Коктебель

Цикл

Дух киммерийский – Енишар,
волошинской юдоли лоно;
здесь нет давно уже кошар
и овцы не пылят по склонам.
Зато отсюда Коктебель
как на ладони /с Карадагом/.
И ты подумай: не тебе ль,
завещан Крым восточным магом.
Маг акварельного мазка!
Бог строк, в которых сладко тонешь!
Зачем-то пчёлка у виска
всё вьётся, вьётся, не отгонишь.
Вдоль троп – ковыль,
вдоль троп – полынь,
чабрец цветёт неистребимо;
отхлынет вал седой – и вынь
из гальки сердолик любимой.
Меняет цвет Хамелеон.
Меняет время поколенья.
Дух Киммерии возведён
Волошиным в ранг поклоненья.
Здесь был писательский бомонд –
звенели песни менестрелей,
и солнце, как японский зонт,
стояло в небе Коктебеля.
Пускай поток несёт планёр
по восходящей –
выше –
выше!
Я тот посёлок до сих пор
ношу в душе и сердцем слышу.
О, Макс Волошин не забыт
на этих берегах хвалёных,
но кто вернёт тот славный быт
душ, меркантильности лишённых?
Кто нынче с музами на ты
в стране, омытой светом лунным,
где сердолики, как цветы,
дарили поэтессам юным?..

И   ПЛЫЛИ   В   НЕБЕ   ИЕРОГЛИФЫ

                О.И.
 
Пишу, пишу, – не о тебе ли? –
в словах завяз я, как в смоле,
и сердолики Коктебеля
пылятся в письменном столе.
Что толку ахать или охать?
Грустить, не зарекаясь впредь,
тянусь к окну,
чтобы стекло хоть,
если не память, протереть.
Я не забыл тебя и всё же
хоть и живу, как на юру,
тоска тишком, по-осьминожьи,
вселилась в душу, как в нору.
Ты помнишь, как с тобой
продрогли мы
в последний из прощальных дней
и плыли в небе иероглифы
уже безлиственных ветвей.
И опускался, словно занавес,
закат на ниточках потерь,
тот день был соткан
из тумана весь,
он гуще стал ещё теперь…

ЗАНОЗА
 
Твоё имя во мне, как заноза,
и желанны, как счастье, грехи:
никакая дотошная проза
смочь не сможет, что могут стихи.
Потому что живёт в них, как эхо,
ночи той ослепительный свет:
я-то думал, что если уехал,
значит, всё: – Позабыто!.. Привет!..
Не забыто. Во сне твои груди
льнут к губам, и – шути не шути, –
я подвержен прекрасной простуде,
от которой лекарств не найти.
От которой не лечат шаманы,
колдуны, ею правит лишь Бог,
ведь любовь, как небесная манна,
снизошла, да поверить не смог.
Всё я вижу веранду, два стула,
тот шезлонг, на столе – стопка книг,
ты разделась и сразу прильнула,
и цикады замолкли на миг.
Сразу воздуха сделалось мало,
всё любовный заполнил экстаз,
ты и позже меня обнимала,
но запомнился тот, первый раз!
Вот и сумрачно в сердце (не поза!),
и угрюмый, наверное, вид:
твоё имя во мне, как заноза,
нарывает, тревожит, болит…

ЛЕТО   ЮНОСТИ

                А.А.А.

Под мостиком колышутся медузы,
глубин отгадки зная, но тая,
медузы, как мочёные арбузы,
имеют розоватые края.

Откуда их сюда набилось столько?
Со свай сдирает мидий рыболов.
За мысом – шторм.
А здесь Павленко Толька
охотится на местных лобанов.

Их косячок гуляет между буной
и мостиком (какая в этом связь?),
а в море далеко, как орды гуннов,
бегут барашки свежие, дымясь.

И продавщица плодоовощторга,
с которою знаком весь мыс Мартьян,
балдеет от жары и от восторга,
когда выходит из воды Толян.

Он ей подарит краба, и поможет
убрать в подсобку тару, чай, не пан,
у них уже наметился, похоже,
серьёзный производственный роман.

Но это к слову…
Солнце прячут горы,
цикад трезвон затих (чему я рад!),
вдали высоковольтные опоры,
как минибашни Эйфеля, стоят…

Июль в разгаре. Сумерки. Лианы.
Залива вздох. А звёзд – всегда аншлаг.
По-крымски так: за абрисом Мартьяна
всплывает силуэтом Аю-Даг.

Через Никитский сад пойду в Никиту,
где светится заветное окно.
Я – молодой, лихой, незнаменитый,
но планов у меня полным-полно.

Нет ни беды, ни славы, ни обузы,
и я ещё не ведаю, дитя.
что эти розоватые медузы
мне часто будут сниться, жизнь спустя…

ЛЕНКОРАНСКИЕ АКАЦИИ

Ленкоранских акаций в июле бледнее заря,
шёлк соцветий их в парке плывёт над сплетеньем дорожек,
нас под ними судьба на рассвете столкнула не зря,
и с тех пор этот город милей нам вдвойне и дороже.
И уже не забуду, как плавился шар золотой,
и как ветер ласкал твои волосы в ялтинском сквере,
горизонт растворялся, он не был, как прежде, чертой,
и мы плыли к нему – и доплыли, я в этом уверен.
Невозможного нет, – осознал я вдруг ясно тогда,
плеск прибоя крепчал нарастающим плеском оваций,
до сих пор эту веру не в силах ослабить года,
и заре не расцвесть ярче тех ленкоранских акаций…