прочность. Отодвинув тачку подальше от линии подвеса, чтобы она не попала мне, висящему, под ноги, и, взобравшись на нее, я сделал удавку и, просунув в нее голову, надел на шею. Теперь началось самое главное. Стараясь сделать процесс максимально контролируемым, я начал рукой постепенно затягивать удавку на шее, надеясь вызвать потерю сознания от удушья, что, приведя к моему падению, должно было безболезненно довершить операцию. Но, несмотря на все мои усилия, придушить себя мне не удавалось – горло оказалось слишком прочным; я только весь взмок. «Ну что, слабо удавиться?» - издевательски вопрошал я себя. Потом решил: серьезный человек всегда доводит начатое дело до конца: раз собрался, так делай! И я спрыгнул с тачки...
………………………………………………………………………………………….
В следующий миг я оказался лежащим на полу сарая. Надо мной висел конец порвавшейся веревки. Второй ее кусок, с петлей, лежал на груди. Очнувшись от кратковременного шока, я понял, что остался невредим: только горло болело, и на шее вспухла красная полоска. Постаравшись понять, что же произошло, я догадался: при рывке, вызванном падением, петля буквально перерезала веревку: в месте обрыва ее концы оказались такими ровными, будто веревка была рассечена ударом острого ножа. Отсюда я сделал вывод: веревка должна быть не только прочной, но, для того, чтобы петля не вела себя, как лезвие, нужно использовать веревку гораздо большего диаметра. Все это я обдумывал уже теоретически, так, как вешаться передумал, обнаружив, что больше ничего не боюсь…

С легким сердцем я вернулся домой, в первый раз за две недели даже не обратив внимания на ранее так устрашавший меня момент выхода из метро. А на следующий день, когда я зашел в магазин, черненькая продавщица (ее звали Нина), улыбнувшись, со мной приветливо поздоровалась: это было первым знаком того, что страх продавщиц передо мной ушел, что маньяком меня больше не считают, и донос мне больше не грозит.

Впоследствии я нашел для всей этой магазинной истории следующее объяснение: в «день шутки» коллектив продавщиц раскололся на два лагеря: одни сочли меня «шутником», - другие – «маньяком». Каждым своим следующим посещением магазина я усиливал позиции первых. «Вот видите, он уже столько раз приходил, и еще никого не зарезал, значит – никакой он не маньяк» - такова, как можно предполагать, была их аргументация. «На то он и маньяк, что его действия непредсказуемы», - по-видимому, отвечали на это вторые. Не добившись консенсуса, они все время откладывали донос, но страх не пропадал, пока, по истечении достаточного времени, смехотворность повода для страха не стала очевидной для всех.
Итак, все обошлось. Но в том, что я легко отделался, мне здорово повезло. Все закончилось бы совсем по иному, если бы тот парень, что в «день шутки» так завороженно смотрел на меня, воспользовавшись тем, что «маньяк» уже объявился, где-нибудь поблизости вспорол бы какую-нибудь женщину, или, если бы не порвалась веревка.
Кроме банального вывода о том, что нужно поменьше и поумнее шутить, это приключение снабдило меня бесценным знанием того, что покончить с собой совсем несложно – нужно только запастись решимостью и толстой веревкой.

Май 2014 г.