Цветы и песни Глава 15. Конец

Дэйзвелл ни на секунду не шутила по поводу свадьбы – за эти совершенно сумасшедшие дни подготовки к торжеству я даже сумела сдружиться с мистером Янгом. Несколько раз, когда Джон по каким-либо причинам останавливался у нас дома (где, кстати, мистер Янг успел стать куда более постоянным жителем, чем я), мне приходилось выносить его глупые насмешливые замечания по поводу того, что я, похоже, нашла себе мужчину постарше. Иногда Джон действительно вел себя как подросток, но хуже всего было то, что рядом с ним я не обретала возможности наконец взрослеть. После каждой его подобной фразы, которую он страстно шептал мне на ухо, я начинала хохотать, тут же обращая на себя внимание всех людей, находящихся в комнате. Джон справлялся с приступами смеха гораздо лучше меня – мой хохот вызывал у Дэйзвелл, по ее словам, «дикие мигрени» по десять раз на день, в то время как Джон продолжал стоять рядом с моим креслом, добродушно улыбаясь всем присутствующим.
Оставаясь наедине, я нередко прибегала к списку тех самых вульгарных словечек, и мы вместе шутили, выбирая мистера Янга и Дэйзвелл нашей общей излюбленной темой. Нет, конечно же, я любила их обоих – у меня и в мыслях не было обидеть кого-либо, – но ведь мы с Джоном делали это только вдвоем, отдельно от всех. По правде говоря, мы никогда ни в ком по-настоящему не нуждались, – кроме друг друга, конечно.

В тот день Дэйзвелл должна была, если следовать их с мистером Янгом плану, примерять свадебное платье, которое ей шил на заказ какой-то кутюрье из Франции. Утром она попросила меня не опаздывать к ужину – Дэйзвелл страшно хотелось, чтобы я была первой, кто увидит ее в новом наряде. Мы сидели в гостиной у Джона, который в это время протягивал мне фото, сделанные им при помощи Полароида. Листая одну карточку за другой, я заметила, что у него явно был если не талант, то уж точно способность делать прекрасные фотографии – в любом случае, мне это занятие надоело слишком быстро, в то время как Джону приносило явное удовольствие фотографировать самые разные предметы, начиная от собственного Фольксвагена, когда тот, по его словам, красиво переливался в бледных лучах осеннего солнца, и заканчивая одинокой ромашкой посреди огромного поля. Некоторые фото полевых цветов Джон дарил мне – но еще чаще он дарил мне сами цветы, настоящие.
Бросив взгляд на настенные часы, я сказала ему, что мне пора к Дэйзвелл, после чего Джон подвез меня к дому – пока мы сидели в автомобиле, его взгляд задержался на мне чуть дольше, чем обычно. Стоило мне открыть дверь автомобиля, одной ногой ступив на землю, как Джон вдруг резко притянул меня к себе – и, знаете, мне никогда не надоедало целовать его.
Когда я шла к дому, на ходу обернувшись на забор, Фольксваген Джона уже отъезжал. Гремел гром – я попросила небо подождать еще пятнадцать минут – дайте Джону доехать домой и не намокнуть. Пожалуйста.

Первой моей мыслью было, когда Дэйзвелл выскочила ко мне, едва ли не дрожа от истерики, бледнее своего платья, на котором некому было даже затянуть старомодный корсет, – что мистер Янг бросил ее. Кажется, я услышала его голос из какой-то комнаты – значит, с ним все в порядке. Шнуровка вяло болталась на ее спине.
– Давай я затяну, – сказала я, подойдя к Дэйзвелл, но она лишь покачала головой. От нее несло сигаретами – господи, сколько пачек она выкурила? В ее пухленькой ручке дрожало письмо. – Что это? Это мне?
Она неопределенно кивнула, не отводя от меня глаз, которые моментально наполнились слезами. Взяв его из ее рук, я тут же узнала мамин почерк с ее по-привычному странным наклоном влево. Одна его маленькая часть была написана по-английски – для Дэйзвелл; вторая, чуть больше, – по-русски, для меня.
Виктория. Моя Виктория, моя Вика. Моя сестра.
Убила себя.
И меня, по всей видимости, тоже.

Спрашиваю себя, что же из этого больнее – ранить самого себя или знать, что твоя собственная боль повлечет за собой бесконечный водопад чужой – а именно человека, который вряд ли сможет жить без тебя? Что ж, я не знаю – ответ отступает от меня каждый раз, когда я особенно сильно хочу его коснуться, но это перестает волновать, когда мир снова становится лишь огромной черной дырой, состоящей из боли. Как много я потеряла? Скажи мне, Вика, прошу, скажи. Цель, смысл и радость этой жизни – словом, все, что обычно заставляет людей идти дальше, все еще надеясь на счастливый конец.
Эпизоды моего, – нашего, – детства ранят больнее, чем что-либо, так что я не могу избавиться от агонии, которую, поверьте, ощущаешь каждой чертовой клеточкой своего тела. Я хотела сказать Дэйзвелл, что уеду домой первым же поездом, пусть даже через час, – но мне оставалось лишь лежать в собственной лавандовой спальне, сжавшись в одну маленькую дрожащую точку.
Ненавистные стены, ненавистные люди, ненавистное расстояние – как долго шло это письмо? Сколько дней я продолжала жить, как ни в чем не бывало, словно абсолютно здоровый человек, упиваясь собственной любовью к Джону, который теперь был слишком далеко – даже дальше, чем моя мать? Когда Дэйзвелл сказала мне, что он приедет через несколько минут, я, не помня себя от боли, умоляла ее не пускать его. В тот день я так и не увидела его – я никого не увидела.
Не помню, когда именно, но вскоре мне дали какое-то лекарство, после которого я забылась, как мне тогда казалось, раз и навсегда. К сожалению, я вскоре пришла в себя – правда, это было ненадолго, ведь мне дали это лекарство снова. Все те дни, пока мне приходилось оставаться в Англии, врачи во главе с Дэйзвелл сделали все возможное, чтобы заглушить мою боль разнообразными препаратами – меня слишком часто рвало, ведь организм отказывался принимать какую-либо пищу под их действием, однако, в общем-то, почти все время я была в отключке, которую вряд ли можно было назвать здоровым сном. По крайней мере, я не видела ни одного сна, и меня это успокаивало. Подготовка документов действительно требовала много времени – поначалу истерики мешали мне понять это, но вскоре я просто смирилась (кажется, это произошло после того, как Дэйзвелл сказала мне, что Джон вызвался заняться ими собственноручно).
Еще одним ободрением стала возможность впервые за три с половиной месяца услышать голос мамы – не знаю, как им это удалось, но Дэйзвелл сделала все возможное, чтобы я все-таки поговорила с ней, пускай и недолго. Самоубийство. Неделю назад. Я сказала ей, что приеду всего через пару дней, хотя, конечно, мне хотелось уехать прямо в ту же секунду. Мама не плакала, хотя голос ее звучал слабо. Мой голос звучал сильнее, несмотря на то, что я, в отличие от нее, плакала.
Впервые после того, как я узнала эту новость, мы увиделись с Джоном лишь в день моего отъезда. До поезда было еще уйма времени – и, несмотря на это, уже в семь утра он был у двери в мою комнату, скромно постучав по дереву костяшками пальцев. Тогда я уже перестала плакать (конечно, не без помощи все тех же препаратов), да и выглядела куда лучше, несмотря на тихие замечания Дэйзвелл по поводу того, что я похудела. Джон вел со мной легкие, пустые разговоры, пару раз попытавшись взять меня за руку – и все разы я неловко убирала ее, даже не находя в себе сил извиниться. Моего внутреннего опустошения не хватило бы на нас двоих – как и моей боли, – вот, что я хотела бы сказать ему, но не могла.
Уже стемнело, когда мы стояли у самих ворот, спрятавшись от внешнего мира в зарослях какого-то дерева. Мне было тяжело даже слышать его голос, не говоря уже о том, чтобы заставить себя посмотреть ему в глаза. Упершись взглядом в ствол дерева, я бездумно и нервно ковыряла его кору, не в силах выдержать тишину, нависшую над нами – Джон стоял рядом, и я знала, что он смотрел на меня.
– Я люблю тебя, – сказал он вдруг после долгого, очень долгого молчания – господи, мне показалось, или я услышала мольбу в его голосе?
Я чувствовала, что вот-вот взорвусь от всех тех эмоций и всей той боли, что была внутри меня. Дэйзвелл закрывала дверь дома – таксист рядом с ней нес мой багаж в автомобиль. Я почувствовала, что у меня начинается истерика – прямо там, под деревом. Что-то твердое в коре дерева ранило мой палец.
Джон повторил, что любит меня, и снова с мольбой. Я снова ничего не смогла ответить, и тогда он взял мой подбородок в свою ладонь, сделав так, чтобы наши взгляды встретились. Он не отпускал меня, пока я не попросила его об этом, чувствуя, как дрожит мой голос. Конечно, Джон тут же убрал руку, и тогда я обернулась к нему сама, искренне благодаря темноту за то, что он не мог разглядеть слезы в моих глазах.

Когда я вышла за ворота, даже не подарив дому, в котором прожила почти четыре месяца, последнего взгляда, то сразу заметила автомобиль Джона, стоявший в нескольких шагах от такси, в котором меня ждала Дэйзвелл. Кажется, на какую-то секунду я ощутила отчаянное, но невероятно сильное желание сесть в открытый Фольксваген нежно-кремового цвета, но тут же очнулась, словно пришла в себя. Прижавшись к окну автомобиля, я видела, как Джон садился за руль, несмотря на то, что даже после этого Фольксваген продолжал стоять на месте. Мы отъезжали от дома все дальше и дальше – кремовый автомобиль продолжал стоять в темноте, становясь все бледнее и бледнее по мере того, как мы набирали скорость. Единственное, что я увидела, прежде чем мы завернули, потеряв его из виду – это маленький огонек, принадлежавший, конечно, только что зажженной Джоном сигарете.
Мой палец был в крови, но я даже не замечала этого, закрыв глаза и прикладывая все усилия, чтобы не завыть от боли, которая никак не была связана с раненным пальцем.

На вокзале меня ждал приятный сюрприз в виде Томаса, который заключил меня в свои нежные объятия, словно настоящий друг. Конечно, больше я ни секунды не сомневалась, что обрела друга. Самого настоящего друга.
Объятия с Дэйзвелл растрогали ее даже сильнее, чем меня – достав из глубин своей сумочки маленький платок, она незаметно вытерла мои слезы, несмотря на то, что сама была похожа на панду из-за растекшейся туши.
– Пожалуйста, не кури так много, – тихо попросила ее я. – Иначе обещанный инфаркт действительно случится.
Все еще плача, она вдруг сдавленно рассмеялась – моя трогательная старушка Дэйзвелл.
Улыбаясь, Томас нежно коснулся моего плеча так, как это неоднократно делала я, после чего сказал:
– Возвращайся как можно скорее. Мы будем скучать.
– Я тоже, – ответила я, заходя в вагон поезда.
Небольшая, но крайне важная для меня компания друзей, состоящая из Дэйзвелл (чье имя, кстати, было Молли) и Томаса, продолжавших махать мне со станции, оставляла в душе глубокий след, кровоточащий от осознания того, что я вовсе не собиралась возвращаться.

А что дальше? А дальше – дом.

Конец.