о молодости

В этом есть своя необъяснимая полусумасшедшая прелесть – быть молодым. Таким искренне молодым, почти что бешено.

Вас четверо и вы застряли между возрастными категориями «sweet sixteen» и «божемой-в-следующем-году-уже-восемнадцать». Лежите, одурелые и оглушенные. Сколько квартир (пока родителей дома нет), площадок и дворов вы уже успели оббежать, чтобы вас каким-то ветром расшвыряло по всей комнате, а потом сбросило в одну кучу на кухонном полу? Вы несете какую-то чушь, только вам четверым понятную. К каждой фразе тут же приплетается с десяток прочих – одна дурнее другой, и вся эта очаровательная бессмыслица поминутно выливается в беззащитный сдавленный стон. Стон перерастает в хохот, размазанную тушь и согнувшиеся пополам спины с подрагивающими лопатками.

Когда в дверь звонят, вас тут же подбрасывает, с минуту кружит по кухне, и, в конце концов, прижимает к стенам.

Со стороны вы похожи на тараканов.

Вы вежливо здороваетесь с хозяйкой квартиры (мама одной из вас), улыбаетесь ей, шутите о чем-то, а потом набрасываете куртки и шумной кучей вываливаетесь в чернильные сумерки. И никто вас уже не остановит, потому что глаза горят таким безбашенным огнем, такой простительной вседозволенностью, что в глазах всех-всех взрослых людей читается снисходительное «Молоды-ые».

На секунду там мелькает непонятная тоска. Вы удивляетесь этой тоске, но через секунду же забываете о ней.

Уверенно идете, шеренгой растянувшись по дороге. На тротуаре шеренга складывается пополам. Куда идете – черт разберет, вы и сами не знаете, но чувствуете, что туда – оттого и уверенность. На улице холодно. В один момент кто-то замечает небо – у горизонта оно совсем лазурное. И вы смотрите на него, раскрыв глаза и подрагивая плечами от холода, словно в этом небе все ваше будущее сейчас сосредоточилось – яркое, цветное, синее.

Только небо, только ветер, только радость впереди.

Словно полупьяные – ничего крепче чая, чесслово – словно полупьяные орете какие-то песни, танцуете, греетесь в чьем-то подъезде, и снова идете, идете, идете. К своему лазурному, яркому, чистому идете.

И никто не вправе осудить эту шумную звенящую стайку, никто не вправе даже бросить на нее недовольный взгляд, потому что как знать – кто дойдет до своего чистого и лазурного? Кто может поручиться, что оно не рухнет, в конце концов, на головы, не погасит это слепящее полымя, не успокоит горячую, туго пульсирующую кровь?

То-то и оно.

Так что молчите, люди, расступитесь, расступитесь. Не мешайте. Вон, не видите что ли -

молодость.