31 глава. Спортивный рекорд и после...

            На фотографии слева направо: Михаил, Володя Масютин, Петя Лагунов /Логинов/, рыжий Генка Иванов, Витя Шадрин, сыгравший герцога Орсино, Саша Осипов. А строгий директор смотрит куда-то в сторону.
               
                Счастье покупается страданьем.
                Ф.М.Достоевский

    Михаил пропадал в лыжной секции Николая Теймуразовича: старшеклассники во главе с директором в любую погоду после уроков надевали лыжи и - по берегу или через озеро шли друг за другом - до изнеможения, "до потери пульса", как приговаривал, скептически усмехаясь, их неутомимый тренер.

  С Линой Сергеевной директор не забыл провести ещё одну профилактическую беседу по поводу поведения Михаила.

   Римма Иосифовна ругалась из-за новых инициатив: радиофицировать школу, чтобы можно было на переменах вести радиопередачи. Он же физик, он должен! Директор отмахивался. Но ура! Сдался. И вот на переменах в коридорах зазвучала музыка - и звонкие девчоночьи голоса на всю школу разыгрывали "сценки с уроков" или пели частушки со знакомыми именами. Успех, естественно, потрясающий!

   Кроме репетиций, Лина со своими пятиклашками сочиняла сатирические куплеты, сердилась, ссорилась, мирилась... В старших классах было спокойнее.

   Лишь иногда при виде знакомой высокой фигуры ойкало сердце. Казалось, магнит становится всё слабее. Гордись: разве не этого требовала учительская этика? Но вот что оставалось непобедимо: кусочки льда в сердце всё чаще напоминали о себе.
      
   Был большой спортивный праздник. Светлана Ивановна постаралась сделать всё показательно, с построением, шествием, пирамидами, торжественным подведением итогов. Зрители подпирали стены и активно болели.

  Лина Сергеевна стояла в толпе, восхищаясь деревенскими атлетами, – вот где подрастают российские спортивные резервы!

  Михаил разминался, готовясь к прыжку. Широкоплечий, с рельефно выступающими мускулами – кто дал бы ему семнадцать? Ловкие, красивые движения… Он казался взрослее, и… да что скрывать – девушка залюбовалась им. А прыгнул  великолепно: выдал, как сказала Светлана Ивановна, почти олимпийский рекорд в закрытых помещениях. Аплодировали. Витя-баянист сыграл бравурный туш.

  Директор торжественно пожал победителю руку, вручил грамоту и Переходящий кубок. Парни сдержанно хлопали по плечу. Девчонки, обступив, обнимали, целовали в щёчку. Оля Зенькова не отходила, а он лишь улыбался.

  Лина Сергеевна не подошла поздравить, хотя ей очень хотелось это сделать. Выбралась из толпы, оделась в учительской, взяла портфель с тетрадками. Ну, почему, когда тяжело на душе, этот потрёпанный портфель тоже кажется неподъёмно тяжёлым? В зале ещё звучал баян.

  А на крыльце её окликнул голос нового чемпиона:
– Я провожу вас.

  Как птица в клетке, трепыхнулось сердце. Куда ушла её суровость - неизвестно.  Разум услужливо подсказывает строгий ответ:
– Не надо, Миш.

  Наверное, в дрогнувшей интонации он всё-таки понял другое, спрятанное далеко.
– Почему это?
– Опять болтать будут.
– Ба! Какое мне дело?

   Медведь отбирает портфель. Они идут рядом. Лина - в зимнем пальтишке, Миша - в стёганой "куфайке", и рукавами иногда касаются друг друга. Ему хочется взять девушку за руку, но не осмеливается. Метель, как и раньше, мечется, перебегая дорогу, то бросается навстречу хитрой лисой, то завывает диким волком.

  Лина Сергеевна укутана платком до глаз. Холодно под порывами ветра, но она не торопит шаги. Едва ли за всю дорогу они произносят две-три фразы. Но расстаются у калитки, словно шли целую вечность и раскрыли друг другу множество тайн.

   А разве вы не знаете, что часто слова вовсе не помогают понять, напротив – больше запутывают, разъединяют? Они же понимали друг друга без слов. Не разумом, но шестым (или, может, десятым) чувством вновь ощутили в тот вечер тончайшие невидимые нити, что – надолго ли? – но опять соединили их души. По крайней мере, так тогда показалось.

  Миша не стал удерживать. Лина подняла голову. Ему видны только её грустные глаза, опушённые заснеженными ресницами. Он счастлив.

    Что такое счастье? Философы и обыватели объяснят вам по-разному. А ему не надо было никаких объяснений. Заботливо поправил пушистую шаль:

– Ба, да вы совсем замёрзли. Портфель вот возьмите.
– До свидания, Миша, – еле слышный ответ.
– До свиданья.

  Он возвращался – нет, не шёл сквозь метель и ветер, он летел.
 Рыжий Генка ехидно спросил:
– Ты чо, как начищенный самовар, сияешь? Зазнался от чемпионского титула?

  Лишь презрительный взгляд был ответом.

  Утром примчался в школу раньше всех. И после звонка каждую перемену был около учительской или библиотеки. Но с каждой переменой мрачнели  глаза.
    У Лины в этот день уроков в первую смену не было. Это, однако, раньше не мешало ей пропадать в библиотеке.

   За вчерашнее провожание она отчитала себя. Чтобы окончательно покончить со всеми соблазнами, спала почти до обеда. Потом вымыла волосы. Накрутив на бигуди, повязала косынкой, села проверять тетради. Беззаботный котёнок отвлекал, пытаясь вовлечь в игру: то ноги царапает, то кончик пояса от халата ловит – скучно ему, видите ли.

  Стук в дверь.
– Кого там носит? – ворчит хозяйка.
– Лина Сергеевна дома?
– Дома, дома. Проходи.

  О, боже! Из-за занавески появилось знакомое, пышущее морозным румянцем лицо. И Лина мгновенно тоже вспыхнула, как пожар, и были причины: эти дурацкие бигуди, короткий халатик… Ужасно!
– Что случилось? – спрашивает растерянно.
– Ничего, – буркнул, не поднимая глаз.
– Но… почему ты здесь?
– Соскучился! – И взгляд исподлобья быстрый, испуганный.

  Что отвечать на такую откровенность? Как вести себя? Но и гость не знает, как себя вести дальше. Он пришёл, словно кто-то приказывал, ноги сами несли его к калитке, на крыльцо, к двери…

  А вот дальше? Он увидел растерянность, и… тоже растерялся. Что дальше? Дальше приказа не было. И он ушёл, нахлобучив шапку, не сказав ничего вразумительного, оставив в душе у девушки целую бурю чувств. Взялась проверять тетради – бесполезно: ошибок не видела. Всё расплывалось, как в снежном мареве, – всё, кроме Мишкиных тоскливых глаз.

  На следующий день был урок английского в 10 классе по теме «Спорт».
- Каких вы знаете известных советских спортсменов?
   И тут Санька Осипов, нагловатый любитель острых ощущений, заявляет как бы между прочим, но громко, чтобы все услышали и оценили:
– А Миша Тищенко тоже неплохо прыгает.– Выжидающе смотрит на учительницу: дескать, что ответит?

   Сделала вид, что не услышала. Диктует:
– Запишите: Игорь Тер-Ованесян, Валерий Брумель.
– Михаил Тищенко, – подсказывает тот же ехидный голос. Класс замер в ожидании. Ещё можно было бы выйти из ситуации, призвав на помощь иронию, свести всё к шутке, но...

   Тридцать пар любопытных глаз, ей казалось, смотрели на неё с насмешкой, и это было страшнее всего. Сорвалась на упрёки:

– Бессовестные, разболтанные лентяи! И материал не учите! И знать ничего не хотите! И уроки вести мешаете! Возвели свои драгоценные персоны на пьедестал и носитесь с ними!

  Звонок.
– Осипов, подойди ко мне. – Подходит, скривив губы.
– К чему эти твои заявления?
– Какие?
– Не помнишь?
– Не-а.
– Не притворяйся! – В голосе злость. Мальчишка спохватывается:

– А-а, это о спортсменах?
– Хотя бы.
– А я чо? Разве он плохо прыгает?
– Ты думаешь, я не поняла намёка?
– Ну… Ладно, я извиняюсь.

– Он извиняется, – Лину Сергеевну уже не удержать. – Он извиняется! Что поделаешь – заставляют! Да зачем он мне нужен, ваш Мишка? Напридумывал, что попало. Зачем вы все мне нужны?

   В класс заглядывают любопытные...

   Звонок на урок. Осипов ушёл. Лина Сергеевна, сдерживая слёзы, опустилась на стул. «Всё! Нельзя быть такой слабохарактерной. Видишь, над тобой уже смеётся вся школа. И, правда: зачем тебе нужен этот мальчишка?
 
      Стыд-то какой…», – так казнила себя Лина и снова давала клятву даже не смотреть в сторону Михаила. Проходила мимо него, высоко подняв голову, как мимо бетонной стены, – не замечая, не глядя, не отвечая.

  Он же прибегал в библиотеку, задавал дурацкие вопросы, то ходил по пятам, с надеждой заглядывая в глаза, то пытался поговорить после репетиций. Но Лина всегда уходила с кем-нибудь, и кладбищенским холодом веяло от её, как ему виделось, надменного лица.
 
   Тогда он стал грубить учителям, начал провожать Олю Зенькову, потом нахамил ей. Его «разобрали» на комсомольском собрании, обвинили в грубости.

  Михаил ответил, что ему наплевать и на собрания, и на проработки, и на класс, и вообще – на всех! И ушёл, хлопнув дверью.
– Исключить, – предложил кто-то.
– Выговор.
– Испытательный срок.

  Разгорелся спор – поорать любили почти все.
– Не он виноват, – среди общего гама пророкотал c намёком Генкин бас. Все посмотрели на Римму Иосифовну.

– У него переходный возраст, – объяснила она, умело обойдя намёк. – И вообще, скажу вам: к человеку надо относиться более чутко.
– Правильно, – поддержал Коля Ростин. – А как сами девчонки ведут себя?

  Парни стали наперебой обвинять девчонок в легкомыслии, а те их – в чёрствости. Наконец, вынесли постановление: воспитывать друг друга тактично, с подходом, общими усилиями, - и Михаила тоже. Ограничились замечанием. Но он ни на что не реагировал, замкнулся, ходил мрачный, отчуждённый...

    А Лине вдруг стало не хватать глаз, смотревших с обожанием! Теперь и в библиотеку не приходит, и на репетициях не появляется. И словно часть её тепла унёс с собой. Нет, будь честной: не твоё тепло унёс, а то, что хотел и мог отдать, согревая тебя и спасая от отчаяния, когда разгорался «вечный бой» в пятом «б».

   Недавно вновь не могла справиться с дисциплиной. Сорвалась:
– Вам не учитель, а жандарм нужен, чтобы стоял с ружьём, держал под прицелом и угрожал. А я не жандарм! Я учитель и хочу, чтобы вы стали грамотными, умными, чтобы вас уважали, чтобы вы только хорошего в жизни добились! – Даже саму себя стало жаль от этих правильных слов. – Всё! Если вы не хотите меня понимать – я отказываюсь от вас! Ищите себе другого учителя!

    И убежала в учительскую. Ругала себя - больше, чем и директор мог бы отругать. И снова плакала, уткнувшись в спинку чёрного дивана и слизывая солёные слёзы с губ. Хорошо, что никто из учителей  не видел – все на уроках.

  О чём там пятиклашки спорили или совещались – неизвестно. В учительскую пришли самые отъявленные, просят прощения, обещают не бузить. Лина в порыве чувств обняла и упрямого Сашку, и рыжего Юрку, и Толика Шкета и снова заплакала. Прям, какой-то слезливый день выдался. Конечно, это был вовсе не педагогический приём – просто кульминация отчаяния.

  Ночью перечитывала мудрого Макаренко, У него нашла поддержку. Записала в дневнике:
«Самое сильное у Антона Семёновича – умение понимать человеческую личность. А ведь и у него было много безотрадно черновой,  тяжёлой работы. Вспомни, как хотел стреляться. Малодушие? Пожалуй, нет! Он нашёл силы. И я должна найти. Найду!»

  В класс, конечно, вернулась, но тяжело было ощущать свои сомнения в том, что нужна этим детям. Нужна ли вообще кому-то? Даже Миша отвернулся.

   Потом как-то быстро пришли весенние каникулы, Подруги уехали на конференцию, дети – по домам. Остаётся один верный друг – дневник:

   "...Смешная детская привязанность. Ну, почему «смешная»? Все ругают его: грубиян!… А мне вспоминаются покорные глаза, наполненные нежностью, или то, как тихо-тихо дотрагивается он до моей руки, словно и сам боится… Я пытаюсь заставить себя не думать о нём – и не могу. С головой зарываюсь в книги – больше не с кем разговаривать: все заняты какими-то делами!

  23-й том сочинений Бальзака, его письма к Эвелине Ганской.  Одиночество сердца, переполненного любовью.
 
  «Погибнуть под бременем работы, не чувствуя возле себя нежного и ласкового внимания женщины, которой я бы всё отдал… Медицина ещё не настолько сильна, чтобы гарантировать безболезненные операции на влюблённом сердце, на тоскующем сердце, на сердце страдающем».

    Какие нежные письма он пишет своей Еве! Их нельзя читать без слёз. Скажет ли тебе кто-нибудь такие слова?

  Эк, куда тебя занесло, в какую высь? Искать в наши дни да ещё здесь, в деревне, возвышенную душу – не бред ли? А что, где-нибудь их разве больше? Может, ты их встречала? Увы и ах.

  Чистая душа, неиспорченное сердце, благородные чувства – есть ли они вообще в жизни? Бальзак идеализировал свою возлюбленную. Он мечтал о своей героине такой, как Модеста, а Эвелина была, скорее всего, расчётливой Беатрисой. Но и за этот обман пусть будет благословенна эта женщина: она дала ему минуты счастья, веру в великую любовь, пусть лишь в его воображении".

  Может, и Мишкино чувство только иллюзия, только то, что она, Лина, жаждала видеть? Каждому человеку, естественно, хочется, чтобы кто-то его любил, чтобы кому-то он был дорог…

  Эх, Лина, ну не будь же эгоисткой. А что ты дала этому мальчику? Только страдания.

  Как поёт Майя Кристалинская! За душу берёт её голос:
   
             Я хочу, чтоб ты был.
             Чтоб всё так же глядел на меня.

  Да разве всё зависит лишь от твоей воли? Законы, условности, приказы, страхи…– забыть бы всё. Эх, если бы… Вот то-то же: сослагательное наклонение никому ещё не приносило счастья. Умом это понимаешь, а душа рвётся к грубияну Медведю. Весь год его сердце согревало тебя. Без него холодно и тоскливо.

  И снова дневник:"Почему, когда больно, то пишутся стихи, словно их диктует голос изнутри?

Мишка, слышишь ли ты?
Очень трудно мне будет
Без твоей сумасшедшей любви.
Так пускай же меня осудят –
Босиком прибегу к тебе,
Чтобы выслушать твой укор,
Только будь же по-прежнему тем,
Кем ты был для меня до сих пор".

  «Босиком прибегу» – это, конечно, поэтическая метафора. Но если бы сейчас он  приехал… Дальше думать не хотелось – вернее, было опасно...

   Нет, одиночество – действительно самое страшное наказание.

                Продолжение:  http://www.proza.ru/2017/07/02/409