Полынь под луной

Детство это ощущение бесконечного счастья.
Особенно это чувствовалось в последние майские дни перед каникулами. Школа становилась полупустой и непривычно тихой, уроков уже не было, учителя торопясь раздавали дневники с годовыми отметками и последние распоряжения на лето, что прочитать, когда придти на отработку, а кому на дополнительные занятия. Коридоры были пустынны, в них уже начинало пахнуть свежей краской и ремонтом, звонок не звенел, и только изредка раздавались голоса пришедших за последними наставлениями детей.
Я не был исключением. Четвёртый класс позади, впереди было долгое лето, оставалось лишь получить учебники на следующий год, зачем я и пришёл сегодня в школу. Классная руководительница, Эмма Анатольевна, выдавала мне книжки, и душа моя замирала от любопытства и новой сладостной радости. Русский язык, математика, литература, этим, конечно, не удивишь, их сразу в сумку. А вот дальше начиналось интересное. Физическая география. Материки, океаны, горы, реки, путешествия и открытия. История Древнего мира! Даже сердце замерло от счастья. Египтяне, греки, римляне! Как давно мне хотелось с ними познакомиться, и, наконец-то я держу эту замечательную книгу в руках! Конечно же, разве буду я ждать целых три месяца, сразу прочту, выучу наизусть, это же так интересно! Ботаника! Это же чудо! Буду больше знать про все деревья, растения, что растут в нашем крае. Да что тут говорить! От радости даже дыхание спёрло!
Эмма Анатольевна выдала мне табель с четвёрками и пятёрками и пожелала приятного отдыха:
- Где будешь на каникулах, Андрей?
Я тут же опустил глаза в пол и что-то промямлил про поездку к бабушке, в деревню, в чём совсем не был уверен, и радость моя испарилась...
Домой я шёл по горячему летнему асфальту, палимый и гонимый солнцем. И было мне совсем даже не радостно. Сандалии безжалостно тёрли ноги, ветер трепал волосы, сумка с новыми учебниками налилась кирпичной тяжестью, а возвращаться домой, совсем не хотелось. Там мне предстояло делать выбор.
Дело в том, что мои родители, проявили заботу о моём благе и раздобыли мне путёвку в пионерский лагерь. Да не в какой-нибудь "Огонёк" или "Орлёнок", а в братскую Чехословакию, будь она неладна. Мне же, никуда не хотелось ехать. Я ещё с зимних каникул мечтал провести летние целиком у бабушки с дедушкой. Я очень переживал, я знал, какого труда родителям стоило добыть мне эту путёвку, как всё это не просто, и что может быть, никогда в жизни мне такого случая не представиться. Но, я хотел в Коршево! Вот и всё! Ведь мне даже сон недавно приснился. Будто бы попал я в этот лагерь, а Чехословакия эта самая на высокой горе находится, и оттуда, как назло, наше Коршево видно. Словно на ладони! И вижу я дедушку любимого, который сено сгребает на лесной поляне. Пацанов своих, Вовку Али-Бабу, Серёжку Амбала, Симку Лягоскина, даже Стаську нашего! Как купаются они в речке, рыбу в ней ловят, в футбол на лугу гоняют, занимаются разными интересными делами. А на краю села стоит бабушка и печально так, из-под руки, смотрит в мою сторону. А я, будто бы рвусь к ним, кричу беззвучно, и не слышит меня никто, а ноги словно увязли в липкой глине и никак не стронуть их с места! Я даже чуть не заплакал, когда проснулся! В самом-то деле: "Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна!"
Шёл я по улице, шаркал ногами и горестно думал: "Бабулюшка моя дорогая, услышь ты меня, несчастного, да забери пожалуйста, отсюда!" Вот уже и в подъезд вошёл, миновал лифт и начал пешком подниматься на четвёртый этаж, всячески оттягивая момент объяснения с мамой...
***
Открыв дверь своим ключом, я неслышно проскользнул в коридор, поставил сумку с учебниками на пол и замер. Дома было что-то не так. Я сразу же уловил до боли знакомый и родной запах. Пахло парным молоком, испечённым в русской печи хлебом, колодезной водой и чем-то особым, дорогим и знакомым с детства. Я насторожился, догадываясь, что у нас необычный гость и не ошибся. Дверь, ведущая на кухню, распахнулась и оттуда, словно шемаханская царица, величавой поступью, выплыла бабушка. Всего один миг, и я утонул в её мягких и тёплых объятиях. Она прижимала меня к своей вылинявшей, пахнущей сундуком и нафталином кофте, гладила по голове большими, загрубевшими руками, и покрывала лицо бесчисленными поцелуями. И как же я был рад её видеть!
Когда я немного пришёл в себя, а бабушка вернулась назад на кухню, то я очень удивился. Слишком необычен был этот визит, ведь она уже много лет никуда не выезжала из дома, а тут, не предупреждая, уехала за сто километров, и нежданно, негаданно объявилась у нас, как раз к началу моих каникул.
Я проскользнул за ней следом. Они с мамой сидели за столом и продолжали прерванную беседу. И несмотря на чаепитие, беседа эта была видимо, не очень приятной. Бабушка не сняла платок, лишь только опустила его на плечи. Её тонкие губы совсем вытянулись в нитку, незрячий глаз, который она всегда зажмуривала, сейчас был широко открыт и затянутый белёсой плёнкой бельма, обращён в сторону мамы. По своему опыту, я знал, что это не сулит ей ничего хорошего. Мама же пыталась обойти острые углы:
- Ещё чайку налить?
Бабушка угрюмо пожевала что-то сжатыми губами, а потом мрачно ответила:
- Нет. Какой уж тут чай! Ты лучше скажи мне, что это у табе в комнате, на стенке висит-то?
- Ой, ну, что ты в самом-то деле? Будто не знаешь, ковёр недавно купили...
- И сколько стоит?
Мама назвала сумму равную примерно годовой бабушкиной пенсии.
- Мы же на свои купили, на заработанные...
- Вот!
Бабушка подняла вверх тёмный, заскорузлый от работы палец.
- Вот! Купили они! Нашла чем хвалиться... Эх! Нет чтобы мальчонке обновку какую справить, али гостинчика какого-нито купить, конфеточков там, абы пряничков! Не-е-ет! Они всё о себе только-то и думают. Ковры покупают, да телезидоры...
Мама начала объясняться:
- Да мы разве его обижаем? У него всё есть, ни в чём отказа не знает. Игрушек, вон, полный чемодан под кроватью, сыт, обут, одет. Сейчас, путёвку ему оформляем, в пионерлагерь, в Чехословакию...
Бабушка подозрительно уставилась на неё и начала гневно посапывать:
- Это ещё что такое? Что это за мода такая пошла, детишков в лагеря отправлять? Ишо чево удумали! У него, что, бабушки нет?
- Мама! Это же хорошо, ему там понравится! Все дети об этом мечтают!
- Знать ничего не знаю, о чём они у табе мечтают... Но, Андрюшку я не отдам ни в какой лагерь. Собирайся, внучок, поедем в Коршево. Там будет табе и речка, и рыбалка, и дедушка с бабушкой!
Я, не веря своему счастью, кинулся собирать сумку. Сложил туда солдатиков, книжки, игрушки кое-какие, и сидел, не дыша, ожидая, пока мама соберёт мои вещи. Она уже поняла, что спорить бесполезно и начала собирать мою одежду и другие нужные на всё лето вещи. Всё было сложено в бабушкину клеёнчатую сумку и мы уже стоим в дверях, готовые к отъезду. Бабушка привычно поворачивается в красный угол и поднимает руку, чтобы перекреститься, но видит там вместо икон какую-то картину и тихо шепчет:
- Прости их Господи, Царица Небесная!
И креститься на восточную сторону:
- Всё! Поехали мы с внучком! У меня дома делов непочатый край, дед один остался, голодный, да грязный по селу бродит, а я тут по гостям разъезжаю...
И мы важно выходим из дома, не оглядываясь. На пороге мама успевает лишь только потрепать ласково мою начавшую обрастать голову.
- Эх ты, глупый мой мальчишка!
Но я вырываюсь и прыгая через несколько ступенек, бегу скорее на улицу.
***
Суета этого летнего утра окончательно меня поглотила. Только что был в школе, потом ужасно переживал по поводу своего ближайщего будущего, и тут, хлоп, всё изменилось как по одному маху волшебной палочки. Не успел ещё понять и осмыслить прооисходящее, как уже поехал с бабушкой на электричке в сторонуу своего любимого Коршева. И надо сказать, что я довольно быстро оправился от своих переживаний, успокоился, устроился возле окошка и полностью погрузился в дорогу. Детский разум склонен быстро вычёркивать из жизни плохое.
Колёса электрички весело стучали на стыках, за окном пролетали мимо столбы, деревья, бесконечные поля, станции и полустанки. Дребезжащий голос гундосил из разбитых динамиков: "Станция Масловка. Выход на правую сторону по ходу поезда". Или: "Осторожно, двери зарываются! Следущая остановка станция Колодезная!". Их было много этих остановок. Боево, Бодеево, Давыдовка и разные полустанки с непонятными цифровыми названиями, например, 500 километр. На станциях двери с шипением открывались, люди покидали вагон, а на их место тут же вваливаллись другие. Женщины с корзинками и кошёлками, мужчины в кепках и пиджаках, дети, старики и старушки. Вся эта шумная, гомонящая толпа расходилась по вагонам, занимала свободные места на жёстких, лакированных деревянных скамейках, а электричка летела дальше, увозя меня к бесконечному летнему счастью.
Путь был долгим. Нужно было ехать два часа до большой узловой станции Лиски, сделать там пересадку, и ещё час добираться до города Боброва, а там ещё и добираться до Коршева. Это было утомительно, но зато интересно. Сейчас, вспоминая то время, я часто думаю, почему же мы не ездили автобусом? В этом случае времени на дорогу ушло бы не более двух часов. Но билет на него стоил два рубля двадцать копеек, а на электричке мы укладывались в сумму рубль сорок. Видимо, для бабушки, с её пенсией в десять тогдашних рублей, это имело большое значение. Привыкшая в жизни экономить буквально на всём, она и выбирала то, что было подешевле.
Ну, а пока, я сидел рядом с ней на скамейке, временами почитывал "Тома Сойера", временами поглядывал в окно, хотя много раз уже ездил с родителями в Бобров или Коршево, и на дороге мне было знакомо каждое дерево. Конечно же, однообразные поля, лесопосадки, моего интереса не вызывали, но иногда электричка проезжала по громыхающему железнодорожному мосту, через какую-нибудь речушку, или проносилась мимо сигналящего дребезжащими звонками переезда со шлагбаумом, где стоял железнодорожник в оранжевой безрукавке с флажками, и это на несколько мгновений отвлекало от нудного однообразия. В середине пути по вагонам обычно проходили контролёры, в потёртой, мятой форме с клеёнчатыми сумочками на поясе. Они проверяли билеты, прокалывали их какими-то блестящими щипчиками, а если находили безбилетника, то извлекали из своей сумки длинную ленту и продавали ему билет, оторвав от этой катушки. И, хотя они никого не штрафовали, не высаживали, а билеты были копеечные, всё же находились люди, обычно мужики испитого вида или молодые, весёлые ребята, которые убегали от контролёров, выскакивали на остановке из вагона и бегом неслись в ту часть электропоезда, которую они уже прошли. Мой отец, сам работавший на железной дороге, таких не любил и презрительно называл "зайцами". Название было смешным и мне очень нравилось.
На одной из остановок в вагон ввалился мужик с гармонью в руках. Из-под засаленного пиджака с тусклыми, потёртыми медалями, выглядывала тельняшка, а вместо одной ноги у него в пол глухо тупала деревянная, вырезанная из липы колода, почерневшая от пыли и грязи. Мужик весело щерился и говорил на весь вагон грубым, но громким, хриплым голосом:
- Да-арагие братишки и сетрёнки! Гражда-аны и гражданки! Старики и старушки! Памагите, кто чем может, героическому моряку, потерявшему ногу в битве с фашисткими гадами за город-герой Севастополь!
И гармонь в его руках, такая же засаленная и хриплая, начинала играть "Раскинулось море широко", а мужик шёл по проходу, стучал своей деревяшкой, и останавливался возле скамеек. Люди лезли в карманы или в потёртые кошельки, извлекали оттуда медяки и бросали их в висящую на гармони помятую жестяную кружку. Мужик улыбался, благодарил кивком головы и покачиваясь в такт поезду шёл дальше. На меня же его песня произвела очень сильное впечатление, сразу снова захотелось стать моряком, носить тельняшку, играть на гармони и петь печальные песни. Но это было в мечтах, а в реальности, я прижался к бабушке и продолжил смотреть в окно.
А бабушка царила. Она сидела посреди скамейки, опершись большими, натруженными руками о колени. Вокруг неё собрались такие же старушки, ехавшие по своим делам. Они усаживались поудобнее, скидывали на плечи платочки, поправляли сбившиеся потные волосы, покрывались снова и внимательно слушали бабушку, уважительно называя её Семёновной. А она рассказывала:
- Это внучок мой. Из Воронежа везу к себе, на всё лето. Он у нас грамотный, книгочей. Только и делает, что в книжках торчит, не вылазиит. Прошлом годе нам с дедом кажный месяц на рубь свету нажигал, по полночи читал. Да нам не жалко! Пущай собе читаить, всё лучше, чем по улицам кобелей гонять, да гайкать. Вот от города от этого, да от учений всяких, он у нас такой болезный, да худущий. Вона, кожа, да кости, да уши торчат. А родители его хотели в лагерь куда-то отправить, в неметчину. Нешто можно такого туда посылать? Немцы-то они такие, за неделю заморят. Мой дед был у них в Первую мировую в плену, в лагере. Вот хлебнул-то горя! Потому я и поехала, да и забрала внучка к собе. Чего уж. У нас он быстро отойдёт на парном молоке-то, да свойском хлебушке... Ведь он жа нам как дитё. До шести лет у нас рос, воспитывался. А ить, даже не внук, а правнук...
Старушки внимательно её слушали, согласно кивали головами, добро улыбались беззубыми ртами, или тускло сверкали железными коронками, и протягивали мне кто пирожок, кто конфетку, кто пряничек. Я протестовал, отказывался, но бабушка строго говорила:
- Люди табе с добром. Дали чего, скажи спасибо, нечего нос воротить.
И брала гостинцы сама, а поблагодарив, прятала в сумку.
На большой, узловой станции Лиски, была пересадка. Бабушка купила нам билеты на следующую электричку, а после отвела меня в буфет, где взяла мне холодный, залубеневший чебурек за пятнадцать копеек, шашлык за сорок, а себе пирожок с капустой за четыре. Шашлык был из трёх кусочков варёного мяса, слегка кислого, с полусырой луковицей и большим куском сала, на толстой заострённой палочке. Но мне, как не странно, очень понравился. Я съел всё без остатка, а палочку облизал и спрятал в сумку, вдруг пригодится, опасливо покосившись на бабушку, как бы не заругалась. Но она не стала меня отчитывать, как мама и называть Плюшкиным, а наоборот, одобрительно кивнула головой, мол в хозяйстве может и понадобится, после чего мы пошли к поезду.
Последняя часть пути не обошлась без приключений. Где-то в Икорце, электричку по неведомым причинам продержали минут пятнадцать, что и сыграло в нашем путешествии свою роковую роль. По соседнему пути сновали мужики в оранжевых безрукавках, стучали молотками на длинных ручках и что-то подтягивали, громыхали и матерились. Наконец, после пролетевшего скорого поезда мы тронулись и уже в вечерних сумерках, прибыли на Бобровский вокзал.
Я следом за бабушкой выскочил на перрон и замер, вдыхая свежий прохладный воздух. В городе и на вокзале уже зажгли фонари, на синевато-сером небе поднималась огромная полная луна, а из леса по заболоченным низинам тянуло сыростью и крепко пахло рекой и дубовой корою. Бабушка озабоченно осмотрелась по сторонам:
- Ох... Беда нам, внучок. Я Петьку Оладушка, шофёра колхозного, что молоко привозит с вечерней дойки, просила за нами заехать на обратной дороге. Электричка-то запоздала, похоже не дождался Петька, уехал...
Быстро темнело. До утра никаких вариантов попасть в Коршево не предвиделось. В Боброве жила моя другая любимая бабушка, Марфа Ивановна, я предложил пойти переночевать к ней, так как хотел повидаться. Но бабушка, видимо не хотела ни с кем делить меня и просто из ревности поджала тонкие губы:
- К Марфуне? Да что ж ты такое гутаришь-то? У меня там по Коршеву дедушка бегает, голодный, да не стиранный, да неухоженный, а мы по гостям ходить будем? Ай мне не стыдно? Нет, так дело не пойдет.
Бабушка чуть призадумалась и положила мне на плечо руку:
- А ночь-то сегодня светлая будет, вона, как луна-то сияет. Тут идти всего-то десять вёрст, ай не дойдём? К тому же если пойти не большаком, а через лес, по речному берегу, то мы с тобой ишо и версты три скинем. Полуночи не будет, как до дому доберёмся. Пошли, што ли?
У меня аж сердце заколотилось от нежданно подвалившего приключения. Правда, я никогда не ходил в такой путь ночью, и честно сказать, жутковато стало. Но всё же не один же, с бабушкой, может быть и обойдётся? Поэтому я храбро кивнул головой:
- Пойдём, бабуля! Ничего страшного!
***
Поначалу мы прошли мимо работавшего и ночью кирпичного завода, вдоль огромных отвалов бурой глины, какой-то подвесной дороге, по которой ехали на маленьких тележечках уже слепленные, но ещё сырые кирпичи. Тут всё лязгало, громыхало, покачивалось и кое-где освещалось редкими, тусклыми фонарями на столбах. Потом мы миновали лежащий под горой Собачий посёлок, своего рода Бобровский пригород. Позже я узнал, что жили здесь люди отбившиеся от деревни, но так и не смогшие приспособиться к городской жизни. Они обитали в маленьких крытых камышом домиках, водили скотину, работали на огородах. Трудились же почти все на том же кирпичном или на железной дороге. Сам посёлок был совсем небольшой и прошли мы его быстро. За ним некоторое время тянулись густо заросшие терновником и одичалой вишней сады, а потом из-за поворота неожиданно вынырнул лесной кордон, где нас с бабушкой яростно облаяли собаки. Две небольшие лохматые псины преследовали нас до самого леса, делая угрожающие выпады в нашу сторону, но на сближение не шли, разумно опасаясь бабушкиной хворостины, а когда мы отошли на десяток шагов от кордона, то и вовсе отстали.
А через минуту нас уже накрыло душным и влажным пологом ночного леса. Дорога шла вдоль поросшей деревьями Коршевской горы, которая незримо ощущалась слева. Справа же тянулись бесконесчные затоны, болота, заросли камыша и тростника, обросшие мхом деревья, которые росли прямо из мутной затхлой воды, затянутой ряской.
Дорога была почти незаметной, так как кроны высоких осин и клёнов смыкались над ней, не пропуская вниз лунного света. Где же полная луна прорывалась через сплошную путаницу ветвей над нашими головами, там искрились на листьях хрустальные блики воды и вспыхивали алмазными искрами капельки осевшего тумана. Воздух был наполнен тяжёлыми испарениями болотных трав, терпким ароматом влажной дубовой коры, болотного ила и гниющих водорослей.
Я испуганно прижался к тёплому бабушкиному боку. Она же, ступала в ночном лесу легко и уверенно. Своей большой, загрубевшей ладонью, она ласково погладила меня по голове и тихо сказала:
- Что, страшно табе?
- Да, бабуля. Темно, вокруг, почти ничего не видать.
- Ну, дак и что? В лесу бояться нечего. В лесу бесов нет, он чистый. Бес-то, он как? Он к людям идёт. А тут что ему делать?
- Бабуль, а волки?
- Волки? Чего ж табе они сделают? Они сейчас сытые. Увидят тебя, сами дорогу уступят. Ты даже его и не заметишь. А потом, встретишь в лесу человека, али зверя, иди лучше к зверю. Так целее будешь.
Слова бабушки как-то меня успокоили и я пошел более бодро, и даже немного вырвался вперёд, примерно на шаг. Глаза уже привыкли к лесному полумраку и я прекрасно различал дорогу и легко обходил лужицы воды, перепрыгивал канавки и отбрасывал в сторону нападавшие сучья. Вскоре в конце этого своеобразного тёмного тоннеля появился свет и стал просматриваться конец леса.
Неожиданно деревья расступились и мы оказались на берегу реки. В этом месте Битюг почти подобрался своим правым берегом к высокой Коршевской горе, оставив нам для дороги небольшую полоску, шириной не более лесяти метров. Полная луна стояла высоко в небе и светила так ярко, что при её сете легко можно было разглядеть листья на лесных деревьях, росших на другом берегу.
Накатанная дорога шла по берегу. Справа и слева лежали аккуратные ряды скошенной травы, дожидаясь приезда косарей, которые перевернут их для просушки, а потом сложат в аккуратные стожки. В воздухе стоял непередаваемый аромат свежего сена и чистой речной воды. Тишина словно оглушала. Лишь только в кустах слышался монотонный треск коростеля, словно жужжала бабшкина прялка. Речку почти не было видно за двухметровой стеной камыша и густыми зарослями осоки, лишь кое-где мелькали небольшие проходы к воде, проделанные животными. За ними темнела таинственная глубина ночных вод, на которой играли лунные блики.
Неожиданно на нашем пути возникла небольшая рощица из кленовых деревьев, подходившая вплотную к воде. Дорога сузилась до извилистой узкой тропинки, а наши ноги зачавкали по липкой густой грязи и вскоре по ней побежали ручейки сверкающей воды.
Под горой, там где лунный свет особенно хорошо пробивался через кленовые ветки, я увидел выложенный из дерева колодезный сруб. По жёлобу из дубовой коры в него бежал чистый родник, бьющий из глубин горы, откуда-то из стылой синеватой глины. Колодец переполнялся и вода весело устремлялась вниз по склону, прямо к речному берегу. На срубе висел ковшик, вырезанный из дубового корня, а рядом на дереве, висела доска с надписью церковной вязью. Я попробовал прочесть, но света было мало и сумел только разобрать, что колодец выложил какой-то Степан, в память умершей матери своей Матрёны.
Бабушка отпила из ковшика, протянула его мне и пояснила:
- Пройдут люди добрые, изопьют ключевой водицы, и помянут добрым словом рабу божью Матрёну, для того и трудился её сынок, чтобы почесть матернину память.
Вода была сладкая, но столь студёная, что больше пары глотков, я так и не смог сделать.
Мы миновали эту чудесную рощицу, в которой всюду по горному склону били родники. Их было столь много, что приходилось идти по выложенным заботливыми руками мосткам. Тут деревья раздались в стороны и мы вышли на небольшой речной берег, с белым речным песком, образовывавший тихую заводь с камышами, лилиями и кувшинками по краям. Далее величаво катил свои тёмные воды, игравшие серебряной рябью в ночном лунном свете, Битюг, а за ним виднелся синевато-тёмный, бескрайний лес.
Бабушка присела на ствол поваленного дерева на берегу, рядом она постелила чистый платочек и выложила на него немудрую дорожную снедь, заваченную из дома. Тройку варёных яичек, ломтики сала с желтизной, кусок домашнего хлеба, да добавила к ним еще гостинцев, что мне надарили в электричке добрые старушки. Пару пирожков, пряники, да несколько карамелек.
- Садись, внучок, давай подкрепимся, а то ужин давно мы пропустили.
Я же подошёл к речному берегу. Светло было как днём. Я смотрел на прозрачную словно стекло воду, в которой стайками плавали мальки, играли над чистым песчаным дном, на белоснежные лилии у стеной высившегося камыша и на ярко-жёлтые, восковые кувшинки, торчащие из лопухов. Нагнулся, потрогал рукой тёплую, нагретую за день воду и удивлённо воскликнул:
- Бабуль! Гля, вода как молоко парное! Можно я искупнусь, по-быстрому?
Но бабушка испуганно закрестилась:
- Что ты, Андрюшка! Что ж ты такое гутаришь-то, а? В воскресенье Троица была, какое же таперь купание, Русалкина неделя сейчас, да ишо и полнолуние! Куды ты полезишь, враз утащут!
Я настороженно отошёл от берега.
- Кто бабуль?
- Известно дело, хто, русалки!
- Это такие, как в сказках? Сверху тётенька, а снизу хвост рыбий?
Бабушка досадливо махнула рукой.
- Я твоих книжков не читала. А русалки, они и есть русалки. Телом белые, чистые, волосы рыжие, как огонь, а глаза как изумруды горят на лице. Живут они в воде проточной, речной. А на Троицыной неделе, как раз на берег выходят. Сидят на ивах, либо на берёзах, среди ветвей плакучих, да гребнями волосы свои чешут. Оченно они эти деревья любят. А то соберутся вместе, да на лесных полянах в такие лунные ночи свои хороводы водят, да на высокой траве качаются. Много их, телешом все, ибо стыда не ведают. Попадётся им молодой мужик, али парень, враз либо защекотят до смерти, либо к собе утащщут на дно речное....
Я присел на всякий случай поближе к бабушке и набил рот дорожной снедью, прожевал давясь и спросил, замирая от страха:
- И никак от них не избавишься?
- Почему же? Боятся они креста животворящего, потому никогда спереди к табе не подойдут. А ишо пуще полынь-травы не любят. Даже слова этого не переносят. Подойдёт к табе такая, и спросит: "Что в руках, полынь или петрушка?" Отвечай тогда: "Полынь!". Она и зашипит:"Брось её под тын!" И убежит. А скажешь, что петрушка, она табе: "Ах, ты моя душка!" И давай щекотить до смерти.
- Бабуль, а кто они, нечистые?
Бабушка нахмурилась и поджала тонкие, сизые от старости губы.
- А хто знать... Тока не нечистые. Они сами колдунов и ведьм не переносят. Так и норовят с ними сцепиться. Мыслю я, что это какие-то иные люди, которые на земле жили, когда ишо Адама с Евой не было. Оно, конешно, и девки утоплые ими становятся, иногда. Убить русалку нельзя. Они бессмертные. И увидеть можно тока, на Троицу, или когда она сама табе покажется. Русалки они не злые, просто озоруют. Также как и домовые, лешие, полуденницы, или полуношницы. От них даже польза бывает. А вот, скажем водяные бабы, те страшные, и людей не любят.
- Какие они, бабуль?
- Ох, век бы не видать. Но, доводилось. Голые, толстые, рты большие, как у лягушек, глаза выпученные, а по спине гребень, как у рыбы. Такая вмиг погубит.
- То сказка, бабуль...
И тут, на реке, за нашими спинами что-то плеснуло гулко и фыркнуло, словно лошадь. Бабушка цепко схватила меня за руку.
- Ой, бяда, добрехались, накликали...
Я обернулся и увидел на реке, возле зарослей осоки, на серебряной льющейся ряби, огромную, словно днище смолёного баркаса, чёрную спину с бугристым, торчащим как иглы плавником, словно чудовищный гребень. Существо медленно плавало вдоль берега и время от времени булькало и фыркало.
Бабушка быстро сгребла остатки нашего ужина, кинула их в сумку, уцепила меня за шиворот и скоро потащила от реки, причитая:
- Да святится имя Твоё, да приидет Царствие Твоё...
При этих словах чудовище лениво пошевелилось и медленно ушло под воду, в тёмную, таинственную глубину.
Мы же быстро пересекли узкое место, там, где одна из многих ярушек подходила к речному берегу, где под ногами вовсю хлюпала вода, огромные травы доходили бабушке до плеч, а меня и вовсе скрывали с головой, и выскочили затем на широкий пойменный луг, где Битюг удалялся от горы, круто забирая к востоку.
- Кто это был, бабушка?
- Хто, хто... Дед Пихто... Либо водяница, либо сам Водяной хозяин. Услыхали наш разговор...
Я испуганно прижался к бабушке и загундосил:
- Стра-а-шно...
Она успокаивающе обняла меня за плечи и прижала к себе.
- Ну, будя! Тут они нас не достанут. Смотри, снова дорога пошла, никто из них сюды выйтить не можеть, а потом, смотри!
И бабушка показала на росшие вдоль обочины кусты полыни.
***
Через некоторое время я совсем успокоился и бодро пошёл рядом с бабушкой. Светло было, почти как днем. Дорога тянулась на границе горы и пойменного луга. По левую сторону от нас росли редкие кусты черёмухи, боярышника и шиповника, которые цвели вовсю и осыпали нас падающими лепестками, словно снегом. В воздухе стоял нежный аромат, в который вплетался лесной запах цветущего чёрноклёна. Справа растилались бескрайние луга с колыщущимися морями разнотравья. Странное дело, ветер совершенно не ощущался, но по траве словно бежали лёгкие, переливчатые волны. Кто знает, может и на неё оказывала своё влияние полная луна, величаво царившая над ночным миром, вызывая приливы и отливы, как в океане.
Густорастущий костёр струился светло-зелёными колосками, изредка среди него проблёскивали озерца воды, окаймлённые тёмной, глянцевой осокой, возле которой стояли, поджав длинную ногу унылые цапли. Местами над разнотравьем торчали мясистые стебли коровяка, или девясила, а иногда мы шли окружённые коврами белого, или розового клевера. На горе же виднелись островки белёсого ковыля, тянувшего к небу свои седые руки. Кое-где синел колючками чертополох, а лопухи росшие на этом лугу достигали поистине гигантских размеров, под каждым из которых в случае непогоды мы с бабушкой вполне могли укрыться от дождя.
Страхи мои куда-то улетели, и я бегал по лугу, среди этого травяного моря, дёргал фиолетовые тюльпанчики дикого лука, очищал их клубни от прозрачной тонкой кожицы и с удовольствием жевал пряную, сладковатую мякоть, слегка отдающую чесноком. А из-под ног моих, при каждом шаге взлетали в воздух целые стаи нежных, невесомых мотыльков.
В скором времени мы миновали этот сочно пахнущий травою луг, река снова приблизилась к горе, но она уже не пугала, сверху слышался ленивый собачий перебрёх, село было рядом, а на другом берегу Битюга, прямо у самой воды светила оконцами избушка лесника. Путешествие наше заканчивалось и мы стали неспешно подниматься в гору по извилистой тропинке.
Примерно на её середине, бабушка махнула мне рукой:
- Давай, посидим чуток, внучок. Ночь сегодня такая красивая. Спешить-то нам уже некуда, только наверх подняться осталось.
И мы уселись на каких-то кочках, лицом к реке и лесу. Только сейчас я ощутил, что всё-таки устал после долгой поездки и такого необычного перехода. Я притих и прижался к бабушке. В этот момент, она была для меня самым дорогим человеком.
- Ба... А как ты узнала, что за мной нужно приехать, что меня в лагерь хотят отправить?
Бабушка поправила на голове платок, сбившийся на затылок, пожевала тонкими губами и ответила:
- А как я могла узнать? Ты же мне дорог. Я тебя растила, ты у нас почитай до школы жил. Сердце твоё моему, весть подало...
- Ба... Ты прямо колдунья...
Бабушка рассмеялась молодым, звонким смехом:
- Если только добрая!
- А вот, мама меня так не любит, как ты...
Она потрепала мою взъерошенную голову и вздохнула:
- Вот глупый-то... Ну как мама тебя может не любить, что ты?
- Она больше Стаську любит.
- Неправда. Просто Стаська маленький. Ему внимания больше нужно. А так, вы оба равны для матери. Вы же как пальцы на одной руке. Каждый нужен, каждый дорог. И по какому не ударь, больно будет. Понял што ли? Ай нет?
- Понял..
Я счастливо вздохнул и успокоился. Мы сидели на пригорке и смотрели вниз, на тёмно синеющий лес, на текущий чернёным серебром Битюг, на колышущуюся волнами полынь под луной и бесконечную лёгкую даль неба...
А над всем этим поднимались тысячи крохотных, недавно вылезших из своих коконов, невесомых, серых мотыльков, лёгких, словно сотканных из тончайшего кружева. Они взлетали над волнами травяного моря и собирались пуховыми облаками, их становилось всё больше и больше, и какие там тысячи, уже миллионы этих легчайших созданий кружились шёлковыми лентами в лунном свете, искрились хрустальными брызгами и пели свою песню, песню счастья, песню радости и жизни, поднимаясь всё выше и выше в ночную синь неба. А мы с бабушкой зачарованно любовались их танцем и слушали музыку неведомого мира.
***
Наконец, мы взобрались на гору и пошли звенящим, накатанным большаком в сторону дома. Идти было недалеко и вскоре мы подошли к нему, до боли знакомому, невысокому, кряжистому, срубленному навека из массивных дубовых брёвен, мазаному сверху глиной и чисто выбеленному, стоящему под камышовой крышей. И как только мы подошли к крыльцу, дверь загремела щеколдой и распахнулась, а на пороге из темноты, выступил дедушка. Я дёрнул бабушку за рукав:
- Ба, он нас тоже почуял?
- Какое там почуял... Не спалось ему, сидел у окна, я издаля видела, как лысина под луной сверкает...
Бабушка первая прошла в дом и зажгла свет, висящую над столом тусклую лампочку сороковку, невесомо проплыла к своей кровати, уселась, скинула платок, вытащила из волос заколки и уронила на спину тяжёлые, обильно присыпанные сединой косы:
- Ох, уморилась...
Мне же не удалось прошмыгнуть мимо. Дедушка сгрёб меня в охапку, ловко подправил свои кавалерийские белые усы и произнёс:
- А, ну, давай почаломкаемся!
Поцелуи его пахли колодезной водой и лесными травами, я благодарно обнял дедушку, уткнувшись лицом в его синюю косоворотку. Когда с церемониями было покончено, я прошёл к столу и сел на самодельный, слегка колченогий табурет. Бабушка тем временем рассказывала историю нашего путешествия. Когда она закончила свой краткий пересказ событий, дедушка кивнул на висевшие у входа ходики:
- Вона, время то скока уже. Есть-то хотите? Я картох отварил в мундирах, щугунок в одеяло завернул, чтобы не остыли. Да яички враз поджарю с салом...
- Не. Не надо яишню. Давай нам по паре картох, и мы спать ляжем. Гляди, вон, внук-то носом уже клюёт. Дело ли?
Дедушка сам очистил мне две большие картофелины и положил на блюдце.
- Ешь, давай. Я табе свою койку уступаю. Сам давно под навес перебрался. Матрас я сегодня свежим сеном набил. Чистое, духовитое, спать как в лесу будешь. Завтря с тобой поедем вентеря проверять, неподалёку от Иордани поставил, да и Вовка Артемьев уже надысь прибегал, никак тебя не дождётся...
Кое-как проглотив картошку, я прошёл к дедушкиной кровати, рухнул на неё, прижался щекой к мягкой подушке и почти сразу провалился в глубокий освежающий сон, успев напоследок подумать: "Я дома". Ощущение бесконечного счастья вернулось.
Засыпая я слышал, как дедушка заскрипел дверцей буфета, что звякнуло и забулькало. Бабушка сонно спросила:
- Ты чего эт делаешь, старый?
- Дак, за приезд надо стаканчик чекалдыкнуть!
- Всё у табе одни стаканчики на уме...
Но через мгновение я уже крепко спал. Дедушка выпил, по-быстрому закусил картошкой, поправил на мне лоскутное одеяло, погасил свет и вышел во двор, к своему навесу. Долгий, необычный день завершился.
***
Столько лет прошло с той поры. И много было у меня удивительных и необыкновенных путешествий по родной земле. И днем и ночью, и пешком ходил и на лодке плавал, по лесу, по реке, по бескрайним полям и равнинам. Но до сих пор помню ту сказочную ночь, когда мы шли с бабушкой из города в деревню.
Помню моря колышущейся травы под луной и облака кружевных мотыльков в небе...