печальным отголоском неудач

Аурум, шутя, не называет их теми именами, которыми они представляются. Аурум раздает им марки костюмов, в которые те одеты. Я фиксирую только тот момент, когда рука Мо пожимает руку Чона. И Мо тепло улыбается, пока сверлит Чона взглядом.
Когда мы на одной ступени и нога в ногу с Тоби, я спрашиваю, что с лицами Мориты и Ли. Тоби только отмахивается, мол, не заморачивайся, и такое бывает.
Мы всемером заходим в открытый Аурум. И на нас – на моих друзей – обращают внимание практически все. Кто-то взглядом накинулся на Тоби, кто-то сейчас бы съел Питти, кто-то раздевает Мо, Кейли встанет перед Чарли на колени, перед Моритой бы на колени встал Алби, взгляды растаскивают Ли по частям. И самоуважение, чувство собственного достоинства, собственная ценность задирают мой подбородок так высоко, что я скоро пробью головой долговязый потолок. Улыбка режет мое лицо, но такие шрамы мне идут.
– Следует представить вас Ирме, – говорю я.
– Не стоит, – вдруг говорит она, возникая поблизости, – так вот, кого ты привел.
Ее взгляд выражает множество процессов оценивания. Перед Ирмой – дорогое и крайне свежее мясо. Она выбирает любимчика. Она вылюбливает глазами, но не днями и ночами в постели. Она не пускает так близко, не покупается на все, что блестит. Но мои ребята ее явно интересуют. Красивые лица – красивые тела.
Она протягивает руку и следит за тем, кто примет ее первым. Тоби мягко, хрупко обвивает ее крохотную ладонь длинными пальцами и подается вперед, когда Ирма трижды целует его в щеки. Она приветствует каждого, но Ли глубоко заглядывает в глаза, касается мужского плеча Питти, ее пальцы опускаются на шею Мориты, она оглаживает кошачьей улыбкой Чарли, она вздергивает брови, когда касается мягкого Мо. И только на мне она тяжело вздыхает. Да, я рад ей точь-в-точь. Но Ирма возвращает осветленный взгляд нечеловечески больших круглых оливково-коричневых глаз на Тоби. Тот  растягивает губы в деликатной улыбке.
Пока Ирма поверхностно узнает что-то о каждом, мимо – почти вплотную – проходит Чон. Он намеренно цепляет меня плечом, оборачивается и за секунду говорит: «Они – не армия, а тяжелая артиллерия». Усмешка накрывает его рот, но не глаза. Чон превращается в настоящую часть Аурума: он начинает играть по заведенным здесь правилам.
Мы следуем к столу вслед за Ирмой. Я прячу влажные ладони в карманы. Ирма выглядит по моим меркам сногсшибательно. Короткие волосы цвета платины, смешанной с золотом, выпрямлены, закреплены сзади. Ее спело-вишневое платье в пол демонстрирует открытую до поясницы спину с ровным рядом острых позвонков. Она идет от бедра, чуть поворачивает голову в нашу сторону: показывает гранатовым очерченные припухлые губы. Она похожа на кроваво-красную лебедь, что плывет по нашим масленым взглядам.
Питти, Мо, я и Морита садимся с одной стороны, Чарли, Ли и Тоби – с другой. Морита прожигает Тоби взглядом, Тоби пинает Мориту глазами. Ли стреляет томными глазами на Питти, Питти едва заметно подмигивает одной из «фрейлин» Ирмы. Я вижу, поодаль от Чарли – буквально через пару-тройку человек – сидят Чон и Абель. И они светятся.
Говорят, больше, чем любовь, видит только ненависть. Но самое острое зрение отошло ревности, потому что она сочетает в себе как любовь, так и ненависть. Я осознаю смехотворность и неуместность собственных эмоциональных явлений. Я приписываю все это похмельной чудноватости. Приписываю даже то, что ревность набором букв так напоминает мне верность. Но они заполняют собой пространство, охватываемое моими глазами, целиком, даже если мне хочется сосредоточиться на чем-то другом. И либо мир стал таким маленьким, либо они стали огромными и всепоглощающими. Но Отелло душит Дездемону, а Хозе режет Кармен.
Мо кладет руку на мое бедро, слегка сжимает. Теперь я смотрю на него, на его поджатые губы, яркие глаза. Он выпивает бокал с шампанским. Его глаза, когда он снова обращен ко мне, полнятся золотистыми пузырьками. Я наклоняюсь к нему, чтобы сказать: я помню про то, что он говорил в видео про свободу в зависимости. Я говорю, ревность способна усилить одиночество, подкрепляя зависимость небывалой силой.
Мо мимолетом касается моей щеки, а я пытаюсь спокойно выдохнуть.
– Перестань нервничать, – говорит Мо.
Он опускает руку. Облизывает губы, поджимая. Он останавливается почти у моего паха. Я кашляю, закидывая ногу на ногу, и Мо тихо смеется, отстраняясь. Он запускает снисходительные пальцы в мои волосы на затылке, касается шеи и убирает руку совсем. Мое лицо могло быть пунцовым, но нет. Я выпиваю четвертый бокал.
Нам подают претенциозность. Нас угощают барственностью. Чванство приправлено спесивостью. Я отправляю в рот первый кусок напыщенности. Запиваю горьковатой фанаберией. Мы охотно поглощаем заносчивость. После – мы распыляем зазнайство, пока еще теплится в крови пыль больных форсом звезд.
Ирма первое слово отдает новоприбывшим. Тоби встает, держа бокал изящными пальцами, и моя компания следует его примеру. Он предлагает выпить за Диану и ее охотниц и охотников. Поднимаются все. Ирма с полуоткрытыми губами встает последней и, кивая Тоби, отпивает из чаши собственной горделивости.
А красота Мориты отчего-то выглядит все печальнее и печальнее.
Я кладу руку ему на плечо, спрашиваю, что случилось. Он вопросительно указывает на слабые побои.
– Я хотел поговорить с ним, – ссылается Морита в сторону Ли, – но разговор повысил ноту.
– И каков итог? – спрашиваю.
– В следующий раз он останется без Питти.
Морита как-то небрежно показывает на Тоби:
– И без его покровительства.
Он говорит, что из дома его выгонять нельзя. Но игнорирование – хуже изгнания.
Между Тоби и Моритой –  какой-то драматический надрыв. Их заостренная напряженность вызывает во мне покалывание.
Когда Алан и Броуди первыми с разрешения Ирмы встают из-за стола, я понимаю: сейчас они положат начало концу. Прошло от силы две тысячи восемьсот двадцать секунд. Следующим ухожу я.
Я выхожу на веранду. Достаю из кармана брюк початую пачку, облокачиваюсь на тонкие перильца. Не успеваю закурить, как слышу, что, смеясь, вслед за мной выходит кто-то еще. Я оборачиваюсь и вижу закадычную пару. Они меня не замечают будто, устраиваясь в приличном отдалении. Затягиваюсь, выпуская из себя онемевшие клубы серо-голубого дыма. Из дома слышно приятную музыку. Начало здесь – всегда сплошная лирика.
Но мое сердце находится в состоянии покоя, не разбивается с низкого старта о ребра. Тоска не выбивает почву из-под ног.
– Прошу прощения, – поет Мо, – но вы топчетесь по моей любви.
– Есть песни, которые ты не знаешь? – спрашиваю я.
– Сохрани свое прощание, – поет Мо, – потому что ты везде, куда бы я ни шел.
Он просит сигарету. Я делюсь огнем, когда он интересуется, что со мной. Я говорю, что все хорошо, пока ничего не произошло. Мо становится в ту же позу, что и я. Мо видит, как я искоса бросаю взгляд в сторону Чона и Абеля.
– Ничего не чувствую, – говорю.
Мо рассматривает их с улыбкой. Эта улыбка мягкая и беззлобная. Не то что мой взгляд.
– Это нормально.
– Я про алкоголь. Хватит мне.
Мо рассказывает о драке между Моритой и Ли. Говорит, так и не понял, что случилось. Только зашел в комнату Ли, когда Морита первым нанес удар. Ли упал, Морита залез сверху и продолжил молотить. И их не нужно было оттаскивать друг от друга: они остановились после того, как Ли несколько раз ударил Мориту. И последний извинился. И пропустил последний кулак.
Между Чоном и Абелем повисает тишина. Пока Мо говорит, я вижу, как Чон отогревает взглядом пьяного парня напротив.
– Хорошо, – говорит Мо.
Он тушит сигарету. Я выкидываю окурок и глубоко вдыхаю. Мо снимает пиджак и, сложив, оставляет его на заграждении. Когда он надуто смотрит вперед, я замечаю блеск в его ухе. Там – в хрящике – красуется пузатый, но аккуратный черный гвоздик. Мо на меня не реагирует. Я запускаю лапу в его мягкие темные волосы. Мо оставляет меня без внимания. Я, сдерживая улыбку, целую его в зазефиренную щеку. Несколько раз целую, утыкаясь в нее носом. Мо мной открыто пренебрегает.
Я – всего лишь часть, которую он впихивает в свою игру. Ему нравится, когда мне трудно смотреть или дышать, я уверен.
Я целую Мо в уголок губ, выдыхая. За подбородок обращаю его лицо на себя и не отпускаю. Сжимаю пальцы на его лице сильнее, пока он не начинает морщить нос. Я в миллиметре от его губ жарко выдыхаю, облизываясь.
– Не топчись по моему сердцу, – говорю я, скалясь в улыбке.
Он отталкивает меня. Отталкивает яро, вспыльчиво, накаленно.
Мо говорит, что, независимо от того, как он меняется со мной и при мне, я продолжаю его игнорировать. Он говорит, я – худший актер из тех, что ему удалось встретить на своем пути.
Когда Мо уходит, я чувствую приступ тошноты. От чего тошнит больше – от себя, от парочки или от алкоголя – никак не могу понять.
За столом Тоби и Чарли что-то обсуждают. Ирма ради такого даже подсела ближе. Питти в стороне улыбается симпатичному Лонсу, опуская глаза. Я останавливаюсь, наблюдая за картиной: Ли, смотря через миловидную девчонку, с которой столько заигрывал, пялится на Питти, который по-детски флиртует с другим. Мориту я вообще не вижу.
Я захожу в одну из комнат, где Алекс которую порцию подряд делит на белые полосы карточкой. Он сидит на полу перед подобием журнального столика. Когда Алекс снюхивает первую дорожку, я приподнимаюсь с кровати, на которую упал почти лицом.
– Будешь?
Я тяну, но отказываюсь.
Вскоре Лурга снюхивает третью дорожку и широко открытыми глазами смотрит на Алекса. Они начинают хохотать с размера зрачков. А у меня – звон в голове и покалывание в теле.
Когда я захожу в ванную комнату, чтобы переждать, Мо идет вместе со мной. Он забирается на шкафчик с раковиной, рядом ставит бокал с абсентом, а я, облокотившись на стену, вытягиваю ноги на полу.
Я слышу что-то ритмичное в музыке, когда вижу, как Мо, сидя, начинает пританцовывать.
– Ты хорошо выглядишь, – говорю я как-то неловко.
– Спасибо, – уже довольно отвечает Мо.
Я замечаю вслух, что мало смотрел на него сегодня. Будто кто-то может быть более интересным для меня. Поднимаюсь и подхожу к раковине, возле которой Мо. За его спиной – большое зеркало. Я смотрю на себя, чувствуя руку Мо на своей щеке. Он чуть поворачивает мое лицо к себе, пока я смотрю в пол. Он обводит большим пальцем мои губы, и я раскрываю рот, чтобы дышать свободнее.
– Может, уедем? – с чего-то вдруг говорю я.
И за шею притягиваю Мо к себе. Я хочу попробовать его вяжущий, пьяный рот. Его кожа – шелковая, его губы – нежные. Его язык – плавный и терпкий. Я перехватываю воздух, едва разрывая теплый поцелуй. Мо температурит в моих руках, а я – в его. Сжимаю в ладонях черноту его рубашки, бесконечно углубляясь в приятный омут имени моей болезни. Я прикусываю его кротость, затерянную где-то между губ. Он вызывает трепет у сердца, пожар – у сознания. Я теряюсь в мягкости вкуса Мо. И я хочу больше, я хочу сиюминутно. Я хочу, чтобы как в том сне.
Мо дышит быстро, жгуче, сыро. И я дышу в сантиметрах от его губ. Моя удовлетворенная улыбка перерождается в довольный, тихий, осипший смех, и Мо смеется вместе со мной, цепляясь за мое лицо короткими пальцами пухлых ладоней. Его щеки залиты розовым пурпуром. Он безмерно, чрезвычайно, до чертиков в глазах красив. Наши лбы мягко сталкиваются. Я легко, почти целомудренно целую Мо снова. Он пахнет летними персиками и прохладным ветром.
Когда мне удается кое-как от него оторваться, моя рубашка мокрая от нервами пробитого пота. Мо приканчивает свой бокал и уходит. Я умываюсь, чтобы как-то освежиться. Привожу кавардак мыслей в порядок. Хочется переодеться. Этот костюм сковывает меня в действии.
За то короткое – примерно в сорок минут – время, что мы не появлялись на глаза, народ успел поднабраться. Мо сидит с Моритой, что опьяневше улыбается и моргает замедленно; Тоби живо болтает с Чарли, уголки губ которого почему-то опущены вниз; Ли, завороженный столовым серебром, закинул ноги на стул поблизости; Питти пьян. Питти мнется на ватных ногах все с тем же Лонсу. Я брожу по зверинцу. Я будто на манеже.
Захожу в одну из комнат, что напоминает кабинет. Ирма стоит перед большим окном. Она поворачивается ко мне и замирает. Я приближаюсь, чтобы убедиться: нет предела ее глазам.
– А они хороши, – отпускает она как-то сухо.
– Я знаю.
– Уже выбрал себе любимчика?
– Как и ты, – парирую я.
Она грустно улыбается, вталкивая взгляд в паркетный пол.
Я залезаю на стол рядом с Ирмой.
– Какой смысл в любимчиках? – закуривает она.
– Его нет. Все заканчивается удовлетворением или его отсутствием.
Она говорит, что знает о моей любви к Чону. Знает, что раны свежие. Замечаю, что она неправа. Потому что я могу быть разбитым, но это дело не будет касаться рук Чона.
– Тот мальчик? – Ирма надувает щеки, изображая Мо.
Я улыбаюсь и соглашаюсь. Она тоже сияет. Мне хочется верить, что ее сияние не зависит от дозировки препаратов.
– После Сайда вы не убиваетесь так сильно? – спрашиваю.
Ирма отрицательно машет, выпуская дым. И я замечаю последнюю ровную дорожку на столе. Ирма говорит, это вторая. Путь ее сияния граничит длиной меловидного дорожки. Но мне не жаль.
Наш пятнадцатиминутный разговор прерывается, когда мы оба возвращаемся к столу. Мы выбираемся из кабинета и идем на глухой гвалт.
Единомоментный вывод, сделанный о предстоящем, бывает верен в девяносто восьми случаях из ста. И что-то подсказывало, что сие – зарождение грандиозной развязки.
Потому что Мо буквально перехватывает меня и ведет в задымленное помещение. Я трезвею: Питти лежит на постели с расстегнутой рубашкой, которую, кажется, вовсе не расстегнули, а просто разорвали на нем, его приспущенные брюки в светлых пятнах. Мальчик в полной отключке. Я хватаю ртом воздух.
– Приведи Ли, – говорю я, – быстро.
Мо нервно кивает и выметается из комнаты. Я пытаюсь одеть Питти, но меня колотит. Сердце танцует на раскаленных углях. И у меня ни черта не получается. У Питти вся шея обсосана, губа прокусана и на щеке ссадина в виде чьих-то зубов. Пытаюсь привести его в чувство, но не выходит. Я наклоняюсь и за своим шумным сердцем слышу его тихо дыхание.
Я знаю, что за ублюдок его опоил. Этот ушмарок тронул ребенка.
Когда Ли заходит с круглыми глазами, он кидается к Питти. Я говорю Мо, чтобы они одели его, собирались и уходили отсюда. Я не замечаю, как за всем этим наблюдает Чарли. Его рот перекошен и глаза блестят.
Желание (1): найти Лонсу.
Желание (2): найти бензин.
Желание (3): сжечь – здесь – все.
Я только слышу, как разносится посуда, когда Чарли бьет мордой Лонсу о стол. Последний без чувств падает на пол. Чарли переворачивает его на спину, забирается сверху и с глухим треском последовательно, систематично вбивает кулак в лицо Лонсу. Тоби с Моритой бросаются оттаскивать Чарли, но я только успеваю сказать, что мы должны забрать Питти. Успеваю сказать, что мальчик без сознания, а с этими двумя я сам разберусь.
Но когда я пытаюсь справиться с Чарли, меня разворачивает к себе Моз и дает точно в челюсть. Этот идиот вечно нападает не на того. Меня ведет в сторону.
– Питти – гребаное дите, – говорю я.
Он дает мне в глаз, разбивает бровь.
Следующий удар Моза выходит смазанным: он, кажется, рассекает мне губу. Воспользовавшись шансом, я бью его в грудину. Точность никогда меня не подводила. Моз складывается пополам, и тогда ему прилетает в нос мое колено.
У Чарли кровь размазана по лицу. Он стоит над телом и глубоко дышит.
Ирма толкает меня, пробираясь к Лонсу. Она садится рядом с ним на колени.
– Дышит твоя мразь, – хрипит Чарли.
– Вы, ублюдки, отвалите за это по счетам, – шипит Ирма.
Счет? Она говорит о счетах? Лонсу обкончал штаны Питти. Со спокойной душой накачал его и поплелся дрочить на красавца. Я разорву его, если узнаю, что он не просто спустил на него, но и трахнул. Я разорву их всех к чертям собачьим.
– О каких счетах ты вообще можешь говорить? – почти кричу я. – Тебе припомнить, сколько ты должна?
Я подаюсь вперед, потому что собираюсь ее ударить. Чарли обхватывает меня кольцом. Я кричу, что она должна мне Сайда. Она должна, но от него только кости остались. Кричу, что Ирма – поганый выродок, как и все ее собрание.
Позади меня бьется бутылка. Ли держит битое горлышко с заостренными краями. Он отталкивает Ирму ногой, в миг садится на Лонсу и приставляет острие к его горлу.
– Ли, нет! – кричит Чарли.
Он пытается его удержать, но и самому не оказаться под режущим стеклом. Ирма поднимается на ноги и шагает в сторону. Она соберет остальных.
Я припадаю к Ли, чувствуя, как кровь из носа подползает к губам.
– Ли, – зову я.
Он только вырывается и задевает лицо Лонсу.
– Ли, забери Питти, слышишь? Увези его отсюда, – кричу я.
Ли при упоминании его любимого имени стреляет на меня глазами.
Морита и Мо держат Питти. Я вижу Тоби.
– Одно твое слово, и я спалю здесь все. Сожгу дотла. Но сначала нужно забрать мальчика, слышишь? Нужно помочь Питти, – продолжаю я.
Ли расслабляется, из его рук выпадает острие.
На улице – две машины. Мо с Моритой запихивают, оказывается, рослого Питти в машину, садятся так, что мальчик валится в центр. Ли садится рядом с водителем. Тоби и Чарли садятся на заднее сиденье второй машины, а я лезу вперед.
На треснувшем экране моего телефона мелькает вызов от Мо. Беру трубку.
– Когда он очнется, дай мне знать, – сразу говорю я.
– Ты не едешь с нами?
– Я поеду к себе.
– Я с тобой, – говорит Мо.
– Нет, позаботься о Питти, тут лишних рук нет.
Но отвечает мне Ли.
– Ты сказал. Сожги их, Ю. Ты должен.
– Ли.
Он меня прерывает и словно хнычет. Я точно вижу его лицо со слезами на глазах. Он говорит, они тронули Питера. Они должны знать, что бывает, когда касаешься чего-то, что тебе не принадлежит.
Я шумно выдыхаю.
– Проследи за ним. Все должно быть хорошо. Лучше не кладите его на бок, – только говорю я.
Тоби говорит, чтобы я ничего не делал, не творил глупостей. Он слышал, что я сказал Ли. Тоби говорит, для Ли это – прихоть, какое-то мимолетное наваждение, и спустя минуты он уже сосредоточиться на другом – на заботе о Питти. Я не обязан делать то, что почти пообещал ему.
Мои глаза горят от соли. Я извиняюсь перед Тоби, прошу прощения перед Чарли. Стыд отнимает у меня зрение, размывая картинки.
Сначала мы едем к Тоби. Там из машины он выбирается вместе с Чарли. Они идут к остальным, чтобы помочь с Питти. На заднее сиденье приземляется Мо. Он не берет никаких вещей, просто едет ко мне. Мне хочется спать, от усталости клонит. По горячим щекам что-то катится или ползет. Я смахиваю воду.
Дома раздеваюсь практически на ходу. Когда я закрываю за собой дверь в ванную, Мо говорит, что приготовит мне перекус. Говорю, если найдет, из чего готовить. Стою под напором воды, полный желания смыть с себя все то дерьмо, что успело прилипнуть к коже. Но дело в том, что такое не смоешь ни черта. Будешь годами под водой стоять, но с гаммой тех же ощущений. Мне кажется, что все это далеко не моя игра. Не моя жизнь и даже не мои люди. Мне кажется, что в какую-то минуту я совершил ошибку, которая до сих пор дает о себе знать печальным отголоском неудач. Мне кажется, что стоило где-то поступить иным образом. И тогда бы сейчас я не чувствовал себя так отвратительно. Не думал бы, что здесь не мое место, что занимаюсь не тем, что люблю не тех. Я перебираю свою недолгую жизнь, пока вода разбивается бусинами о тело, чтобы понять, на каком моменте был совершен неверный поворот.
Я не должен был тащить их туда. Я смываю чуть запекшуюся кровь со скудных ран. Не следовало мне. Он же ребенок совсем. Тоби пустил меня к себе, а я так опасно, вероломно, изуверски подвел того, о ком он заботится. Я сдираю с себя кожу под струями воды.
Я смотрю на себя в небольшое зеркало, что купил для Мо. И моя боль превращается в сплошное ничто. Мое существование превращается в мыльный пузырь. Я – засыпанная песком дыра нуля. Передо мной расположился весь спектр самых дрянных цветов самооценивания. Я разбиваю костяшки об отражающую поверхность, наблюдаю, как осколки ссыпаются в раковину. Только смываю кровь с рук и выхожу, чтобы покурить.
Мо не задает вопросов. Мо удается скормить мне от силы пару вилок с омлетом. Я не прекращаю отворачиваться, и он сдается. Когда я выдыхаю не фимиамы, а суету, Мо утыкается мне в затылок. Вздыхает тяжело и грустно. От этого ни капли не легче. Он помещает теплые руки на мою поясницу под майкой. Я прошу этого не делать. Он спрашивает, почему. Тушу недокуренную сигарету. Неуклюже стягиваю майку, позволяя Мо все рассмотреть. Я только чувствую его пальцы, что от закорок да вдоль шрама мягко двигаются к лопаткам.
Говорю, я практически ничего не чувствую. Ощущения очнутся, если я ударюсь спиной или кто-то ударит меня. Мо целует меня, кажется, в родинку на онемевшей лопатке. Целует в шрам на левом плече, что как-то мято расползся по коже. Мо маслит дорожку от шрама, через шею, до уха.
– Утром поедем к Питти, буду валяться у него в ногах, – говорю я, закрывая глаза на выдохе.
Мо кончиками пальцев водит по моему животу. Мо меня всячески отвлекает. Целует за ухом. Прикусывает за шею.
Я поворачиваюсь, чтобы прильнуть к нему.
Я дурными губами своими смыкаю на шее Мо невидимый лиловый ошейник. Выцеловываю поводок, за который тяну того в свою постель. И, как ослепший, Мо следует за мной, подрагивая в руках. Его одежда царапает мне кожу до кровавых пятен. Я раздеваю его с тем же трепетом, с коим верующие смотрели бы на явившегося Бога. Я целую его горячо, страстно, избавляя обоих от усталости.
Распростершийся на моих  светлых простынях черноволосый Мо тянет ко мне руки, будто желает испить из последнего пресного источника на всей Земле. И я нависаю над ним, любуясь красотой лабиринта его тела. Я выплетаю «последний» своим горьким языком меж его губ. Мо шумно целует меня в разбитую бровь, гладит раненую челюсть, добираясь до губ, давая распробовать всю его терпкость. А я медлю, наслаждаясь тем, что могу пустить руки, как паучьи лапы, куда захочу. Он весь мой. Я спрячу все ключи к нему под самым своим сердцем. Чтобы любой, кто не посягнет на Мо, лез через самую мою грудину, потому что теперь только так можно забрать его у меня. Вытащить из лап моих приторных и грязных.
В тусклом свете слабого ночника я запоминаю Мо от макушки до пяток, чтобы затем найти его в лесу, под водой и в самых темных туннелях. Чтобы найти теплого, безвинного Мо абсолютно в любом месте. Я оставляю следы на его смуглокожей груди. Пересчитываю и длинными пальцами, и исхудавшими за время губами его ребра. Мо подо мной тяжело дышит. Слегка кусаю его у самого живота, чтобы потом раздеть окончательно.
Когда Мо ловит мой восхищенный взгляд, его лицо алеет. Он откидывается на подушку и, смыкая веки, облизывает губы. Мне хочется, чтобы он знал, что так я могу смотреть только на того, кого безмерно люблю. Мне хочется, чтобы он безгранично в это верил. Когда я жадно целую его, Мо бархатно, ласково и будто едва касаясь, водит пальцами по моей спине с теперь уже развинченными им болтами. Я неторопливо, почти тиховодно ощупываю средоточие его влажной нежности. Я переплетаю само Время со своими пальцами, пока упиваюсь тем, что Мо подо мной скулит и мечется. Наблюдаю за его лицом, ловлю каждый судорожный выдох, что теперь принадлежит мне.
Мо на изломе в моих промозглых руках. Я запускаю пальцы и под ребра ему, и в него самого. Смотрю на Мо, что до одури красивый, с непроглядной чернотой в глазах. Я вымокше улыбаюсь, когда он закатывает глаза, раскрывает потрясающую, манящую малиновую бездну пухлогубого рта. Мо хватается за мою шею, как за тростинку, что может спасти сейчас его жизнь. Мо оставляет на мне красные печати. Когда я углубляюсь, он смыкает зубы и дергается, убивая вскрик.
Я пытаюсь подобрать к нему отмычку. Первый мой толчок – почти наполовину. Лихорадочный Мо надрывно дышит ртом. И мне туго, а ему – больно. Мы насчитываем пять. В уголках разбивающих звезды глаз Мо мелькает млечный путь из светлых слез. Он давит мне на плечи, грызет губы и говорит, что ему сложно. Мо разбивается в моих руках, пропуская хриплое «прости» от меня противного, кислого и жестокого.
Я целую Мо в глаза, в бархатные рубиновые щеки, касаюсь карминовых губ и шеи в тщетных попытках успокоить его, когда сам пропускаю остатки себя сквозь пальцы, с силой схватившие простынь. Подо мной сейчас пульсирует вся моя жизнь. И мы сталкиваемся близко, когда Мо утыкается, впопыхах дыша, мне в шею. Он кусает меня за плечо ярко и крупно, когда я с новой отмычкой толкаюсь полностью.
Мо осыпается столпом искр в моих руках. Он – сверкающий – горит подо мной звездящими переливами. Я сцеловываю теплые, хрупкие слезы с его темных длинных ресниц, с его бегониевых щек, чувствуя, как сам сейчас начну тонуть. Мо подрагивает, а я только настойчивее целую, рассказывая о любви. И двигаться не смею.
Мо, распахивая томные, горячие глаза, кивает и прижимается ближе, плотнее. Я, не отрывая от него взгляд, пробую еще одну глубокую отмычку. Толчок – глаза Мо широко распахиваются; толчок – рот открывается, конвульсивно хватая воздух. Толчок – пальцы Мо теперь с силой впиваются в мою спину. Он вдавливает колени мне в бока.
Его образ не растекается в глазах подобно времени, с которым я двигаюсь. Мо тянется к моим губам, пока я карабкаюсь по стенам его лабиринта. Мо подается навстречу, когда я вновь измазываю его поцелуями и гранатовыми синяками. У меня рвет всевозможные крепления, когда искусанные, искусно исполненные губы Мо прямо мне в ухо знойным стоном раскрывают понятие прекрасного и невозможного.
Мо плавится металлом, расслабляя ноги, позволяя глубже, позволяя теснее. Я снова и снова вставляю свой ключ в его замок до предела. Я снова и снова открываю его исключительно для себя. Мо прикусывает мою губу в совершенно идеальной для себя манере. Меня растапливает от первозданных, неистовых, почти абсурдных ощущений.
Мо царапает кожу, теряется в мокрых волосах, прилипших ко лбу. Кусает губы, откровенно стонет. Такой Мо – только мой.
Этой ночью я имею его, выбивая воздух из легких. За всяких Баркли, которых он приходовал. За всяких там Чарли, в которых был влюблен. Я путаю пальцы в его черных волосах, а он – в моих белых.
Я вбиваю свое сердце в его сердце так глубоко, как только могу.
И после Мо – довольный и вымотанный, мокрый и липкий, выглядевший таким счастливым – лежит на боку и, улыбаясь, смотрит на меня. Я на боку и так близко к нему: вижу, как плещется благоговение в его глазах.
– Ты мерцаешь, Мо, – шепчу я, трогая сережку в его ухе.
Он так широко улыбается. Я не могу наглядеться. Не могу надышаться им. Мо пахнет яблоками в карамели. Скромно и неиспорченно я целую его в честные губы.
Он встает с постели, краснея, поворачивается спиной. Я спрашиваю, стесняется ли он меня, на что Мо только ухмыляется в профиль и ерошит свои волосы. Когда он закрывает за собой дверь, чтобы принять душ, я одеваюсь: мне хочется есть.
Набираю для Мо, которого нет уже минут двадцать, чистые вещи и стучусь. Когда открываю дверь, вижу, как он, закрыв глаза, лежит в теплой воде. Я кладу одежду на стиральную машинку. Мо открывает глаза и поджимает колени. Ему как будто неловко. Он как будто смущается. А я только давлю в себе желание ухмыльнуться.
Сажусь на пол рядом с ним и кладу голову на стенку ванны. Мо делает то же самое. И мы в тишине параллельно смотрим друг на друга.
– Чем ты болен на самом деле? – спрашиваю я.
– Чарли называет это непродуктивной манией, – меланхолично отвечает Мо.
– А как бы назвал я?
– Биполярным расстройством, – говорит он с минорностью в голосе.
Он двигается от меня, возвращается в то же положение, в каком был, когда я только зашел.
Миллионы людей здоровы, а он болен. Я слышал, лекарством для человека является его болезнь, потому что она тащит за собой надежду на исцеление. Но в случае Мо сие в крайней степени неуместно. Через интермиссии маниакальные фазы сменяют депрессивные, а депрессивные – маниакальные.
– Может, переберешься ко мне? – спрашиваю я, улыбаясь.
Мо снова, подкладывая скрещенные руки под голову, ложится на стенку ванны. Он сияет и целует меня в нос.
Я хочу сказать ему, что пару лет назад я лежал в клинике. Несколько раз и по разным причинам. Мама уставала от постоянных и контрастных перепадов моего настроения. Я мог неделю быть счастливым, активным и полным энтузиазма, а потом две недели лежать трупом. Я переставал есть, переставал нормально функционировать. Я просто существовал. Препараты уравновешивали меня. Не позволяли чаше с радостью перевесить чашу с печалью и наоборот.
И я рассказываю ему все это.
И рассказываю, что до сих пор страдаю этим. И я страдаю пироманией. Я чувствую непреодолимое желание сжигать все, что мне неугодно или угодно, но слишком сильно. Когда я наблюдаю за огнем, я увлечен настолько, что могу спалить вообще абсолютно все.
– Помнишь, я ушел, когда вы остались у меня с Чарли?
Мо кивает, часто моргая и дыша через рот глубоко. И я как-то мрачно говорю, что чуть не утонул. И сделал это целенаправленно.
Когда мы ложимся спать, Мо прилипает к моим рукам. Я проваливаюсь в сон, когда ловлю ритм его сопения.
Около четырех утра он будит меня, когда буквально сталкивает с кровати. Ему жарко, он потягивается, ногами сминая одеяло. Я встаю, чтобы покурить на рассвете. Чувство спокойствия придает странную бодрость. Мой организм подобного давно не испытывал. Я сижу за столом, попивая чай, что точно не такой же вкусный, как у Мориты, и думаю, чем можно задобрить Питти. И как извиниться перед остальными.
Больше спать я не ложусь.
Я слушаю ранних птиц, выписывая чувства в слова. И чувств, оказывается, так много.
Мо говорит что-то во сне, но едва ли удается разобрать. Просыпается он с красными щеками ближе к десяти часам. А я уснул лицом в стол, рядом ноутбук включен – мозг запарился. Мо целует меня в макушку, пока варит кофе. Целует меня крепко и протяжно, когда просыпается окончательно.
Я говорю, что мы должны собираться, потому что я хочу увидеть Питти, но Мо только толкает меня к раковине.
– Еще пять минут, – говорит он, цепляясь за мои пижамные штаны.
Я целую его льстиво, умильно и приторно.
– Хорошо, пять минут.
Мо говорит, что хочет попробовать. Он становится передо мной на колени. Я запускаю пальцы в его волосы.
Позор – это не нарушение общепринятой точки зрения, вида поведения или законов морали. Позор – это когда восторг захлестывает настолько, что не можешь продержаться какие-то гребаные пять минут.
Когда Мо оповещает, что такси уже ждет, я собираю остатки костюма, который дал мне Тоби. Мо в тех брюках от Борелли, но рубашка и пальто на нем – мои. Мо от Рэдмонда, который Ю, – это новый тренд. И слава богу, что я беру одежду на несколько размеров больше. Потому что иначе Мо ни во что бы не влез. Он, черт, слишком подкаченный.
В машине я спрашиваю у него, чем можно подкупить Питти. Мо говорит, что мальчик любит пончики.
– Ты помогаешь его задобрить или указать, что нужно трескать больше фруктов? – резко говорю я.
Мо душится смехом.
– Потому что Морита сказал, что Питти убивается по фруктам.
– Хочет хорошо выглядеть, – кивает Мо, – но пончики его сразят.
Я смотрю на него так, будто он морозит глупости. Но после я беру три коробки самых, по мнению Мо, вкусных мучных кубышек да еще и разных видов: какие – с шоколадной начинкой, какие – обильно осыпаны сахарной пудрой, какие – фруктовые.
Перед домом Тоби я стопорюсь, а Мо наоборот – идет очень уверенно.
Когда мы заходим, Морита идет по коридору с легкой ухмылкой на губах, в его руках – поднос. Он кивает, чтобы мы шли за ним.
Мне так стыдно. Я судорожно сглатываю.
В комнате Ли полулежа расположился рядом с посвежевшим Питти в домашней одежде; Чарли – в ногах у мальчика; Тоби – на полу поблизости. Морита ставит поднос с поздним завтраком Питти на постель. Первым в комнату заходит Мо и сразу крадет тост с тарелки.
– Убери руки, паршивец, – смеется Морита, изображая недовольство, только не успевает дать Мо по рукам. Я стою в дверях, как идиот, с тремя коробками в лапах.
Питти смотрит на меня. И совершенно безобидно улыбается. Я вижу оставшиеся после вчерашнего следы на его лице. Затем мальчик принюхивается. Он стреляет сначала на Мо, потом – на меня.
– Отдай ты их ему, наконец, – вздыхает Мо.
Когда я забираюсь к Питти на кровать, Чарли держит поднос, чтобы я по чистой случайности ничего не перевалил. Питти с детским азартом, торопливо открывает каждую из коробок. Его глаза бегают от одной – к другой.
– Если он из-за тебя опять перестанет нормально есть, Ю, я убью тебя, – говорит Морита и тащит засахаренный пончик.
Первый пончик из саморучно розданных Питти отдает Ли и лучится, когда тот быстро, бестелесно целует его в висок. Дальше – Тоби. Чарли сам справляется и подает пончик Мо. Питти заталкивает мне это хлебобулочное нечто в рот практически силой. Он выглядит сегодня так хорошо, что мое сердце начинает колоться. Мне неимоверно стыдно перед ним.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю.
Питти с набитым ртом отвечает, что голова практически перестала болеть. Ли говорит, что мальчика то знобило, то кидало в жар на протяжении всей ночи. И больше кусок в горло не лезет.
Мы не оставляем Питти, сидим все вместе рядом с ним. Попеременно выходим курить. Мальчик тоже порывался, но Тоби не позволил.
Морита нас фотографирует. Фотографии случайные и оттого очень теплые, уютные. Домашние. Я стараюсь по возможности уходить из кадра, но кто-то из ребят то и дело дает мне за это подзатыльник. Когда Мо показывает что-то в телефоне Морите, последний смеется. И говорит, что нормально на фото я получаюсь только спящим.
Мо сфотографировал меня, уснувшего возле ноутбука. Благо, пущенной слюны не видно. Мое лицо спокойно. Вышло неплохо вообще-то, чего греха таить.
Мы с Мо уезжаем ближе к вечеру.
День казался мне прекрасным. Пока я не мог толком посмотреть в глаза Тоби, он сказал, что Питти практически ничего не помнит. Не помнит, как Лонсу затащил его в комнату. Не помнит, как оказался раздетым. Последнее, что было в его голове, – момент, когда Питти не увидел, из чьих рук брал очередной бокал.
Все действительно было нормально. Мои режимы не шалили, мне не хотелось спать, меня не мучили головные боли. Морита заставил обработать убогие раны, полученные вчера на собрании. И обработал костяшки, которые пострадали от зеркала.
Завершающее сегодняшний вечер блюдо, предназначенное для закрепления приятных вкусовых ощущений, только ждало меня.
Десерт с доставкой на дом. Прямо в мою студию.
Я останавливаюсь у вскрытой кем-то двери. Замок не раскурочен, а открыт аккуратно. Анита до сих пор остается хорошим медвежатником, качественно исполняющим поручения Аурума.
Я захожу в студию и меня поводит в сторону. Облокачиваюсь на дверной проем, роняя ключи на пол.
– Господи, Ю, – в искреннем удивлении говорит Мо.
Оно и понятно. Подпаленные кухонные шкафчики, куски разбитого зеркала; мои вещи либо порваны, либо разбросаны по полу; подушки выпотрошены, постель – в хлам; стол измазан краской; книжный стеллаж и пара полок – все повалено на пол, раскурочено, разбито. Весь мой комфорт был уничтожен. Вся моя студия в желто-золотой краске. Все в ней. Моя маленькая и некогда бледная студия сейчас уделана канареечными переливами. Дверь в ванную висит на нижних петлях. На ней кособокая надпись: «Да здравствует золото». Претенциозный Аурум до безумия любит латынь, наркотики и позерство.
От моих текстов со стены остался только пепел. Мой ноутбук разбит и разорван на две части. Все, что я не писал от руки, все, чего нет на бумаге, было в нем. А теперь ни черта у меня не осталось.
Мо передвигается по беспорядку бесшумно.
В самом центре комнаты – в блестящей зеленовато-желтой луже – лежит переломанная надвое позолоченная стрела.
Я пачкаю пальто в краске, когда приземляюсь на пол. Я пачкаю руки в золотых цветах, когда беру остатки стрелы.
Они не знали, где я живу. Они не могли знать. Я переехал, когда ушел в первый раз. Я все поменял.
Мо касается моего плеча.
– Кто-то сказал Ауруму, где я живу, – говорю.
Мои глаза начинает жечь, руки трясутся. Мое нутро горит и колотится. Гнев и раздражение меня испепеляли; досада и недоброжелательность заполняли мои легкие; ярость опускала на глаза алый занавес.
Когда я сажусь в машину, Мо говорит, что поедет вместе со мной. Я категорически отказываю. Я говорю, это не его дело. Все дерьмо – моя проблема, Мо это касаться никак не должно. Потому что я уже вмешал одного из них. И чем закончилось? Он бубнит, талдонит о том, что я несу чушь.
– Потому что твои проблемы – это мои проблемы, – говорит Мо и захлопывает за собой дверь такси.
Когда мы приезжаем к точке моего назначения, Мо спрашивает, что мы тут забыли.
Я молча поднимаюсь по лестнице. Его квартира – двести двадцать восьмая. Он купил ее просто потому, что увидел этот номер во сне. Чон вообще верит в сны. Он перекроил квартиру, не выбирая другую. Просто потому, что она двести двадцать восьмая.
В левой руке – наконечник стрелы, в правой – злость, с которой я стучу в дверь.
Чон открывает, не спрашивая, кто.
Я распахиваю дверь настежь, заходя в квартиру.
– И ты, Брут? – говорю, с правой давая в челюсть Чону.
Он не успевает сориентироваться, заплетается в ногах, отступая. Чон падает. И в реальном времени, и во времени, отведенном ему в моей голове. Я пинаю с силой его по ребрам – раз за разом; снова и снова; циклично.
– Остановись же ты, – говорит Мо, схватив меня за руку и потянув на себя.
Чон кашляет, а я перебарываю одышку.
Я кричу, что это он виноват. Кричу, что только Чон мог сказать мой адрес. И если бы он этого не сделал, ни черта бы не случилось с моей студией, купленной на собственные деньги, а не на добро зажравшейся родни. Он опять у меня все отнимает.
Я залезаю на Чона, пока он пытается защищаться.
Даю ему четко в нос. Даю по зубам.
Он, глотая сгустки крови, хрипит что-то неразборчивое.
Я приставляю острие стрелы к залитой кровью с лица шее Чона. Мои руки в золоте, мои руки в крови. Натура Аурума распростерлась по моим ладоням. Я скалюсь, готовый перегрызть ему глотку. Когда я надавливаю на огрызок стрелы, меня, схватив сзади, стаскивают с тела. Абель скидывает меня, бросаясь к окровавленному Чону.
У Абеля дрожат руки. Он вопит, что я, сукин сын, хотел убить его гребаную прелесть.
Я спрашиваю, знает ли Абель, с кем спит его любимый и родной. И стираю тыльной стороной ладони кровь из-под носа. Нервы разрывают сосуды, когда адреналин совокупляется с кровью.
– Расскажи ему, где ты был. Расскажи как рассказал о моем адресе.
Я говорю, только Чон знал его. Потому что Чон был со мной. Я был в Чоне – вещи нужно называть своими именами. Я трахал парня Абеля, пока тот тратил себя на тренировки.
– И пока я имел его, ему нравилось.
Я наклоняюсь, упираясь в колени.
– Спроси, с кем он спит, Абель. И ты сам убьешь его, мне даже руки марать не придется.
Абель растерян.
Мо вмешивается, когда Абель валит меня на пол и отвешивает по морде. После второго кулака мне отчего-то становится очень смешно. Я чувствую кровь, что сочится из порванной изнутри щеки. Мо дает Абелю в глаз, следом – в нос. Дает в живот, и только тогда Абель валится с ног.
Мо сгребает меня в охапку, вытаскивая на улицу.
Когда мы садимся в машину, Мо называет адрес Тоби. Говорит, я же хотел жить вместе. Теперь ничего и не остается.
– Я все потерял из-за него. Был разбитым столько месяцев. Перестал стрелять. Перестал жить нормальной жизнью. Переехал.
Я все потерял из-за него.
Мо укладывает меня на себя, и я засыпаю, пачкая его и своей, и чужой кровью.