Фабрика. Глава1

        Дождь из сухих комков земли становится все сильней, а вместе с ним и гулкая барабанная дробь, издаваемая им о крышку коробки. Грунт возносится на лопате вверх и отвесно падает вниз, распыляя вокруг себя бурое облачко пыли. Кажется, будто это какой-то вестерн, вот только нет у меня того залихвастского ковбойского настроения, какое бывает обычно у героев таких фильмов.

Может, не стоило рыть так глубоко? В конце концов, Клычок явно меньше обычного человека метр восемьдесят на восемьдесят пять килограмм. Да и не человек он вовсе, а обычный кот. Вернее, он был этим самым обычным котом. Ровно до тех пор, пока не помер.

Так может, не стоило закапывать его на такую глубину в этой обувной коробке? На сколько обычно закапывают покойников? Что-то около двух метров, ведь так? Невольно сразу вспоминается фраза «семь футов под килем». Только в оригинале она означает совсем другое.

Я не знаю, на сколько метров вглубь земли хоронят покойников. А еще я не знаю, сколько раз вокруг свежей, вздымающейся над землей рукотворным курганом могилы нужно обойти в какую-то определенную сторону. Не знаю и того, зачем каждому присутствующему на похоронах выдают платок. Я вообще ничего не знаю обо всем этом, хоть и бываю на подобных мероприятиях как минимум раз в полгода. Как-никак, люди мрут как мухи, и с этим ничего нельзя поделать. Такая же несовершенная форма жизни, как и любая другая.

Я снова смотрю вниз, на почти скрывшуюся под слоем земли крышку коробки, и ощущаю новый приступ неловкости. Разве я виноват, что в доме не нашлось ничего приличней, чем коробка из «Центробувь»? По-моему ты заслуживаешь гораздо большего, мой маленький пушистый друг. Как минимум картонку из-под каких-нибудь «Найков» с высокой голенью и воздушным пузырем в подошвах. Как минимум. Ты был прыгучим, как сам Майкл Джордан. Или какого-нибудь компромиссного решения, вроде «Зара». Вот только в «Зара» я отродясь не одевался, а на новенькие «Найки» нужно копить и копить.

Руки быстро устают. Все-таки, это лишь первый выходной после двух подряд рабочих смен. С десяти до двух ночи, шестнадцать часов подряд, потом на фабричном автобусе до дома, час на еду и баллон пива, в четыре спать, а в восемь снова вставать. Все не так уж и плохо, если впереди тебя ждут два выходных дня, да и платят сотку в час. Жить можно.

Я думаю о мускулистых руках могильщиков на кладбищах, которые каждый день орудуют лопатами. Они достигли совершенства. Все их движения безукоризненно отточены, ни одного лишнего и нерационального. Ни единой потраченной впустую калории. Идеальное приложение силы и амплитуда. Вот бы и мне так.

Мысли уходят куда-то не туда. Казалось бы, сейчас я должен изо всех сил горевать и биться головой о край могилы. Или пытаться похоронить себя заживо вместе с Клычком. Но вместо этого лишь одна большая безэмоциональная пустота, которая подсказывает мне, что в подобные моменты люди слишком часто фальшивят. Она успокаивает меня, убеждая, что я скажу все на этом же самом месте позже, когда придут нужные слова и понимание случившегося. Ровно после того, как останусь наедине с самим собой на достаточное время. 

Еще немного молчаливой работы, и яма оказывается засыпанной вровень с уровнем остального грунта. Пара лишних взмахов — и над ней образуется маленький холмик, в разы меньше того, что появляется над могилами людей. Своеобразный закон Архимеда в действии. Ну что, до свидания, мой теплый друг, держи там усы торчком и не лезь понапрасну в драки, которые не вытянешь. Вроде теперь нельзя приходить сюда еще сорок дней. Да еще и памятник через год. Надо бы записать куда-нибудь, чтобы не забыть.

Теперь можно и обратно в дом. Десяток метров к железнодорожному мосту, соединяющему два края оврага, заполненного самостроем — и я на месте. Открывая сколоченную из досок деревянную дверь, я всем сердцем надеюсь, что такое незначительно изменение конфигурации дома не заставит его развалиться к чертям собачьим. Стоит он на самом краю этого самостройного поселка, этакая буферная зона между ним и пустырем, за которым начинается лес. Он не дает поселку продвинуться дальше, и в то же время не дает пустырю поглотить его. Покосившийся страж границ.

Щелкаю выключателем. Свет покорно загорается. Это хорошо, значит, коммунальщики еще не нашли врезку в линию электропередач. Иначе пришлось бы убить целый день на монтирование новой.

Никто больше не бежит встречать меня и тереться пышными меховыми щеками о заляпанные грязью кроссовки. Но стойкий запах мочи, который если и выветрится, то очень нескоро, подсказывает мне, что Клычок все еще где-то рядом. Он оставил свой след во всемирной истории этим запахом. Так же и я должен навонять за свою жизнь в этом мире, чтобы не разочаровать его. Чтобы его не застебали там, на кошачьих небесах другие коты, что, мол, его хозяин безвольный слабак. Я не подведу тебя, малыш.

Солнце уже вовсю встало. Теперь прибитые образовавшейся за ночь ледяной коркой к земле опавшие листья серебрятся в его лучах. Среди этого алмазного моря, которое я наблюдаю из окна, не сверкает лишь маленький прямоугольный участок. Новое место жительство Клычка.

Пройдет еще несколько часов, и Колян вернется с работы. С ночной смены. Весь покоребаный и задолбаный. Их я коротаю, лежа на неудобном зеленом диване, в котором от дивана одно лишь название. Никакой набивки, лишь грубые доски, обтянутые толстой тканью, чем-то вроде гобелена. Если это диван, то почему он не мягкий, а если скамейка, то на кой черт нужно было обтягивать ее этой тканью? Самые простые и незначительные вопросы всегда из разряда тех, что навечно останутся без ответа.

Спина успевает затечь, снова просыпается остеохандроз, а сна как назло ни в одном глазу. Открывается дверь, которую никогда не запирают. Зачем закрывать замки в жилище, если из него нечего украсть, кроме пары вонючих носков да нехитрой посуды. Хотя, это же Россия, здесь что угодно могут своровать. Скоро дело точно дойдет до воровства воздуха, нутром чую, пусть он и даром никому не нужен. Жадность и боязнь взять слишком мало у нас в крови.

Звук шагов минует прихожую и входит в комнату. Даже не оборачиваясь я могу понять, что это Коля. Слишком давно мы живем под одной крышей, слишком давно я слышу эти шаги каждый день.

— Свет еще есть? — спрашивает он вместо приветствия, и я понимаю, что этим нелепым вопросом он пытается отсрочить другой свой вопрос.

— Ага.

Мы оба замолкаем, и пауза эта настолько проникновенна, что я поднимаю на него глаза. Он стоит надо мной, и от него веет уличной прохладой даже сквозь исходящие от обогревателя волны тепла.

— Что, всё? — снова спрашивает он.

— Ага, — говорю я и перевожу взгляд на потолок. Я и сам лежу как покойник, сложив руки на груди.

— Отмучался, бедолага, — говорит Колян и снимает вязаную шапку с голову.

Я снова пытаюсь молвить «ага», но слова застревают в горле, поэтому я просто продолжаю смотреть на потолок. Самые обычные вещи порой могут показаться такими созерцательными.

  — Давай хоть помянем по-человечески чтоль. Хоть и кот, а получше многих людей был, да ведь?

Порой Коля ищет подтверждения во всем. Я прямо чувствую дискомфорт, с которым он порой спрашивает это свое «да ведь». Боится оказаться хоть в чем-то неправым. Чертов идеалист. Даже в этом окружающем нас бардаке пытается соблюдать свой личный армейский порядок. Я смотрю на него и вижу, как он достает из-под полы пальто ноль семь водки. Коля запасливый, заранее готовится к нашим с ним двум выходным. Что бы бедное рабочее население этой странной страны делало без ночных баров, где можно брать выпивку навынос, пока круглосуточные магазины свято чтут федеральный закон о запрете продажи алкоголя в ночное время? Скорее всего, воровало бы ее из этих самых магазинов, как мы с Коляном иногда делаем.

Но можно не рисковать и просто зайти в «наливайку», где добрая тетя за сорок подаст тебе пузырь с небольшой наценкой за это самое «ночное время», предварительно заботливо открыв крышку. Мол, распивали ее ребята здесь, а уж на улицу они ее сами вынесли, а я к этому не имею никакого отношения.

Приезжие знакомые рассказывают порой леденящие душу истории. Меня пробирает колотящая дрожь, когда я слышу, что в некоторых регионах России запрет на продажу действует не с одиннадцати до восьми, как у нас, а с восьми до десяти. От этого становится действительно страшно.

Люди не перестают пить от этого идиотского запрета, и количество преступлений на пьяной почве не уменьшается. Всего-то соблюдается видимость. Главное лишь то, что на бумаге, с остальным население как-нибудь само разберется.

— Ну, наливай.

Две маленькие кружки из прозрачного стекла с надписями «coffee» и рисунками коричневых зерен. Налито на донышке, граммов сорок-пятьдесят. Если пить маленькими глотками, разнесет быстрее, бутылки хватит дольше, а бежать за «догоном» придется позже. Я люблю маленькие порции.

Я все так же лежу, а Колян занял свое прежнее положение. Надо бы встать. Я поднимаюсь на ноги и вдыхаю витающий над кружкой аромат спирта. Вот он, запах выходных.

— За Клычка, который был лучше всех, — говорит Колян. Я же все еще не нахожу нужных слов, поэтому молча пью. Следом сразу идет вторая. Просто за саму возможность выпить. Третья снова не чокаясь, за всех усопших, кто уже не с нами. Таких много.

Потом четвертая, за пришедшие наконец выходные. Лишь после нее я чувствую, что мне становится легче. В стоящей на столе бутылке остается чуть больше половины.

— Ну что? — спрашивает Колян. — Что будем делать?

— Да как обычно, чем тебе этот вариант плох?

— Что, опять?

— Ну да.

Запасся Николай и сигаретами. Из карманов пальто свету предстают два прямоугольных бруска с надписями «Тамбовский волк». Сигареты за полтинник, которых можно купить сразу две пачки за те же деньги, что потратишь на какой-нибудь «Бонд». Пусть даже и с вкусовой капсулой, которая на пачке записана как «ментол», а на деле отдает кальянным табаком со вкусом лесных ягод. Вкусная вещь, но, черт побери, дорогая.

А тут тот же никотин. Правда вкус совсем не камильфо. Да и фильтр гораздо короче при той же длине сигареты, а набивка до ужаса плотная. Тем лучше, можно наверняка накуриться одной.

Еще полчаса, и водка заканчивается. Доставать закуску на первой бутылке у нас с Коляном считается плохим знаком. Проявлением слабины.

Бутылка идет к мусорке, встает в длинный ряд точно таких же, пустых и оттого безрадостных.

Теперь можно и поспать. Вырвать из ритма жизни два-три часа, чтобы ближе к полуночи не чувствовать себя вареным овощем. Я все так же на диване, слишком уж лень вставать с нагретого места. Колян ложится на полу. Там он смастерил себе импровизированную кровать из двух складских поддонов, которые мы стащили у местного гипермаркета. Нести их полтора километра до дома на своем горбу было непросто, но мы справились. Кто-нибудь другой, не вкалывающий по шестнадцать часов на чертовой птицефабрике, даже не взялся бы за это дело, но только не мы. Поверх поддонов Колян положил старый матрас, а укрывается своим пальто. Тепло и мухи не кусают. Тем более, что мух у нас в доме нет. Как и тараканов. Нечего им здесь жрать, и все тут.

С водки сон приходит быстро, и мчится он так же стремительно. Только закрыл глаза, открыл их, чтобы повернуться поудобнее, и на тебе — день уже клонится к закату. Ну, ничего, можно еще часок поспать, нам некуда спешить.

Окончательно я просыпаюсь от грохота железнодорожного состава, проезжающего по мосту, который находится почти над нами. Интересно, действительно весь дом вибрирует от него, или это только мой мозг заставляет меня чувствовать эту тряску? Надо будет подумать об этом на досуге, порыться в интернете.

Все. Солнце садится за верхушки деревьев, и осенняя ночь вступает в свои права. Быстрый закат дня, почти как быстрый закат жизни. День еще не успел побыть молодым, а уже умер. Как жаль, ему было всего лишь семнадцать ноль пять, так давайте запомним его таким — юным и прекрасным. Как много он бы успел еще сделать.

Я встаю быстро, а вот с Николаем целая беда. После армии, где каждое утро нужно было вскакивать в одно и то же время, чтобы не получить по башке, его сон превратился в подобие комы. Будить его было так же тяжело, как пройти в модный ночной клуб в моих ветхих шмотках. Но каждый раз я справлялся с этим. Спустя какое-то время он привыкал к моим новым способам побудки, и тогда я придумывал что-то новое. 

Сейчас я не придумал ничего лучше, чем подойти к нему и засандалить под ребра носком кроссовка, который я не снимал во время сна. Колян лишь слабо ворочается в ответ, наугад отмахивается рукой в сторону, но все равно не просыпается. Приходится повторить процедуру несколько раз. Наконец он открывает глаза после особенно чувствительного тычка.

— Ты что, долбень? — говорит он мне. Это его стандартная фраза, когда он возмущен.

— Скорее, клинический идиот, — говорю я. — Просыпайся, а то весь день проспим. Нам пора, город ждет нас.

Кто-то может сказать, что это слишком грубо и как-то не по-дружески — будить человека пинками под ребра. Я же считаю, что именно так и поступают настоящие друзья.

Он встает, мы неторопливо одеваемся, покуривая «волка» и выходим на улицу. Дверь остается просто прикрытой. Старательно огибая место захоронения нашего четвероногого друга и даже не глядя в ту сторону, мы взбираемся вверх по склону оврага, цепляясь за ветки густо растущего здесь кустарника.

— Как обычно? — спрашивает Колян, и я киваю в ответ.

Мы садимся на автобус и едем несколько остановок, потратив последнюю мелочь. Мы — люди работящие, и можем себе это позволить. Как-никак, утром оба получили смс от «Сбербанка» о том, что нам на карты «упали» два рубля каждому. Регулярная зарплата за две рабочие смены. Хоть в сумме за них и получается тридцать два часа, за каждый из которых должны отплатить по сто рублей, платят две тысячи вместо трех двухсот. Остальные тысяча двести в конце месяца. Черт знает, зачем это нужно. Но гадам в синих спецовках, наверное, виднее.

От ветра после теплого автобуса я покрываюсь мурашками. Холодновато в ноябре в футболке и кофте. Коляну чуть получше, у него есть пальто. В конце вечера, когда он напьется, он непременно передаст его мне, чтобы я не мерз, а когда я откажусь, по-девчоночьи обидится на полчаса. И тогда придется в очередной раз тереть с ним «за жизнь». Такая уж у него натура.

Если то место, где мы сейчас оказались, называют окраинами города, то наше жилище тогда находится вообще за его пределами. Ряды одноподъездных «монолиток», в которых лифты и лестничные площадки находятся в разных помещениях, соединенных выходящими на улицу балконами. К слову сказать, с них уж слишком часто падают молодые люди, особенно с интервала между четырнадцатым и шестнадцатым этажами. Интервала между четырнадцатью и двадцатью четырьмя лет от роду. Не трагедия, но повседневность.

В подъезде становится теплее. Как только свет фонарей скрывается за закрывшейся железной дверью, мы оказываемся в микромирке подъезда. Атмосфера прокурена, запах похож на аромат, который издает застоявшаяся неделю пепельница, замоченная водой, чтобы бычки быстрее тушились. Ей аккомпанимирует едкая мочевина. С детства этот запах привычен всем нам. Такие места мы обычно называем домом.

Рывками через две-три, а иногда и четыре ступени, и вот мы уже на пятом этаже. В лифтах вонь стоит столбом, и ехать в них в течение десяти секунд невыносимо даже таким непривередливым людям, как мы с Коляном. Кулаками по очереди стучим в хлипкую металлическую дверь, которую, кажется, можно вырвать прямо с дверной коробкой. Притом не особо напрягаясь. К тому моменту, как мы переходим на стук ногами, за дверью слышатся шаги, и она наконец отворяется. На нас глядит заспанная небритая личность невысокого роста в трусах и белой майке.

— А, вы уже… — говорит он и пропускает нас в квартиру.

Небритую личность зовут Игорь, и знаем мы его столько же, сколько помним самих себя. Одним словом, он явно заслуживает доверия в этом мире, где нельзя быть уверенным абсолютно ни в чем.

Он ждал нас, ведь каждые выходные мы приходим к нему, чтобы помыться перед очередной попойкой. Врезку на горячую воду в своей хибаре мы так и не сделали. Просто потому, что не знаем, как она делается. А в душевых на фабрике не всегда есть горячая вода. Такая вот грустная и нечистоплотная правда жизни.

Живет Игорь с матерью, но та днями и ночами работает в больнице, притом постоянно остается на ночные дежурства, чтобы выбить небольшую прибавку к жалованью. А может, ей просто нравится ее работа. Есть ведь такие люди, которым жить на работе нравится гораздо больше, чем погружаться в быт. Вот и сегодня она скорее всего останется там до обеда, а это значит, что ночью можно будет завалиться к Игорю пьяными вдрызг и забыться сном.

— Уже приняли? — спрашивает Игорь, уловив от нас таинственный флер спиртового запаха.

Впрочем, он все и так понимает по нашим довольным сонным лицам. Чтобы быть счастливым, нужно не так и много — два дня выходных и немного водки, чтобы скрасить их.

— Клычка похоронили, — сообщает Колян Игорю, снимая ботинки и проходя в ванную. Делает он это так, будто лично засыпал коробку «Центробуви» комьями земли.

Колян заходит в ванную, включает воду, и мы остаемся с Игорем вдвоем.

— Я тоже приготовился, — сообщает он мне. — Там, на кухне.

Я прохожу в кухню и вижу стоящую на столе бутылку водки. Эта картина мне явно нравится. Когда я вижу название, на душе становится еще радостнее.

Водка бывает разная. Казалось бы, что проще — смешать воду и спирт в пропорции шесть к четырем, но нет. Каждый производитель делают это по-своему. Одни совсем говено, другие чуть лучше. Но все равно ничто не сравнится с размешанным в фильтрованной воде простым этиловым спиртом.

Любая водка вызывает эмоциональный подъем, как бы херово тебе не было. А мне постепенно начинает становится именно что херово. А еще от нее ты чувствуешь себя маленьким карманным изданием Рембо, готовым порвать любого в клочья. Водка вызывает желание, но убивает возможность, замедляя реакцию и нарушая координацию.

Та, что стоит на столе, убивает возможность меньше всего из тех марок, что я пробовал. Именно за это я ее и люблю. Напиток берсерков, как я ее называю.

Не успел я толком налюбоваться еще не открытой бутылкой, как Колян уже выходит из ванной в трусах и с полотенцем в руках. Моется он быстро.

— Как водичка? — спрашивает его Игорь, будто сам не знает, какая водичка течет из кранов в его доме.

— Лучшая на свете.

Теперь моя очередь. Я захожу в ванную, раздеваюсь и включаю душ. Хронически мерзнущее тело тут же охватывает дрожь, весь я скрываюсь в клубах поднимающегося со дна потрескавшейся чугунной ванны пара. Мне слишком хорошо, чтобы прерывать этот момент.

Колян забрал единственное полотенце, висевшее в ванной, поэтому мне приходится лишних пять минут стоять и ждать, пока с меня не испарится вода. Я сразу полностью одеваюсь и выхожу в коридор. Краем глаза я вижу, как Колян щупает ладонью дно бутылки.

— Засечка есть, — говорит он, — значит, не паленая.