Нафталиныч

Мы так никогда и не узнали, каким ветром его занесло в наш городок. Кем он мог быть раньше, только догадывались, а имени его, как выяснилось позже, никто так и не смог вспомнить. Все называли его Нафталинычем. Откуда у него появилось это ни с какого боку не подходящее ему прозвище, тоже осталось для нас загадкой.

В то время социализм ещё мерил страну «семимильными шагами», выполнялись и перевыполнялись пятилетние планы, и труд для народа был не только правом, но и непременной обязанностью. Многие из тех, кого сейчас принято называть медийными личностями тогда работали сторожами, дежурными в котельных и дворниками. Андеграунд пребывал в местах изначально обозначаемых этим словом, а диссиденты всех мастей кучковались на кухнях малогабаритных квартир, изнывая под гнётом «рЭжима», и периодически постукивая друг на друга в соответствующие органы.
 
Вокруг Нафталиныча образовалась некая  группа, не имеющая ни малейшего отношения ни к андеграунду, ни к диссидентству. Нельзя сказать, что крамольные речи в этой компании не велись вовсе, но фанатизма в них было значительно меньше, чем обоснованной, трезвой критики. О демонтаже Советской власти никто не помышлял, но и должного почтения к руководству и «ведущей и направляющей» особо не испытывал. В «клубе по интересам» больше говорили «за жизнь», под водку с пивом, или дешёвое креплёное вино, которым в те годы изобиловали торговые сети города.
 
Мне тогда исполнилось восемнадцать лет, и чтобы я не балбесничал до осеннего призыва в армию (об институте, с моим аттестатом о среднем образовании, речи не могло идти даже гипотетически), отец устроил меня на единственный в городе завод, на котором трудилась добрая треть горожан и жители окрестных деревень. Предприятие считалось «режимным», и в связи с этим в городе приезжих было мало.
 
Чуть в стороне от завода, окружённое смешанным редким леском лежало озеро, с километр длиной и метров под шестьсот в самом широком месте. Большая часть берегов водоёма была заболочена, заросла камышом и осокой, зато места, пригодные для купания, были песчаными, с чистым, твёрдым дном. На одном берегу озера расположились пионерский лагерь и заводской профилакторий, а другой считался городским пляжем, с лавочками под «грибками» и кабинками для переодевания. Для культурного отдыха трудящихся работала лодочная станция, с водными велосипедами и лодками на прокат. Над сараем, куда на зиму убирали инвентарь, возвышался «скворечник» спасательной службы, со смотровым балконом по периметру, где по выходным дням включали музыку, и откуда доносились усиленные мегафоном строгие предупреждения о соблюдении правил безопасного поведения на водах, на которые от-дыхающие не обращали внимания. В сезон на станции работали пять человек. Один выдавал плавсредства под залог на прокат, двое «бдили» на вышке, и двое бороздили озеро на моторной лодке, загоняя за буйки любителей дальнего заплыва. С первыми холодами на станции оставался один работник за сторожа, присматривающий за сохранностью лодок, сигнализирующий правоохранительным органам о злоупотребляющих спиртным компаниях, забредших на пляж, а по зиме пробивающий лунки во льду, чтобы рыба в озере не задохнулась. Вот этим-то бессменным работником и был Нафталиныч.

При лодочной станции была бревенчатая сторожка, со служебным телефоном, печкой-буржуйкой и нехитрой мебелью. Договорившись с начальством, Нафталиныч «прописался» в этой сторожке, и по мере возможности обустроил её для постоянного проживания. Вместо дежурного топчана он обзавёлся видавшим виды диваном, приоб-рёл старый чёрно-белый телевизор «Рубин-102» и холодильник «Саратов», гудевший, как трансформаторная подстанция, и встряхивающийся всем корпусом, как пёс вылезший из воды, при автоматическом отключении.

Ещё школьником, бывая на озере, я часто видел загорелого мускулистого старика, с тёмной, разбавленной седыми прядями бородой, в вожделенных всеми ребятами настоящих джинсах, и соломенной широкополой шляпе, с по-ковбойски загнутыми полями. Сейчас-то я понимаю, что немного за пятьдесят ещё далеко не старость, но в юном возрасте даже люди, едва перешагнувшие тридцатилетний рубеж, видятся пожилыми.
 
В цеху, куда меня взяли учеником радиомонтажника, моим наставником стал «железный» Феликс. Феликс носил длиннополое пальто, размера на два больше, висевшее на нём, как на вешалке, а набитые ватином плечи придавали его высокой сутуловатой фигуре какую-то монолитную фундаментальность, что вкупе с именем ассоциировалось с памятником «рыцарю революции», Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. Он же ввёл меня в круг своих друзей-собутыльников. Не то, чтобы я, очертя голову, пополнил ряды средне пьющего пролетариата, но пропустить пару кружек пива, или стакан дешёвого портвейна, для осознания себя взрослым, равноправным членом коллектива, считал для себя вполне приемлемым.

Как-то раз Феликс привёл меня в сторожку у лодочной станции, и познакомил с Нафталинычем.
 
Нередко, после работы, закупив спиртного и какой-нибудь закуски, Борис, одно время занимавшийся не приветствуемым властью, в отличие от физкультуры, буржуазным бодибилдингом, и являвшийся лидером компании, комсорг цеха Сашок, балагур и выпивоха, активный ловец человеков в сети коммунистического союза молодежи, недавно поставленный мастером молодой специалист Лёша, суровый с виду, но добрейшей души человек, гордость цеха, орденоносец Никсаныч, Феликс и я, в качестве младшего партнёра, отправлялись на озеро, в сторожку Нафталиныча. Тот, особенно в не сезон, испытывая дефицит общения, всегда был рад компании, но, что называется, неизменно держал марку, и в своей вотчине был строгим и непререкаемым авторитетом. Даже Борис безропотно признавал его приоритет. Было в Нафталиныче врождённое, или благоприобретённое умение подчинять себе людей. Всегда сдержанный, словоохотливый, но не болтливый, умеющий слушать других, и заставлять слушать себя, он был для нашей компании этаким дядькой Черномором, в неизменной линялой тельняшке, с непривычной глазу цветной, мастерски выполненной татуировкой дракона, обвивающего мощное, с выступающими венами предплечье. О себе он никогда ничего не рассказывал, пил много, но разума не терял, даже в кульминацию застолья игнорируя вопросы о своей прошлой жизни, или отвечая уклончиво, с лукавой самоиронией: «Калика я, странник перехожий. Где крыша есть, там и дом, а где харчи с подношением, там и стол».
 
Стол в сторожке был основательный, из некрашеных толстых широких досок, плотно подогнанных друг к другу. По двум его сторонам стояли лавки, на которых рассаживались мы, а Нафталиныч занимал почётное место во главе «пиршества».

За окном лил промозглый осенний дождь, а в сторожке, от неспешных бесед и выпитого вина было тепло и уютно.

- У нас здесь осень, а в Южном полушарии весна… Красота! – мечтательно щурится Нафталиныч.

- А ты что, в этом самом полушарии бывал? – уважительно, но всё же с недоверием спрашивает Никсаныч.

- Бывал, что и конь рожал, да никто того не видал, - как всегда ушёл от ответа Нафталиныч.

Посетовали на раннюю осень, так и не подарившую и нескольких деньков бабьего лета, договорились на выходных сходить за грибами.

- Грибов тебе, Нафталиныч, принесём, суп сваришь, - пообещал Борис.

- Это так же, как вы мне рыбы с рыбалки принесли? – мало, что с пустыми руками заявились, лыка не вязали, так ещё и заначку мою вылакали, - добродушно хохотнул Нафталиныч, - спасибо, я тут по лесочку и сам пошукаю, может на жарку и наберу.

- Наберёт он, как же! В прошлом году ходили мы с ним здесь, грибов много было. Так он в упор их не видит. Прёт по лесу бульдозером, будто просеку прокладывает, - смеётся Никсаныч, - не грибной ты человек, Нафталиныч.

- Каждому своё… - многозначительно роняет хозяин сторожки.

Слегка захмелев, я в пол уха слушал их беззлобную пикировку, и думал о том, что совсем скоро меня призовут в армию, и целых два года не ходить мне с ними ни на рыбалку, ни по грибы.

Разговор незаметно перешёл в плоскость текущих событий. Поговорили о запуске космического корабля «Союз-28» с первым международным экипажем, о начавшейся подготовке к Олимпиаде, о повышении цен на золото и кофе, об очередях в продуктовых магазинах, о талонах на книги, о новой серии «Следствие ведут Знатоки».

Сашок обмолвился, было, о юбилейной дате ВЛКСМ, но Борис не дал тому развить тему:

- Ты-то хоть со своим комсомолом помолчи! Без тебя по телевизору и радио задолбали своим юбилеем.

- А что ты против комсомола имеешь? – взъерошился Сашок.

- Да всё! Вот такие голопузые моего прадеда и раскулачивали. А какой он кулак? Лошадёнка, да коровёнка. Так с одной сумой в город и подался, чтоб на бездельников не горбатититься.

- А может он у тебя не в город, а прямиком к белякам направился? – проявил Сашок пролетарскую бдительность.

- К каким белякам? Его красные мобилизовали… - набычился Борис, - а по мне, так лучше бы он к белым ушёл. Может при царе мы бы лучше жили. Не толкались в очереди за туалетной бумагой!

- Революцию на туалетную бумагу променял бы, контра! – приподнялся из-за стола заметно опьяневший Сашок.

- Да ладно вам, нашли тему! - подал голос помалкивающий до этого Лёша.

- Тихо, мужики. Не важно, какого цвета кот, главное, чтобы мышей ловил. Красные, белые – в конечном счёте, и те и другие, как им казалось, думали о благе страны, правда, каждый видел это благо по-своему. И в итоге получилось то, что получилось. Повернуть всё вспять так же не реально, как затолкать выдавленную зубную пасту обратно в тюбик. Институт монархии большевики, согласно тексту Интернационала, до основания разрушили, а вот «затем» что-то пошло не так. Вместо веками шлифуемой аристократии из подворотен на свет повылазила прожорливая «номенклатура», с «правильной» родословной, которая загнала народ, особенно на селе, в не меньшую кабалу, чем при «проклятом» царском режиме. Никакого равенства не получилось. Одна элита сменилась другой, только и всего. Это ещё Зинаида Гиппиус в семнадцатом году предрекала: «И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, народ, не уважающий святынь!», - закончил Нафталиныч «тронную речь» (он возвышался во главе стола на облезлом древнем стуле, с высокой прямой спинкой, добытом на городской свалке), и поднял приглашающим жестом стакан, на две трети наполненный «бормотухой».

- А как же завоевания социализма? – ехидно поинтересовался «железный» Феликс, хлебнув пойла, и потянувшись бледной худой рукой за нарезанным на дольки яблоком.

- Феликс, разве я хоть словом обмолвился о «завоеваниях»? – Нафталиныч забросил в заросший бородой рот кусочек хлеба, - о том, что основная часть населения стала жить намного лучше, чем в пресловутом тысяча девятьсот тринадцатом году спору нет. Но кто тебе сказал, что за шестьдесят лет, если бы Россия осталась монархической, или даже, по примеру Великобритании, со временем, ставшая бы парламентским демократическим государством при конституционной монархии, в социальном плане была бы на том же уровне? Что, страна так бы и зависла в своём развитии на цифре тринадцать? Крестьянская лошадка, армяк, лапти, да сапоги намазанные дёгтем? С чего ты взял, что ты бы жил хуже, чем сейчас? – Нафталиныч взглядом распорядился наполнить разномастную посуду.

- Да хрен бы я при царе в институт поступил, так бы и крутил коровам хвосты, как предки мои! – повысил голос, начиная заводиться, Феликс.

- А ты какой институт окончил? – невозмутимо уточнил Нафталиныч.

- Педагогический…

- А работаешь радиомонтажником, - покивал головой Нафталиныч, - и на кой хрен, выражаясь твоим языком, стране такие специалисты нужны? На народные деньги выучился, а работаешь не по профилю. А сколько таких по Союзу? Может тебе, и таким, как ты, всё же лучше коровам хвосты крутить? Глядишь, и в сельском хозяйстве застоя бы не было, и государство деньги, что на ваше образование потратило, на какое-нибудь полезное дело пустило. А радиомонтажниками, и без вас, сиволапых, нашлось бы кому работать.

Феликс если и обиделся, предпочёл промолчать. Нафталиныч, допуская плюрализм мнений, особо неугомонных и рьяных спорщиков недолюбливал, и со временем отказывал им в праве посещать станцию.

Собственно, это один из немногих примеров не частых разговоров на «око-лополитические» темы. В основном говорили о текущих бытовых проблемах, семейных неурядицах, детях… словом, о том, чем живут обычные люди во всём мире, независимо от социального строя и своего личного в нём статуса.
 
Ещё несколько раз я побывал в сторожке Нафталиныча. В конце октября я ушёл в армию, а вернулся только через три года, так ни разу не побывав в отпуске. Служить мне довелось на Краснознамённом северном флоте.
 
Приехал я рано утром. Родители уже ушли на работу. Я поболтался по городу, так и не застав никого из дружков ровесников. Увольнялся я не по уставному, по форме «четыре», и в бескозырке и бушлате, под холодным ветром замёрз, как цуцик, была середина ноября. Неожиданно в памяти всплыла сторожка Нафталиныча, с уютно потрескивающей дровами буржуйкой и парящим на ней эмалированным чайником… Наши, теперь уже давние посиделки я вспоминал, уже быстрым шагом направляясь к озеру.
Из трубы сторожки вился, тут же уносимый порывами ветра дымок, и я на ходу придумывая, что посмешнее сказать Нафталинычу при встрече, перепрыгнул ступеньки крыльца, распахнул дверь, и оказался в знакомой до мелочей комнате. Вот только Нафталиныча здесь не было. Навстречу мне поднялся смурного вида мужик, и неприветливо спросил:

- Ты чего это, как к себе домой вламываешься, морячок?

- А где Нафталиныч? – растерялся я, даже не предполагая такого развития событий.

- А ты кто ему будешь?

- Я… приятель его старый…

- Приятель говоришь, - недоверчиво посмотрел на меня мужик, - нет его больше. Помер он.

- Как помер? – я почувствовал, как губы вопреки моей воле растягиваются в неуместной, глупой улыбке.

- Как люди умирают? Заболел и преставился… Да ты присядь, а то на тебе лица нет, - смягчился дядька.

Я сел на край лавки, стянул с головы бескозырку.

- Сейчас я чайку тебе налью…

- Не надо. Я лучше водки выпью.

- Эвон как! – замер на полдороге к буржуйке мужик, - где же я тебе водки возьму?

- У меня с собой, - достал я из-за пазухи бутылку, которую купил по дороге.

- Вот это дело! – оживился дядька, - помянем усопшего. Геройского склада был человек. Ты не беспокойся. Тут люди приходили. Один здоровый такой бугай. Они и похороны организовали, и поминки. Всё чин чинарём… Меня Иваном кличут. Ты это, наливай, чего на сухую разговаривать.

Задумавшись, я не заметил, когда Иван успел поставить на стол стаканы и нехитрую закуску.

Мы молча, не чокаясь, выпили.

- Как он умер? – спросил я. В тот момент мне это показалось очень важным.

- Так ить через геройство своё и погиб, - дёрнул плечами Иван.

-?

- Мужики, что заходили, рассказали. В том году, в начале зимы это приключилось. Лёд на озере уже встал, но ещё слабый был. Нафталиныч дрова для печки рубил. Вдруг слышит, кричит кто-то, тоненько так. Он на крик побежал, глядь, а на озере мелюзга копошиться. Один под лёд провалился, а двое других его вытащить стараются, да неловко так, что сами того гляди утопнут. Ну, Нафталиныч сразу к ним, так под ним лёд через несколько шагов трещинами пошёл, мужик-то он весомый был… Пока назад к сторожке за досками бегал, пацаньё уже втроём в воде барахталось. Нафталиныч две доски на лёд положил, и между ними на пузе к полынье пополз. Двоих сразу вытащил, а один под воду ушёл. Нафталиныч за ним нырнул. Вытащил таки. Уже в сторожке скорую вызвал, - Иван кивком показал на телефон, - ребятишек раздел, водкой растёр. Скорая приехала, мальчишек забрала. Хотели и его в больницу отвести, а он смеётся: «Мне ли холодной водицы бояться!». Не поехал. Потом кашлять начал. Дружки его, что приходили, уж как его к врачу налаживали, всё попусту. Ну, а когда едва не силой в поликлинику отвели, уже поздно было.
 
Несколькими днями позже я навестил Феликса, и он отвёл меня на могилу Нафталиныча. За металлической оградкой, с полированной гранитной плиты на нас смотрело его улыбающееся лицо. Я помнил фотографию, с которой мастер выбил на камне портрет. Как-то на выходных мы справляли день рождения Никсаныча, устроили шашлыки. Борис принёс с собой фотоаппарат, и много фотографировал. Может, плёнка была бракованной, а может, он напутал чего спьяну, только фотография получилась всего одна. Борис напечатал её в нескольких экземплярах, и раздал нам. Фотография и сейчас хранится у меня дома. На ней Нафталиныч, Борис, Феликс, Никсаныч, Сашок и я, стоим на фоне сторожки.

Сторожку давно снесли, вокруг озера вырос коттеджный посёлок, и к нему стало не пройти, а из нашей компании в живых остались только я, Сашок и, наверное, Лёша. Лёша уехал из города, как только завод пошёл с молотка. Где он, и чем сейчас занимается, неизвестно. В середине девяностых Бориса убили во время бандитских разборок. Феликс подался в бизнес, держал несколько торговых точек в городе. Через три месяца после гибели Бориса его насмерть сбила машина. В то, что это была случайность, никто не верил. Ни машину, ни водителя так и не нашли. Никсаныч умер лет семь назад от какой-то болезни, с труднопроизносимым названием. Сашок уже давно на пенсии, но до сих пор подрабатывает вахтёром на заводе, помещения которого сдали под склады и мелкие частные производства.

В нынешнее непростое время мне всё чаще вспоминаются наши беззаботные посиделки в сторожке Нафталиныча. Может быть, это ностальгия по прошлому, а может, таким образом заявляет о себе уже недальняя старость.

 


Рецензии