Лицо войны

   Шуре было шестнадцать лет пять месяцев и четырнадцать дней, когда началась война.   Всего через два месяца совершенно буднично в городок вошли оккупанты, которые в первый же день "прославились" тем, что,  абсолютно не стесняясь ни молодых баб, ни старух, ополаскивались у каждого колодца нагишом, тут же справляли малую нужду, да перестреляли тех собак, которые осмелились оскалить на них зубы.
   А страшное началось поздней осенью. Тогда же Шура и первое задание выполнила. Была она фольксдойче, поэтому место в комендатуре получила легко.
   Но молодость - сестра неосторожности. И расплатилась за это девчонка самым дорогим, что  у нее тогда было: родителями. Ещё и до партизанского отряда не добралась, а старики, она была поздним ребёнком, уже висели на яблоне, посаженной в честь их первенца...
    А в сентябре сорок третьего, через два года и  месяц оккупации, спалив почти половину домов, два заводика, мельницу, школу, больницу и много чего ещё,  ушли фашисты.
  За два этих года по безымянным могилам было зарыто почти 800 замученных, расстрелянных, повешенных горожан. Ещё с тысячу - это были евреи - куда-то увезли... Слухи ходили разные,  но могли ли  представить люди, что такое фабрики смерти, концлагеря? Нет. Конечно, нет.
А еще спустя месяц, промозглым октябрьским днём, на площади городка вешали Шуриного одноклассника. При немцах был он полицаем, служил врагу исправно, но почему-то вот остался... На что надеялся?
   Маленький и плюгавый, он слушал, как зачитывают приговор, а Шура смотрела на него и плакала.
    Не от жалости. Собаке собачья смерть.
Просто уже заработала почта, и горестные вести, дождавшись своего срока, хлынули в город. Плакала Шура оттого, что из тридцати двух парней её школьного выпуска прожил дольше всех предатель, стоящий сейчас в кузове машины с накинутой на шею петлёй.
   Плакала она по себе, по подругам-одноклассницам, которые в девичестве своём овдовели - нецеловаными: не сыскать им пару, не познать радость материнства... До старости предстояло им завидовать молодым на свадьбах, да подбирать тайком крохи бабьего счастья.
- ...Привести в исполнение немедленно! - дочитал приговор изжелта-бледный, худой, как смерть, невысокий помощник коменданта и неловко спрыгнул с машины.
   Фыркнула мотором и медленно тронулась полуторка. Приговорённый вытянул вперёд шею, торопливо засеменил, влекомый петлёй, сделал шаг в пустоту,и его тщедушное тело заболталось над землёй.
- Что, родня? - помощник коменданта смотрел на Шуру.
- Был бы родня, не висел бы сейчас, сама бы пристрелила... Одноклассник. Последний. Все остальные, как люди погибли - на фронте. От злости плачу... Плакала... Пошла я... - Шуре был неприятен этот капитан, в свои тридцать три года казавшийся ей  стариком - может, болезненной худобой, может, непрерывно подрагивающей после контузии головой, может, уродливым шрамом,  сбегающим  через лоб на правый глаз.
- Ещё увидимся! - капитан козырнул.
     Они увиделись, когда Шуре вручали орден.
     И через год поженились.
    Это были мои отец и мать. Два обломка войны, унёсшей всю их родню.
    Сколько помню себя, девятого мая мама обязательно доставала коричневый самодельный конверт с фотографиями и раскладывала их на столе. Эти снимки до сих пор хранятся в семейном архиве. На одном - почти старики, мои дед и бабушка, казнённые фашистами. Три фотографии - полные сил мужчины, мои дядья по матери, погибшие на фронте. И тридцать одно фото её одноклассников, совсем мальчишек, оставшихся юными навсегда.
 Лицо войны...
.
8-12 мая 2017