Пепел и кости. Глава 4

Поезд самозабвенно мчался по железной дороге. Он мечтал когда-нибудь освободиться, выбраться из душной клетки несчастий и чужих переживаний, что он перевозил дни напролёт – туда-сюда, туда-сюда. Монотонный стук колёс, твердящий о том, что поезд ещё жив, сменяющийся пейзаж за пыльными окнами, говорящий пассажирам о том, что они всё ещё двигались вперёд, навстречу судьбе, новым впечатлениям и открытиям; слышались всё время тихие разговоры людей о своих проблемах, глупые споры о политике и предпочтениях. Поезд пытался перебороть эти бессмысленные звуки своей незамысловатой песней колёс, но из этого ничего хорошего не вышло – голоса и песня слились воедино, заставляя его страдать ещё больше. Казалось, ещё немного, и стальное тело этого вечно движущегося червя не выдержит, его разорвёт изнутри, выплёскивая в поля и леса чьи-то душераздирающие крики и стоны отчаяния. «Мы не стоим на месте, – думал поезд, – не стоим, значит, живём. Правда ведь?»
«Правда», – отвечал ему я у себя в голове. Мы двигались вперёд, неумолимо, неразрывно с ростом и деградацией личности; мы летали вверх и вниз, преодолевали пропасти и пики жизни, находили в себе силы двигаться дальше, позабыв о прошлом, стерев его из памяти, оставив лишь приятную дымку ностальгии. Мы все так жили, мы все так хотели жить.
– О чём задумался? – сказал вдруг Густав своим тяжёлый баритоном, разорвав купол отчуждённости. Его оклик вернул меня в наше купе, в котором всё было по-старому: чемоданы на верхних полках, небольшой столик у окна, светлые пятна солнца на стенах, отблески от зеркала, висящего на раздвижной двери; тишина, предвещающая скорое прибытие в новый дом. Этот дом был абстрактным, чем-то совершенно непонятным. В нём было всё и не было ничего. Каждый человек ждал от него лучшего, что он мог себе вообразить, а в итоге каждый получит то, что заслужил. Как в русскую рулетку, мы играли с жизнью и смертью, каждая сторона делала свой ход, влияя на всё живое. По щелчку пальцев любой мог умереть, любой мог воскреснуть. В этом заключалась вся прелесть жизни – непредсказуемость, абсолютная случайность, иногда очень болезненная.
– О чём ещё мне думать? – сказал я после недолгого молчания. – Философствую.
– Я бы с удовольствием послушал твои изречения. Может, когда-нибудь составлю целую книгу из них и разбогатею.
Густав рассмеялся. Я оставался прежним.
– Тебя так тяжело развеселить, – вздохнул тот. – Ну прямо Царевна-Несмеяна! Побойся Бога, Оскар, смейся! Смейся, пока есть возможность! Неужели хочешь просидеть всю жизнь с грустным лицом? Думаю, нет.
– Было бы над чем смеяться. Бывает порой так весело, что рыдать хочется. Как на краю двух пропастей сразу. Одна – светлый тоннель, полный счастья и безмятежности, другая – тёмная бездна отчаяния, в которой есть место лишь боли и бесконечной скорби.
– Истерика?
– Нет, мой друг, – сказал я тихо. – Обыкновенный человеческий разум.
– Разве пограничное состояние – это нормально? – возразил вдруг Густав. Его лоб вдруг сморщился, зрачки слегка расширились.
– Баланс – основа всего сущего, – спокойно ответил я. – Простая истина, Густав.
– Баланс и состояние, близкое к истерике – это совершенно разные вещи. Как, например, селёдка и молоко.
– Неплохое сравнение, – я заставил себя выдавить улыбку. – Но я всё же думаю, что на балансе строится вся наша жизнь.
– А мне всегда казалось, что наша жизнь строится на сильнейших. Что-то вроде иерархической лестницы. Сильные держат слабых, слабые держат небо со звёздами.
– Эта лестница бесконечная? – поинтересовался я и скрестил руки на груди.
– Нет, всего лишь три уровня, – отмахнулся Густав. – Не знаю, правильно ли я рассуждаю, но мне кажется, что основа жизни – это сильные мира сего. Перевес всегда идёт в их пользу, так ведь? Значит, они и держат мир в ежовых рукавицах.
– Тогда какой смысл им держать слабых? – продолжал я свой незамысловатый допрос. – Если они держат весь мир в одной руке, а яблоко раздора в другой, то что им мешает скинуть тяжёлый груз ответственности? Что им мешает убить нас?
– Наверное, человечность, – с оттенком неуверенности ответил Густав и, на мгновение опустив глаза, перевёл взгляд на незамысловатый пейзаж за окном. Где-то вдали сияли вершины города, я видел его блестящие крыши, казалось, даже слышал жизнь, исходящую оттуда, но на самом деле в купе царила тишина. Между нами и городом оставалось каких-то несколько километров по железной дороге, а напрямую, через тёмные, давно омертвевшие, застывшие во времени леса – и того меньше. Эта манящая картина мира, такая безмятежная и мимолётная... она будоражила умы страждущих, пробуждая в молодом разуме приятные воспоминания, которые напоминали им о жизни «до». Но жизнь «после» ещё не началась, и забыть прошлое никак не получалось.
Пограничное состояние. Хрупкий баланс. Вот что нас сдерживало от войны. Мы строили этот мир камень за камнем, здание за зданием – не нарушали этот главнейший закон Вселенной, а лишь подстраивались под него. Всё вокруг нас построено на этом, большинству просто невдомёк, что это правда и что она лежала на поверхности.
Истерика, граничащая с невыносимым счастьем. Корабль, балансирующий на волнах во время прилива. Чувства, сменяющиеся их полным отсутствием. Вот он, баланс. Такой простой и одновременно такой до невозможности сложный.
Иногда я удивлялся: «И как мы живём в таком хрупком мире? Почему до сих пор живы». И вот Густав сказал это слово. Человечность. Её нет, как и нет сострадания, нет ничего, кроме бесконечного притворства и лжи. Все это знали, все подчинялись этому правилу, но никто не хотел менять наш исход. Карусель безумия; улыбки, за которыми скрывался дикий оскал; приветливые взгляды, наполненные вязким, противным лицемерием. Меня воротило от этого мира, и я был на грани, чтобы не стать его частью.
И опять же, баланс.
Я вдруг понял, что поезд делал большой круг разворота, чтобы, наконец, высадить надоедливых пассажиров и отдохнуть в депо. Тот город, что мы с Густавом увидели в окне, был городом моего нового счастья.
– Куда ты направляешься, друг мой? – спросил вдруг я, когда город скрылся за лесной стеной ярко-зелёного цвета. Солнце всё ещё не хотело выплывать из-за плотного облаков, поэтому внизу, на бренной земле царил полумрак, стягиваемый щупальцами цепкого отчаяния, что наползало незаметно, но очень быстро.
– Куда-нибудь. Хоть до конечной станции. Туда, где меня никто из прошлого не достанет. Всё-таки безопаснее будет уехать как можно дальше.
– У меня для тебя плохие новости, – с усмешкой проговорил я, по инерции кивая головой. – Тебе это не поможет. Конечная станция не спрячет от собственных воспоминаний. И никакой город, никакой дом не закроет тебя от мыслей в твоей голове. Тогда, спрашивается, какого чёрта ты едешь в глушь ради того, чтобы заглушить голос ностальгии?
Густав ответил не сразу. Он бросил на меня полный вживления и катарсиса взгляд, затем встал и, достав с верхней полки свой чемодан, с нечаянным пафосом открыл его и извлёк из-под груды одежды и книг небольшой альбом в чёрной кожаной обложке с золотой окантовкой.
– Если всё, что ты говоришь – правда, то зачем я тогда вообще поехал куда-то? – потерянно сказал юноша, продавливая альбом взглядом. – Знаешь, что это? Это всё моё прошлое, Оскар. Оно лежало всё это время у меня над головой, а я каждую ночь смотрел на него. Сколько мы уже с тобой едем? Неделю, месяц? Кажется, время теряет смысл, когда прошлое так навязчиво меня преследует. И мы всё едем и едем, смотрим в окно и думаем о чём-то. А то, от чего я так хочу убежать, лежит в чемодане.
Я молчал и не решался что-то сказать. Он поступил очень глупо, оставив своё прошлое в живых. Если хочешь сбежать от него, то уничтожай улики твоего пребывания в этом времени. Живи будто бы заново, словно нескольких лет не было. Они стёрты, навсегда позабыты, и никто уже не сможет найти тебя настоящего, ведь для каждой эпохи ты разный. Хочешь что-то создать? Разрушай. Строй новое. Так бывает со зданиями. Так же надо делать и с жизнью.
– Какой же я дурак... – прошептал Густав, мотая головой, словно кто-то давал ему невидимых пощёчин. В его взгляде теперь тонула пустота, и в этой пустоте тонула надежда на лучшее будущее. – Какой же я идиот! Полный идиот!
– Хватит, Густав, – спокойно осадил его я и, пересев к нему поближе, положил руку ему на плечо. – Так много кто делает. Это ошибка всех тех, кто хочет сбежать от самого себя и своих грехов. Пойми, что ты должен окончательно избавиться от всего, что тебя держит там, в далёких временах. Вспомни всё хорошее, самое приятное и светлое, что случилось с тобой. И убей. Безжалостно, – я сжал кулак перед его лицом, показывая, что надо сделать со своим прошлым.
– А сам-то ты так можешь сделать? – он посмотрел на меня, и я не смог сразу ответить на этот вопрос. Он застал меня врасплох. И даже когда я смог найти ответ, то произносить его вслух мне было неудобно и даже стыдно.
– Если я сам бегу от своего прошлого, то как думаешь? Могу ли я убить своё прошлое?
Густав помотал головой.
– Вот именно, Густав. Вот именно.

Я почувствовал, что поезд начал замедляться. За окном всё ещё теплились ели и сосны, солнце неярко светило сквозь призму небосвода, причудливо искажая лучи, ветер гнал городскую пыль в глубь лесов, и всё вокруг выглядело словно в под пеленой утреннего тумана или как если бы я смотрел сквозь грязные стёкла очков.
Густав весь остаток пути молчал и листал альбом. Стояла тишина, лишь шелест страниц разрушал её. Некоторые фотокарточки юноша вытаскивал и складывал в чемодан, остальное, видимо, он решил сжечь или просто порвать. Самое страшное было то, что фотокарточек было всего три-четыре штуки. Не так уж много прошлого ему было важно, всего-то – лучшие воспоминания, о которых действительно не стоит забывать. Обрывки старой жизни, клочки яркого света, проблески надежды в тёмном царстве страшного взрослого мира.
Я ждал той радостно-щемящей минуты, когда поезд окончательно встанет на месте. Заглохнет двигатель, обречённо вздохнут детали, пар и дым облегчения растворятся в вышине, и изнутри выйдет поток мыслей, чувств и желаний. Этот момент должен был стать самым важным после отъезда из моего насиженного, полностью запачканного скорбью места. Ведь только ступив на каменную кладку платформы, вдохнув слегка загрязнённый воздух большого полиса, я начну свою новую жизнь: без прошлого, без раскаяния и страха. Это буду уже другой я: взрослый, статный, без романтической чепухи в голове и без розовых очков на переносице. Мир станет по-настоящему живым, а мне придётся осторожно, шаг за шагом, вливаться в этот кипящую массу хитросплетений судеб, случайностей и потребностей в роскоши.
Однако сердце почему-то сильно колотилось в грудной клетке, разрывая меня изнутри. Нога напряжённо подрагивала, как бы намекая на то, что что-то не так. Видимо, остатки привязанности давали о себе знать и при ощущении резких перемен начали быть тревогу: «Это ветер перемен! Прячься!», а я, конечно же, не захотел их слушать. Может, где-то в глубине сознания, в самом тёмном углу сундука с запертыми воспоминаниями, проблёскивала чаша, хранящая слёзы тех, чьей души я коснулся, перекатывалась с места на место картина со мной и всеми, с кем я когда-то был знаком. Там было и до сих пор бьющееся сердце самого дорого мне человека. Оно кровоточило, заливало остальные воспоминания, втискивая её туда, куда не стоило бы. Но всё это было спрятано глубоко в моей голове. Заточено в темнице навсегда.
– Ты поедешь дальше? – спросил я, смотря на то, как Густав методично переворачивал шуршащие страницы альбома. Тот на секунду оторвался от изучения и недоумевающим взглядом пробурил во мне дыры.
– Как странно, что в самом конце альбома нет воспоминаний, которые я бы хотел сохранить, – ответил он, проигнорировав мой вопрос. – Псу под хвост сотни фотографий!
– Густав, – серьёзно продолжал я. – Ты не сможешь вечно отмалчиваться. Куда ты едешь?
– Не знаю я, не знаю, мой дорогой Оскар, – ответил он и отложил толстую книгу с воспоминаниями. Посмотрел в окно, за которым уже мелькали далёкие городские пейзажи – мы ехали по холму, спускавшемуся к широкой грязной реке, за которой частоколом поставлены однотипные здания. Их окна блестели в дневном свет и изредка ослепляли. – Не знаю, куда мне ехать.
– Пойдём со мной, – сказал я, понимая, что предложил это не из бескорыстных пробуждений. – Начнём новую жизнь вместе, а вдвоём не так тяжело встать на ноги.
– Старая новая жизнь, – процедил Густав и глубоко вздохнул. – Бывал я здесь. Очень давно, лет десять-пятнадцать назад. Странный городок. Никогда не понимал, зачем сюда люди едут. Обычный каменный лабиринт, только развлечений больше.
– И возможностей больше, – добавил я. – Может, всё не так плохо. Много лет прошло всё-таки. Люди изменились, город наверняка тоже. Что ты теряешь?
– Ничего не теряю, – ответил Густав, – но как мне убить своё прошлое, если я в него возвращаюсь?
– Не обязательно убивать всё и сразу. Оставь то, что нужно, что не заставляет тебя чувствовать боль и скорбь. Отбрось самое страшное, неприятное и зыбкое. Тебе станет легче, но и в голове не будет слишком пусто.
– Думаешь, здесь у нас всё получится? – кивнул он в сторону окна, за которым всё ещё мелькала красивая набережная, река и серый лабиринт зданий. – Кто знает, на что способна жизнь. Что она выкинет, когда мы высадимся и пойдём покорять этот мир? Нас могут убить, ограбить, угнать в рабство? Думаешь, у неё нет фантазии?
– Конечно, с нами может случиться всякое, – парировал я. – Но если говорить так обо всех городах, то можно смело оставаться в полях, где нет ни воров, ни работорговцев. Как тебе такая перспектива?
– Не очень, – расстроенно буркнул Густав. – лучше тогда вообще умереть.
– Смерть не выход. Не делай опрометчивых решений, мой друг. Будешь потом очень сильно жалеть.
– Значит, остаётся только пойти с тобой, – грустно улыбнулся юноша и закрыл чемодан, лежавший на кушетке рядом. Альбом остался лежать на столе, освещённый бледным солнечным светом. – Как я теперь один-то. Слишком тяжело и одиноко.
– Так держать! – сказал я. – Начнём новую жизнь вместе, и всё будет просто замечательно. Я, по крайней мере, надеюсь на это.
– Лучше всё же быть настороже, – серьезно вдруг сказал Густав. – Мало ли, что подготовил нам город. Всего и не угадаешь.
– Просто не думай об этом, когда ступишь на перрон, хорошо?
Густав кивнул.
За окном безмолвно растекался серый пейзаж новой жизни. Поезд двигался всё медленнее, мы ждали, когда он застынет, когда время будет над ним не властно. Тогда мы смогли бы обрести подобие свободы от этих стальных оков, что держали нас взаперти вот уже почти неделю. Наши руки дрожали от нетерпения, нам хотелось выйти на улицу и впервые за долгое время вздохнуть полной грудью, почувствовать запах настоящей жизни, научиться вновь любить и быть любимым. Научиться эмпатии и научиться слушать людей. Всё это нам приготовил пейзаж за окном: серый и безжизненный снаружи, но такой красочный внутри, скрывающий в себе безграничные возможности для саморазвития.
Я думал о том, как забыть, наконец, всю жизнь до этого момента. Сегодняшний день забывать нельзя, всё, что было тогда – можно, ибо теперь оно не имело для меня никакой практической или даже эмоциональной пользы. Я был пуст, пуст был мир вокруг, вокруг щебетали птицы и кипела жизнь, но на самом-то деле жизни в них не было – простые оболочки, трясущиеся ветви на ветру, кипящее море, огромные скалы и серое полотно облаков. Я не чувствовал жизни во всём этом, пока прошлое держало меня за руку и пыталось увести с поля боя, словно мама тянула маленького ребёнка за руку. Я сопротивлялся, я боролся, но иногда «мама» побеждала и запирала в маленькой комнате, стены которой обклеена моим самыми большими страхами. Маленькая каморка с маленьким окном под потолком – что может быть лучше для измученного разума и больного тела?
Грудная клетка при очередном вздохе неприятно заныла. Я распрямился и встал, чтобы не тратить внутреннюю энергию впустую. Густав посмотрел на меня, но затем вновь вернулся к рассматриванию пейзажа за окном. Выйдя из купе, я прикрыл дверь и посмотрел на другую сторону жизни. За длинными окнами открывался странный вид: серые, коричневые пятна рельс и вагонов, дым, плавно перетекающий в и без того задыхающееся небо, где-то слышался гудок далёкого локомотива, да рабочие сновали вдоль железнодорожных путей будто муравьи. Это напомнило мне одну очень старую сказку, в которой маленький мальчик в погоне за собственным счастьем уничтожил всё вокруг, всю природу и жизнь. Зато он стал «счастливым». Так же, как мы делали это в день сегодняшний и пытались стать счастливыми.
Наконец, поезд полностью встал. Я вернулся в купе, увидел готового к выходу Густава.
– Уже не терпится выйти? – усмехнулся я и тоже взял свой чемодан. Вместе мы вышли из маленькой комнаты, хранящей молчание наших мёртвых теней и бликов старого света. Пройдя по узкому коридору, несколько раз задев чужие двери и чуть не сбив с ног миловидную проводницу с глазами цвета моря, мы оказались у выхода. Дверь уже была открыта, но второй проводник, мужчина чуть постарше первой особы, не хотел пока что нас выпускать.
Из маленького проёма открывался огромный плац вокзала с бушующим на нём океаном жизни. Люди быстро куда-то шли, кто-то стоял и смотрел на наш локомотив жизни и смерти, кто-то просто прохлаждался в сторонке, курил или читал газету. Мы стояли и не могли понять этого странного чувства – от новой жизни нас отделяла всего пара шагов, но нам почему-то не позволяли их сделать. Неожиданно я понял, что сюда должны были подать трап. Когда же через пару секунд этот самый трап пристыковался к выходному проходу, все тут же неистово бросились наружу. Казалось, ещё немного – и начнётся давка, появятся первые жертвы обстоятельств нетерпеливых людей.
Однако нам с Густавом повезло. Мы вышли одними из первых. И стоило сделать первый шаг, как грудь тут же наполнилась пленительным ароматом.
Ароматом Свободы.