Глава 9. Стать чистыми как снег

          Метод Архитектора. Часть 2. Синий  бархат упрямых иллюзий

          Глава 9. Стать чистыми как снег

          Придумать имя ребёнку они никак не могли.
          - Гриш, может Катей её назовём?
          - Нет. Хоть Риммой, хоть Тамарой, хоть Зиной, только не Катей, после этой аварии.  Сашей может?
          - Александра Григорьевна! Не выговоришь. Давай сразу с отчеством примерять.
          - Да уж, с отчеством девушке не повезло. Григорьевна! Дярёвня. Матрёной давай назовём. И лапти на базаре сразу купим.
          - Ну тебя. Хорошее отчество. Мне нравится.
          - Ещё бы тебе не нравилось. Сама выбрала.
          - Полиной? У меня прабабушка была Полина.
          - Так это пра. Сейчас таких имён не носят. Не издевайся над младенцем, мать-ехидна!
          - Жанной?
          - О боже, с кем я связался! Жанна Григорьевна, директор ювелирного магазина!
          - Рита?
          - Маргарита Григорьевна Барковская! Да с таким тигриным именем от неё все мальчики разбегутся! Старой девой хочешь младеницу оставить? Впрочем, с твоими генами это вряд ли...
          - Чем тебе мои гены не нравятся?
          - А кто меня маленького соблазнил? Виртуозно, причём.
          - Ах ты! Наивный, значит! А кто меня кама-сутре учил?
          - Я практикой поверял теорию, как положено образованному человеку. Лена? Таня?
          - Слушай, ну их просто как собак нерезаных, скукотища!
          - Да, банально. Элла?
          - Тащи её сюда.
          Гришка принёс кулёк. Кулёк был очень маленький, и крошечное личико в великоватом чепчике никак на Эллу не тянуло. Он задумчиво разглядывал дочку, впервые пытаясь представить какой она вырастет, какое имя будет подходить её сущности.
          - Изабелла? Белкой звать можно.
          - Изабелла Григорьевна! Ты обалдел! Ужас! Так и вижу дантистку в кольцах с брильянтами. Оля, Юля, Полина, или Аня, - остальное либо длинно, либо банально, либо слишком претенциозно. Больше ни на что я не согласная. В конце концов кто её родил?!
          - Ладно, давай методом отсечения. Я хоть и не скульптор, но метод хороший.
          Остановились на Ольге. К тому времени как добавится отчество, из кулька должно будет вырасти немелкое создание впечатляющей внешности – а пока легкомысленное «Олька» будет младенцу впору.

          * * *
 
          - Илья Александрович, здравствуйте! Заходите! Замёрзли? Минус двадцать же на улице, мы даже не гуляли сегодня!  Гриша скоро придёт, а мелкая только что заснула, так что давайте я вас с Димкой чаем поить буду! Есть будете? – Марина рада была видеть свёкра: от него всегда исходил какой-то дух весёлой беззаботности.
          - Мариночка, ну не беспокойся, я же по Хорошёвке шёл, а не по Владимирке! Димке-то скоро укладываться?
          - Да, уже почти, сейчас ванну ему сделаю.
          - Ну так давай я его помою, а ты хоть посидишь спокойно.
          Вид свёкра в фартуке, надетом в тщетной попытке спастись хотя бы от части мыльных хлопьев, которыми Димка любил бросаться, вызвал у Марины улыбку. Илья Александрович, несмотря на внешнюю даже уже солидность и глубоко профессорский вид, был совершенно естественным дедом и наслаждался любыми совместными с внуком делами – кормёжкой, купанием, играми, мультфильмами. Приходя в гости, он обычно вскоре устраивался с Димкой на диване, и либо читал внуку книжки, либо помогал тому собирать пирамидки, либо просто держал его, уютно свернувшегося, на коленях, пока тётя Валя с Хрюшей и Степашкой совершали в телевизоре ежевечернее магическое шоу, так облегчавшее миллионам родителей подготовку ко сну.
          Марине очень нравились эти уютные посиделки, к тому же она могла хоть немного отвлечься от детской суеты. Когда дед осмелился впервые покормить мелкую, вокруг собралась вся семья – как футбольные болельщики, подбадривали патриарха, давали советы. Мария Сергеевна, шутливо браня мужа, показывала как держать внучку, чтобы ей было удобно есть, и когда наконец Олька, заурчав, присосалась к бутылочке, Марина потянула Гришку за рукав – пошли, нечего глазеть. Она как-то догадалась, что свёкрам надо побыть наедине с этим ребёнком, с этой девочкой, напомнившей им их собственное дитя, которое принесло им столько боли.

          Гришка вернулся как раз когда отец на цыпочках выходил из детской. «Мне нравится слово «дедская», универсальное слово, вы не находите? Пошли, Гриш, на кухню, к Марине, тут у меня есть кое-что вам показать». Он открыл портфель, вынул несколько сложенных машинописных листочков. «Что у тебя там такое? Опять какие-то психи нашли свитки кроманьонских масонов с заговором против русского народа?» - «Ещё интереснее. Но ты мыслишь в почти правильном направлении. Пойди поешь, слышишь как пахнет, Марина что-то вкусное там наколдовывает».
          Гришке не терпелось узнать в чём дело, поэтому ужин он проглотил быстро, и торопил отца, который от души нахваливал гуляш, смакуя каждый кусочек. Мария Сергеевна была безусловным спецом по протёртой диетической пище, ко всей же прочей готовке она относилась как к досадной необходимости. 
          - Ладно, ладно, сейчас. Налей пожалуйста чаю, Мариночка. Так вот. Кто такие почвенники вы знаете – ну, Белов, Крупин, Астафьев, Распутин. Распутин таланта не лишен, Астафьев, пожалуй, серьёзно талантлив, а остальные - ну, одним словом, почвенники. Объединяет их, кроме посконного стиля и тематики, нелюбовь к евреям. И вот Тоник – Натан Эйдельман – написал Астафьеву письмо. Мне не очень понятно чего он хотел добиться, на что надеялся – наверное, на то что за талантом есть хороший, пусть и ошибающийся в чём-то человек. Ну и вот читайте что он получил в ответ.
          Гришка с Мариной склонились над желтоватыми листочками. «Эрика» по-прежнему брала четыре копии: бумага была тонкой, буквы – расплывчатыми. Маринины брови, по мере того как она читала, ползли всё выше.
          - Это правда сам Астафьев так ответил? Это же пещерный уровень какой-то!
          - Вот, правильно говоришь. Этого-то Тоник и не ожидал. Он писал властителю дум, единственному человеку, ну не что тянущему на современного Толстого, но хотя бы отдалённо представимого в этой роли, а попал на неандертальца.
          - Но в принципе так оно всё и есть, с точки зрения обывателя – вот они, грузины, торгуют на рынках, народ их не любит, наживаются на торговле – норовят подсунуть что похуже, обмануть, плюются, мусорят, к девушкам пристают.
          - Но это же не весь народ. Да и никто ведь не заставляет у них покупать, правда?
          - Да, не весь. Гриш, помнишь дядю Хамзата?
          - А то. Отличный дядька. Но он не грузин, кабардинец, хотя какая разница в данном контексте? Там нам вообще сплошь отличные люди попадались. А врач этот, что осколки вынимал и ногу шил!
          Гришка тут же понял что в очередной раз облажался с конспирацией.
          - Так. Болтун – находка для шпиона. Какие осколки, какая нога? – Илья Александрович встревоженно оглядел ребят.
          - Пап, да это давно было!
          - Давай подробности.
          Пришлось рассказывать старую историю – прося не передавать её матери. Гришка умолчал что сам бегал по тем же ледникам где гниют боеприпасы, зато в красках описал Маринин и Сашин героизм. Илья Александрович смотрел на Марину с нескрываемым уважением, потом повернулся к сыну, свёл брови:
          - И ты, шантрапа, позволяешь ей мыть посуду?!
          - Ну должен же быть у советской женщины какой-то отдых от героизма! Ну зачем же сразу кулаком по печени! Слушайте, вот это мне кажется очень здорово у Эйдельмана – что надо «помнить, что нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри. Что касается всех личных, общественных, народных несчастий, то чем страшнее и сильнее они, тем в большей степени их первоисточники находятся внутри, а не снаружи». Этим нас в школе долбали – что надо «по капле выдавливать из себя раба».
          - Именно. Мать любит говорить, что только плебеи всегда винят окружающих и обстятельства во всех своих несчастьях, тогда как искать корни проблемы всегда надо сначала в себе.
          - Что-то она мне этого никогда не говорила когда я нудил по поводу и без повода.
          - Жалела небось мальчика в переходном возрасте.
          - Жалела? Наша айрон леди? Не поверю.
          Они долго спорили, правильно ли поступил Эйдельман, вынося частную переписку на суд общественности. Как-то получалось, что вроде бы и неправильно, но в данном случае – необходимо.
          - Люди Астафьевской силы влияния не могут, не имеют права скрыться со своим душевным навозом за правом на тайну частной жизни! - горячился Илья Александрович. – Это же концентрированный черносотенный бред!
          Марина возражала, что так кому угодно можно поставить ловушку – спровоцировать на резкие высказывания, а потом вытащить этот непричёсанный обмен мнениями на люди, и выставить противника в дурном свете:
          - Эйдельман должен был предупредить Астафьева что это на публику. Иначе какое-то интриганство получается. Неравные позиции: человек пишет публицистическую работу, - даже по объёму, по стилю это видно, -  провоцирует оппонента, и затем выпускает это дело на волю. Причём в дружественной московской среде. А у того никаких шагов и не остается! – Марине неудобно было, что она так агрессивно возражает свёкру, да ещё по вопросу, связанному с болезненной национальной темой.
          - Тоник не интриган, конечно, но выглядит, да, чуть похоже на спланированную провокацию. Хотя он клялся и божился что писал первое письмо как совершенно частное. 
          - Но он пишет так... в третьем лице о себе, в третьем лице об Астафьеве... Больше на статью похоже.
          - Согласен. Вот в основном ему на это и пеняют, - вздохнул отец, – что дескать Астафьев не предполагал, что пишет обществу, людям, думал, что пишет тебе, вот и распоясался. А Тоник считает, что страна должна знать своих героев, что если общественно значимый человек так чёрен изнутри – от этом должно быть известно. А если у человека внутри чисто, то он и в непубличных высказываниях будет выглядеть достойно.
          - Пап, то что Астафьев написал конечно очень противно звучит. Вот это, про перекипевший гной еврейского высокоинтеллектуального высокомерия – это просто перл. Марин, у вас там ещё гнойная хирургия работает? А то щас перекиплю, - Гришка усмехнулся хмуро. – Но не знаю, для Эйдельмана это как-то... не совсем достойно, что ли, смотрится. Как увечного побить. Как спуститься самому на уровень оголтелых антисемитов. Не обижайся, я знаю что он твой друг. Я говорю как это выглядит со стороны, при всём к нему расположении, конечно, а не к Астафьеву. Которого я кстати читал с удовольствием. Но, видно, невнимательно.
          - Я думаю, всё решится как Натан и говорит – высшим судом: напишет Астафьев что-то стоящее – значит, был не так уж сильно неправ, нет – значит, поделом, - заключил Илья Александрович. 
          - Можешь нам оставить? Я Сашке хочу показать.
          - Конечно. Я себе уже откопировал. Этот самиздат безопасен.
          - Как ты мне вообще что-то давал читать, при моих нулевых способностях к утаиванию информации?
          - Гришунь, ну а как иначе? Не мартышку же в зоопарке воспитывали. Родитель – профессия рисковая, - отец встал во фрунт и подмигнул Гришке с Мариной, по-швейковски. - Особенно в совдепии. Знаешь анекдот? Бабушка, столетняя, с артрозом, слепенькая, перепечатывает на машинке «Войну и мир». Её спрашивают – зачем? А она в ответ: «Я хочу чтобы моя внучка прочла эту книгу, а она читает только то что напечатано на машинке». Вот и мы так же.

          Вскоре, возбуждённые перепиской, повылазили на свет куняевы, прохановы, беловы и прочие лапотники, подняли хай, подшавкивая, надеясь примазаться к таланту. Но затих, уполз в раковину Астафьев, и думал. Много позже, уже после смерти Эйдельмана, – раскаивался в своих словах, за что получил полной мерой от тех, кто хотел считать его своим. Он не дожил до того момента, когда обычным стало выкладывать в сеть частные переговоры по телефону.

          А совдепия, пока лишь в глубине, не видной глазу, уже трещала по швам. Авария на ЧАЭС погубила не только жизни. Она дала толчок, необходимый чтобы нарушить неустойчивое равновесие – карточного домика, валуна на краю обрыва, плясуна на канате. Обозлённые поляки, почувствовав слабину на востоке, возрождали «Солидарность». Да и новый генсек, не заявляя об этом прямо, не раскаиваясь публично, но понимая что молчание приводит – уже привело – к человеческим жертвам, отпускал тормоза, разжимал ежовые рукавицы, и каким-то непонятным способом, без специальных указов, законов и постановлений, народу стало позволено узнавать о себе и своей истории всё больше и больше. Открылись на выход двери спецхранов, и оттуда потёк сначала тоненький ручеёк, потом бурный поток, потом – лавина запрещённых литературных произведений. Родители не успевали докупать книжные полки для годовых подписок «Нового мира», «Звезды», «Москвы», «Иностранки», - журналы занимали много места, а уж когда издательства стали выпускать всё ранее недоступное отдельными томами, Гришке пришлось мастерить стеллажи – спасать родителей от затопления печатным словом.
          Казалось, уже открыто и позволено всё что может быть открыто и позволено. Отец радовался каждой новой выпущенной из лап цензоров книге – Гришка только удивлялся, когда он успевает всё читать.  Но настоящий знак того, что цензуре конец, случился вскоре после Нового года:
          - «Покаяние» вышло, - в голосе отца Гришка услышал торжество и удовлетворение. - Когда вас отпустить?

          В кинозале Гришка понял, как должно действовать искусство. Финальные титры шли при гробовой тишине. Люди не стучали креслами. Они кажется, даже не скрипели подмётками – тихо, как тени, неся ужас в сердцах, не глядя друг другу в лица, с опущенными головами, они бесшумно выходили из зала - внутренне сжавшись, боясь помнить и боясь забыть этот взгляд в зеркало, опасливо ища и с горечью находя в себе Варлама, тоскуя, боясь не найти дорогу к храму и всё же робко надеясь на то что это возможно, отчаиваясь от масштаба необходимой душевной чистки. Позже Гришка думал, что если бы все, посмотревшие этот фильм, не забыли его, то история пошла бы иначе. Если бы каждый новый год, вместо «Иронии судьбы»… Всё пошло бы иначе. И – не позволяя себе – все равно мечтал, чтоб хотя бы перед одной его работой, хоть когда-нибудь, хоть в какой-то момент времени люди так же стояли молча, задумавшись, глядя в себя.