Пишущая машинка под Новый год

            (Рассказы, сочиненные в коммуналке)



                Данное повествование позво-
                ляется размножать лишь на
                «Ремингтоне», речь о котором
                пойдет ниже.

                Автор


       Пятнадцатого декабря Капа сказала мне: будет тебе И машинка. Я заметно оживился, но тут же пришел в себя от грустного «и» Капы. Значит, подумал я, она умней, чем казалось мне. Значит, подумал я, она все понимает. И сейчас она поняла то, что понял я. Мне захотелось сказать ей в тот момент что-то очень значительное, что-то такое, чтобы Капа поверила, что она самая лучшая женщина в мире. Она поняла и это. Она улыбнулась и очень добро пожала мою руку: не надо ничего говорить.


       Не надо так не надо, заключил я, и мы пошли в парадное, где пахло сыростью и сжатым морозом и где была теплая батарея с длинными ржавыми секциями. Я старался не говорить с Капой о машинке, хотя все ныло у меня от любопытства. Капа это чувствовала и издевалась надо мной. Зачем? Наверное, думалось мне, это для того, чтобы хоть как-то казаться гордой и совсем-совсем независимой именно тогда, когда она этого никак не могла сделать, когда для этого не было никаких сил.


       Она прижалась к теплым секциям и зачем-то поведала мне, как в прошлом году в компании друзей она потеряла пуговичку от блузки. Мужчины буквально бросились искать пуговицу; все это было смешно и в то же время напряженно: нашедшему обещался от Капы фант. Она хорошо видела: на фоне веселой кутерьмы, УЖ
ОЧЕНЬ РАВНОДУШНО УЛЫБАЯСЬ, лихорадочно ищет пуговицу ее муж... А она с застывшим и тоже улыбающимся лицом думала: надвигается на нее что-то страшное, потому что сумела она вдруг разглядеть деланное равнодушие мужа. И теперь вот она знает, ЧТО надвигается на нее.


       А тогда пуговичку нашел муж. И все натужно веселились по этому поводу, хлопали в ладоши и дружно кричали, сводя в одну звенящую точку бокалы: «СУДЬБА-А-А».


       «Смешно, правда? - кричала в парадном Капа. А вот эта пуговка. На, милый, она твоя. Но ты, наверное, нашел ее слишком поздно. Смешно, правда?..»


       Мне что-то не смеялось. А Капа вновь хохотала, теребила меня за воротник и за уши, совала в руку оторванную от блузки перламутровую ледышку пуговички. От этого блузка распахивалась, и я видел там нежную белую впадинку, отодвигал тонкую рубашку и дышал на белые груди, еле прикасаясь к ним губами, согревая их.


       И она опять радостно смеялась. Иногда же очень грустно, так грустно, что я забывал, почему все это — и я, и она, и вот вдруг пишущая машинка... Капа заглядывала в мои глаза и молча спрашивала: ну??


       Но что я мог ответить? Мне было трудно говорить о том, что вряд ли новый год принесет нам счастье; что хотя мы и будем в новогоднюю ночь шуметь, анекдотить, хохотать и целоваться под елкой, все равно потом какое-то страшное чудище, которому нет ни имени, ни названия, разведет нас по разным дорогам. Она уедет к мужу-капитану, хорошему в общем-то, как я понял, парню, но которого она не любит, — и это так надо, а я останусь здесь, потому что, черт побери, так тоже надо. Как будто по Матфею: «ИОАНН ГОВОРИЛ ЕМУ: ТЕБЕ НЕ ДОЛЖНО ИМЕТЬ ЕЕ»... Тем более, добавил я к Матфею, что у тебя нет даже лишней сотни, чтобы купить машинку. В общем, банальная история, чепуха какая-то. Таких тысячи, если не миллионы. И все-таки. Она, эта история, - моя. Другие истории, может, и похожи. Но они - тех, других. И пусть им будет хорошо. Пусть им будет лучше, чем нам с Капой.

 
       ...Пока мы ехали уже третьим трамваем к родственнице Капы, она казалась мне как никогда красивой и недоступной. В вагоне было холодно, стыло. Руки прилипали к поручням. Бельмом закрывали от нас уходящую назад улицу замороженные окна. Лицо Капы было белым, а предчувствие расставания положило свои штрихи вдоль белого.


       Трамвай продолжал одиноко тарахтеть, не понимая ни водителя, который наверняка куда-то спешил, ни нас, которые тормозили время. Мы молчали. Хорошо думалось и хотелось курить.


       Я смотрел на Капу и до боли осознавал, что все это вот нарочно, назло мне: мы расстанемся, и она будет еще лучше, чем со мной, и ничего против этого не попишешь.


       О машинке и о том, что мы едем за ней, я вспомнил лишь тогда, когда кондуктор тоненько крикнула: «Назад не пойдем...»


       Мы вышли. Здесь, среди маленьких домишек, было так бело, что лицо Капы на мгновенье потерялось и видны были только ее глаза.

       - Поговорим? — сказал я.


       - Холодно...


       - А все-таки.


       - Давай, — кивнула Капа.


       - О машинке, — подмигнул я.


       - Давай о машинке...


       Она вдруг рассмеялась, крикнула, что я хитрец, толкнула меня в грудь и побежала... Я встал из сугроба и кинулся за ней, скользя по уже утрамбованному снегу, и радуясь, и забывая, что скоро все это кончится.


       Потом мы шли кривыми улочками. Лаяли собаки. Попадались редкие прохожие с поднятыми воротниками. Желтыми нимбами высвечивались номера домов. Когда мы оставались вдвоем на улице, я брал ее на руки. И Капа говорила мне, задыхавшемуся: «Не строй из себя мужчину».


       - И вообще, - сказала она, - не кривляйся. Ты ведь хочешь говорить о машинке.


       Я не стал возражать: Капа опять желала быть гордой.


       - Фирма? - спросил я.

 
       - Самая древняя, - улыбнулась она.


       - Чехов работал?


       - Угу.


       - Ну вспомни.


       - «Ремингтон», кажется...


       - Охо-хо.


       - А что?


       - Да нет, ничего. Чехов работал...


       - Ну-ну.


       За всем этим, чувствовал я, Капа о чем-то умалчивает. Так и должно быть, подумалось мне. Она знала, как дорог мне ее подарок. И именно ЭТОТ ПОДАРОК. Мне казалось, что ПРОСТО ТАК Капа не сделает мне его. Кроме того, что машинка будет напоминать о наших встречах, переставших быть просто встречами, она и еще о чем-то должна говорить мне всегда, всюду, до самой смерти. Я ждал этого.


       Капа сказала:


       - Есть одно условие.


       - Пожалуйста, - я напрягся.


       - Поклянись.


       Она остановилась, сняла варежку, взяла в ледяную руку мои пальцы.


       - Клянусь, - попытался улыбнуться я.


       - Ты никогда, слышишь, никогда не будешь менять шрифт на этой машинке...

 
       - Почему? - Я, откровенно, ожидал худшего.
 

       - Потом увидишь...


       Больше, до самого дома родственницы, мы не говорили. Пошел снег. Мы провожали взглядом полет снежинок и думали каждый о своем. Впрочем, наверное, мы думали об одном и том же. А может быть, и нет. Сейчас трудно вспомнить. Во всяком случае, каждый из нас провожал взглядом СВОЮ снежинку...


       В громадной и неуютной комнате тети Тани, той самой родственницы, был запах хвои. Это очень обрадовало меня и вернуло мне немного детства: у меня дома стоит пластмассовая елка. Ее, одну и ту же, я достаю из чулана вот уже который год подряд. А тут я вспомнил, как любил и ждал всегда этот праздник. С какой горечью прощался с ним и школьными каникулами. Самое же тяжелое - это было выносить во двор осыпавшуюся, как будто похудевшую елку и прятать в большой жестяной ящик игрушки. Казалось неимоверно трудным - дождаться следующей встречи Нового года, раскрыть этот ящик и вновь увидеть разноцветные игрушки, россыпь металлического снега и глупую радостную физиономию Деда Мороза...


       Повеселела и Капа. Она бегала в хлопотах по комнате, мелькая длинными плотными ногами. Она рассматривала игрушки, целовала тетю Таню, подкидывала на руках трехгодовалого брата Ваню.


       - Ванечка, - повторяла она, - Ванечка... В общем, она делала все такое, чтобы только не смотреть в мою сторону, где я, счастливый словно тысяча Ванечек, рассматривал старый, но крепкий, как статуя древних, «Ремингтон», новогодний подарок Капы.


       Ничего страшного в машинке мне обнаружить не удалось, как ни крутил я ее. Ни бомбы там с часовым механизмом не оказалось, ни изуродованных букв. Все было на месте. Все работало. И были обычная пыль и залежалость.


       Потом тетя Таня и я пили чай, много говорили о жизни. А Капа, вдруг погрустневшая, посматривала изредка на пишущую машинку, у которой, как я заметил позже, НЕ БЫЛО ВОСКЛИЦАТЕЛЬНОГО ЗНАКА.


       ...Вчера мой старый приятель Смолдырев (он работает в ремонтной мастерской,  что в конце Автозаводской), увидев машинку, предложил впаять в шрифт восклицательный знак.


       Я отказался.


       И теперь уже точно знаю: откажусь потом и еще потом, вплоть до глубокой старости. Хотя у меня уже и добрая жена, и здоровые дети и твердый заработок.

-----