Хомо обыкновенус. Версия для сцены

Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.


Действие первое

Пока ничего особенного.
На сцене, в окружении редких, покрытых зеленою листвою деревьев и кустарников,  небольшое, в придорожной пыли,  деревянное строение. Единственная его отличительная особенность  -  полное отсутствие окон. Зато присутствует вполне нормальная дверь.  Вывеска: «Кафе Привал».  Скучающая неподалеку,  в ожидании, видимо, заглянувших в кафе хозяев  иномарка.  Ясный,  солнечный, даже жаркий  летний полдень. Пение птиц. Стрекотанье кузнечиков. 

 К строению, прогулочным или неуверенным, то есть неторопливым шагом,  подходит мужчина средних лет. В  элегантном, говорящем о достатке,  светло-бежевом парусиновом  костюме. С дорогой кожаной сумкой на ремне через плечо.  Его величают  Леонидом Леопольдовичем Эйсман. У  него утомленный вид.  Долго разглядывает строение, вывеску, как будто испытывая неуверенность, стоит ли ему заходить. Наконец, принимает решение, то есть отворяет дверь и входит.

Уже затворив за собою дверь, находит себя лицом к лицу с интерьером заурядной кафешки:  столики для гостей, вешалка у двери, столик с не пользующимися  никаким спросом рекламными проспектами и стародавними, потерявшими актуальность  «дамскими» журналами , большой экран на стене с быстро бегущей рекламной лентой,  стойка. За стойкой, кажется, одуревшая от жары и духоты буфетчица, обмахивается полотенцем. Посетителей очень немного. Наиболее примечательная из всех  – одинокая хорошо смотрящаяся дама   в деловом «английском»  костюме,  с юбкой и жакетом. Короткая стрижка. Кажущиеся дорогими клипсы.  Ее внешний вид сразу вызывает к себе доверие, а ее собственное внимание сосредоточено на лежащем перед нею на столике планшете. Между тем только что вошедший Эйсман обращается к  проснувшейся с появлением нового посетителя буфетчице.

ЭЙСМАН. Добрый день… Жарко? Сочувствую.  Что у вас из минералок?
БУФЕТЧИЦА. Ессентуки
ЭЙСМАН. Номер. Я отсюда не вижу.
БУФЕТЧИЦА. Четверочка.
ЭЙСМАН. Хорошо. Пускай… Надеюсь,  холодное?
БУФЕТЧИЦА.  Если честно, не  очень. У нас проблема с холодильником. Ждем, когда подъедет мастер.
ЭЙСМАН. Ладно.  Что есть.
БУФЕТЧИЦА: Что-нибудь еще?
ЭЙСМАН. Д-да… Бутерброд… Да, тот… Кажется, с бужениной?  Не слишком черствый?
БУФЕТЧИЦА. Вчерашний. Должны были завезти…
МУЖЧИНА: Ладно, оставьте.   Сколько с меня?

Расплатившись, Эйсман оглядывается, выбирая столик. Его внимание привлекает одинокая дама.

ЭЙСМАН (забирает поднос и, приблизившись к столику, обращается к даме):  Не возражаете?
ДАМА (забирает с сиденья соседнего стула свою сумочку, перевешивает на сиденье своего стула.)
ЭЙСМАН. Благодарю вас! Вы очень любезны (Садится за столик.) Передайте, пожалуйста.
ДАМА ( передает мужчине  стаканчик с бумажными салфетками.)
ЭЙСМАН. Спасибо…  Довольно странно…  Кафе … Почти в лесу. У  проселочной дороги.  Вначале даже не поверил своим глазам… Вы тоже проездом? Я заметил машину…
ДАМА (только сейчас оторвала глаза от планшета, бросила взгляд на Эйсман, согласно кивнула головой.)
ЭЙСМАН (наполняет минералкой стаканчик.) Здесь жара и никаких признаков непогоды, а я, буквально полчаса назад, в паре километров отсюда, попал под проливной дождь. С градом и ужасной грозой.  У вас была гроза?
ДАМАИ (  покачала головой, что означало: «Нет, не было».)
МУЖЧИНА. Вам повезло. В мою машину   попала молния. Удивляюсь, как я еще сам остался жив. Пострадала машина. Заглох двигатель.  Попытался привести ее в чувство – бесполезно. Так и пришлось оставить ее  на дороге, а сам решил дойти до шоссе пешком…

Зазвонил мобильный телефон. Кажется,  в сумочке у дамы.

ДАМА (достав мобильник.) Да-да! Все в порядке.  Да, он уже здесь, никуда не расходитесь… Ни в коем случае! Это штатный случай.
ЭЙСМАН (заметив, что женщина собирается вернуть мобильник в сумочку). Прошу прощенья! Одну секундочку… Вы знаете, с  моим,  после того, как молния, похоже, также возникли какие-то проблемы. Полностью отключился. Вы разрешите, я воспользуюсь вашим?
ДАМА (протягивает  мужчине телефон.)
ЭЙСМАН. Благодарю вас! (Выстукивает номер, ждет ответа. Видимо, не дождавшись, выстукивает  вновь, - с тем же результатом.) Странно. Никто не отвечает.  Как будто все сговорились. Если позволите, - попытаюсь еще раз. Какое-то время спустя. (Возвращает мобильник женщине.) Сегодня, если я не ошибаюсь, понедельник…
ДАМА. Ошибаетесь. Сегодня пятница.
ЭЙСМАН. Пятница?.. Вы в этом уверены?
ДАМА. Абсолютно.
ЭЙСМАН. Но я знаю, что в пятницу я только-только  выехал из дома. Субботу и воскресенье провел  у моей клиентки, выехал утром в  понедельник…
ДАМА (протягивает мужчине свой телефон, видимо, за тем, чтобы он убедился, какой сегодня день.)
ЭЙСМАН (убедившись, что дама права.) Очень странно!.. Вообще… Если вы не против, разрешите , как это прежде называлось, «представиться».  Эйсман. Леонид Леопольдович… А вас?
ДАМА .   Простите…  Если честно, мне бы не хотелось.
ЭЙСМАН (слегка уязвлен.)  Извините…  Впрочем, понимаю. Я для вас еще инкогнито.  Вообще-то, я «довольно честных правил». Юрист с достаточно устоявшейся репутацией. В настоящее время являюсь совладельцем  солидной консалтинговой  фирмы ЭРЭСКРО. Ежели что – всегда к вашим услугам. Пожалуйста… (Подает даме визитку, которую она принимает, внимательно читает.)  Но вот именно на сейчас… На  данный момент… Вы не могли бы выручить меня?
ДАМА.   Да…  Я вас слушаю.
ЭЙСМАН. Видите ли… Насколько я понимаю, вы сейчас при машине. Если бы вы подбросили меня до ближайшего населенного пункта. По моим расчетам, тут где-то совсем рядом.  Там я мог бы обратиться к местному начальству.  Той же полиции. Это значительно  сэкономит мне время.   Лучше чем стоять и голосовать у обочины. Да еще и неизвестно, в чьи руки я попаду. А при мне… Буду с вами до конца откровенен… Очень важные, имеющие очень большую ценность документы. Вы же сразу вызвали во мне большое доверие…
ДАМА (еще немного подумала.) Н-ну что ж….  Я согласна.
ЭЙСМАН.  Очень вам признателен! Естественно, я не останусь перед вами…
ДАМА. Сейчас не будем об этом.
ЭЙСМАН.  Да. Конечно-конечно! Всему свое время.
ДАМА (осушив губы бумажной салфеткой.) В таком случае… Не знаю, как вы, а я, в принципе…
ЭЙСМАН.  Я тоже. Но прежде…. Если можно… Еще разочек.
ДАМА  (передает Эйсмон  мобильник, тот набирает номер.)
ЭЙСМАН (в телефон.) Але-але! Фу, наконец-то!.. Простите, кто это?.. Мне? Мне нужен ЭРЭСКРО. Э-РЭ-СКРО… Дина Ивановна, это вы?.. Простите. А куда я тогда попал?.. Извините… (К даме.)  Вы позволите, я еще?.. (Еще раз набрав  номер.) Это ЭРЭСКРО? Да что такое?! Мне нужна адвокатская контора… И как долго вы уже пользуетесь этим номером?.. Ничего не понимаю…  Странно (К даме.)  Набираю свой рабочий номер, а попадаю на какую-то овощебазу… Понимаю, я злоупотребляю вашей добротой…
ДАМА.  Не стоит благодарности.
ЭЙСМАН.  Можно, я еще позвоню своей жене?
ДАМА. Ради Бога.
ЭЙСМАН ( набирает номер, потом.)  Теперь неправильно набранный номер.
ДАМА. Попробуйте еще раз.
ЭЙСМАН (набирает номер.)  Н-нет… Все то же… Прямо заговор какой-то! (Возвращает телефон даме.) Не хочу больше злоупотреблять… Все сплошь какие-то заколдованные.  Что жена, что секретарь. Ни на работе, ни дома. Нигде. Такого со мной прежде никогда.
ДАМА.  Очень вам сочувствую. В таком случае  мы…
ЭЙСМАН.  Да-да! Я готов.
ДАМА. А я немножко нет. Еще не до конца расплатилась. Подождите меня, пожалуйста, там, за дверью. Я буду через пару минут.

Дама к стойке, а Эйсман, как ему было сказано, - за дверь.
Едва за порог  - и он обнаруживает себя в чем-то наподобие большой клетки, поделенной крупной решеткой на два отделения. Из примерно такого же рода клеток, пусть и меньших размеров, выпускают на цирковую арену свирепых хищников вроде львов или тигров. Озадаченный – даже пока не напуганный, испугаться  еще не успел,  Эйсман оборачивается, чтобы незамедлительно  покинуть клетку, но утыкается в  непроходимую глухую железную дверь.

ЭЙСМАН (стучит кулаком в дверь.)  Эй!.. Люди!..  Есть там кто-нибудь?.. Кто-нибудь может мне объяснить?

Из-за двери ни звука.
 
ЭЙСМАН ( стучит и кричит громче, требовательнее.)   В чем дело, наконец? Что происходит? Я требую хоть какого-то объясненья! Кто и на каком основании меня здесь запер?
ГОЛОС (откуда-то сбоку, из соседнего отделенья.)  Вы напрасно тратите силы, коллега. А они вам еще очень пригодятся.
ЭЙСМАН (оборачивается, вглядывается в обладателя голоса. Сделать это не просто, потому что единственный  здесь источник света - жужжащая и моргающая люминесцентная лампа.  Поэтому и разглядеть обладателя голоса он пока не может.)
ГОЛОС (невозмутимо продолжает.) Вы можете звать, кричать, сколько вам угодно, - вам все равно никто не ответит. Тут такие правила.
ЭЙСМАН (растерян.)  Как же тогда быть?
ГОЛОС. Ждать.
ЭЙСМАН. Ждать, извините,  чего? У моря погода?
ГОЛОС. Пока за вами не придут. И вам не предъявят.
ЭЙСМАН. Придет кто и  предъявят что?
ГОЛОС. Как? Так разве вы еще ничего не знаете?
ЭЙСМАН. А что, по-вашему,  я должен знать?
ГОЛОС. Похоже, вы стали жертвой какого-то несчастного случая, если вас еще никто не проинструктировал…  Да и наряд на вас… Не соответствующий.
 
Обладатель голоса только сейчас вышел из темноты, в которой прежде прятался. Невысокого роста, пожалуй, немного повыше 160, сморщенный плешивый старикашка. На нем  довольно чопорная темная тройка. В таких – в повседневной жизни – или они сами идут под венец или они кладутся в гроб.

СТАРИКАШКА. Вы , действительно, жертва?
ЭЙСМАН. То есть?..  Н-не уверен… Да, я был в дороге. Сильная гроза. Молния. Да, я,  видимо, был какое-то время… Но  скоро пришел в себя. Жертва?  Какая жертва? Я, как вы видите, вполне живой…
СТАРИКАШКА.  А ваша фамилия, случайно … не Эйсмон?
ЭЙСМАН.  Нет. Моя фамилия Эйсман.
СТАРИКАШКА. Да-да! Конечно. Одна буква, но какая разница! Конечно, Эйсман.
ЭЙСМАН. Вы меня знаете?!
СТАРИКАШКА (обрадовано.)  Значит, я не ошибся! Вообще, меня всегда отличала прекрасная зрительная память. 
ЭЙСМАН.  Я же вас, извините, что-то совсем… не помню.
СТАРИКАШКА.  Иннокентий Сигизмундович ВорОевский… Не удивительно, что вы меня не узнаете. Когда мы с вами встречались, я был намного моложе, и еще не избавился от желания  нравиться женщинам. Поэтому  еще  носил парик. Сейчас, как видите, я неглиже.
ЭЙСМАН. Странно… Но где мы могли с вами встречаться?
ВОРОЕВСКИЙ. В районном суде… Район сейчас не вспомню. Гражданский иск. Вы защищали тогда интересы одной страховой компании. Ведь вы когда-то выступали?.. Что же касается меня,   я был тогда  в роли судьи… Теперь, я начинаю понимать, отчего я оказался здесь, в связке  с вами. Наши дела объединили.
ЭЙСМАН. Какие дела?
ВОРОЕВСКИЙ. Не могу определенно сказать. Могу только догадываться. Скорее всего, они привлекают нас по тому вопиющему делу… Даже сейчас, по прошествии многих лет, не могу не испытывать ощущения стыда… Но вы, кажется, запамятовали. Дело по иску гражданки  Варенниковой. Вам эта фамилия ни о чем? Не говорит?
ЭЙСМАН. Нет. Абсолютно.
ВОРОЕВСКИЙ. У  нее полностью  сгорел большой дом. Вместе со всем добром, пристройками, словом, полная катастрофа, а ваши хозяева на тот момент отказались выплачивать положенные ей страховые… Вспомнили?
ЭЙСМАН. И…что? Что из этого следует? Почему вы считаете, мы заслуживаем какого-то наказания?
ВОРОЕВСКИЙ. Вы полагаете, там все было чисто?
ЭЙСМАН. Где? На этом заседании? Абсолютно.
ВОРОЕВСКИЙ.  Вы  в этом уверены?
ЭЙСМАН. Насколько  я помню,  компания, интересы которой я защищал,  имела полное юридическое право не выплачивать никаких страховых из-за безграмотно оформленного акта о причинах возгорания.  Никак не просматривалось, что же явилось первопричиной возгорания.
ВОРОЕВСКИЙ. Всего-то филологическая придирка. Кажется, отсутствие запятой. И единственно на этом основании…
ЭЙСМАН. Допустим. Но из-за отсутствия одной запятой, возникала полная неразбериха, кто должен нести ответственность за причиненные  пожаром убытки. Вполне законное основание, чтобы отказать в иске.
ВОРОЕВСКИЙ. Да-да. Старая женщина.  Одинокая. Год назад потерявшая мужа. Мы с вами оставили ее тогда без крыши над головой. Никакой компенсации.  Полная жизненная катастрофа.  И вам до сих пор не стыдно?
ЭЙСМАН (начиная горячиться.) Стыдно?  Мне нет.  Суров закон, но это закон. Вы знаете это не хуже меня…
ВОРОЕВСКИЙ. А, скажем, милосердие? Как быть с этим?
ЭЙСМАН. Но это же, согласитесь со мной, совсем из другой оперы. Совсем-совсем… И, в конце-то концов, вы же тогда согласились с моими доводами? Тогда вам было не стыдно? Что же с вами случилось теперь?
ВОРОЕВСКИЙ (помедлив и, кажется, смущаясь.)  Д-да, в чем-то, молодой человек, формально, конечно, вы правы… (Горестно вздохнув.)  Закон… Буква закона… Но как же, молодой человек,  хочется иногда не буквы, а смысла!..  Хотя, и тут вы правы, не смею этого отрицать. Смысл, любовь, сострадание, милосердие, братство, наконец, «Мир и благоденствие дому твоему»  и еще многое-многое другое, что, собственно, и делает человека человеком, что помогает ему выживать в этом, скажем откровенно, страшноватом… Да, страшноватом, будем смотреть правде жизни в лицо. Хотя в то же время не стоит и  сгущать краски… Это тоже,  да…
ЭЙСМАН. Вам, наверное,  пришлось долго быть одному?
ВОРОЕВСКИЙ. Как вы догадались?
ЭЙСМАН. Много слов.  «Смысл, любовь, милосердие»… Что там еще у вас? 
ВОРОЕВСКИЙ. Сострадание.
ЭЙСМАН. Сострадание. И тэ дэ и тэ пэ.  Но, согласитесь, все это слова, слова, слова. Пароле, пароле, пароле. А реальная жизнь другая. Об этом сейчас даже младенцы в подгузниках догадываются, а вы все несете эту, извините, сплошную ерунду. Той старушки, о которой вы так печетесь, скорее всего, давно нет на свете…
ВОРОЕВСКИЙ. Вас, кстати, тоже.
ЭЙСМАН. Ну, это мы еще посмотрим… Я ей сочувствую. Пусть даже задним числом. Но ей просто не повезло, что нарвалась на безграмотных пожарных, если не сумели, как должно заполнить документ, и, тем самым, дали мне повод. Я же… Да, я же только воспользовался предоставленной мне возможностью.  Добросовестнейшим образом выполнил свой служебный долг. Вы его, со своей стороны, своим решением узаконили.   Фактум эст фактум, уважаемый коллега.  Что сделано, то сделано. Если каждый из нас будет оборачиваться назад, лить слезы по поводу: «Ах, как нехорошо я поступил!», - нам бы всем следовало пойти в  монастырь. Вы же, кажется, этого не делаете… 
ВОРОЕВСКИЙ. Вы еще молоды, коллега. Сколько вам лет?.. Если б   вы пожили с моё…
ЭЙСМАН. Да не в этом все дело! Не в возрасте. Я видел пускающих слюни тинейджеров и стоящих на своем как скала глубоких стариков. Все дело в жизненной позиции. Есть она или она отсутствует.
ВОРОЕВСКИЙ. У вас, конечно, она есть.
ЭЙСМАН. Именно!
ВОРОЕВСКИЙ. И вы во всем и всегда были правы.
ЭЙСМАН. Отнюдь! Но и бить себя в грудь…

В дверь кто-то постучал. Эйсман, мгновенно обернувшись на дверь, ждет, что будет дальше. Ничего. Тишина.

ЭЙСМАН.  Кто-то как будто постучал. Вы слышали?
ВОРОЕВСКИЙ. Возможно. Я думаю о том, что вы мне сказали…
ЭЙСМАН (в дверь.) Кто там?
ВОРОЕВСКИЙ. Конечно, в ваших словах есть резон…
ЭЙСМАН. Да подождите вы!.. Там определенно кто-то есть… Эй! (Стучит кулаком по двери.) Я вас чувствую… Не молчите…

Слышно, как проворачивается ключ в замочной скважине.
 
ЭЙСМАН (торжествуя.) Ага! Ну, вот!

Дверь слегка отворяется.

ГОЛОС (из-за двери.)   Леонид Леопольдович Эйсман?
ЭЙСМАН. Да-да! Это я!
ГОЛОС. Вас ждут. Вы готовы?
ЭЙСМАН.  Да, конечно! Хотя… Ждет кто и готов к чему?
ГОЛОС.  Выходите.
ЭЙСМАН. Но что это  за игра в кошки-мышки? Прежде хотелось бы  узнать…
ВОРОЕВСКИЙ. Не теряйте времени, коллега. Настал ваш час. Скоро все разрешится.  Или вы боитесь? Настолько не уверены в себе? Аудасия про муро хабетур, Леонид Леопольдович. Смелость города берет.  Как видите, я тоже. Еще не совсем забыл латынь.
ЭЙСМАН. В восторге от вашей латыни. Однако обойдемся как-нибудь без вас.
ВОРОЕВСКИЙ. Прощайте. Желаю вам скорейшего выздоровления.

Эйсман, наконец, решается  выйти за дверь и тот же миг находит себя в помещении, которое напоминает ему хорошо известные ему по  роду его деятельности залы судебных заседаний.  На небольшом возвышении судейский стол, за которым сидит уже знакомая Эйсман по кафе «Привал» дама, в том же строгом английском костюме. Судя по всему, ей отведена роль судьи. Позади дамы-судьи троица, видимо, исполняющая роль присяжных.  Внизу, на том же уровне, на котором сейчас находится и Эйсман, еще один стол, по противоположным  сторонам которого сидит парочка, видимо, представляющая сторону обвинения и сторону защиты. На одном из этой парочки темный пиджак, на другом светлый.  Несколько обособившись от всех, отдельный столик, за  которым сидит молодая особа. Видимо, это секретарь. И, наконец, сразу у двери, которой только что вошел Эйсман,  переминается с ноги на ногу судебный пристав. Видимо, ответственный за то, чтобы Эйсман не сбежал. 

ЭЙСМАН (почти не удивленный тем, что видит знакомое ему лицо.) Так это ваши проделки!
ДАМА-СУДЬЯ (обращаясь к приставу.) Прошу вас. Помогите ответчику пройти на его место.
ЭЙСМАН (при виде приближающегося к нему пристава.) Не стоит беспокоиться!  Я знаю свое место (Проходит на огражденную крупной сеткой территорию, садится на, видимо, уже отшлифованную седалищами многих подсудимых скамью. Пристав закрывает за ним металлическую дверцу.)
ДАМА-СУДЬЯ (к Эйсман.)  Как ваше самочувствие, Леонид Леопольдович? Вы готовы к тому, чтобы выслушать прения сторон по оценке свершенного вами неправомерного деяния?
ЭЙСМАН. А можно узнать, о каком именно деянии идет речь? Я в полном неведении.
ДАМА-СУДЬЯ. Вы узнаете. Судя по тому, с каким достоинством вы держитесь, вы вполне здоровы и у вас нет никаких претензий к содержанию.
ЭЙСМАН. К содержанию – нет. К процедуре – да. Если вы собрались за что-то меня осудить, где предварительное следствие? Где результаты объективной экспертизы? Где свидетели, наконец? Или мы вернулись к временам средневековой инквизиции? Или, не дай Бог, эпохе сталинских чисток?
ДАМА-СУДЬЯ. В таком случае мы приступаем.
ЭЙСМАН. Я протестую. Это беззаконие!
ДАМА-СУДЬЯ. Прошу всех внимания.
ЭЙСМАН. Я вам этого так не оставлю! Я буду жаловаться.
ДАМА-СУДЬЯ. Итак… Нам предстоит сейчас вынести решение по поступку достаточно рядовому. Да, нам приходилось разбирать куда более шумные, скандальные дела. Сегодня перед нами - отнюдь не отличающееся какой-то чрезмерностью, чрезвычайностью.  Совсем-совсем не «резонансное, как это стало модным называться, преступление.  Характер поступка, вменяемого ему в вину, вполне заурядный. Можно даже сказать – довольно будничный. Он всего лишь обманул одну старую безнадежно больную  женщину. Которая доверяла ему.  Почти как своему родному сыну. Но к чему я вас всех, присутствующих на этом заседании, призываю. Пусть эта кажущаяся  будничность, не броская  внешность, заурядность  не соблазнит вас желанием отнестись к этому случаю пренебрежительно, недостаточно внимательно.  Уже обретенный нами опыт нам говорит, что довольно часто за очень малым скрывается очень большое. Именно это «большое» я и призываю вас всех не упустить. Надеюсь, вы это поняли…  (Строго, обращаясь к  достающему чего-то с пола Темному пиджаку.) Вы! Лично. Поняли?
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК.  (испуганно.) Безусловно, ваша честь!.. Карандаш упал… Он мне дорог. Подарок моей внучки (Выпрямляясь.) К тому же я слышу это уже не первый раз…
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК (начинает подхихикивать в кулак, но после того, как Дама-судья строго на него посмотрит, придаст лицу подчеркнуто отрешенное  выражение.)
ДАМА-СУДЬЯ (поднимается из-за стола, у нее перед глазами лист бумаги, читает по нему.) «Леонид Леопольдович Эйсман…» (к Эйсман.) Все правильно? Ударение на первом слоге?
ЭЙСМАН.  Да, с ударением все правильно, однако хотелось бы…
ДАМА-СУДЬЯ (продолжает зачитывать.) «Тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения. Уроженец  города Тамбова. Женат вторым браком. Взрослая дочь от первого брака.  Два высших образования. Институт сельскохозяйственного машиностроения, факультет гидромелиорации. Заочный институт  деловой карьеры. В настоящее время совладелец  фирмы  «ЗАО  «ЭРЭСКРО». Жилищные, семейные, наследственные дела». Доля акций в совокупном капитале фирмы:  пятьдесят  один  процент»….   Ответчик.  Все верно? Не заметили никаких неточностей?
ЭЙСМАН. Нет, фактологическая картина верна, но у меня по-прежнему серьезные претензии к сути.
ДАМА-СУДЬЯ. Вам будет дано слово, вы огласите все ваши претензии (К Темному пиджаку.) Прошу вас… Но только без присущих вам излишеств.
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК (вставая.)  Ваша честь…
ДАМА-СУДЬЯ. Я хорошо знаю этот ваш недостаток. Вам свойственно увлекаться. Злоупотребляете пышной фразеологией. Предупреждаю: сегодня никакого миндальничания. Буду тут же одергивать.
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Понимаю.  Ну, конечно, ваша честь!  Я, безусловно, это ваше пожелание учту. Вопросик к ответчику.  (К Эйсман.)  Будьте столь добреньки, уведомьте высокий суд, откуда у вас эта… в некотором роде… довольно причудливая   фамилия?
ДАМА-СУДЬЯ (к Эйсман.)  Можете не отвечать на этот вопрос (К Темному пиджаку.) Вопрос не по существу.  Делаю вам первое замечание.
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Извините, ваша честь! Вопрос снимается. Вопрос другой. Надеюсь, он не вызовет у вас никаких нареканий…
ДАМА-СУДЬЯ. Задавайте.
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК (к Эйсман.)  С  вами что-то случилось?
ЭЙСМАН. Что значит «Что-то случилось»? С нами постоянно что-то случается. Вопрос поставлен  не корректно. Тем не менее, я на него отвечу…   Да, случилось. Я был по своим делам в Подмосковье и, по завершении этих дел, возвращался в город. Пока ехал, разразилась гроза и одна из молний  попала в дерево рядом со мной. Машина заглохла,   а я решил пойти пешком…
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Молния попала в дерево, а как вы попали в Подмосковье?
ЭЙСМАН. Ко мне, точнее, в мой офис поступил запрос от некой гражданки Дроновой Тамары Ивановны на срочное оформление завещания, и мне пришлось  выехать  на место временного проживания нашей клиентки. Говорю «нашей» потому, что мы пользуем ее уже на протяжении последних пяти лет.
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Не странно ли? Вы. Один из хозяев фирмы. И выезжаете к черту на кулички единственно ради того, чтобы оформить завещание? У вас что, нет в штате ни одного рядового нотариуса? 
ЭЙСМАН.  Разумеется,  рядовые нотариусы в штате  есть, но завещание не рядовое. В нем фигурируют довольно большие ценности. 
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Допустим. Пока не будем уточнять, о каких ценностях идет речь. О самом завещании. Вы его оформили?
ЭЙСМАН. Да, и как только…
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Закрыв при этом глаза  на то, что пользующая вас своим доверием уже на протяжении пяти лет  клиентка, помимо того, что у нее рак мозга, и что пребывать ей в этом мире остались считанные дни, ну, может, недели, на протяжении последних двух лет страдает еще и болезнью Альцгеймера и, следовательно, не осознает в должной мере, что именно и в пользу кого  она завещает? И вам нисколечко не стыдно?
ЭЙСМАН ( озадачен и молчит.)
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК (торжествуя.)  Так что же, неуважаемый? Что же получается? Вы удостоверили серьезный документ, завещание, предав при этом забвению непреложную заповедь. Вашей завещательнице  должно было  быть при этой процедуре compos mentis и compos sui. То есть она должна пребывать в здравом уме и в полном сознании. Разве не так? И ведь не ложки-плошки, даже не столько двухкомнатная квартира в районе Мытищ представляет особую ценность в этом документе, а нечто  другое, куда более ценное. Ваша клиентка, гражданин ответчик  с несколько подозрительной  фамилией…  (К Даме-судье.) О, ваша честь! Беру свои подозрения обратно… (Вновь к Эйсман.) Что ваша клиентка  состояла какое-то время – пусть и давно это было, но в данном случае это отнюдь не является каким-то смягчающим для вас обстоятельством -  в положении любовницы  известного в середине прошлого столетия коллекционера. Некоего Чекулаева. Сделавшего себе состояние на подпольной торговле неучтенным трикотажем. И он, при их полном драматизма, слез и всем остальном, что обычно сопутствует подобного рода расставаниям, подарил ей  парочку офортов Гойя, картину Матисса, два пасхальных яйца Фаберже и одну уникальную диадему, принадлежащую когда-то  самой императрице Марии Федоровне. Общая стоимость доставшейся ей, таким образом, части коллекции на сумму, приблизительно,  восемьсот тысяч.  «Зеленых», а не «деревянных», разумеется. При этом непременно необходимо присовокупить, что, еще будучи в compos mentis, ваша клиентка, побуждаемая самыми высокогуманными соображениями,  уже завещала все эти вышеприведенные сокровища   в фонд помощи детям, больных страшной болезнью, имя этой болезни – полиомиелит, в память о пораженной этой болезнью  несчастной подружке ее детства. Эта подружка…
ДАМА-СУДЬЯ. О подружке достаточно.  Что с завещанием?
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Да-да! Извините, ваша честь. Хотя  согласно новому, обманным путем подписанному ею  завещанию все это должно теперь  отойти в единоличное  владение племянницы вашей клиентки. Гражданки Дуньковой. Простите,… ДУньковой. Да, так будет вернее. Анжелики  Тимуровны.  Впрочем,  и это еще не все.  Вы, ответчик, причем совершенно  безотносительно вашей собственной фамилии,  оформили не только новое завещание, но и тайное соглашение с этой племянницей Дуньковой, согласно которому в вашем кармане,  после того, как эти сокровища будут распроданы на аукционе… возможно даже Сотбис, должно осесть ровно семь  процентов от вырученной при  продаже суммы , хотя вы первоначально изо всех сил, образно выражаясь, вылезая из кожи вон,  добивались десяти. Мало того…
ДАМА - СУДЬЯ. Довольно! Считаю, вы достаточно подробно и красноречиво все изложили. Дальнейшее будет только маслом масляным. Ваш вариант  приговора.
ЭЙСМАН. Как?! Уже?!
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК.  Еще одну минуту, ваша честь… Люди подобного склада, как наш ответчик, в непосредственные обязанности коих  вменяется именно наблюдение за неукоснительным соблюдением  закона,  являются нашим всеобщим позором. Тем самым, что портит нашу репутацию в глазах всего мирового сообщества, делает нас изгоями…
ДАМА-СУДЬЯ.  Все-все-все! Ваш вариант приговора.
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК.  Даже ни секунды не задумываясь. Полностью изобличен  и безоговорочно виновен. 
ДАМА-СУДЬЯ (К Светлому пиджаку.)  Ваше слово.
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК (встав.) С удивительным постоянством поражаюсь убогости палитры моего  многоуважаемого коллеги...
ДАМА-СУДЬЯ. А можно  без личных выпадов?
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. Мои извинения, ваша честь. Однако в порядке сравнения, если мне будет позволено…
ДАМА-СУДЬЯ. Позволяю, но очень коротко.
 СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. Еще этим утром на этом же самом месте   восседала некая ответчица гражданка  Поливахина. Настоящее олицетворение чудовища. Путем откровенного подлога, грубой подделкой подписи лишила законно принадлежащих  им жилищ ровно десятерых… простите, если точнее – девятерых  жалких и беспомощных стариков и старух. И вы, коллега,  с таким же апломбом,  с такой же пеной у рта, точно также посчитали ее виновной и не достойной ни малейшего снисхожденья.
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. И что? По-вашему, она не виновна?
ДАМА-СУДЬЯ. Прекратите! Вы не на базаре. Или я сделаю замечанья вам обоим…  Продолжайте, но только  по сути.
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. А суть, ваша честь, в том, что всему и во всем есть мера. В том числе и в том, что касается такой деликатной материи, как свершенное преступленье и заслуженное наказание. Посчитав безусловно, безо всякого снисхождения,  виновной ответчицу Поливахину, с таким хладнокровием, одним махом,  обездолившей сразу девятерых  беспомощных калек, и все это ради своего личного обогащения,  чего она и не скрывала, создав, таким образом, своеобразный прецедент, мы не вправе ровно также отнестись к ожидающему сейчас решения своей судьбы ответчику Эйсман. Вся вина которого заключается единственно в том, что он относительно халатно отнесся к исполнению своих служебных обязанностей. В конце концов, кто таков наш неуважаемый  ответчик? Всего лишь хомо обыкновенус. То есть человек обыкновенный. Да, безусловно, им  было совершено нечто, что можно отнести к категории служебного подлога,  но прегрешенья подобного рода это, извините, не что иное, как  кауза уно. Нечто совершенно обычное. Даже банальное. Отсюда, и неправомочность столь жестокого приговора. 
ДАМА-СУДЬЯ. Ваш довод понятен. Принято к сведенью. Если у вас еще есть какая-то аргументация…   
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. Есть, ваша честь! С вашего позволения,   несколько  слов о самой этой… пресловутой, наделавшей так много шума из ничего коллекции. Откуда у вас, многоуважаемый коллега, эти сведенья, что завещанные художества стоят восьмисот тысяч? Ой-ё-ёй!  Кто проводил эту оценку? С каким калькулятором? Сплошь одни голословные утвержденья. Что одно, что другое  яйцо  Фаберже - некондиция. Вот заключение авторитетной  экспертной комиссии. Прошу вас, ваша честь (Подает пурпурно-красной мантии.) Авторство офортов под большим вопросом. Матисс – не более как ранняя, ученическая  крохотная акварель. Заключение той же комиссии… А ведь я еще ни слова не сказал о пресловутой диадеме.
ДАМА-СУДЬЯ.  Вы считаете это необходимым?
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. А как же?! В ней  не достает почти двух третей  бриллиантовых украшений. Офорты Гойя грубая подделка. Так о каком аукционе Сотбис идет речь? То есть коллекционер Чекулаев знал, с чем расставаться, когда делал прощальный презент своей любовнице. Скорее, то был жест его непризнательности за былые утехи, а вся стоимость, согласно тем же переданным мною вам документам,  составляет как максимум… Я подчеркиваю « как максимум»… Каких-то  жалких  триста тысяч. Пусть даже и «зеленых», о чем я с многоуважаемым коллегой отнюдь не спорю. И из этих жалких трехсот тысяч… Если мы быстренько подсчитаем причитающийся нашему бедному ответчику процент…
 ДАМА-СУДЬЯ. Нет-нет-нет! Оставим это. Заканчивайте.
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. А по поводу так отчего-то пугающей   фамилии Эйсмон…Простите – Эйсман. С ударением именно на первом слоге.
ДАМА-СУДЬЯ. Делаю вам…
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. Но это же, на мой взгляд, может пролить какой-то свет на сложную прихотливую структуру личности ответчика!
ДАМА-СУДЬЯ. Хорошо, проливайте.
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. Оказывается, его предки по линии отца были гугенотами  и переселились…
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Протестую, ваша честь! Я тоже кое-какие навел справки. Не гугеноты, а франкмасоны,  а переселились они…
ДАМА-СУДЬЯ. Достаточно! Вы меня сегодня оба замучили этими фамилиями. Ваш вариант приговора.
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. Учитывая все вышеизложенное. Принимая во внимание, что свершенные ответчиком прегрешенья носят вполне тривиальный характер. Как было  оглашено еще известным поэтом  Матусовским «Времена не выбирают …».
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Делаю поправку. Не Матусовским, а Кушнером.
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. « В них живут и умирают».
ДАМА-СУДЬЯ. Замечания вам обоим. 
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. Прошу прощенье, ваша честь!  Мой вариант приговора. Не виновен.   Я закончил, ваша честь.
ДАМА-СУДЬЯ. Ответчик… Ваша очередь… Я помню, у вас в самом начале были какие-то претензии.
ЭЙСМАН. Д-да… У меня их столько… Неужели вы могли подумать, что я поверю всему, что здесь происходит? Все это ваше… так называемое судебное разбирательство… Где тут разбирательство? Это спектакль.  Причем, небрежно исполненный. Будь я зрителем, заплати я при этом за билет, я бы вас непременно освистал.
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК (свистит в извлеченную из кармана свистульку.)
ДАМА-СУДЬЯ. Это еще что такое?
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК.  Прошу прощенья, ваша честь! Еще один подарок. На этот раз моего внука.
ДАМА-СУДЬЯ (к Эйсман) Продолжайте
ЭЙСМАН. Меня поражаете вы… Вы создаете впечатление очень… достойной… разумной женщины… Как вы можете участвовать в таком балагане?
ДАМА-СУДЬЯ. Это все, что вы хотели бы сказать?
ЭЙСМАН. Пожалуй… Я не нахожу слов.
ДАМА-СУДЬЯ. В таком случае суд удаляется на совещание.

Дама-судья  сошла со своего возвышения, направилась в сторону, видимо, совещательной комнаты. Сразу вслед за нею просеменила и не произнесшая ни одного слова тройка.

ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Душно… (К сидящей за своим столиком девушке-секретарю.) Можно вас попросить отворить окно?
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. Категорически возражаю!  Не смейте этого делать! У меня и так насморк.
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Если вы больны, сидели бы дома.
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. Обойдемся без ваших советов. Лучше займитесь свистулькой вашего внука.
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Не прикасайтесь к моему святому! Ваш удел защищать таких вот типов… вроде этого… Бедную тетечку в дурочках оставил. И как вам не ай-яй-яй?
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. Оставьте в покое почти невинного человека. Посмотрел бы я на вас. Если б вас оставить один на один с  семьюдесятью тысячами пусть и девальвированных но все-таки баксов. Что бы с вами тогда стало?
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК.  Со ста двадцатью пятью, а не семьюдесятью. Я по-прежнему настаиваю на своей оценке. Одна, простите меня, диадема…
 СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. При трети  сохранившихся бриллиантов.  И те, возможно, не подлинные, а фальшивые.
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК.  Фальшивой является ваша галстучная заколка, которой вы недавно хвастались…
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК. Это инсинуация! И вы у меня за это ответите!
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Извольте! Хоть прямо сейчас!

Пиджаки наседают друг на друга, как два не поделивших одну курицу петуха, когда той же боковой дверью возвращается Дама-судья, с той же молчаливой свитой.

ДАМА-СУДЬЯ.   А ну прекратите!.. Приведите себя в порядок.

Все занимают положенные им места

ДАМА-СУДЬЯ. Как дети. Честное слово.  Нельзя оставить ни на минуту одних …  (К пиджакам.) Вы готовы?
ЧЕРНЫЙ ПИДЖАК
                (в один голос.) Готов, ваша честь!
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК
ДАМА-СУДЬЯ (читает по бумаге.) Оглашается приговор по иску к ответчику Леониду Леопольдовичу Эйсман в оформлении подложного завещания. В итоге  состоявшихся  прений мнения принявших участие в прениях разделились ровно поровну. За то, чтобы признать ответчика полностью изобличенным и виновным в инкриминируемом  им преступлении – два голоса. За то, чтобы признать выдвинутые против ответчика обвинения  недостаточно обоснованными и, следовательно, не могущими стать основой для утверждения его вины – два голоса.  Тем самым суд автоматически лишает себя  правомочий в  определении дальнейшей участи ответчика.  Это означает, что  входит в силу статья пятая «бис» Це   Закона о  воздаянии по заслугам, согласно которой ответчику предстоит самому выступить в роли собственного судьи… Ответчик, вам понятен смысл оглашенного приговора?
ЭЙСМАН. Если откровенно… не совсем.
ДАМА-СУДЬЯ (девушке-секретарю.) Передайте  гражданину Эйсман копию приговора… (Приставу.) Отворите дверь.
ЭЙСМАН.  Что значит «Отворите дверь»? Я могу… уйти?
ДАМА-СУДЬЯ. Да, Леонид Леопольдович.  Вы все правильно поняли. Вас здесь больше никто не держит.
ЭЙСМАН. Бред какой-то!  Ничего более нелепого я в своей юридической практике  еще не встречал. Полное то ли забвение, то ли попрание канонов.
ДАМА-СУДЬЯ. Вы недовольны?
ЭЙСМАН. Еще бы! Хотя «недоволен», наверное, все же в этом случае не совсем корректное слово…Скорее, возмущен. Тем, насколько бесцеремонно…
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК. Послушайте, неуважаемый. Вместо того, чтобы возмущаться,  брызгать тут слюнями, я бы на вашем   месте…
ДАМА-СУДЬЯ (темному пиджаку.) Прекратите! Еще не отвели душу? Пора уже выходить из этой роли ( к Эйсман.) Да, Леонид Леопольдович, вы можете уйти и вы, разумеется, уйдете, но вы совершаете большую ошибку, видимо, полагая, что все испытания для вас на этом закончились. Пожалуй, это только начало. Я бы даже сказала: дивертисмент. Дальше вас ждет другое. Куда более – лично для вас – драматичное.
ЭЙСМАН. Спасибо, что предупредили. Может, прольете свет?
ДАМА-СУДЬЯ. Едва ли… Ну, если только самую малость, чтобы снять вас с этой легкомысленной волны… Вам придется что-то пережить. С кем-то встретиться. С теми, кто был вам так или иначе близок… Даже очень близок. Но не только.  Не исключено, что сойдетесь  даже с теми,  кого вы по жизни раньше не знали,  с кем не встречались. Да и не могли встретиться.  Вас это может поставить в тупик. Но не удивляйтесь ничему. Любым, как вы это называете, «нелепостям». Все будет делаться ради вашего же блага. Все, что вам предстоит, будет преследовать одну цель. Пробить брешь в той  толстой броне, которой вы себя защитили. В конечном итоге, добраться до вашего сокровенного ядра. Чтобы вынудить вас увидеть ваше подлинное, настоящее. То, что в обычной жизни вами прячется и чего вы стыдитесь. Только тогда, но не раньше, вы сумеете сформулировать себе приговор. Все, пожалуй.  Да, общее. С деталями  вы познакомитесь сами.  Желаем вам удачи, Леонид Леопольдович (Направляется к боковой двери)
ТЕМНЫЙ ПИДЖАК (с преувеличенной  любезностью расшаркиваясь перед Эйсман.) Примите мои искренние уверения в моей совершенной преданности. Не  обессудьте, если услышали от меня в свой адрес что-то нелицеприятное. Что делать? Служба.  Я   злой следователь. Ну, вы меня, конечно, раскусили. Хотя старушку вы,  все же надо это признать… этого самого… обскакали. Впрочем, кто старое вспомянет, тому глаз вон, не так ли? (Также идет к боковой двери.)
СВЕТЛЫЙ ПИДЖАК.  Я вас поздравляю, коллега! Отличный результат!  Очень достойно держались. Проявили большое хладнокровие. Никаких стенаний, истерик. Дает основание надеяться, грозящие вам, неминуемые, надо вас предупредить, пертурбации  будут не самыми мучительными и достаточно недолговечными. Или, как говорится, дорогу осилит идущий.  Удачного вам пути! (Также идет к боковой двери.)

Эйсман остается лицом к лицу с гостеприимно распахнутой дверью по центру помещения, которой он прежде вошел.  Кроме него сейчас в помещении только  стоящий у двери,  дожидающийся, пока уйдет   Эйсман,  пристав.

ЭЙСМАН (к приставу.) Послушайте… служивый.  Я понимаю, - трудовой кодекс или у вас скорее устав.  Может, все-таки  скажете… что меня… там?.. Ну, хотя бы намекните. 
ПРИСТАВ (с важным видом.)   Другому бы ни за что, а вам скажу.  Ад суум куик.
ЭЙСМАН. Вы так думаете?.. Впрочем, этого и следовало ожидать. Что еще может сказать какой-то пристав? Только какую-нибудь банальность… Так что же? Как же мне поступить?  Эта дамочка наобещала мне тако-ого. Поневоле мурашки по коже.  Но и оставаться здесь… вечно… (Зажмуривается.) Мне почти не страшно…  Мне совсем   не страшно… Да, будь, что будет. Я ничего не боюсь. 

Эйсман, продолжая оставаться зажмуренным, переступает через порог  и обнаруживает себя в какой-то грязноватой  тесной прихожей. Прихожая пуста, но из   комнаты с отворенной дверью  доносятся отзвуки выяснения отношений. Выясняющих двое: агрессивный мужчина и защищающаяся женщина.

МУЖЧИНА (его голос.)  Я тебе, паскуда, тварь, проститутка, я тебе покажу, как у тебя ничего ни с кем не было. 
ЖЕНЩИНА (ее голос.) Ну, не было ничего, Паша!
МУЖЧИНА. Ты у меня, зараза, ща прям кровью при всех умоешься.  Я из тебя ща  свиную отбивную…
ЭЙСМАН (делает попытку поскорее убраться за ту же дверь, но тут же обнаруживает, что дверь успела закрыться.)
ЖЕНЩИНА. Ну, честное слово, Паша! Ну, с кем у меня может быть?  Тебе привиделось!
ЭЙСМАН (пытается отворить дверь. Безуспешно.)
МУЖЧИНА  Ты из меня, ёлы-палы, дурика-то не делай. Чинарик тоже привиделся?
ЖЕНЩИНА. Люськин, Паша!  Она балуется втихаря, я знаю.
МУЖЧИНА.   «Люськин». Ща мы ее. Люська!.. Ты где? Ё палы. Ща мы тебя.

В межкомнатной двери вырастает  полуголый Богатырь, в татуировках, с кулаками молотобойца, а из-за его спины выглядывает перепуганная щуплая  женщина. Со свежим кровоподтеком под глазом. 

БОГАТЫРЬ (при виде все еще пытающегося отворить дверь Эйсман.) Ё кэ лэ мэ нэ! Ни фига себе!  А это еще что за фрукт тут у нас объявился?
ЭЙСМАН. Извините.  Это чистое недоразумение. Я не туда попал.
БОГАТЫРЬ Вот тебе и Люська. В штанах. Да еще каких! И чо?.. Ты и ща будешь меня чморить, что мне привиделось?

Перепуганная женщина удивленно  смотрит на Эйсман, из нее ни слова.

БОГАТЫРЬ (женщине.)  Чо молчишь? Заткнулась? Сказать нечего?  (к Эйсман.) Ты кто такой?
ЭЙСМАН.  Эйсман. Леонид Леопольдович.
БОГАТЫРЬ. Еще и жид к тому же!
ЭЙСМАН. Я не жид… Извините. Я адвокат.
БОГАТЫРЬ. Ну, это одно и то же. А еще морда сволочная, если по чужим бабам. Мало  тебе своих?
ПЕРЕПУГАННАЯ ЖЕНЩИНА.  Оставь, Паша. Ты ошибаешься. Он не врет. Я  его действительно впервые в жизни...
БОГАТЫРЬ. Я из тебя ща… Адвокат он. Сразу все чистосердечные признанья. Одним махом. 
ЭЙСМАН.   Не советую! У вас будут большие неприятности!               
               
                (Одновременно)

ПЕРЕПУГАННАЯ ЖЕНЩИНА. Ради бога! Только не это.  Ты его убьешь, Паша!

Но Богатырь  не слушает ни того, ни другого: наносит  мощный нокаутирующий  удар,  которым Эйсман отбрасывается на дверь. А потом еще один, отчего  Эйсман оказывается уже на полу.

БОГАТЫРЬ.  Я из таких, как ты… адвокатов… которые по чужим… Ты у меня ща кровью…
ПЕРЕПУГАННАЯ ЖЕНЩИНА. Ради Бога, Паша! Не делай этого! Я его первый раз в жизни… Ты убьешь его.

А потом, на какое-то время, наступает полная темнота и тишина. Когда свет вернется,  Эйсман постепенно осознает, что он сидит на коленках, в раскоряку,  в туалете, лицом в унитаз, а в дверном проеме стоит какая-то девица.  Щуплая.  Патлатая.  В джинсовом рванье и с пирсингом.

ДЕВИЦА.  Очухался?.. Ну, наконец-то. А то я подумала, ты уже… подох. Так тебе и надо. Проучили.  Теперь будешь знать, паршивая котяра, как котовать.
ЭЙСМАН (с трудом, от того, что ему больно, ворочает языком.)  Ты… кто?
ДЕВИЦА. Иван Пехто. 
ЭЙСМАН (с трудом поднимается с пола. Его покачивает.)
ДЕВИЦА. Держись.
ЭЙСМАН (хватается одной рукой за выступающий из стены крюк.) Мы где?
ДЕВИЦА.  В трынде.
ЭЙСМАН. А ты можешь по-человечески?
ДЕВИЦА. Тебе чего надо?
ЭЙСМАН. Хочу понять, куда я попал.
ДЕВИЦА. А куда тебе надо?
ЭЙСМАН. Мне надо в Москву.
ДЕВИЦА. В Москву-у… А ты попал в уборную.
ЭЙСМАН. Да. ЭТО я вижу… А этот?.. Кассиус Клей…
ДЕВИЦА. Дядя Паша, что ли?.. Не ссы. Нету его. Мамка по балкону к соседям перебралась, так он теперь там шороху наводит… Слышишь?

Так и есть. Слышно, как Богатырь бушует где-то невдалеке. 

ЭЙСМАН ( засовывает палец в рот.)
ДЕВИЦА. Что? Зуб выбил?
ЭЙСМАН. Нет… Шатается… Можно, я  где-то пополощу?
ДЕВИЦА. Черт с тобой. Иди за мной.

Проходят на кухню.  Девица наливает из крана воду в стакан.

ЭЙСМАН (подойдя к окну.) А это что?..  Это какая-то деревня?
ДЕВИЦА.  Сам ты деревня! Город. Жынгыдлы.
ЭЙСМАН. Как?
ДЕВИЦА. Жын-гыд-лы. Ты что? Первый раз замужем? Не знаешь, что такое Жынгыдлы?
ЭЙСМАН. Н-нет… Далеко от Москвы?
ДЕВИЦА (подает Эйсман наполненный водой стакан.)   Каспийское море. Знаешь такое?
ЭЙСМАН (наклонившись над кухонной раковиной, полощет рот.) Д-да… То есть ты  хочешь сказать, что  вы живете  у Каспийского моря?
ДЕВИЦА.  А чего тут удивительного? Ты ведь тоже где-то живешь… Но  если тебе надо Москву, как же ты здесь оказался?
ЭЙСМАН. Этого я и сам не знаю (Не найдя ничего более подходящего, вытирает рот рукавом пиджака.)
ДЕВИЦА. Ты кто, шпион?
ЭЙСМАН. Не шпион, но со мной происходят странные вещи, которые я не могу объяснить самому себе (Обстукивает карманы пиджака.)
ДЕВИЦА. Что-то потерял?
ЭЙСМАН. Да… Со мной был телефон…  К сожалению, был… Послушай, как тебя зовут?
ДЕВИЦА. А зачем тебе? Тоже клеить будешь?
ЭЙСМАН. Ну, не хочешь, не говори.
ДЕВИЦА. Скажем, Люся.
ЭЙСМАН. А меня, скажем, дядя Леня… Так вот, скажем, Люся, мне надо бы срочно от вас позвонить.
ЛЮСЯ. В Москву? Сто баксов.
ЭЙСМАН. Сколько? Сколько? Не много ли? За один звонок…
ЛЮСЯ. Много, так отрежь.
ЭЙСМАН. Ладно. Я согласен. Только не сто, а пятьдесят. И не баксов, а рублей.
ЛЮСЯ. Пятьдесят рублей!  Эх, ты-ы… А еще адвокат. Из Москвы. Не стыдно? Ладно. Черт с тобой. Если ты такой жмот.  Но гони прямо сейчас.
ЭЙСМАН (вынимает из кармана портмоне, банкноту, подает Люсе.) Ну и… Где твой телефон?
ЛЮСЯ.  Не так быстро. Быстро только сам знаешь, что делается (Берет с кухонной полки  литровую стеклянную банку, наполняет ее чем-то жидким из стоящей на газовой плите кастрюли, одновременно говорит.) Моя мамка тоже когда-то в Москве жила. Еще когда совсем молоденькая. Она тоже типа адвокатом хотела стать. Только еще круче – прокурором.
ЭЙСМАН. Что ты говоришь?
ЛЮСЯ. Чтобы всех жуликов за решетку пересажать.
ЭЙСМАН. Героическая, оказывается, у тебя мама. Ну, так и отчего же не стала?
ЛЮСЯ. Потому  что потому, называется на «у». Ей там у вас, в Москве, один ишак… Лапшу на уши ей  понавешал. С животом приехала. Тут уж не до жуликов. 
ЭЙСМАН. Да, печальная история. А этот… дядя Паша… Это, можно понять, не твой отец.
ЛЮСЯ.  Мы таких отцов, знаешь, где видали?
ЭЙСМАН. Он всегда такой?
ЛЮСЯ.  Буйный? Не.  Только когда с путины вернется. Он ведь рыбак. Потом перебесится, будет как паинька. Из него потом, какие угодно нитки  можно будет вить. Но до того, как паинькой, еще  надо как-то дожить… Ну, все. Я готова. А ты?
ЭЙСМАН. Всегда.
ЛЮСЯ. Иди за мной.
ЭЙСМАН.  Подожди, подожди! Куда «иди»? Разве  телефон не здесь?
ЛЮСЯ. Как не быть!  Но мы за него уже скоро полгода, как не платим. Нам отрубили. Своего у меня сейчас нет. Был, но я его бойфренду на день рожденья подарила. А к соседям мне даже голову в дверь просунуть не дадут, сразу отрубят, не то, что телефон.  До чего ж я у них у всех в печенках сижу!  Да ты не бойся. Тут пройти-то всего ничего (Забирает наполненную ею раньше стеклянную банку, выходит за дверь, оттуда вскоре ее голос.) Ну, ты скоро? А то я одна. Оставайся тут, пока дядя Паша не вернется. 

Эйсман, наконец, решается ступить за дверь,  и  обнаруживает, что то, куда он попал на этот раз, выглядит как вполне мирный запущенный  домовый чердак. Перепачканные голубиным пометом стропила, какой-то мусор, сразу у двери – перепачканные засохшей краской козлы.

ЛЮСЯ. Ну, вот!  А ты чего-то боялся.
ЭЙСМАН. Д-да… уютненько.  А телефон?
ЛЮСА. Еще не дошли. Айда дальше.

Люса решительно направилась в глубину чердака, Эйсман с опаской, однако  последовал за ней.  Вышли на подобие довольно умело, старательно оформленного  домашнего уголка. Складированные: дряхлый диван,  не менее дряхлое кресло, стол на трех ножках, прикнопленная  к  ближайшей стойке  стропил   фотография какой-то кинозвезды  мужского рода с  обнаженным торсом.  Старенькая, перевязанная скотчем магнитола.

ЛЮСЯ. Ну, как тебе?..  Нравится  мой дом?
ЭЙСМАН. Д-да. Впечатляет.
ЛЮСЯ. Это мой оазис.
ЭЙСМАН. Как ты сказала?
ЛЮСЯ. Слушать надо ухом, а не брюхом. О-а-зис… Неужели не знаешь?
ЭЙСМАН. Но как я смогу из твоего оазиса   дозвониться до Москвы?
ЛЮСЯ. А чего ты так нервничаешь?..  Я тебе обещала, значит, позвонишь. Но и твоя Москва, ты знаешь, не сразу строилась.  В общем…  Я сейчас, а ты пока посиди (Скрылась за стропилами, унеся с собой стеклянную банку.)

Через какое-то время откуда-то неподалеку доносится ее голос.

ГОЛОС ЛЮСИ. А кто у тебя там в Москве?
ЭЙСМАН. Все. Дом, работа. Семья.
ГОЛОС ЛЮСИ. А что у тебя за семья?
ЭЙСМАН. Тебе это интересно?
ГОЛОС ЛЮСИ. Если б не интересно, я бы, наверное, не спрашивала.
ЭЙСМАН. Жена. Сын…Точнее, пасынок.
ГОЛОС ЛЮСИ.  Пасынок это кто?
ЭЙСМАН. Пасынок это когда от другого брака.
ГОЛОС ЛЮСИ. А не пасынок какой-нибудь у тебя есть?
ЭЙСМАН. Не-пасынок – нет. У меня есть родная дочь. Но она живет с ее матерью. Точнее, жила.
ГОЛОС ЛЮСИ. Она что, умерла?
ЭЙСМАН. Нет. Умерла ее мать. Послушай, ты скоро?
ГОЛОС ЛЮСИ.  Ты ее любишь?
ЭЙСМАН. Дочь?
ГОЛОС ЛЮСИ. Да.
ЭЙСМАН. Не знаю, как тебе сказать…  Мы с ней давно не виделись.
ГОЛОС ЛЮСИ. Любить можно и не видевшись.  На расстоянии.
ЭЙСМАН. Ну, наверное. Но у нас с ней всегда были непростые отношения.
ГОЛОС ЛЮСИ. Почему?
ЭЙСМАН. Ну, до чего же ты любопытная!.. Она обожала книги, а я вечно пропадал по своим делам.
ГОЛОС ЛЮСИ. Ты ее бил?
ЭЙСМАН. Упаси Боже! С чего это вдруг?
ГОЛОС ЛЮСИ. А меня мой первый отчим  бил.  А потом и совсем бросил. Мы ему надоели.
ЭЙСМАН. Я тебе сочувствую.

Люся выходит из-за стропил. Без банки, но с каким-то тяжелым, завернутым в полиэтиленовую пленку предметом.

ЛЮСЯ.   Уф!  Еле дотащила (С облегчением сгружает предмет с рук на стол.)
ЭЙСМАН. Что это?
ЛЮСЯ. Телефон… Ты же, вроде, собрался звонить, а это типа рация. Представляешь, что такое рация?
ЭЙСМАН. Д-да. Видел.  В кино.  Партизаны в Брянском лесу. Пытались дозвониться до Центра. Но я-то не партизан.
ЛЮСЯ. Зато ты адвокат. Это еще покруче будет. Знаешь, откуда это у меня?  Дедушка перед смертью подарил. Он был военным изобретателем. Много разных штучек придумал. Думаешь, только эту?  Правда, они никому в жизни не пригодились. Только мне.
ЭЙСМАН. Но ты уверена, что я смогу по этой… как ты называешь…  штуке до куда-нибудь дозвониться? Насколько я понимаю, у рации еще должны быть… Ну, хотя бы еще какие-то провода…
ЛЮСЯ. Это у простой рации, а эта не простая (Нахлобучивает на голову болтающиеся сбоку того, что она назвала рацией, наушники, хватается за ручку, энергично ее накручивает.)   Вот… Послушай. 

Недоумевающий Эйсман надевает на свои уши те же наушники. Потрескивание, посвистыванье, пощелкивание, как будто шумит далекий ветер,  потом бесстрастный механический голос: «Вы на связи. Не отключайтесь. Ждите ответа».

ЛЮСЯ. Ну, как? Что? Получается?.. Ладно, ты пока послушай, что  тебе там скажут,  а я скоро вернусь (Вновь исчезает за стропилами.)

Эйсман, не снимая наушники, слушает.  Еще какое-то время  те же таинственные щелчки,  шорохи, свисты, и  вдруг - сквозь эту паутину звуков -   четкий громкий женский голос, или, скорее, это рвущийся из чьей-то груди вопль: «Ну, хватит! Довольно! Дай мне жи-ить. Ты… кровопийца… ну дай мне хотя бы немножко, хотя бы самую капельку  без тебя пожить. Ты же измучил меня. Измордовал. Я же так больше с тобой не могу-у». Тут же ей в ответ вежливый мужской голос: «Я уйду, милая, я уйду, не волнуйся. Но не прямо сейчас. Терпенье, голубка, терпенье. Главное в жизни это терпенье». «Но ведь я больше так, пойми,  не могу-у-у». И вновь – на протяжении пары минут - шорохи и свисты, а потом бодрый, даже веселый   женский  голос.

ВЕСЕЛЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Леонид Леопольдович? Господи! Наконец-то! Это вы?
ЭЙСМАН. Господи помилуй! Дина Ивановна?!
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Леонид Леопольдович! Дорогой! Куда  же вы? Мы  же вас целый день по всему свету разыскиваем. Куда вы запропастились? У нас тут творится тако-ое…
ЭЙСМАН. Со мной тоже.  Послушайте…
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. У нас тут пропали документы. Слава Богу, не наши.  Медведчука. Так он теперь инкриминирует эту пропажу нам. Представляете, какой ужас?
ЭЙСМАН. Давайте об этом попозже…
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Зная Медведчука. Он же нас, извините, с говном…
ЭЙСМАН. Да послушайте вы меня!
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Мы подумали, возможно, вы прихватили случайно эти документы с собой.  Я отлично помню, они лежали рядом. Двумя стопочками… Вы не могли бы прямо сейчас у себя их посмотреть?.
ЭЙСМАН. Черт знает что!
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Что вы сказали? Так плохо слышно!
ЭЙСМАН. Я сказал «Черт знает что!».
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Да-да! Именно черт. Так вы посмотрите?
ЭЙСМАН. Послушайте… Не перебивайте меня.  То, что я сейчас вам скажу, это, возможно, вопрос моей жизни и смерти ….
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Извините, Леонид  Леопольдович, вы  опять куда-то пропали.
ЭЙСМАН. Я не пропал, я здесь! Напрягите на несколько секунд все свои извилины…
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Ой! Ой! Я вас почти не слышу… Все! Вас совсем нет. Никуда не уходите, я сейчас  перезвоню.

Связь прервалась. Вместо Дины Ивановны  кто-то запел хриплым пропитым басом:  «А нас в каюте было двое, под столом лежала ты, сияло море голубое, сияли милые черты». Пение еще какое-то время продолжается, а между тем из-за стропил вновь выскальзывает Люся. На этот раз с чем-то в виде книги или альбома в плюшевом переплете под мышкой.
 
ЛЮСЯ. Ну, что? Как? Поговорили? А ты  мне не верил. Теперь ты представляешь, каким был мой дедушка?
ЭЙСМАН. Я все-таки не могу понять, как эта чудо-машина работает. По какому принципу.
ЛЮСЯ. Никогда не поймешь, потому что ты не дедушка.  У тебя мозгов не хватает…  Ладно, пока ждешь, я тебе еще  хочу показать…  Садись.
ЭЙСМАН. Но мне вот-вот должны…
ЛЮСЯ. Да чего ты так волнуешься?  Позвонят, мы услышим… Ну, садись же!

Эйсман неохотно садится на диван-развалюху. Люся рядом с ним.

ЛЮСЯ. Вот – смотри (Начинает нервно перелистывать альбомные листы.) Смотри-смотри… Нет, сюда пока не надо… (Перелистывает.) А! Вот!.. Ты ведь не поверил, когда я сказала, что моя мамка тоже жила в Москве. Ведь не поверил же? Правда?.. Это она. Узнаешь?.. Конечно, с тех пор она сильно изменилась, но это все равно она. А это Москва… Как это называется?
ЭЙСМАН. Большой театр.
ЛЮСЯ. Правильно… А это опять она… Как ЭТО называется?
ЭЙСМАН. Хорошо, хорошо! Ты меня убедила. Твоя мать действительно когда-то была в Москве. Я не спорю…
ЛЮСЯ. Но это еще не все. Теперь посмотри сюда… Узнаешь?

Эйсман покачивает головой

ЛЮСЯ. Как? Себя не узнаешь?
ЭЙСМАН. Что значит «себя»? Ты хочешь сказать, что этот мужик это я?
ЛЮСЯ (вынимает из альбома фото, читает на оборотной стороне.) «Годы пролетят, Суровые невзгоды состарят меня. Каким тогда счастьем будет вспомнить тебя!!!  Нежно любимой Лёлечке от благодарного Василия. Москва. 15 апреля 1997 год». Это кто такое написал?
ЭЙСМАН. Послушай… Ты серьезно думаешь?..
ЛЮСЯ. Но ты же за чем-то приехал к нам из Москвы? Значит, что-то тебя заставило?
ЭЙСМАН. Стоп! Я ни к кому не приезжал. И это значит ровно ничего. То, что я оказался у вас, это чистая случайность. Я сразу это сказал.
ЛЮСЯ. И мамка тебя узнала.
ЭЙСМАН. Не ври. Она сразу сказала, что видит меня первый раз.
ЛЮСЯ. Да, вначале. Потому что испугалась. А потом, когда ты вырубился, сказала, что не первый. Что, вроде бы, тебя уже где-то видела. Даже как будто во сне.
ЭЙСМАН. Послушай… Что ты хочешь от меня?
ЛЮСЯ. Чтобы ты сказал мне всю правду, как есть.  Что ты – мой, а я –твоя. Я бы, может, тебя даже простила. Даже наверняка.
ЭЙСМАН. Но это же будет неправда… Посмотри повнимательнее… Что между нами общего? Ничего похожего… Начнем с того, что я бы никогда не написал такую  глупость.  Такие надписи оставляют только дебилы, а я не дебил.
ЛЮСЯ. Это ты так думаешь. А мне нравится.
ЭЙСМАН. Дальше… Посмотри хотя бы, какие  у него уши… А какие у меня?
ЛЮСЯ. Ты мог сменить уши.
ЭЙСМАН. Кроме того, его зовут Василием, а я Леонид. Могу это доказать. Тоже мог сменить?  Кроме того, обрати внимание на год. Девяносто седьмой.  Если б этим Василием был я, и если б  между мной и твоей матерью что-то было, тебе  сейчас должно быть  лет десять. А сколько тебе на самом деле? Думаю, далеко за десять, если у тебя уже бойфренд.

ЛЮСЯ. Слушай! Не пудри мне мозги. Понятно, ты адвокат. Ты можешь так все запутать, что никто в жизни не распутает. Но и я тоже… Не лыком шита. На ха-ха меня не возьмешь. Давай так. Или признавайся или…  Артемон! Ко мне!

Из-за стропил робко выглядывает сконфуженная собачья морда.
 
ЛЮСЯ.  Как ты со мной, так и я.
ЭЙСМАН. Ты чем-то мне угрожаешь?
ЛЮСЯ. Артемон. Голос!

Собака несколько раз негромко тявкнула. Правда, тут же завиляла хвостом.

ЭЙСМАН. Смешно…  И в высшей степени нелепо. Добиваться от меня признанья в том, чего я на самом деле не делал… (Встает с дивана.)
ЛЮСЯ. Сидеть! (Устремляется к собаке, берет ее за ошейник.) А не будешь слушаться, она тебя… в клочья…
ЭЙСМАН. Спокойно-спокойно!.. (Вновь садится на диван.) Впрочем, я тебя отлично понимаю… Откуда этот твой праведный гнев. И твое желанье докопаться до истины… Но в том, что тебе так живется… Поверь мне, я не имею к этому никакого отношенья. В том нет моей вины.   
ЛЮСЯ. Артемон! Зубы!

Собака оскалилась.

ЭЙСМАН. Ой, как страшно!
ЛЮСЯ. Ты говоришь так, будто никого на свете никогда не обманывал.
ЭЙСМАН.  Обманывал… Не буду этого отрицать. И соблазнял. Наивных, молоденьких дурочек. Обещал им с три короба, а они мне верили. А потом… Да, примерно, то, что случилось и  с твоей матерью и с этим… ушастиком. Но я ведь и не считаю себя каким-то …  эталоном, что ли. Чтобы на меня мог кто-то равняться. Было когда-то «Делай, как я!». Не надо делать, как я. Я не самонадеянный напыщенный дурак. Знаю, примерно, свою цену. Свое место. Я не выпячиваюсь. Но все дрянное, паршивое,   что я могу носить в себе, к тебе лично… непосредственно…  не имеет ровно никакого отношенья. Если ты горишь желанием отомстить тому, кто, как ты считаешь, нанес тебе такой вред… эту неизлечимую рану… ищи своего обидчика… Может, в этом я даже тебе помогу.
ЛЮСЯ. Ну, хватит мне зубы заговаривать. Артемон! (Отпускает ошейник.) Возьми!

Собака бросается на Эйсман, но стоило только Эйсман подняться с дивана в полный рост, поспешила спрятаться за Люсю.

ЭЙСМАН. Тебе придется, девочка, все же признать свое поражение.
ЛЮСЯ. Не дождешься (В ее руке оказывается нечто типа пугача.)
ЭЙСМАН. Ого! Я вижу, ставки в игре повышаются. Тоже изобретение твоего гениального дедушки или сама из подручного материала смастерила?
ЛЮСЯ. Сейчас тебе будет не до смеха.

И ровно в этот же момент вновь ожила чудо-рация.

ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Але! Але! Леонид Леопольдович! Вы еще здесь?
ЛЮСЯ.  Да! Леонид Леопольдович пока еще здесь, но он очень занят. Говорите, что надо,  я ему передам. Только очень быстро, потому что время пошло.   
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Время? Какое время?
ЛЮСЯ. Да говорите же!
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Говорю, говорю!..  Скажите ему, что нашлись, наконец, документы. Тетя Нюра, оказывается, на них сидела. Я случайно увидела. Прохожу мимо, а у нее из-под попы торчит. Передайте Леониду Леопольдовичу, пусть он больше об этом не переживает. Только обязательно передайте.
ЛЮСЯ. Ладно, передам.
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Еще  спросите, когда его ждать.
ЛЮСЯ. Боюсь, что никогда.
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. В каком смысле?
ЛЮСЯ. Все! Конец связи.
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Хотя бы представьтесь, что бы на вас сослаться.  Кто вы?
ЛЮСЯ. Немезида.
ГОЛОС ДИНЫ ИВАНОВНЫ. Не поняла.
ЛЮСЯ.  Впервые в жизни встречаюсь с человеком, который не знает, кто такая Немезида.  Все! Сеанс связи закончен.
 
В самом деле, голос Дины Ивановны из рации больше уже не доносится. Вместо него те же бессодержательные посвистывания, пощелкивания.

ЛЮСЯ. А теперь попрощайся со всеми, кого ты не обманул и не бросил. В общем, со всеми, кто будет по тебе скучать. Есть у тебя такие? Даю тебе еще несколько секунд.
ЭЙСМАН. Так… Всего несколько секунд?  Хм… Ну, что ж? Спасибо и за это… Итак, насколько я понимаю твои намеренья, ты уже вынесла мне приговор и готова незамедлительно его исполнить. Последнее слово. Приговоренного к казни… Если вы, госпожа Немезида, будете так щедры…
ЛЮСЯ. Говори. Только не очень долго.
ЭЙСМАН. Постараюсь быть кратким…  Не буду от вас скрывать, - я в большом смущении, но… Жизнь научила меня, что во всем, что с нами происходит… при всей кажущейся абсурдности… всегда скрывается какое-то разумное зерно. Ваш, извините, случай это не исключение.  Вы, простите меня, тенденция. Или, как стало более модно выражаться, вы – тренд. Ваше хлещущее фонтаном бунтарство… Желание все ниспровергнуть. Восстать против всего вам ненавистного… В этом есть определенное даже благородство.  И я даже готов вас полностью оправдать, за исключением одного. Вы выбрали не тот объект для вашей священной мести. Я отнюдь не воплощение Зла… В высоком понимании этого слова. Я слишком обыкновенен, сероват и мелковат. Я не гожусь на жертвенную роль Злодея. Я всего лишь… приведу  одно будничное сравнение… извините, трава.
ЛЮСЯ (поднимая руку с зажатым в нем пугачом.) Мне это уже надоело.
ЭЙСМАН. Еще одну минутку! Я все-таки объясню, что я имею в виду под «травой»…
ЛЮСЯ (целясь в Эйсмонт.) Пять секунд.
ЭЙСМАН. Десять. Умоляю вас!
ЛЮСЯ. Черт с тобой! Десять.
ЭЙМАН.  Да, трава. Но не та, пышная, ярко-зеленая, какую, например, можно увидеть на каком-то лугу, или на опушке леса, куда редко ступает нога человека, а, скажем, как было раньше, во дворах, когда  дворы еще не асфальтировали.  Или прямо перед деревенским домом. Такую я не только видел, я по ней ходил… босиком… Даже, бывало, лежал. Хотя бабушка меня за это ругала. Да, это такая будничная, рабочая  трава. По ней постоянно кто-то ходит. Ее к земле приминает. И не только люди, но и домашний скот. Кошки, собаки. Типа вашего славного заслуживающего добрых слов Артемона. Ее, вы знаете, даже кто-то  ест. Корова, например, в ожидании, когда появился пастух и погонит в общее стадо. А еще чаще – козы. При этом на нее кто-то может какнуть или пописать. Я говорю о тех же животных. Реже с людьми. А она все это терпит.  Только прогибается. Примерно, так же и я…
ЛЮСЯ. Ты специально издеваешься надо мной?
ЭЙСМАН. Так за что  же - вы только подумайте вашей божественной головой -  ее еще при этом и убивать?  Это было бы выражением высшей несправедливости.

Люся вновь наставляет на Эйсман свой нестрашный пугач, а из рации в этот же момент: «Алё! Алё! Вы меня, слышите?». В ответ: «Слышу, слышу, не кричите. Что вы хотите?». «Але!  Это прачечная?». «Нет, вы ошиблись номером, гражданин. Это приемная психо-наркологического диспансера номер двенадцать». А потом грохнуло, так что у Эйсман вначале  заложило уши. Еще через какую-то долю секунды ослепило. Когда же способность что-то видать и слышать  к нему вернулась, он уже оказался в абсолютно другом месте. И в совсем другой компании.

Он у канатов ярко освещенного  ринга, со всех сторон окруженного ярусами, набитыми ревущими, хлопающими,  свистящими, подначивающими, подзуживающими  зрителями.  Поджарый мужик, в светлом спортивном костюме. Кочетом  налетает на  Эйсман.  Чем-то недовольный.

ПОДЖАРЫЙ. Наконец-то! Мазурик. Ты где пропадаешь? Мать твою за ногу. Через минуту бой, а ты еще…
ЭЙСМАН. Что за бой?
ПОДЖАРЫЙ.  Живо переодеваться! Хрен моржовый.

На Эйсман набрасывается стая. Срывают с Эйсман цивильные одежды, споро надевают боксерскую экипировку.  Прошла всего какая-то минута, и на Эйсман, как и положено боксеру на ринге, - яркие боксерские трусы, перчатки.  За его спиной, за канатами,  – поджарый. Он исполняет роль секунданта.

СЕКУНДАНТ: Значит, так. Слушай меня внимательно. Главное – не ссы. Увидит, что ссышь, - сразу каюк. Больше всего  остерегайся его прямой левой в голову. Побольше подставок. Уклон влево, уклон вправо, а потом нырок и работай прямо по корпусу. Прямо по корпусу.
ЭЙСМАН.  Я не умею.
СЕКУНДАНТ: Все не умели – научились. Научишься и ты.
ЭЙСМАН. Нет,  но… Я вообще. Я никогда…
Гонг.
СЕКУНДАНТ (запихивает в рот Эйсман капу, потом выталкивает на ринг).  Ну! С богом. Где наша не пропадала.

Напротив Эйсман  мощный соперник. Пожалуй, такому ничего не стоит одним ударом прихлопнуть Эйсман, как муху. Рев, свист, улюлюканье усиливаются еще больше. Крики: «Убей его, Малыш, убей!». «Мочи, жги-и, не жалей!». Эйсман инстинктивно принимает  боевую стойку, и бой начинается.  Как бы шумно не вели себя зрители, до слуха Эйсман все же как-то прорываются не прекращающиеся наставления  секунданта «Уходи, уходи… Не забывай про левую… Уклон вправо, уклон влево». У  Эйсман каким-то чудом прорезается сноровка. Он и уходит, увиливает, уклоняется от разящих ударов соперника. Зрители ревут, а секундант подбодряет: «Хорошо…  Нормально… Так держать».  Гонг. Первый раунд закончен. Эйсман, обессиленный, валится на подставленный секундантом табурет.

СЕКУНДАНТ: Ну вот… (Обмахивает Эйсман полотенцем.) А ты: «Не умею». Жизнь , брат, всему научит.  Щас, учти, начнется самое страшное. Он совсем озвереет, пойдет напролом. Вот тут-то  у тебя и появится…. шансик. Только откроется, а ты нырок. Откроется, а ты нырок. Запомни. И работай, работай по корпусу, сбивай дыхание.
ЭЙСМАН (с трудом разлепляя губы).  З-зачем?
СЕКУНДАНТ: Чего?
ЭЙСМАН. Здесь.  Это какое-то…недоразуменье.

Секундант не успевает ответить – гонг. Бой возобновляется. Эйсман уже не так проворен, а соперник смелеет с каждой секундой.  Чтобы уклониться от его ударов приходится проявлять все больше сноровки. Эйсман уже только тем и занят, что бегает по рингу, спасаясь от преследования. Оглушающий свист зрителей. Крики : «Кончай его, Малыш! Сколько ж можно? Надоело, кончай!». «Нырок, нырок, не забывай про нырок! И по корпусу и по корпусу!». Но у Эйсман уже нет сил. Его, наконец, настигает мощный удар соперника. Все сразу обрывается: тихо и темно.
 
Когда сознание возвращается к Эйсман,  обнаруживает, что он уже на палубе какого-то судна. Сильный штормовой ветер, дождь, огромные волны, палуба колышется, корчится, извивается  под ногами Эйсман, как живая, приходится прилагать много усилий, чтобы не упасть или не быть выброшенным за борт. Хватается за какой-то туго натянутый канат, только  это помогает  удержать равновесие, не упасть. Темно, хотя та часть палубы, где сейчас борется с качкой Эйсман, освещена постоянно мигающим прожектором. Соперничающий с  ветром вой тревожной сирены. Скрежет каких-то механизмов. Какие-то мечущиеся мимо Эйсман, видимо, охваченные паникой,  люди, тени. Крики «Здесь! Здесь! Сюда! Сюда! Навались, братва! ». Матюги.

На палубе, в свете того же прожектора, появляется прогуливающийся вальяжно, вразвалочку некто в белом парадном кителе. Это капитан. Он безмятежен, покуривает гаванскую сигару и, как это не удивительно, не испытывает никаких проблем с убегающей из-под ног палубой, словно пришит к ней подошвами своих начищенных до блеска ботинок.
 
КАПИТАН (кричит, но как-то очень буднично, не показывая при этом никакой тревоги). Давай, давай, ребятки! Не бздеть! Еще есть шанс! Где наша не пропадала.  Шлюпки на воду! Больше! Выше! Скорее!  Оле-оле-оле… (Замечает покачивающегося Эйсман) Опоньки… А это еще кто к нам в гости пожаловал?... Эй!  Ты откуда…такой? Герой.
ЭЙСМАН. Я не з-знаю.
КАПИТАН: Что, в штаны уже наложил? Погоди, еще есть шансик. Еще не все дорешено, еще не все разрешено…  Что-то мне в твоей физиономии…  Погоди, погоди, не говори. Сам догадаюсь. Зятем, случайно,  Сарафанычу, зам начальника  одесского порта, не приходишься?
ЭЙСМАН: Н-нет, не приходишься. 
КАПИТАН: Хм… Странно.
ЭЙСМАН. Что… з-здесь… п-происходит?
КАПИТАН: Э-э, батенька, да ты, я вижу, совсем зеленый, не в курсе.  Лоцман… Паскуда… Останусь жив, - на что, говоря по правде, надежд почти никаких, - задушу. Собственными руками. Столкнулись с какой-то заразой. Пробоина в днище метра на два с гаком. Вся наша паскудная машинерия – коту под хвост. Суденышко-то старое. Давно говорил: «Давайте прикупим чего-нибудь поновее. Не вечно же на этой Кон-Тики. Коалам на смех». Нет, ни в какую. Вот она, хохлацкая скупость в полный рост. Все за прибылью гоняются. С ума уже на ней посходили.  Словом, браток, сейчас несемся прямым курсом на рифы. Их тут до черта понатыкано. Еще метров сто и финита ля комедия. Странно, что ты к Сарафанычу  никаким боком. В любом случае я тебя  где-то раньше видел. Может, на серебряной свадьбе тети Вали? Ты, случайно…
ЭЙСМАН. Нет, не случайно и никак. И что с нами теперь  будет?
КАПИТАН: Скорее всего, попадем за праздничный стол к дедушке Нептуну. То-то у него радости будет! Он мужик гостеприимный. Угостит нас какой-нибудь… экзотической водорослью. Но если не тетя Валя и  не серебряная…  А ты баню Верона в Одессе , кстати, не посещаешь? Может, там?
ЭЙСМАН.  Я вообще никогда не был в Одессе.  Где мы сейчас?
КАПИТАН: Не был в Одессе? Мои соболезнования. Кто не был в Одессе, тот не был нигде.
ГОЛОС ИЗ ТЕМНОТЫ: Капитан! Шлюпки заело!
КАПИТАН: Мы в проливе Скагеррак, между Северным и Балтийским морями.  Усёк?  Как у тебя с географией?
ТОТ ЖЕ ГОЛОС: Капитан! Слышь? Шлюпки, говорю, заело!
КАПИТАН: Ну, заело и заело. Что и следовало ожидать. Чего тут особенного-то?  Удивительнее бы было, если б не заело. Значит, спасайся, кто как может. (К Эйсман.) Ты сможешь?
ЭЙСМАН: Нет. Не могу.
КАПИТАН: Жаль. Выходит,  свиданья с дедушкой Нептуном тебе не избежать. А у меня еще есть шанс. Небольшой. И все-таки где-то когда-то у кого-то я тебя уже встречал . К гадалке не ходи. (Уходит, исчезая в темноте, теперь слышен только его голос.) Полундра, ребятки! Не бздеть! Держать хвост пистолетом! Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает.

Страшный удар. Треск. Взрыв. Полная темнота. А потом какое-то просторное казенное помещение, с забитыми какими-то вещами полками, стеллажами, зазывающими куда-то и зачем-то витринами. Скорее всего, это универмаг. Густой, лезущий изо всех щелей дым, отражающиеся в зеркалах, окнах  сполохи огня. На глазах рассыпающаяся на части огромная, подвешенная к потолку люстра. Мечущаяся в поисках спасительного выхода, с безумными лицами толпа. Крики: «Спасите! Помогите!». Сразу перед Эйсман – молодая пара. Она, уже совершенно обессиленная, стоит на коленях, он пытается  ее поднять. «Анечка, Анечка, ну давай еще, голубушка, еще чуть-чуть». Чей-то голос через громкоговоритель: «Сюда, товарищи! Сюда! Здесь свободный выход! Но только дети! В первую очередь дети!». Теперь толпа бросилась в одном направлении.  Свалка, крики, стон, плач. «Детей! В первую очередь детей! Мать вашу. Детей! Русского языка не понимаете? Дете-ей! ».

Эйсман какое-то время стоит в полном оцепенении, но вскоре приходит в себя. Охваченный общей паникой,  устремляется к тому, что может оказаться для него спасением. Кидается в толпу, отчаянно бьется, пихается и пинается, пытаясь пробить себе дорогу. «Куда вы? Детей! Дети только! Хрен вас на ны!». Чей-то отчаянный вопль: «Ка-ра-у-ул!».

Мощное сотрясение, потолок, стены буквально на глазах  рассыпаются, складываются, как будто они из картона. Все на глазах валится, рушится, искажается. Все крики, зовы, просьбы, мольбы сливаются  в один общий жуткий вопль,  и Эйсман кричит вместе со всеми что-то нечленораздельное, на выходе получается  один протяженный звук: «А-а-а-а…»,  а потом абсолютная тишина и темнота.


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Ужасное, к счастью, не беспредельно. Да, бывают и здесь исключения, но  они крайне редки. Такого рода исключения надолго остаются в памяти народной, в виде кочующих из поколения в поколение сказаниях, мифах, легендах,  балладах. Леониду  же Леопольдовичу Эйсман участь стать персонажем, героем, допустим, какой-нибудь  былины вовсе не грозит.  Его мучения длились совсем не долго. Каких-то несколько секунд. А потом он очнулся…

Как?! Похоже, он ровно в том месте, с чего все началось. Там, где его застала гроза. Вот прореженный подмосковный лесок. Вот покрытая щебнем разухабистая дорога, по которой он добирался до Волоколамского шоссе из поселка Курсаково, где оставил этим утром обманутую им его многолетнюю клиентку. Вот многострадальная береза, в которую попала молния, а заодно и его машина «Ситроен», которую он вынужден был оставить на произвол судьбы перед тем, как решиться пойти дальше своим ходом. Остаточек наделавшей так много бед грозы тоже налицо: хвостик уползающей черной тучи. И, как часто бывает сразу после грозы: чистый воздух, дышится легко, щебечущие от всей души птицы, журчащие, звенящие, мурлычущие  ручейки.

Ай, до чего ж хорошо! Правда, он вымок до нитки. Вода хлюпает даже в мокасинах. Но это не беда. Сейчас солнышко на нем все подсушит.
И тут просигналил его оживший мобильник! Тот,  о существовании которого Эйсман совсем забыл.  А он, оказывается, не только по-прежнему при нем, но и живет, и здравствует! Ни о чем не говорящий Эйсман номер звонящего.

ЭЙСМАН (в трубку, с замиранием сердца.) Слушаю!
ТРУБКА (женским голосом.)  Ой! Простите, я не туда.
Эйсман дрожащим от волнения указательным пальцем пытается вернуть номер. Не удается. А телефон сам опять просигналил.
ЭЙСМАН (в трубку.)  Я вас слушаю! Говорите!
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Господи, опять вы!  Откуда вы беретесь?
ЭЙСМАН.  Шура, это ты?
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ (неуверенно.) А…  кто это?
ЭЙСМАН. Это я. Ты чего? Не узнала?
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. «Я», извиняюсь,  это кто?
ЭЙСМАН (начинает сердиться.)  Я это я! Лео.
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Какой еще Лео?
ЭЙСМАН. Ты что, плохо спала? Твой муж!
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Вы что?.. Гражданин. Шутить изволите?  Моего мужа зовут Владиславом.
ЭЙСМАН. То есть как?.. А кто же тогда, по твоему, я?
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Странный вы человек. Вам-то, наверное, лучше меня знать?
Больше не захотела с ним говорить, отключилась, но Эйсман вновь дозванивается до нее.
ЭЙСМАН. Алё! Прошу тебя, оставайся на линии. Выслушай  меня…
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Послушайте, что вам от меня надо?
ЭЙСМАН. Вначале успокойся. Вас все-таки зовут Шурой.  Согласитесь, что это так…  Молчите, значит, я все  - таки прав.  Но у моей жены такое же имя.  Александра Федоровна Загоруйко. Загоруйко  фамилия  по  первому мужу. Ты отчего-то решила оставить ее. У нас еще, помнишь,  была по этому поводу…
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Д-да, но…  Я вас все равно  не знаю.
ЭЙСМАН. Ты не можешь  меня не знать, потому что я Леонид Леопольдович Эйсман. Тебе  это о чем-нибудь говорит? Ты  по-прежнему со мной незнакома?.. Я сейчас загородом. Рядом с Волоколамским шоссе.  В меня, точнее, в мою машину попала молния. Я на какое-то время отключился, но сейчас пытаюсь как-то выйти из положенья…
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Послушайте … Я  не представляю,  кто вы, но тот, о ком вы говорите, - он уже много лет назад умер. От сердечного приступа. Да, с ним в дороге случился сердечный приступ. Да, у Волоколамского шоссе. Все верно. Мы похоронили его. На Востряковском кладбище. Но вы же не оттуда, наверное, звоните?
ЭЙСМАН. «Много лет» это как?
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Точно сейчас не вспомню… Года четыре.
ЭЙСМАН. А какой сейчас год?
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Две тысячи одиннадцатый.
ЭЙСМАН. Почему в две тысячи одиннадцатом, если мы виделись с тобой последний раз в две тысячи седьмом. Это было  буквально вчера.  Я поехал в Курсаково, это в Подмосковье, Истринский район. У меня там клиент. Когда я еще выезжал, ты попросила меня не задерживаться, потому  что хотела, чтобы я поприсутствовал на твоей встрече с представителями вашего поставщика…
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Какого поставщика?
ЭЙСМАН. У тебя там была какая-то некрасивая история с последней партией гладиолусов. Почти сорок процентов некондиция. 
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Я давно уже не в цветочном бизнесе, гражданин. Вы что-то путаете.
ЭЙСМАН. А где же ты?
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. У меня уже третий год, как свой ресторан. И фамилия у меня уже давно не Загоруйко, а Пшеничникова.
ПОСТОРОННИЙ ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Алё!  Шур!  Ты мне как будто зачем-то звонила.
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Д-да… Послушай, тут ко мне прицепился какой-то странный тип. Упрямо доказывает, что он мой муж.
ПОСТОРОННИЙ ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Извини, но кем же в этом случае прихожусь тебе я?
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Словом, плетет какую-то околесицу. Вроде того, что в его машину попала молния…
ПОСТОРОННИЙ ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Ну, скажи, чтобы он от тебя отстал. Ты же умеешь.
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Я уже пыталась, но ему по-прежнему неймется. Явно что-то не все с головой.
ПОСТОРОННИЙ ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ.  Слушай, мне вот-вот выступать. Ты ради этой ерунды, что ли, мне звонила?
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Н-нет… Что-то другое… Забыла…
ПОСТОРОННИЙ ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Вспомнишь  - перезвонишь.
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. А как мне быть с этим?
ПОСТОРОННИЙ ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Будет дальше приставать, подключи своих ребят. Они его быстренько вычислят. Извини, мне пора.
ЭЙСМАН (в трубку.)  И давно это у вас?
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Господи, вы еще здесь!
ЭЙСМАН. Он что, артист?
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Почему артист?
ЭЙСМАН. Собрался выступать.
ГОЛОС ИЗ ТРУБКИ. Депутат. Муниципального собрания. Артист это  вы. Еще раз привяжетесь, от вас останутся одни рожки и ножки (Исчезла из трубки.)

 ЭЙСМАН (долго стоит. Видимо, переваривает услышанное. В какой-то момент поддается приступу бессильного гнева.) Ах ты… тварь! (Размахнувшись, отшвыривает телефон. Тот падает где-то в кустах. После этого едва не плача.) Ах, ты… тварь (Дальше без слов, зато все эмоции на лице, переживает только что им испытанное.)

 Проходит время, минуты, и вдруг как будто спохватившись  («Ах, что я наделал!»), начинает лихорадочные поиски только что запущенного им в поднебесье телефона. Для этого ему приходится обшарить все находящиеся в поле его зрения кусты. Напрасный труд: кустов много, а Эйсман один. Отчаявшийся, уже готов прекратить поиск, когда телефон сам зазвонил, но совсем не там, где его искали. Тогда, как будто окропленный живой водой, мчит туда, куда его подзывает  телефон, и… натыкается на какую-то дверь.

Обжегшийся, как известно, на воде, дует на молоко. То же самое происходит сейчас и с  Эйсман. Но дверь одновременно и пугает и притягивает его. Да и телефон хитер. Он же там, сразу за дверью. По-прежнему не успокаивается: названивает и названивает. Тогда Эйсман решается пойти на одну уловку: вместо того, чтобы войти в дверь, он пытается обойти ее стороной. Эйсман себе на уме, но и дверь, похоже, далеко не дура: по мере того, как Эйсман тщится ее обойти, она, как живая,  поворачивается. Право, не дверь, а флюгер какой-то. А телефон продолжает звать его к себе и… Эйсман сдается. Делает ровно то, что от него и требуется, то есть берет ручку    двери на себя, отворяет и входит.

И вот что предстает глазам уже ничему не удивляющегося Эйсман. Тихая, с редкими припаркованными машинами, а проезжающих – совсем ни одной, почти безлюдная улочка. Двух -  трехэтажные, однотипные, из красного кирпича дома. Много стелющейся по стенам зелени.  Два ровных  ряда  деревьев по ту и другую  сторону улицы. Какая-то редкая порода. Такие чаще встречаются на юге. Как будто бы  платаны.  Аккуратно остриженные шарообразные кроны. По-видимому,  уже  ранний вечер, если  зажглись уличные фонари. Кое-где, но далеко не сплошь, для «сплошь», видимо,  время еще не пришло, свет и  в выходящих на улицу окнах.
Эйсман пялится по сторонам, привыкая к новой реальности, а где-то над его головой раздается голос.

ГОЛОС. Пап!

Теперь Эйсман задирает голову, смотрит вверх. Что же он видит? Терраса на втором этаже. Какая-то женщина на террасе.

ЖЕНЩИНА НА ТЕРРАСЕ. Yes. It’s me calling you!   Are you Leonid Leopoldovich Eisman?
ЭЙСМАН. Ес, ай эм.  Допустим.
ЖЕНЩИНА НА ТЕРРАСЕ. Значит, я не ошиблась!  А меня, если, конечно, ты меня еще помнишь, Юлей.  Помнишь, кто это?
ЭЙСМАН. Юля? Ес… Д-да… Конечно… Что за вопрос? Я помню Юлю.
ЖЕНЩИНА НА ТЕРРАСЕ.  Как это здорово, что ты здесь! Каким ветром тебя сюда занесло? Как у тебя сейчас со временем?
ЭЙСМАН. Вообще-то… у меня много времени.
ЖЕНЩИНА НА ТЕРРАСЕ. Сможешь подняться ко мне?
ЭЙСМАН. А можно?
ЖЕНЩИНА НА ТЕРАСЕ. Я приглашаю.
ЭЙСМОН. «Ко мне» это где?
ЖЕНЩИНА НА ТЕРРАСЕ. Дверь сразу напротив тебя. Видишь? Второй этаж.  Я сейчас скажу, тетя Молли тебя пропустит. А я наверху  тебя встречу. Все! Я тебя жду.

Все. Пригласила и ее уже нет на террасе, а Эйсман стоит в нерешительности. Да, его по-прежнему одолевают сомнения. У него нет стопроцентной уверенности, что назвавшая его «папой» и сейчас так любезно приглашающего его к себе  женщина, назвавшаяся  Юлей,  действительно, его дочь.
Однако так и стоять столбом, решая проблему: «Откликнуться? Воздержаться?», - бесконечно нельзя. Нужно принимать какое-то решение. И Эйсман, наконец, его принимает. Подходит к двери дома, напротив которого он сейчас стоит, нажимает на пипку звонка, получает в ответ чье-то «Welcome!», входит и оказывается в уютном холле. Здесь пожилая, увенчанная благородными седыми буклями темнокожая дама в пенсне. Спицы в руках: вяжет.  По-видимому, это и есть тетя Молли.

ЭЙСМАН. Сорри… мадам… Видите ли…  Я воз кайндли инвайтид… 
ТЕТЯ МОЛЛИ (безмерно улыбаясь.)  Hallow, my boy! I know! I know! Feel at home (Показывает одной из спиц).  This way. Welcome. 

Лестница. Второй этаж. Но Эйсман на площадке никто, как было обещано, не встретил. Перед ним длинный, устланный синтетическим ковром, коридор. Двери справа и слева. Как в дешевой гостинице. Эйсман стоит в нерешительности, пока не приотворится  одна из дверей, и в ней не покажется уже представившаяся ему  женщина. На ней домашний халат.

ЖЕНЩИНА. Ну, наконец-то!  Заходи, заходи,  я тебя жду  (Сказала и исчезла за полуотворенной дверью.)
ЭЙСМАН ( по-прежнему смущенный, неуверенный,  вначале дошел до нужной ему  двери, потом в нее вошел.  )

Стандартно меблированная  комната. Или, скорее, все-таки дешевый односпальный гостиничный номер.  На столе бутылки, ваза с фруктами. Широкая кровать. На ней… Оказывается, пригласившая его к себе женщина не одна: на кровати,  распластавшись поверх покрывала, лежит, похрапывая,  огромный, полуголый, в одних полосатых оранжево-белых  шортах, негр.

ЖЕНЩИНА (когда Эйсман войдет и немного оглядится.) Очень удивилась, когда увидела тебя. Вначале не поверила своим глазам. Все-таки. Открой секрет. Как ты здесь оказался?
ЭЙСМАН. Кто-то мне позвонил… Это была не ты? А потом я вошел и ты позвала меня.
ЖЕНЩИНА.  Да ты,  я вижу, весь мокрый!  Даже  лужа с тебя натекла.  Где это с тобой?  У нас давно засуха. Или искупался?
ЭЙСМАН.  Не совсем… 
ЖЕНЩИНА. Ты так смотришь на меня!
ЭЙСМАН. Как?
ЖЕНЩИНА. Как будто не веришь, что это я… Признайся честно. Неужели ты меня ни капельки не узнал?
ЭЙСМАН. Д-да…  Ты очень изменилась.
ЖЕНЩИНА. А ты как будто  совсем не изменился… Так как меня зовут?.. А ну ка! Вспомни.
ЭЙСМАН. Зачем вспоминать? Я помню. Юлей.
ЮЛЯ. Ну, вот и прекрасно! А теперь давай переоденемся… Да-да, снимай с себя все мокрое. Пока не простудился. Подожди минутку (Сдвигает  створку встроенного платяного шкафа, что-то ищет.) Напомни, когда мы виделись последний раз… Хотя не надо, не говори. Сама вспомнила. На похоронах. Да, мы хоронили маму… Да, ты дал денег…
ЭЙСМАН. От которых ты вначале хотела отказаться.
ЮЛЯ. А потом устроил щедрые поминки. Как знать, если б не ты, как бы нам вообще удалось ее похоронить, а не положить в какую-нибудь общую братскую могилу.
ЭЙСМАН. О чем ты? Кто вообще сейчас хоронит в общей могиле? Если только в блокаду.
ЮЛЯ. Или чума. Вспомни, как хоронили в средневековье.
ЭЙСМАН. Не помню. Я там никогда не был.
ЮЛЯ. Пожалуй, вот это тебе подойдет (Протягивает  Эйсман мужскую пижаму.) 
ЭЙСМАН (колеблется «брать-не брать?».
ЮЛЯ. Смелее, папа!
ЭЙСМАН (наконец, берет и головой на храпуна.) Это его?
ЮЛЯ. Джима? Ну, что ты? Посмотри, какие у него размеры и какие здесь.  Снимай все. Да-да, и белье тоже. Если стесняешься при мне, можешь пройти в ванную. Кстати,  если тебе хочется… Ну, Ты меня , понял. Можешь сделать  прямо там.
ЭЙСМАН. Прямо в ванную?
ЮЛЯ. Почему в ванную? Там увидишь - ватерклозет.  Все, что с себя снимешь, оставь там. А я потом зайду, приведу в порядок.
ЭЙСМАН. Как ты скажешь (Когда уже окажется за дверью ванной комнаты, его голос из-за двери.) А что это  все-таки за парень?
ЮЛЯ. Где?
ЭЙСМАН. У тебя на кровати.
ЮЛЯ.  А! Это мой парень. После ночной смены. Бедняга. Работенка, я тебе скажу… Еще долго будет спать, как убитый.  Не волнуйся, нам не помешает. 
ГОЛОС ЭЙСМАН (из-за двери туалета.)  А что у него за работенка?
ЮЛЯ. Он в полиции. Первый помощник шерифа.
ГОЛОС ЭЙСМАН.  Ты говорила, но я не уловил. Как его зовут?
ЮЛЯ. Очень просто. Джим.
ГОЛОС ЭЙСМАН. Просто Джим?
ЮЛЯ.  Да, просто. Джим.  (Закуривает сигарету.) Хотя иногда его еще называют  Биг - Джимом, потому что еще есть  Шорт – Джим ( Садится в кресло. С пепельницей на коленях.) Он сейчас тоже здесь, прямо за стенкой, у  Лаари.
ГОЛОС ЭЙСМАН. У кого?
ЮЛЯ.  Моя подруга. Она  из Латвии.
ГОЛОС ЭЙСМАН. Давно?
ЮЛЯ. Что?
ГОЛОС ЭЙСМОН. Дружите.
ЮЛЯ. С Ларри или Джимом?
ГОЛОС ЭЙСМАН. С Ларри.
ЮЛЯ. Скоро год…  Да, папа, я вижу, ты отлично сохранился. Ты что-то принимаешь?
ГОЛОС ЭЙСМОН. Говори чуть погромче.
ЮЛЯ. Я говорю, ты как будто законсервированный. Только пополнел… Элегантный.  Нарядный. Подтянутый.  Немножко помятый – но дождь… Впрочем, ты всегда следил за собой. Я имею в виду: за своей внешностью. Не удивительно, что  нравился женщинам. Стоит ли удивляться, что мама всю дорогу ревновала тебя.
ГОЛОС ЭЙСМАН. Как ты сказала?
ЮЛЯ. Я вспомнила, как мама переживала всякий раз, когда ты долго не возвращался. Плакала. А я ее, как могла утешала.
ГОЛОС ЭЙСМАН. Видишь ли… У твоей мамы было богатое воображение…
ЮЛЯ. Ты хочешь сказать, что ты ей никогда ни с кем не изменял?
ГОЛОС ЭЙСМАН. Изменял… Конечно. Но как изменяют все.
ЮЛЯ. Мама тебе никогда не изменяла. Она тебя любила… Так, как тебя не любила ни одна женщина.
ЭЙСМАН (выходит из ванной комнаты, на нем пижама.) Ты тоже всегда была немножко фантазеркой. В этом ты пошла в маму.
ЮЛЯ. Ты оставил, как я тебя просила?
ЭЙСМАН. Да. Я положил…
ЮЛЯ  (гасит сигарету, перемещает пепельницу с колен на стол.) Посиди минутку (Исчезает за дверью ванной комнаты.)
ЭЙСМАН. Как давно ты начала курить?
ГОЛОС ЮЛИ (из ванной.) Какое это имеет значение?
ЭЙСМАН. Прежде ты не выносила табачного дыма…

Из-за двери ванной комнаты начинает доноситься шум только что запущенной  стиральной машины.

ЭЙСМАН.  В том, что наши отношенья были не безоблачны…  Я имею в виду себя и твою мать…   А отношения каких супругов… после того, как неизбежно схлынет первое… можно посчитать безоблачными? Я таких пар в своей жизни не встречал… Может, у тебя такие примеры. Я их не знаю… Наша главная проблема, отчего мы, в конце концов, и разошлись,  состояла в том, что тем, что я непростительно… «непростительно» с точки зрения твоей матери… проводил  много времени вне дома.  Но это была моя работа. У меня никогда не было ограничений, связанных с трудовым кодексом.  Мне нужно было завоевывать хоть какое-то место под солнцем. Я мог трудиться с утра до вечера. Твоя же мать – да, она постоянно ревновала меня. То была уже какая-то патология.  И это стало одной из причин… По поводу того, что она, как ты утверждаешь, любила меня…

    Лежащий до сих пор спокойно на кровати Джим громко всхрюкнул, ошалело вскочил.  Сидит на краю кровати,  угрожающе  таращится на  Эйсман.  Очень вовремя из ванной комнаты выходит Юля.

ЮЛЯ.   Stay down, stay down… Come on, come on.

На Джима это подействовало. Как будто успокоился. Тут же вернул себя на кровать. Вскоре опять захрапел.

ЮЛЯ. Сейчас постираемся, потом подсушимся. На все уйдет, примерно, с полчаса.  (Возвращаясь в кресло.) Так что насчет «любила меня»?
ЭЙСМАН (молчит.)
ЮЛЯ. Это не я, папа,  утверждаю. Так оно и было на самом деле. У нее никогда в жизни не было никого кроме тебя.
ЭЙСМАН. Ты так категорична…
ЮЛЯ. Она сама мне сказала об этом. Перед тем, как умереть. Перед смертью не лгут… Надеюсь, ты уже завоевал свое место под солнцем,  ты уже добился всего, чего хотел, и ты уже никуда ни к кому не перебежишь… Как насчет того, чтобы что-то перекусить?
ЭЙСМАН. Н-не уверен… Но я бы что-нибудь выпил. Можно?
ЮЛЯ. Без вопросов (Подходит к бару.)
ЭЙСМАН. Что это там за картина?
ЮЛЯ. Какая?
ЭЙСМАН. Там. У вас. В писсуаре.
ЮЛЯ.  «Конвент в Филадельфии провозглашает конституцию в США»… Тебе лучше что? «Мартини»? Водка?
ЭЙСМОН. Что за водка?
ЮЛЯ. «Сибирский сучок».
ЭЙСМОН. Что за «Сибирский сучок»?
ЮЛЯ. Ну, какая тебе разница? Обыкновенная водка. Просто так назвали.
ЭЙСМОН. Хорошо. Пусть будет «Сибирский сучок»… Вы не могли ей найти другое место?
ЮЛЯ. Ты о чем?
ЭЙСМОН. О картине.
ЮЛЯ. Далась тебе эта картина! А что-нибудь еще кроме картины тебя сейчас интересует?
ЭЙСМАН. Да.  Интересует. Это у твоего негритоса такая привычка?
ЮЛЯ. Что ты имеешь в виду?
ЭЙСМОН. Попользоваться, потом бросать, куда попало.
ЮЛЯ. А-а… Ты об этом. Нет, извини, это я. Промахнулась…  И  советую тебе, пока ты здесь,  пореже пользоваться словом «негритос». Если, конечно, не хочешь лишних неприятностей себе на шею…  Но ты сердишься, я это чувствую. Это хорошо. А то, сразу, когда вошел, ты был как вареный рак… Еще вопросы?
ЭЙСМОН. Как называется то  место, в котором ты живешь?
ЮЛЯ. Ты говоришь о городе?  Ханнибал. Штат Миссури.
ЭЙСМОН. Как ты  вообще… здесь?
ЮЛЯ. О-о, это долго рассказывать, но если у тебя есть время…. Не будем чокаться.

Выпили.

ЮЛЯ.  Ну что? Как тебе «Сибирский сучок»?
ЭЙСМАН. Лучше «Мартини».
ЮЛЯ. Ты, кажется, спросил, как я сюда попала… Кажется… Лет семь назад я  познакомилась с одним американцем. Как – думаю, для тебя совсем не важно.  Он пригласил, а я приехала. Сюда. То есть не прямо сюда, в Ханнибал, а сначала в Виргинию. Он, мой избранник,  был фермером. Представляешь? Что значит быть фермером в Америке. Огромный дом. Почти сто гектаров земли. Мне приходилось много работать. Готовить еду.  На всех. Ухаживать за домашними животными. Собаками, кошками, лошадьми, фазанами и даже за одним страусом. В общем, меня хватило только на полгода.
ЭЙСМОН. Ты была с ним…официально…  замужем?
ЮЛЯ. Естественно! По-другому я не могла.  И замужем и получила американское гражданство. Грин-карту. Все по полной программе. Теперь я официально миссис Тачер. Почти Тэтчер. Как тебе это нравится? 
ЭЙСМОН. Ну, а что же… сейчас?
ЮЛЯ. Я развелась.
ЭЙСМОН. Разлюбила?
ЮЛЯ. Не смеши мои тапочки, папа!
ЭЙСМОН. Он тебя разлюбил?
ЮЛЯ. Нет, я его почти во всем устраивала. Всему виною животные. Нет, конечно, я всегда  обожала и до сих пор обожаю  животных, но жить с ними в законном браке?.. Это далеко не для всякого. Я пахала с раннего утра до позднего вечера. Каждый день. Без выходных. И почти без праздников… И вот я оказалась здесь. Ханнибал… Ни о чем тебе не говорит?
ЭЙСМОН. Н-нет… А о чем это мне должно говорить?
ЮЛЯ. Том Сойер, папочка. Любимый герой моего детства. Ты, помнится, когда сам был еще в нежном возрасте, также был к нему неравнодушен.
ЭЙСМОН. Том Сойер? Д-да… Хотя, вообще-то… насколько мне помнится…. Он жил в городке под именем Сент-Питерсберг. Разве не так?
ЮЛЯ. Да-да, все так. Молодец! Даже об этом помнишь. Но только в книге. В действительности он списан с городка Ханнибал. Я об этом уже потом прочла. И когда я решила где-то устроиться, -  приехала именно сюда. И, ты знаешь, не прогадала. Замечательный городок!   Очень уютный, домашний. Здесь, как в деревне, почти все знают друг друга. Здороваются. Прямо как во времена Тома Сойера! Так трогательно! Прямо до слез.
ЭЙСМОН. С тобой тоже? Здороваются.
ЮЛЯ. Да, конечно. Еще как!
ЭЙСМОН. Так, значит, получается,  ты рассталась со своим фермером и с его домашними животными и решила заняться…  чем-то другим. 
ЮЛЯ. Да. Йес, папа.
ЭЙСМОН. И это самое… другое…
ЮЛЯ. Да-да, ты не ошибаешься. Именно то самое, о чем ты, конечно, уже подумал.
ЭЙСМОН. Но разве это… самое здесь не запрещено? Насколько мне помнится…
ЮЛЯ. Конечно, запрещено. Но разве можно на деле запретить то, чего  многим очень хочется?
ЭЙСМОН. Д-да… Ты права, конечно. То есть,  получается,  ты  с Биг-Маком… Я хотел сказать с Биг-Джоном, а твоя подружка из Латвии с Шорт-Трэком? То есть Шорт-Джоном.
ЮЛЯ. Да. Ты во всем классно разобрался! Да иначе и быть не могло. Ведь ты же известный адвокат.
ЭЙСМОН. Да перестань!  А… что  твоя подруга?
ЮЛЯ. А что «подруга»?  Отличная девушка. Если хочешь, я вас потом познакомлю.
ЭЙСМОН. После Шорт-Трэка?
ЮЛЯ. Не совсем. После Шорт-Джима…  И, кстати,  не надо его обижать. Также как и Биг-Джима.  И тот и другой очень приличные парни. И оба  чертовски устают на работе. А их жены устают от работы по дому и от ухода за многочисленными детьми. Они оба так любят детей!.. А теперь, пожалуй, чокнемся! Чин-чин!

Выпили.

ЭЙСМОН. Ты же… Насколько я тебя знаю и помню…  Ты никогда не любила детей. Ты, пожалуй, никого не любила. Только читать.
ЮЛЯ. Ну, не только.
ЭЙСМОН. И все-таки… Насколько я тебя УЖЕ знаю… Не могу в это поверить. Неужели не могла найти себе?… Более достойного, что ли, для себя занятия.
ЮЛЯ. Могла бы. Меня приглашали в бригаду дастменов. Или, чтоб тебе понятнее - мусорщиков. Очень достойное занятие. Им занимаются только самые квалифицированные, достойные выходцы из… Как это сейчас официально называется? Я постоянно забываю. Из трех букв.
ЭЙСМАН. Но у тебя же , помнится, была какая-то профессия. Ты же ведь чему-то училась.
ЮЛЯ. Да, педагог. Дефектолог. Имею полное законное право работать с детьми с врожденными дефектами речи. Ты представляешь меня в роли педагога-дефектолога в славном милом патриархальном городке Ханнибал? Здесь нет дефектов речи. Как это не ужасно, но здесь вообще нет никаких дефектов.  Абсолютная гармония и стопроцентное  совершенство… Между прочим, я как-то звонила тебе.
ЭЙСМАН. Да?
ЮЛЯ. Но не мобильный и не по домашнему, а в твой офис. Только этот номер и отыскала по инету. Но не застала тебя на месте.
ЭЙСМАН. Хм… Могла бы еще позвонить.
ЮЛЯ. Написала тебе. Но не  электронной почтой, а уже настоящее письмо. Почтовый конверт. Марки... Но ты не ответил.
ЭЙСМАН. Да? Может, моя секретарша? Удивительно бестолковая.  Могла не передать. Когда это было?
ЮЛЯ. Не помню.
ЭЙСМАН. А что ты хотела?
ЮЛЯ. Не помню.
ЭЙСМАН. Прости, я…
ЮЛЯ. Не помню. Не помню. Не помню.

Кто-то энергично постучал в дверь.
 
ЮЛЯ. Тссс… Приготовься, папочка.
ЭЙСМАН. К чему?
ГОЛОС (из-за двери.) Ребятки, это я! Я могу войти?
ЮЛЯ. Ну, конечно, Оксана Максимилиановна! Что за вопрос!

 Входит маленькая, но толстая женщина. Настоящая жаба.

 ОКСАНА МАКСИМИЛАНОВНА (едва вошла, тут же заквакала.) Так-так-так… Шо мы бачимо?.. (Выпучила  глаза на Эйсман.)  Во-отс зэт? Ху-ус зэт? Стрейндж пипл! Хиа!
ЮЛЯ (сохраняет спокойствие.) Это не «стрейндж», Оксана Максимилиановна.
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА. То есть, как  это не «стрейндж»? Я этого пана  бачу впервые.
ЮЛЯ. Этот пан  самый что ни есть  мой родной папа. Познакомьтесь.
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА (кажется, не верит.) Папа?
ЮЛЯ. Да. Батько. Именно так.
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА. А как жеж он здесь тогда, будь ласка – объясни,  оказался, а?
ЮЛЯ. По чистой случайности. Попал под дождь, а я в это время вышла на террасу, чтобы покурить, и увидела его. Пожалела, что он простудится.
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА. Д-да?.. Ну, если только так. Если простудится. Но  айди, конечно же, у него ноу-ноу.
ЭЙСМАН. Нет, отчего же? Совсем не ноу-ноу. Могу показать.
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА (прищурившись, внимательно всматривается в Эйсман.) Вот жеж… Який гарный у тебя батько! Ладно, не показывай (Вошла, а то торчала в двери, плюхнулась на сиденье стула подле стола.) Посижу чуток с вами (Разглядывает этикетки на  бутылках. ) Хм… Что-то с нашим Биг-Джимом последнее время… Как это по – русски? Очень прижимист. А хвастался, будто ему бонусы повысили…  Мне бы, пожалуй, вот… - ухватившись за бутылку, -  этого (к Эйсмонт.) Прошу, пане. Погляжу, как вы умеете за дамами ухаживать…  Можете быть довольными  своей дочурой, папочка.  Така гарна дивчина!  Да. Просто на загляденье. Красавица. Умница. Хай скул. Соблюдает гигиену. Все мои клиенты от нее без ума… Чокнемся, чокнемся! Зи знайкомством!.. ( Когда уже выпьет и утрется рукавом.)  У нее уже  постоянные  завелись.  Заказывают по многу  раз.
ЮЛЯ. А папа еще чем-то недоволен.
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА. Как, как? Не-до-во-лен?
ЮЛЯ. Удивляется, что не могла найти себе более приличное занятие.
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА. Удивляется? Ну, не може  этого быть! Нет, здесь какой-то мисандерстэндинг. Ты просто не рассказала ему. Дай мне!.. Можно?
ЮЛЯ. Да, Оксана Максимилиановна, выручайте. Я  вам буду очень благодарна.
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА  (с  искренним чувством, почти со слезами на по-прежнему выпученных по-жабьи глазах.)  Я горжусь своим заведеньем. Я его зачала. Да, вот этой грудыной. Двенадцать годин назад. С нуля. Нет, с единицы. То есть с себя самой. А теперь… полюбуйтесь. Как гарно у  мене. Четыре справных дивчины. Писаные красавицы. А я  стою на гарде их интересов (Берет из вазы грушу, ест.)   Хорошая груша. Дуже смачна… Но я еще не закончила. 
ЭЙСМАН. А, по-моему, уже достаточно. Я все отлично понял.
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА. Не-е-е! Ты еще ничегошеньки  не понял. Самого  главного . У каждой из моих девочек патент… Сик нос… Забыла, как это  по-русски.
ЭЙСМАН. Медсестра.
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА. Да-да! Медички. А это все…
ЭЙСМАН. Поликлиника.
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА. Ну, типа того. Какой жеж у тебя догадливый папочка! Сюда ходят только те, кто дружит с ло. Никакой мафии. Никакой шантрапы. Никаких скандалов, мордобоев. Ни-ни. У нас высокая входная плата и все мои девочки очень прилично зашибают. Возьмем, к примеру, вашу Люлю.  Еще годик-другой и она сколотит себе приличный капитал, инвестирует в банк (К Юле.) Скажи, это так?
ЮЛЯ. Да-да, Оксана Максимилиановна, все именно так!
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА. Или купит себе какие-нибудь акции и будет жить на интерес. Ну и что же, будь ласка, что же в этом плохого? Лучшей… как это? Судьбинушки… Для своей дочурки не придумаешь. (Разделавшись с грушей, берет  пластину  заранее нарезанного арбуза.)
ЭЙСМАН. А можно попросить вас?.. Мы так давно не виделись. Я о себе и моей дочери.
ОКСАНА МАКСИМИЛИАНОВНА. А! Понимаю. Вообще-то это не по ло, но так уж и быть, вижу, чоловик ты хороший. Так уж и быть… (К Юле.) Но  не забывай про бедного Джима.  И рамки. В моей поликлинике только гарные гости  и все, как один,  соблюдают рамки. Ну,  а  если уж кто-нибудь… С такими мы не чирикаемся. Тут же вызываем полицаев. Они тут очень быстро… (Возвращая недоеденный арбуз на поднос.) Нет, не дуже смачно (И перед тем, как совсем уйти, Юле.) Проветритесь. У вас тут дуже душно. Накурено. Хоть вешай топор. (Наконец, ушла.)
ЭЙСМАН. Ух, с каким бы удовольствием… я бы надавал по этой жирной заднице!
ЮЛЯ. Осторожнее, папочка.
ЭЙСМАН. Как только земля носит таких стерв.

Юля уходит дверью, за которой до последнего мгновенья работала стиральная машина.

ЭЙСМАН. Но мы начали о чем-то… точнее, ты, а потом пришла эта гадина… Что-то очень важное. Напомни… А, да! О том, что ты мне писала, но я не получил. Да, скорее всего, это моя бестолковая секретарша. Что  ты мне хотела?..
ГОЛОС ЮЛИ (из ванной.) Не слышу!
ЭЙСМАН (подходит к двери в ванную.) О чем ты мне писала в том письме?
ГОЛОС ЮЛИ (из-за двери.) Проехали, папа.
ЭЙСМАН. Между нами всегда было много каких-то недоразумений…
ГОЛОС ЮЛИ. Говори громче!
ЭЙСМАН. Я говорю, между нами всегда было много разного рода…  Я бы назвал это «нестыковочками». Знаешь, бывает, когда люди скользят друг по дружке, между ними никогда никаких конфликтов. С тобой -  постоянно что-то возникало… Ты всегда была закрытой, невозможно ни до чего достучаться. Ты откровенно чуралась меня, я это чувствовал. И  меня это нервировало. Я завидовал другим отцам, у которых все это…  каким-то  совершенно естественным путем… А вообще… Конечно, в этой жизни нет ничего идеального.  Постоянно нужно через что-то продираться. Но это все же больше касается внешнего мира. Когда же речь идет о доме…  В первую очередь, хочется мира и покоя. Чтобы никто не стоял у тебя над душой…
 ЮЛЯ (выходит из ванной комнаты.)  У тебя сейчас есть этот мир и покой?
ЭЙСМАН. Ты знаешь… Я вообще попал в уникальную ситуацию. Я тебе расскажу, ты мне не поверишь.
ЮЛЯ (берется за бутылку.) У тебя сейчас есть этот мир и покой?
ЭЙСМАН. Я хочу тебе рассказать, что со мной случилось. Как я ехал и в меня попала молния…
ЮЛЯ (налив себе и выпив.) У тебя есть сейчас  этот мир и покой?
ЭЙСМАН. Если честно… Со мной никогда этого не было. Ни того, ни другого. Но особенно болезненно я начинаю ощущать это только сейчас…
ЮЛЯ. Лучше поздно, чем никогда?
ЭЙСМАН. Не знаю… Не уверен, что лучше.

И тут, видимо, окончательно ожил Джим.  Как будто услышал у своего уха команду: «Подъем!». Одним рывком уселся на краю кровати. Посидел какое-то время,  осовело озираясь по сторонам, дольше всего  его взгляд задержался на Эйсман. Потихонечку осознал, что в комнате посторонний. Однако свое  отношение по этому поводу выражать не стал. Окончательно сполз с кровати, резво прошлепал мимо стола. Исчез за дверью ванной комнаты. 

ЭЙСМАН.  Что же?..  Как ты считаешь, мне, наверное, теперь придется… уйти?
ЮЛЯ. Тебя пока никто не выгоняет. Как хочешь. Дело твое.
ЭЙСМАН. Но я начал было рассказывать, но ты не проявила никакого интереса, а между тем….
ЮЛЯ. Ты о чем?
ЭЙСМАН. О том, что в меня попала молния. 
ЮЛЯ. И что?
ЭЙСМАН. О том, что меня больше нет.
ЮЛЯ. Меня это не удивляет, папа. Тебя никогда не было…

Пока Эйсман соображает, что ему на это ответить, возвращается Джим. Кажется, всем довольный, масляно улыбающийся. Поправляет на себе свои в оранжево-белую полоску шорты.

ДЖИМ. Hallow, dude! We’ve got a guest?..  Who’s that chap?
ЮЛЯ. Don’t feel worried, Jim. It’s but my daddy.
ДЖИМ (недоверчиво.) Daddy? Oh, dear me! Did he fall from the moon? And what’s he doing here?
ЮЛЯ. It’s me.  I mean this is me calling him. 
ДЖИМ. Called him? (По-хозяйски садится за стол.  Берет с подноса недоеденный жабой кусок арбуза.) What for? 
ЮЛЯ (она сама кротость.) I don’t know. Honestly I do not know. For nothing special. We’ve not seen one another for ages.
ЭЙСМАН. Про что вы?
ЮЛЯ. Он спрашивает, откуда ты взялся. Я отвечаю, что мы не виделись уже много лет.
ЭЙСМАН (к поедающему арбуз Джиму.) Йес. Ви дид нот си.  Ви дид нот  спик. Бат ду пот вари. Ай  нау до хоум. Андерстенд?
ЮЛЯ. Не думаю, что бы он понял твой английский. Наверное, тебе все-таки лучше помолчать.   
ЭЙСМАН. Я просто хочу дать ему понять, что я сейчас уйду.   
ЮЛЯ. А когда тебе придет время  уходить, сейчас или не сейчас, об этом  ты услышишь от меня. Но не раньше.
ЭЙСМАН. Да?  Ты так считаешь?
ДЖИМ. Hey! People! What’s the matter?  What’s you’re talking about?
ЮЛЯ (как будто начинает сердиться.)  Please, listen. This is  MY daddy, Jim. I repeat… It’s likely you did not hear me.  I’ve not seen him…
ДЖИМ. Don’t fool me, my honey. I’m an old bird. I see him through  and you won’t dupe me. I’d like him take to his heels. (Фукнул семечкой.  Она почти долетела до Эйсман.)
ЮЛЯ (сдерживает себя.) Please… Jim… Do not make me angry. I want him here. Not long, but I want him here. He’ll go. Soon. Very soon. Cannot you have some patience? Please.

Она-то сдерживается, но не таков Эйсман. Что-то, видимо,  в нем возмутилось.

ЭЙСМАН. А что ты тут вдруг… раскудахтался? Ты по какому праву меня отсюда выставляешь? Разве ты тут хозяин?
ЮЛЯ.  А тебе бы  лучше помолчать, папа. Позволь, я сама. 

Но Эйсман,  кажется, уже понесло.

 ЭЙСМАН. Ишь…  фельдмаршал какой!  Кутузов еще тут выискался. Чего хвост свой распустил? Потому что ты ей  заплатил?  Пейд? Йес? Ноу проблем. Ай ту. Андерстенд? Ай ту пей.  Ай хэв мани. Кредит карт. Мастер-карт. Донт билив? Могу показать. 

Джим обескуражено таращится на Эйсман, пока молчит, но Юля, кажется,  встревожилась уже всерьез. 

ЮЛЯ. Не надо, папа. Я прошу тебя. Замолчи. ТАК здесь нельзя. Ты  все испортишь.

А вот и Джим, похоже, пришел в себя.

ДЖИМ. What’s the heck he about? He? Paid? For you? What’s the heck all that matter?!
ЮЛЯ. No, no! He did not! Come on, please. He’s not wanted here. He’ll go now. Пап… Прошу тебя. Я хотела по-хорошему. С ним можно по-хорошему. Он неплохой. Он бы понял. Но ты опять все испортил. Вот теперь… Да, тебе, действительно, лучше уйти. Не упираясь и чем быстрее, чем лучше. Подожди, я принесу. (Вышла из-за стола, быстрым шагом направилась к одной из дверей, скрылась за ней.)
ЭЙСМАН.  Нот вонтид? (К невидимой сейчас Юле.) Ю тел ми ай нот вонтид? Ю а мистейкен (К Джиму.) Она мистейкен. Меня здесь хотят.  И я тебе сейчас объясню, почему…
ДЖИМ (выглядит опять довольным. Улыбается.). No, old chap. This is you mistaken. You’re lost. I’m winner.
ЭЙСМАН. Ничего подобного. Я не лост, а ты не виннер.
ДЖИМ (дружески похлопывая Эйсман по плечу.) Lost! Lost!
ЭЙСМАН. А ну… Не лапай меня!  (Сбросив с плеча руку Джима.) Ну вот что…  Ты, вонючая груда мяса,  теперь слушай меня внимательно. Слушаешь? (Джим с улыбкой смотрит на Эйсман.) Мое последнее слово.  Хоть на стенку лезь, но я не лост и отсюда никуда не гоу. Андерстенд?

Юля выходит из-за двери, с охапкой выстиранной, и высушенной одежды Эйсман.

ДЖИМ (к Юле.) What’s he about? I don’t get in.
ЮЛЯ (Эйсман.) Что? Какая бешеная собака тебя укусила? Очнись. Веди себя прилично. Не сходи с ума.
ДЖИМ. Yes! Yes! Tell him. He must go.
ЭЙСМАН. Ноу. Даже и не мечтай.  Ай ду нот гоу.
ЮЛЯ. Ты делаешь  большую  глупость. Ты погубишь. И меня и себя.
ЭЙСМАН (с пьянящим ощущением, что ему сейчас и море по колено.) Ноу. Вы – оба – что один, что другой, можете мне сейчас говорить, что угодно, но я не  гоу  (К Джиму.)  Скорее ты гоу. А я не гоу.

 А вот что в ответ на это делает Джим. Молниеносный профессионально отработанный захват,  и Эйсман оказывается беспомощно барахтающимся у него под мышкой. Несет Эйсман,  как пушинку,  открывает ногою дверь,  вышвыривает как паршивого котенка на синтетический ковер в коридоре.  Еще через чуть-чуть на том же ковре оказывается и отстиранная, подсушенная, поглаженная  одежонка  Эйсман. Дверь захлопывается.
Но, кажется, это еще не конец. Эйсман, немного полежав, очухавшись, с трудом поднимается с ковра. Его слегка пошатывает.  Обретя равновесие, поправив на себе пижаму, даже за чем-то подвернув ее рукава, возвращается туда, откуда его несколькими минутами назад вышвырнули. Там – или, скорее, уже здесь, - те же Юля и Джим. Она виновато сидит, он что-то сердито выговаривает ей.

ЭЙСМАН (едва успел войти. ) Эй, ты! Черномазый. Оставь ее в покое. Сюда. Ко мне. Я по-прежнему не гоу (Не мешкая ни секунды, принимает боевую стойку.)

Джим тут же , почти метровым шагом, отправляется навстречу Эйсман. Кажется, собрался угомонить Эйсман тем же приемом. Но Эйсман уже тертый калач, стреляный воробей, он все это предусмотрел. Ускользает из объятий Джима. А дальше… Позиционная, затяжная война. Завозились, надсадно пыхтя. Джим теперь пытается завалить Эйсман, подсечь его ноги, но Эйсман каким-то чудом пока удается удержаться на ногах. В такого рода борьбе, особенно, когда противник намного тебя сильнее, все средства хороши. В руке Эйсман в какой-то момент   оказывается какой-то предмет, которым он ударяет  по голове Джима.   А вот и результат: Джим, громко ойкнув, сначала отпускает Эйсман,  какое-то время – пару-другую секунд –  стоит, слегка покачиваясь, закатывая глаза.

ДЖИМ. Oh, god damn (С шумом валится на пол.)

Оцепенение, длящееся несколько секунд. Первой приходит в себя прежде наблюдающая со стороны за этой схваткой Юля.

ЮЛЯ. Ты же, кажется,  его убил (Подошла к продолжающему лежать на полу Джиму. Присев на корточки, щупает у него пульс.)   
ЭЙСМАН. Ты в этом уверена?
ЮЛЯ. Видимо, попал  прямо по его виску. Он не дышит.

А у Эйсман в руке всего лишь связка ключей.

ЭЙСМАН. Откуда это?
ЮЛЯ. Что?
ЭЙСМАН. Ключи.
ЮЛЯ. Вывались у тебя из  кармана пиджака.
ЭЙСМАН. И, ты думаешь, этим можно убить?
ЮЛЯ. Я не думаю. Я вижу.
ЭЙСМАН (недоверчиво.) Ты «видишь»!
ЮЛЯ. Мне пришлось поработать какое-то время медсестрой (Поднимаясь с колен.) Постой здесь. Ни до чего не дотрагивайся. Ничего не делай. Только дыши (Вышла за дверь, вскоре вернулась с одежонкой Эйсман.) Одевайся.
ЭЙСМАН. Что же нам теперь делать?
ЮЛЯ. Не «нам», а «тебе». Одевайся и как можно скорее уходи. Пока никто не поднял тревогу.
ЭЙСМАН. А ты?
ЮЛЯ. За меня не волнуйся. Что-нибудь придумаю.
ЭЙСМАН (торопливо переодеваясь.)  Зачем придумывать? Расскажи все, как было. Ты здесь не при чем. Это моих рук дело. Тебе ничего не будет.
ЮЛЯ. Да, конечно. Я так и сделаю.  Расскажу.
ЭЙСМАН. Если я исчезну, и если вся вина на мне… Ты же им скажешь, что это сделал я…  Допустим, из ревности.  Да, он приревновал тебя. С этого все и началось.  Поняла? Тебя не должны наказывать.
ЮЛЯ. Да-да! Я так и сделаю.
ЭЙСМАН. Правда, есть одно «но». Они могут засомневаться. Тебя  могут посчитать сообщницей...
ЮЛЯ. Вовсе необязательно.
ЭЙСМАН. Мы можем предполагать. Тебе придется оправдываться.
ЮЛЯ. Я оправдаюсь. Не переживай за меня. Но не раньше, чем тебя здесь не будет.
ЭЙСМАН. За  меня тоже не волнуйся. Вот ты не хотела меня послушать, тогда послушай сейчас…
ЮЛЯ. Одевайся. Быстро. Одевайся!  И чтоб тебя тут не было.
ЭЙСМАН.  Ты вот иронизируешь насчет того, что меня нет, но это так, и они ничего не смогут со мной  сделать.
ЮЛЯ. Да-да!.. Ботинки еще не просохли.
ЭЙСМАН.  Ты, видимо, не понимаешь, о чем я говорю. Хотя да… В это невозможно поверить…
ЮЛЯ. Мы теряем время, папа! Драгоценные секунды. Да, они могут оказаться для тебя роковыми.
ЭЙСМАН. Хорошо…

Стук в дверь и вслед за этим доносящийся из-за двери голос Оксаны Максимилиановны.

ГОЛОС ОКСАНЫ МАКСИМИЛИАНОВНЫ. Люлю! Люлю!  Ты здесь?
ЮЛЯ. Да-да, Оксана Максимилиановна! Что вы хотели?

Вот кто в этой ситуации не теряет голову, так это она, проявляет поразительное хладнокровие. 

ГОЛОС ОКСАНЫ МАКСИМИЛИАНОВНЫ. Ты почему заперлась?
ЮЛЯ. Извините.
ГОЛОС ОКСАНЫ МАКСИМИЛИАНОВНЫ. Что значит «извините», когда это не по ло?! Это же против секъюрити. Сейчас же открой дверь.
ЮЛЯ. Я не могу.
ГОЛОС ОКСАНЫ МАКСИМИЛИАНОВНЫ. Что значит «не могу»? Почему?
ЮЛЯ. Я ставлю  папе клизму. Он стесняется. Специально попросил меня.
ГОЛОС ОКСАНЫ МАКСИМИЛИАНОВНЫ. Клизму? Зачем?
ЮЛЯ. Затем, что у него запор.
ГОЛОС ОКСАНЫ МАКСИМИЛИАНОВНЫ. Фу, ты! Лучше бы ты занималась нашим Джимом, а клизму твоему папе могла бы с удовольствием поставить и я. Ладно, продолжай. Но чтоб это было последний раз. Делаю тебе реприманд.
ЭЙСМАН (дав жабе время ускакать подальше от двери.) Послушай…  Я вот о чем подумал… Я-то знаю. Что бы ты мне не говорила, как бы меня не успокаивала, я знаю, как трудно иногда бывает доказать свою не-вину. Часто бывает проще тем, кто виновен. Им отчего-то больше верят. Поэтому, я подумал,  мне все-таки лучше… 
ЮЛЯ. Никаких «подумал». Уходи немедленно.
ЭЙСМАН. Не знаю, каков твой план действий, но мне кажется, все-таки будет лучше, если я сам. Вызову полицию. И во всем им чистосердечно признаюсь. Это снимет все вопросы…
ЮЛЯ. Я  этого не хочу.
ЭЙСМАН. Можешь мне объяснить, почему?
ЮЛЯ. Не могу.
ЭЙСМАН. Что  все это значит ? «Не хочу. Не могу». Если речь идет о жизни и смерти.
ЮЛЯ. Дай слово. Что если  я скажу, ты больше не будешь упираться.
ЭЙСМАН. Даю.
ЮЛЯ. Хорошо. Я тебе поверю. Тогда слушай… Расскажу тебе, примерно, то, что я написала в том письме, на которое ты не захотел ответить.
ЭЙСМАН. Я не получал…
ЮЛЯ.  Я в том письме  призналась тебе… в любви… Любви не той… Любви особенной.  Чистой, благодарной,  светлой. Какой только и может быть любовь у дочери к отцу… Да, я любила тебя, папа. Втайне любовалась тобой. Завидовала тем, с кем ты охотно встречался, разговаривал. Шутил, улыбался. Со мной…  нет. Очень-очень редко. Всегда с неохотой,  через губу. От тебя всегда веяло на меня таким холодом! У тебя в запасе для меня всегда было одно слово: недотёпа. Что ни скажу,  что ни сделаю: «Ну, какая же ты недотепа!».
ЭЙСМАН. Извини, перебью….
ЮЛЯ. Не сейчас!  Иначе я собьюсь, и уже не смогу… Помнишь, как ты от нас уходил?  Те страшные минуты…  Ты спешил. Мама еще о чем-то с тобой, а я закрылась у себя на ключ. А когда тебя у нас уже не стало, я вскарабкалась на подоконник… Какое только чудо тогда меня удержало… Но я потом еще года два…  обычно по вечерам… ездила к твоему новому дому. Я боялась, что меня заметят, поэтому пряталась. То за деревом, то за будочкой сапожника, ты тоже, наверное, ее помнишь. Пока ее не снесли.  Я знала твои окна. Я ловила твое отражение. Иногда – какое счастье! – занавески  были отдернуты,  и я видела – на одно, другое мгновенье, не больше, - тебя самого. Настоящего. Живого. Видела всего-то чуть-чуть, но и этого было достаточно, чтобы я чувствовала себя  в тот вечер… окрыленной. Да, я тогда почти летела, когда возвращалась домой.
ЭЙСМАН. Я этого не знал. Поверь мне!  А если б знал…  Ты могла бы придти… в гости.  В любое время…
ЮЛЯ. Неужели ты, действительно, такой  идиот, папа? Или им притворяешься?..  Ну, вот и все…  А теперь, как и обещал, -  уходи.
ЭЙСМАН. И все-таки… если б я знал… Может, и все в моей жизни обернулось б иначе…
ЮЛЯ. Будь верен своему слову – уходи.
ЭЙСМАН.   Да-да, конечно! Я буду верен, я сейчас уйду, но «недотепой» я тебя тогда не называл.  «Недотепкой» - да. Но… Ты … чувствуешь разницу?
ЮЛЯ. Уходи.
ЭЙСМАН. Ты как будто поганой метлой меня гонишь…
ЮЛЯ. Да уходи же, наконец!
ЭЙСМАН. Еще пару слов.
ЮЛЯ. Нет.  Больше никаких слов. Уходи.
ЭЙСМАН. Да-да!.. Но… послушай меня… Если я действительно  сейчас уйду, как ты от меня добиваешься… Представляешь, что получится? Я убью уже не этого борова. И не случайно. То, что я уже сделал, вполне можно квалифицировать, как  «непредумышленное убийство». Статья 105 УК РФ. Впрочем, меня будут судить по законам уже другой страны. Убийство полицейского. Мне может грозить  пожизненное… А, может, и электрический стул. Зависит от штата. А если я все-таки уйду… Это будет означать самоубийство,  и я предстану перед другим судом. Нет, не тем, смешным, который я уже пережил… А куда более страшным. И им – ТАМ – уже наплевать будет с высокой горочки на все смягчаюшие… А это значит… Ты можешь простить меня?

Юля молчит.

ЭЙСМАН. Не уйду, пока ты не скажешь.
ЮЛЯ. Ты теряешь время, папа. Мы оба теряем время.
ЭЙСМАН. Не уйду, пока не скажешь.
ЮЛЯ. Хорошо, если тебе так хочется это услышать… Нет. Не прощу.
ЭЙСМАН. Это… твое последнее?..  Ты толкаешь меня на самоубийство?

Юля молчит.  Эйсман еще какое-то время постоял. Наконец,  вышел за дверь.
Внизу та же ловко орудующая спицами  тетя Молли.

ТЕТЯ МОЛЛИ. All’s OK? Have got what you wanted?
ЭЙСМАН. Да- да!  Я гот. Сэнк ю. Я нашел свою дочь.
ТЕТЯ МОЛЛИ. We’ve classy girls.
ЭЙСМАН. Нашел.  И сразу же… опять… потерял.
ТЕТЯ МОЛЛИ. I see. Would be happy to see you again.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Что это? Где он?
Абсолютно новая декорация. Вместо тихой, уютной, засаженной платанами улочки – стена из сплошного тумана. Хотя, если всмотреться, появляются контуры, очертания низкорослого, примерно, по пояс Эйсман,   кустарника.  Cумерки. Опять же, то  ли утренние, то ли вечерние – с этим предстоит еще разобраться.
Так что же это? Что это вообще за территория? Какая страна? Или даже – какая  часть  света? Какие люди, народы, расы ее населяют? Как они относятся к чужестранцам? Какие у них обычаи? Да и населена ли эта территория  кем-то вообще? Или он,  Леонид Леопольдович Эйсман сейчас абсолютно один одинешенек в этом мире?

ГОЛОС  ЗА СПИНОЙ. Извините, не помешаю?

Чей-то силуэт. Скорее всего, человеческий.  Но это пока единственное, что Эйсман может сказать более-менее  определенно: «Се человек!». Но это Эйсман теряется в догадках, а силуэт держится очень уверенно.

СИЛУЭТ.  Ба-а! Кого я вижу!  Вот так встреча! Леонид Леопольдович?  Эйсман? Я не ошибся?
ЭЙСМАН (теряясь, не зная, о чем или, скорее, о ком и подумать.) Н-нет.  То есть да. Вы не ошиблись. А кто вы?
СИЛУЭТ.  Рад вас видеть! Искренне рад.  Спешил… Да все, знаете ли,  по целине, по целине. Чтобы подсократить дорогу. Все боялся опоздать… Колючек, видите,  на себя насажал… Тернии…  А вы тоже?
ЭЙСМАН. Что  «тоже»?
СИЛУЭТ. Пришли, чтобы проводить в последний путь бедного мальчика?
ЭЙСМАН. Какого мальчика?
СИЛУЭТ. Как?!  Вы! Не знаете Гошу  Козлова?!
ЭЙСМАН. Нет. Впервые от вас слышу.
СИЛУЭТ. Удивительно.
ЭЙСМАН. А кто этот Гоша Козлов?
СИЛУЭТ. Тогда зачем же – простите – вы его тут ждете?

Этому  – Бог знает, кто он, - существу, кажется,  свойственно не отвечать на прямые вопросы.

ЭЙСМАН. Я никого не жду.
СИЛУЭТ. Вдвойне странно. Тогда отчего вы здесь? Как вы здесь оказались? В такой ранний час.  В этой дикой безлюдной местности. 
ЭЙСМАН. Случайно.
СИЛУЭТ. Случайно?.. Но случайно, Леонид Леопольдович, в этом мире ничего не происходит. Все предопределено.
ЭЙСМАН. Что вы хотите этим сказать?
СИЛУЭТ. Но раз уж вы ничего не знаете о Гоше Козлове… Впрочем, вы, кажется, и меня до сих пор не узнали.  Признайтесь честно.
ЭЙСМАН. Да, признаю.
СИЛУЭТ. Моя оплошность. Я должен был бы уже давно вам представиться (Берется за тулью черной шляпы, слегка приподнимает шляпу, как делали когда-то джентльмены еще столетье назад.)  РешетОв… Да, это очень важно, - ударение именно на последнем слоге, потому что есть еще один… мой коллега, но то будет уже РЕшетовым. Нас поэтому то и дело путают. Так вот, - Решетов - Благобразов. Доктор наук. Профессор. Впрочем, все это уже в относительно отдаленном прошлом. Ныне я на заслуженной пенсии. Да, заурядный пенсионер. Но это не мешает мне проявлять живой интерес ко всему, что происходит в этом трагическом, вы, наверное, согласитесь со мною, мире. Я бы даже сказал: чем ближе к вечности, тем внимательнее к преходящему. Хотя обычно бывает ровно наоборот. Вас, кстати, судя хотя бы по выражению вашего лица, это преходящее совсем не  радует.
ЭЙСМАН. А вас? Радует?
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Неоднозначно, Леонид Леопольдович. Ой как, знаете ли,  неоднозначно! С одной стороны, конечно же – да. В смысле: «Нет». Не радует. Или «радует, но не очень». Временами даже просто ставит в тупик. Взять того же нашего беднягу. Я говорю о   Гоше Козлове… Нет слов. Конечно, мы все удручены. И, в первую очередь, назовем это так, - окружающей, теснящей нас со всех сторон неоднозначностью.  Другое слово: двусмысленностью.  Складывается временами такое впечатление, что  нами как будто всё кто-то играет в кошки-мышки. Кто мышки, а кто кошки, вам, как человеку образованному, обладателю  двух высших образований,  думаю, объяснять не надо, Я вот, сколько ни живу на этом свете – а мне, откровенно говоря,  пошел уже семьдесят второй… Да-да, семьдесят второй, хотя многие искренне считают, что я выгляжу моложе. Обманчивое впечатление.  Во многом благодаря тому, что всегда придерживался  строго определенного режима. Диеты, например. Да, я убежденный вегетарианец.  Так вот, сколько ни живу, все пытаюсь добраться до  разгадки. До сути, или даже  до ядра. Но чем дальше и глубже захожу в своих поисках, - тем, знаете ли, все больше и больше… окончательно теряюсь. Потому что открываются таки-ие глубины,  таки-ие пропасти, даже, не побоюсь этого слова, таки-ие бездны… Все больше укрепляюсь в убеждении, что скромному  человеческому разуму… с его-то ограничениями, табу и прочее, и прочее,  добраться до этой сути практически невозможно. Мир как будто специально что-то прячет от нас. Может, не доверяет? Отсюда следует что?.. Ваш вариант ответа. 
ЭЙСМАН. Я не знаю.
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Никогда не задумывались об этом? А хотите узнать?
ЭЙСМАН. Допустим.
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Надо бы прекратить.
ЭЙСМАН. Прекратить что?
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Валять Ваньку. То бишь… Заниматься бесполезными поисками. Поставить на этом точку и раз и навсегда успокоиться. Но ведь мы же так не можем! Мы же так устроены, что, хоть ты тресни, а мы все продолжаем и продолжаем. Я тоже… Обратите внимание…(Ткнул куда-то вбок наконечником оказавшегося у него в руке зонтика.)

К этому моменту туман рассеялся, видимость значительно улучшилась. Далеко на горизонте показались очертания  неторопливо восходящего солнца. Заметнее стало и   все окружающее.

РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Дорогу… видите?
ЭЙСМАН (неуверенно.) Д-да. 

Действительно, дорога. Разбитая. Отнюдь не асфальт. Скорее, голая земля. А еще - изгородь. Как будто это загон для скота.   Жутковатый унылый ландшафт.

РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. А теперь… Пока у нас еще остается до Гоши Козлова какое-то время, я хочу поделиться с вами своей мечтой… Вы позволите?
ЭЙСМАН. Зачем?

Но Решетов-Благобразов в очередной раз не услышал. Или услышал, но  притворился,  что не услышал.

РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ.  Я вас надолго не задержу. Да и не смогу долго. Даже если б и захотел. Бедный мальчик… Я говорю все про того же Гошу  Козлова. Появится с минуты на минуту. Так вот, моя, уже много лет длящаяся мечта заключается в следующем…  Вообще-то я был, естественно, воспитан в духе атеизма, но, видимо, то, что было заложено в меня еще из тех, далеких, почти доисторических времен, именно это обстоятельство в последующем и подвигло меня.  Словом, мною как-то, в еще относительно молодые мои годы, овладело желание  разгадать один ребус.  По  заветам кого же мы, собственно говоря, живем? Бога или, извините, за это неприличное слово – черта? Да, я знаю, я не первый и, видимо, отнюдь не последний, кто будет пытаться решить этот ребус… Или шараду, если вам так больше угодно. Охоты докопаться до истины много, но, при этом, как мало же нам дано!  Какими скудными когнитивными средствами мы  располагаем! Как молниеносно быстротечна, особенно по масштабам вечности,  наша жизнь!  Тем не менее,   желание  все не  отступает и не  отступает. Все не отступает и не отступает. И, вы знаете, мне кажется, - я уже почти… приблизился. Почти нашел ответ. Ключ. Если угодно, разгадку… Впрочем… (Напряженно вслушивается.) Вы тоже слышите?

Да.  Доносящиеся издалека, но усиливающиеся с каждым мгновением звуки. Скорее всего, напоминающие барабанную дробь.

РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Да… Это он. Гоша Козлов. Узнаю. Его позывные.  Предлагаю, давайте подойдем к дороге поближе. Чтобы получше его разглядеть. И чтобы у него было побольше шансов разглядеть нас.

Так и сделали, то есть подошли поближе к дороге.

РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Вот тут мы его и подождем… Однако, возвращаясь…. Мы, если вы помните,  а если забыли, вам напоминаю, остановились на черте. На  самом-то деле ведь это  вовсе и не черт, в его, так сказать, традиционном  для нас обличии, то есть с копытцами, рожками и тому подобной галиматьей. Плод богатой и самобытной  народной фантазии. Не-ет, это… я вам скажу… куда как более, что ли, презентабельная… величественная даже фигура.  Вот кто, возможно, первопричина, отчего мы так все живем  и отчего нам всем, за крайне малым, редким исключением, скажем так: «Не комильфо»…

А звуки все ближе и все отчетливей. Вот  что-то уже и показалось на горизонте. Какое-то многолюдное шествие.

РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Да-да, вы совершенно правы! Это не просто шествие. За ним настоящая свита. Однако… Позволю закончить свою мысль. Слишком многие кончики в нашей жизни  не сходятся. Слишком много очевидных нестыковок. Не соответствующих… вроде бы… Да, я намеренно это подчеркиваю «вроде бы», потому что откуда нам-то досконально это знать? Не соответствующих  истинно Божественному замыслу. Такому, каким  мы его себе  представляем. Предполагающему… опять же «вроде бы»…  согласие и гармонию. А вместо  этого мы видим что? Полный, извините, раздрай.  Да вы и сами тому служите более чем наглядным примером. Где, в чем ваша  личная персональная гармония?.. А, вы молчите. Вам нечего на это сказать.  То же и с согласием. Я уж не говорю про такие высокие материи, как счастье и любовь. Это вообще… нечто заоблачное. Абстрактное. Где то самое, наконец,  на что мы могли бы элементарно хотя бы, ну, что ли, там,  опереться? Или заявить во всеуслышание: «На том стоял и стоять буду?». Но ведь даже этого, извините,  нет. Все непрочно, все скользко, неоднозначно и неопределенно. Так кого же, позвольте мне спросить,  в этом винить, если не что-то типа нечистой силы?

А вот и  барабанщики! Их четверо. Вышагивают стройной, почти не ломающейся, несмотря на неровности дорожного полотна,  шеренгой и бьют непрерывно палочками по своим инструментам.  А за ними, с небольшими интервалами, - словно перенесшиеся со старинных гравюр, или одушевленные оловянные солдатики. На всех  пестрые  камзолы, треуголки с кистями. Вооружены. И вооружение у них соответствующее их наряду. Скорее всего, это мушкетеры. Вслед  за ними  четверка лошадей. На них черные, с кистями попоны,  тянут за собой тележку на колесах,  с  помостом. Посреди помоста  большая, под человеческий рост,  железная, разумеется, клетка. В ней человек.  Высоченный, статный добрый молодец в расцвете сил. На молодце  длинный, до пят,  белый балахон, но голова не покрыта. Когда тележка подравняется,  это позволит  разглядеть, что творится у этого молодца  на лице. Вот хоть и в клетке, не заметно, что он этим как-то сильно  удручен. Судя по улыбке, настроение у него совершенно безоблачное. Заметил стоящих у обочины. Видимо, кого-то из них узнал. Встрепенулся, припал лицом к клетке, что-то, видимо, прокричал.

РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ (взмахнул приветственно своей шляпой.) Да-да, мы здесь! Ты не один! Держись, мой мальчик!

Кажется, готов был прокричать что-то еще,  если б  не бросившаяся к ним  парочка воинственно настроенных мушкетеров. С мушкетами наперевес. Эйсман испугался, попятился, а Решетов-Благобразов защитился от нападающих шляпой и зонтиком.  И то ли мушкетеры сами чего-то испугались, то ли сочли обоих нарушителей недостойными их внимания, -  наступление прекратили. Да и повозка к этому моменту уже  почти проехала.

РЕШЕТОВ-БЛАГОРАБРАЗОВ (после того, как опасность минует.) Ах, Гошенька, Гошенька… (Провожает взглядом процессию.) Что ты натворил? А я ведь неоднократно тебе говорил. Предупреждал, чем это все обернется.  Но ты меня упрямо не слушал
ЭЙСМАН. А куда его везут?
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ (кажется, впервые услышал и ответил по существу. Но вначале ткнул зонтиком.) Там… Видите?.. Классического типа эшафот. Или, прошу прощенья, если более точно  -  виселица. В полукилометре отсюда. Сейчас все-таки пасмурно, а, будь хорошая погода, даже без бинокля можно было бы уже и отсюда что-то разглядеть   
ЭЙСМАН. И … что? Его действительно повесят?
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Естественно.
ЭЙСМАН. За что?  Что он такого, как вы сказали,  натворил?
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Ох, и не спрашивайте!
ЭЙСМАН. Все-таки.
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Ужасное преступление.
ЭЙСМАН. Можно, наконец,  узнать, какое? (Сердясь.) Хватит говорить со мной загадками!
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Ну, если вы так настойчивы… Он наступил на горло.
ЭЙСМАН. На горло? Чье горло?
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Да на свое же! Да, свое, свое. Всего-то лишь. Бедный мальчик… Я называю его «мальчиком» потому что помню его… От  сих. Можно сказать, вырос у меня на глазах. Я был другом их семьи. Мать в высшей степени культурная интеллигентная женщина. Отец народный художник РСФСР. Анималист. А Гоше, во многом это наследственное,  было суждено стать нищим безвестным гениальным мультипликатором. Мультипликатором от Бога. Можете себе представить? Это такая честь! Но тот же Бог, непонятно  зачем, наградил еще его и привлекательной внешностью… Вы, наверное, уже обратили на это внимание… Обратили?
ЭЙСМАН. Нет, не обратил. Ну и что дальше?
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Это-то его и погубило. Он стал не то девятым, не то десятым супругом  голливудской кинозвезды. Намеренно не называю ее, чтобы избежать обвинения в дифамации. Скажу одно: мерзкая баба. Но зверски талантливая. И самое главное – денег куры не клюют. Какая уж тут мультипликация?!   И вот – результат.
ЭЙСМАН. И что?..  Его… действительно?
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Да. Действительно. Правда, не совсем тривиальным способом. Вверх ногами. Бедный мальчуган.  Он  будет качаться на ветру до тех пор, пока искренне… я подчеркиваю: искренне, иначе не зачтется. Искренне не раскается в содеянном и не попросит прощенья… Повешение обычно планируется ровно на восемь утра.  Такова тут уже много столетий длящаяся традиция…  Ну что, Леонид Леопольдович? В путь?

Эйсман молчит. Он очевидно пока еще для себя не решил, как ему ко всему им только увиденному и услышанному относиться.

РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Если, конечно, вас тоже волнует судьба этого юного страдальца.
ЭЙСМАН. Нет, я дальше никуда не пойду.
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Вы это серьезно?.. Предупреждаю,  вы можете многое потерять. Зрелище! Да еще какое! Это же Голливуд!
ЭЙСМАН. Я как раз не любитель Голливуда.  А ваш мальчик меня и вовсе не интересует.
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Почему  только «ваш»? Он общий. Он принадлежит человечеству.
ЭЙСМАН. Мне надоела ваша болтовня.  По-моему, все же у вас не все в порядке, а я нормальный человек.
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ (притворяясь удивленным.) Что вы говорите? Вы! Нормальный человек.
ЭЙСМАН. Да, я нормальный человек.
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Ну и куда же вы тогда, нормальный человек?
ЭЙСМАН. Пока не знаю. Сейчас… разберусь… Отыщу какую-нибудь другую дорогу.
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Напрасный труд. Отсюда только одна дорога. Та, что ведет на эшафот.
ЭЙСМАН. Что ж… Тогда я пойду без дороги.
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Хм… Может, в этом вашем порыве есть свой резон… Так уж и быть. Я питаю к вам отчего-то добрые чувства. Да, важный момент: «отчего-то». И поэтому предлагаю альтернативу эшафоту (Показывая зонтиком.) Можете идти… вот  так… Кстати говоря, я сам только что оттуда. Так прямичком идите и идите. Да, прямо по целине, по целине,  ничего страшного.   Никуда не сворачивая. В конце концов, выйдете на  отличный постоялый двор. Обслуживание пока не на европейском,  но вполне приличном отечественном уровне. Вы там отдохнете, перекусите, наберетесь сил. Кстати, встретитесь кой с кем… Они вас уже давным-давно поджидают.
ЭЙСМАН. Кого вы имеете в виду?
РЕШЕТОВ-БЛАГОБРАЗОВ. Не будем предвосхищать. Как говорится, «Много будете знать, скоро состаритесь». Право же, вы все увидите сами. Своими очами.  А пока… Как ни жалко с вами расставаться… Адьё, нормальный человек.

Решетов-Благобразов на прощание помахал своей шляпой и пустился вскачь за давно исчезнувшей, но еще дающей о себе знать барабанной дробью процессией, а Эйсман остался один. Решился  воспользоваться одиночеством, чтобы помочиться. Уже сделав то, чего ему давно хотелось, стал озираться по сторонам, чтобы выбрать, каким направлением ему идти. И тут же увидел стоящую неподалеку от него, в «чистом поле», а в данном случае на вересковой пустоши, одинокую дверь. Сразу почуяв недоброе, погрозил двери пальцем, обернулся к ней спиной и пошел, как ему и советовал профессор  Решетов-Благобразов, прямо по целине.

Прошел совсем немного, когда той же спиной почувствовал, что дверь идет вслед за ним. Обернулся: так и есть.  Остановился, тут же замерла на месте и дверь. Тогда Эйсман припустил, как мог, а мог он только медленно, обегая то и дело встречающийся  ему на пути, цепляющийся за него своими колючками кустарник. Но в том же темпе, не отставая, но и не приближаясь, побежала за Эйсман и дверь. Тогда, после того, как унял дыхание, Эйсман обратился к двери с речью.

ЭЙСМАН. Ты… Кем бы сама ты не была… От чьего бы имени не выступала и ради чего бы ни было не ратовала… Чего ты ко мне пристала? Да, я – такой. Да я не венец творенья. Я ниже. Я хуже. Мне свойственно совершать и ошибки и… Да, будем называть вещи своими именами… какие-то… нарушенья. Как гражданского, так и уголовного законодательства. Потому что это свойственно любой живой твари, живущей на этой грешной земле. Невозможно пребывать в этом мире и оставаться чистым. Хотя бы от того, что мы все зачаты во грехе.  И  я еще далеко не самый худший вариант. Я умеренный. Если тебе угодно кого-то наказать, чтоб на его опыте учились другие, поищи кого-нибудь другого. Более, что ли, этого достойного. Ты меня слышишь? Эй, ты! Как там тебя? Ты меня поняла?.. Или понял? Не знаю,  какой у тебя род… Надеюсь, что да.  От всего сердца тебя прошу: «Отвяжись, зараза».

Эйсман высказался и возобновил свою одиссею, но дверь тут же упрямо последовала за ним.

ЭЙСМАН (вновь остановившись, обернувшись.) Нет? Так и дальше будешь за мной идти? Ладно… Хорошо… (Идет навстречу двери, а дверь не отступает, она его ждет.)

На двери: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ  Муниципальная гостиница  №3  Город Тамбов».

ЭЙСМАН. Пусть так. Ну и что? Что ты мне этим хочешь сказать? Думаешь, я испугаюсь Тамбова? Ничуть! Тамбов это место, где я впервые познакомился с миром. А мир познакомился со мной. Да, мы когда-то расстались, но  ничего не сделали друг для друга плохого, поэтому и бояться мне абсолютно нечего. Поэтому…  Если ты так упрямо от меня этого добиваешься… Пусть будет по-твоему. Я войду.

Гостиничное   фойе. За стойкой обслуживания молоденькая и хорошенькая девушка-администратор.  С  наушниками. Должно быть, слушает музыку. Едва заметила  входящего, тут же сняла наушники.  Она вся  улыбчивая доброжелательность и предупредительность. 

ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР. Добрый день! Вы  что-то хотите?
ЭЙСМАН. Да, добрый…  Пока сам не знаю. Мне надо подумать.
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР. Хорошо. Я вас не тороплю. Подумайте (Вернула наушники на прежнее место, вновь слушает.)
ЭЙСМАН. Извините…  Что вы слушаете?
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР (убрала с одного уха наушник.) Простите, что вы сказали?
ЭЙСМАН. Я спросил, что вы слушаете?
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР. Земфира. «Жить в твоей голове».
ЭЙСМАН. В МОЕЙ голове?
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР. Нет. Это так песня Земфиры называется «Жить в твоей голове».
ЭЙСМАН. Давно здесь работаете?
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР. Нет. Полгода.
ЭЙСМАН. Вам здесь нравится?
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР. Нормально.
ЭЙСМАН. Вы больше ничего не хотите?
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР. Конечно, хочу.
ЭЙСМАН. Если не секрет… Хотя не надо, не отвечайте, я догадываюсь. Вы хотели бы жить в его голове.  Я не ошибся?
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР ( смущенно улыбается.)
ЭЙСМАН. А я путешественник поневоле… В смысле, обстоятельства или чья-то воля швыряют меня  с места на место, даже с континента на континент. Но раз уж той же воле угодно, чтобы я оказался здесь…  Как насчет того, что бы остановиться у вас?  У  вас найдется для меня  свободный номер?
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР. Да. Конечно. Вы, наверное, Леонид Леопольдович Эйсман?
ЭЙСМАН. Как вы догадались?
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР. У нас этим утром остановилась пара. Они сказали мне, что где-то днем должен будет подойти их сын…
ЭЙСМАН.  Не подскажете, как их зовут?
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР (листает журнал.) Вы слушаете?
ЭЙСМАН. Да-да!
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР (читает по журналу.) «Леопольд Христофорович Эйсман. Тысяча девятьсот тридцать пятого года рожденья.  Дарья Ефимовна Эйсман. Тысяча девятьсот сорокового года рожденья»… Это действительно ваши папа и мама?
ЭЙСМАН. Да, это так.
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР. Тогда вы можете просто к ним пройти. Они заказали номер на троих.
ЭЙСМАН. Спасибо. Я подумаю.
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР (удивлена.) Вы подумаете?
ЭЙСМАН. Да… Видите ли, прекрасная девушка… Кстати, как вас зовут?
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР. Люба.
ЭЙСМАН. Следовательно, Люба… Вы говорите, они меня ждут… Я тоже. Я ожидал этой встречи. Хотя не так скоро. В моих расчетах было, что наша встреча состоится где-то… Не буду называть точной цифры, однако явно не сегодня. Это значит, что я ошибся. Что ж?.. Я готов. В каком они номере.
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР. В двенадцатом. Второй этаж… Может, вас проводить?
ЭЙСМАН. Зачем?
ДЕВУШКА-АДМИНИСТРАТОР.  Вы выглядите каким-то… нездоровым.
ЭЙСМАН. Нет-нет, я здоров!.. Настолько, насколько это для меня возможно. Спасибо. Я дойду сам. Без посторонней помощи.

Дошел.
Гостиничный коридор. Дверь. Эйсман  останавливается напротив нее. Однако ни войти, ни постучать не решается.  Пока из-за двери не донесется женский голос.


ЖЕНСКИЙ ГОЛОС (из-за двери.) Лень, ты?.. Но я же слышу! Слышу! Это только ты так можешь пыхтеть. Меня не обманешь. Входи, там открыто.

Эйсман входит. Ничем не примечательное помещение. Это может быть и гостиничный номер и обычная жилая комната. В ней все самое необходимое для проживания.  На стуле у окна стоит пожилая женщина в темно-лиловом сатиновом халате. Белые волосы убраны под синим, в белую горошинку, платком. В руках женщины швабра на палке, концом палки пытается поправить оконную занавеску. Эту женщину величают Дарьей Ефимовной.

ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Посмотри…  Ровно? А то мне с полу показалось, один конец выше другого.

Эйсман озирается по сторонам.

ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Отца ищешь? Он там… (Тычет концом палки в сторону межкомнатной двери.) Я, как всегда, кувыркаюсь, а он заперся. Что-то там опять сочиняет. Что-то, вроде,  для тебя. Сюрприз тебе какой-то готовит… Так ровно или не ровно? Ты так ничего и не сказал.
ЭЙСМАН. Ровно.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Вовремя ты подоспел (Сходит со стула.) Я еще шкаф вот этот хотела.
ЭЙСМАН. Зачем?
ДАРЬЯ  ЕФИМОВНА. Чуточку отодвинуть. Свету будет побольше. Давай я тут, а ты толкай.
ЭЙСМАН. Не надо. Я один.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. А сможешь?
ЭЙСМАН. Попробую.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Смотри только… Осторожнее. Пупковую грыжу не заработай. Как у дяди Миши. Помнишь еще дядю Мишу?  Он, примерно, вот так же…

Эйсман обеими руками толкает громоздкий платяной шкаф, заставляет его сместиться подальше от окна.

ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Вот тут и притормози!.. Молодец. Что бы я без тебя?.. Не подскажешь, чья это физиономия? (Показывает пальцем на висящий на стене портрет Путина.)  А то мы тут с отцом поспорили. У него, ты его знаешь, одна песня: «Это у них самый главный мафиози». А я, вроде, сомневаюсь. Вроде, лицо – то не самое мафиозное.
ЭЙСМАН. Нет, это не мафиози. Это наш президент.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Иди ты! Президент?.. Никогда бы не подумала.  Моложав что-то для президента-то. Или морду еще, как следует, не наел. Я знаю одного президента. Бориса Николаевича. Вот то был действительно – президент из президентов  Голосище,  как будто из бомжатника.  И морда подходящая.  А этот что? Замухрышка какая-то.
ЭЙСМАН. Ты сказала про отца…
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Да.
ЭЙСМАН. Что он что-то для меня сочиняет. Что?
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА.  Заявленье тебе хочет. 
ЭЙСМАН. Заявленье о чем?
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Ох, сынок. Ты б лучше меня о чем-нибудь полегче. Будто ты не знаешь отца!  У меня руки,  как видишь, а у него голова всю дорогу чешется. Опять какие-то непорядки. Что-то опять ему не по душе. Теперь не успокоится, пока на чистую воду не выведет. За ушко, да на солнышко… Слушай, подойди сюда (Что-то ковыряет пальцем в стене.)  Погляди… Вроде, как щелочка. Чуть ли не на улицу смотрит.
ЭЙСМАН. Нет, тебе кажется, - это не щелочка…
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. А по мне так…
ЭЙСМАН. Это отсвечивает.  Никаких щелочек. Ровная крепкая стена. Успокойся.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Ну, если только ты так говоришь… А то я вправду испугалась (С   нежностью погладила стену. ) То ж мои девчата клали. Я помню. Моя бригада… Пощупай, как все ровненько. Кирпичик к кирпичику. Сколько, помню, тогда с начальства стружки сняла, чтоб только без обмана работать! Раз как-то… Завезли хилый кирпич.  Его просто в руки возьмешь, чуть надавил,  – рассыпается. Я и туда, я и сюда, - толку никакого. «Нету у нас другого кирпича, Ефимовна. Работайте с этим». И весь на том сказ.   У меня уж терпенье лопнуло: «Ах так? – говорю. – Нету у вас?  Как для себя… свои хоромы отстраивать, так есть? А вот я спрошу у нашего первого, - куда подевался нормальный кирпич»… Не помню уж, - годочков-то много прошло, - кто у нас  был тогда первым… Ну, не важно. «А не получится, стращаю еще пуще, – и до самой Москвы доберусь, в ножки к самому товарищу Брежневу упаду». А что, ты думаешь? И добралась бы. И упала бы. Мне что? Не за себя старалась. За всех… А домик-то наш, сынок… Помнишь наш домик? Тю-тю. Или ты не в курсе? Да, пока я еще в силах была, - никто пикнуть не смел, стороной наш дом за версту обходили, а стоило только  обессилеть, - тут же и техники видимо-невидимо, в один миг все с землей сравняли. А чем им, спрашивается,  так  наш дом не угодил? Ну, старенький. Ну, деревянный. Ну, грибок поел. Зато огородище  какой. Сад. Помнишь, какие у нас были яблони? Скотинку даже держали. Помнишь еще, должно быть, нашу козу Дашку. Какое молоко из нее было! И сами вволю пивали и соседям доставалось. Нет, все гады порушили. На месте нашего дома огромадную  банку  отгрохали. Под десять этажей. Куда людям такая, спрашивается, банка? На кой ляд? На нашем месте банка, а на соседнем – помнишь еще, должно быть, тетю Глашу… Ты ей еще в подол  написал. Так вот, вместо тети Глаши  теперь такой же огромадный казино. Вот и ходят теперь друг другу в гости. Из банки в казино. Из казино  в банку. Наслаждаются. А молока такого, как от нашей когда-то козы Дашки, уже днем с огнем. Все только привозное. Порошковое. Восстановленное.
МУЖСКОЙ ГОЛОС (из-за межкомнатной двери.) Ну, хватит уж тебе все трещать и трещать. Сорока неуемная.  Принеси-ка мне лучше галстук.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА.  Ну, какой тебе еще галстук, Леопольдушка?  Да на тебе, посмотри, галстук.
ТОТ ЖЕ МУЖСКОЙ ГОЛОС. С таким галстуком только на поминках, а я сына после долгой разлуки встречаю.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Ладно.  Будет тебе сейчас галстук (Отворяет дверцы шкафа, ищет.) Вечно у него капризы какие-то. Теперь вот галстук ему не угодил. Зачем ему галстук? Сына-то родного можно было бы и без галстука (Показывает Эйсман пучок галстуков.)  Что думаешь? Какой ему лучше?
ЭЙСМАН. По-моему, вот этот.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Этот?
ЭЙСМАН. Нет, другой. В крапинку.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Все-то  у него капризы. Всю жизнь капризы. То одно не по нему, то другое. Сколько я с ним натерпелась? Господи! Нет, чтобы по-простому. Обязательно с вывертом с каким-то…  В крапинку, говоришь? А мне больше этот… Ладно. Отдам  все, как есть. Оптом.  Пускай сам выбирает. (Исчезает за межкомнатной дверью с галстуками.)
ЭЙСМАН (оставшись в помещении один.) И что?.. Что дальше? Этой пытке когда-нибудь настанет конец?
ЧЕЙ-ТО ОТВЕТНЫЙ ГОЛОС. Настанет.
ЭЙСМАН. Рад слышать!.. Но как долго?
ЧЕЙ-ТО ГОЛОС. Куда-то спешишь?
ЭЙСМАН. Пожалуй… Уже нет. Но я боюсь бесконечности.
ЧЕЙ-ТО ГОЛОС. Не волнуйся. Бесконечность тебе не грозит.
ЭЙСМАН. Спасибо на добром слове.

В проеме межкомнатной двери появляется  инвалидное кресло. В кресле    тощенький старичок. На нем свободно  сидящий темный костюм Ярко-красный, как будто пионерский, галстук. Канцелярская  папка с тесемками на коленях. Этого старичка величают Леопольдом Христофоровичем. Сзади, держась за  спинку кресла, может, чуточку подталкивая его,  возвышается Дарья Ефимовна. Уже без платка. И вместо сатинового халата нарядное, с кружевами платье.

ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Ну, вот и мы!

Но кресло благополучно миновало дверной проем только одним боком, другим застряло. Леопольд Христофорович   пытается освободить застрявший бок – не получается.

ЭЙСМАН. Дайте я.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Не сметь! (Продолжает сражаться с креслом.) Кто эти  двери делал? (К Дарье Ефимовне.) Твоя работа? Твои тут постарались?
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА.  (сконфужена.)  Мы к дверям не касались. Мы только стены. И  по чертежам. Нам приказано было оставлять такие проемы, мы их и оставляли.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. «Приказано было»…  «По чертежам»…  Только что по приказу и жили. Как автоматы.  Нет, чтоб хоть немного… своей головой. От того и страну… к чертовой бабушке. Была страна и как корова языком слизала. Будто ее и не было.   
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Да ладно тебе, отец!  Откуда ж я могла тогда  подумать, что когда-нибудь ты со своим несуразным креслом через этот самый… проклятый проем? Знала б, конечно б, пошире бы сделали.

Кресло, наконец, благополучно пролезло через проем, дальше покатилось по помещению, как по маслу.

ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ (Эйсман.)  Что ты все прячешься? Стань тут… Чтоб  у меня перед глазами.  Или родного отца боишься?
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Ничего он не боится. С чего ты, спрашивается, взял?
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Помолчи. Не с тобой разговариваю… Потолстел.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Немножко… Он и прежде-то, вспомни,  был не худым. Он в деда Макара. тот тоже, к старости, правда, на крылечко выйдет – оно под ним ходуном.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Не догадываешься, отчего мы тут?
 ЭЙСМАН. Мне мама сказала. Ты какое-то заявленье написал.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Написал. Вот сейчас я тебе его и оглашу… (Обстукивает себя ладонями , как будто чего-то ищет.)
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Что опять потерял?
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Очки…Помню, оставлял в этом кармане.

Дарья Ефимовна  пошарила в другом кармане пиджака, что на Леопольде Христофоровиче,  вынула очёчницу. Леопольд Христофорович  извлек из нее очки, надел, взялся за папку. Теперь хочет развязать тесемки, но руки у него дрожат, и снова у него ничего не клеится.

ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Ты зачем завязывал-то? Да еще на морской узел! Придумал тоже… Дай мне.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Я сам! (Добился своего, развязал тесемки на папке,  извлек из нее листы бумаги.) Теперь я буду читать, а ты внимательно слушай. Как? Ты готов?
ЭЙСМАН. Да.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Как же «да»? (Подает Эйсман стул, на который он садится.) Вот теперь «да»! Теперь читай.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ (читает по бумаге.) «Всем ответственным лицам города Тамбова от бывшего зам главного редактора органа городского комитета ВЛКСМ  «Тамбовский комсомолец» Леопольда Христофоровича  Эйсман. Заявление»… (Дарье Ефимовне.)Ты тоже не маячь. Отвлекаешь. (Выждав, когда мать сядет в сторонке, продолжит.)  «Неуважение к предкам есть первый признак безнравственности».  Таким было напутствие потомкам великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина, которое, к сожалению, совершенно игнорируется нынешними властными структурами города Тамбова и Тамбовской области, начиная с … и кончая….»  (К Эйсман.)  Не знаю этих всех… ваших…  нынешних, как они теперь величаются. Потом уточнишь сам и проставишь (Вновь уткнулся глазами в бумагу.) «Вопиющий тому пример состояние одного из старейших городских кладбищ – Воздвиженского. Того самого, где захоронены останки многих славных представителей не только самого города Тамбова, но и всей России, в целом, начиная с широко известных дворянских фамилий – Воейковых, Колобовых, Волконских, Орловых-Давыдовых. Здесь же нашли упокоение родственники Рахманинова – Сатины. Автор знаменитого вальса «На сопках Манчжурии» Илий… (Запнулся, видимо, горло его перехватила судорога.)
ЭЙСМАН. Дай мне.  Я сам прочту.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Не надо! Я сам!  (Ищет у себя в карманах. Дарья Ефимовна  догадалась, подошла, достала из бокового кармана пиджака носовой платок, вложила в руки Леопольда Христофоровича.)
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ ( отерев глаза, продолжил чтение.) «Автор знаменитого вальса «На сопках Манчжурии» Илий Шатров. Что же мы видим на кладбище? Полное запустение и отсутствие какого бы то ни было, даже самого  элементарного ухода, без которого не могут обходиться ни одни мертвецы. Заросшие густой травой, уже еле приметные дорожки. Покосившиеся оградки. Поломанные, а то и просто поваленные на землю  кресты. Чтобы подойти к действующей могиле, приходится огибать большое количество могил забытых, брошенных, рискуя при этом угодить в какую-нибудь заваленную мусором или залитую водой, почти волчью  яму. Я нахожусь на этом кладбище уже с тысяча девятьсот девяносто  третьего года, ровно также как и моя супруга Дарья Ефимовна, в прошлом выдающийся труженик - строитель»…
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Про меня-то  бы лучше бы не надо.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. (продолжает.) «Кавалер Ордена Трудовой Славы, делегат двадцать пятого съезда коммунистической  партии СССР. Но мы не видели ни разу, чтобы кто-то вокруг нас убирал, просто пришел и поработал мотыгой или лопатой, не говоря уже о механических средствах, как то: трактор, мусоропогрузчики, газонокосилки и прочее.  Это же правомерно относится и к охране кладбища. Сторожа никакого. Ворота открыты – приходи, кто хочет. И приходят!  В том числе и те, кто преследует при этом цель не поклониться, не отдать дань памяти умершим, а разорить еще одну могилу, унести с собой и продать в ближайшей, как будто намеренно, издевательски  напротив самых ворот кладбища  размещенной лавочке  утильсырья. И это происходит даже не ночью, а при полном свете дня. И  все это совершенно безнаказанно. Я, житель Воздвиженского кладбища, от своего собственного имени, от имени своей супруги, также как  от имени всех уполномочивших меня на это жителей того же кладбища, обращаюсь к вам  с требованием оторвать свои зады от ваших насиженных начальственных кресел и посетить наш пришедший в полное разорение и запустение дом. А далее соответствующие меры, выделить необходимые средства и привести кладбище в достойный вид. В противном случае я буду вынужден жаловаться выше. Нет, даже не в Москву. Вы догадываетесь, куда. «Есть грозный судия: Он ждет». И уж тогда-то, поверьте моему слову, вам никому не поздоровится».  (Закончил, пристроил свои бумаги у себя на коленях, снял и убрал очки,  только после обратился к Эйсмон). А теперь… если хочешь, конечно, поговорим.
ЭЙСМАН ( опустил голову. Молчит.)
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Не хочешь говорить?
ЭЙСМАН. Нет… То есть да… Я скажу…  Я так понимаю… Пожалуй, начнем с того, что с лопатой и мотыгой должен был бы, в первую очередь, прийти я. И, следовательно, это обращенье, эти упреки в небрежении  обращены в первую очередь, персонально ко мне…
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Не так! Опять все не так  понял!  Что ты все о себе, да о себе? Будто весь мир вокруг тебя! Я о всех.
ЭЙСМАН. Да-да,  я понимаю.  Известные дворянские фамилии…
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Не только. Все! И дворянские и недворянские. Нас там много.  Всяких и разных.
ЭЙСМАН. Я понимаю… Хорошо, если тебе это так нужно, - давай свое заявленье.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. А?.. Ты слышишь, мать? «Если тебе это нужно». Будто великое одолжение мне делает.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Не придирайся, Леопольдушка. Он все правильно говорит.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ.  «Все правильно».  Всю жизнь его защищала. Вот и дозащищалась. Что дальше ехать некуда.
ЭЙСМАН. Что тебе не нравится, папа?  Пожалуйста, объясни. Ты попросил, я ответил. Что я сделал не так?
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Но разве так, как ты, отвечают?
ЭЙСМАН. Как?
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. «Если тебе это нужно». А тебе, значит,  что? Выходит,  не нужно?
ЭЙСМАН. Ну, извини.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Тебе, значит,  все равно?
ЭЙСМАН. Нет, не все равно, но… Мне сложно представить, - а что я могу?
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Старая заезженная пластинка. «А что я могу?». У попа была собака. И это говорит адвокат.
ЭЙСМАН. Скорее, - юрист.  Более общее понятие.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Неправда, ты - адвокат. По-русски: защитник.  Правильно? Хотя  вначале мечтал посвятить себя деревне. Подъему сельского хозяйства. Чтоб все то, откуда твои предки,  зажило, как надо. Как во всем цивилизованном мире. Ты тогда об этом мечтал и я  тебя на это  благословил. 
ЭЙСМАН. Я был тогда совсем несмышленым…
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Нет, ты был тогда не «совсем несмышленым». Ты был! БЫЛ! Когда же началась вся эта вакханалия… свистопляска… Ты тогда специально приехал ко мне в больницу.  Ты сказал буквально следующее, и я это запомнил: «Сельское хозяйство - под корень, машиностроение, любое,  -  тоже. Мы все, что понадобится, задешево и лучшего качества заграницей закупим. Пусть я лучше займусь каким-нибудь более полезным делом. Я буду править справедливость, потому что много мошенников и чтобы народу было полегче». Это не я за тебя придумал. Это были твои слова, сынок, тебя за язык тогда никто не тянул. «Чтобы народу было полегче» Это твои слова, я их запомнил. А теперь говоришь мне, что ты ничего не можешь. Так кто из нас и кого обманывал и обманывает?
ЭЙСМАН. Хорошо, папа. Я сказал, я согласен. Так дай же мне…
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Не дам!..  Теперь не дам. Потому что ты вышел из моей веры… Ты всегда был таким, как сейчас, - скользким угрем. Ничтожненьким. Ни на одно высокое деяние не годным.  Еще с малых лет. Я это внутри себя чувствовал, но сопротивлялся. Всю дорогу старался отыскать в тебе… За что бы я мог тобой гордиться. За что принародно похвалить. А ты умело притворялся. Притворяешься и сейчас… А если ты настоящий адвокат, - не на словах, а на деле…. Защити сейчас хотя бы себя… Но ты же ничего не умеешь. Не умеешь постоять даже за себя. Ты полный слабак. Нуль без палочки.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Перестань, Леопольдушка… «Полный слабак». Ну, ты и сказанул! Хоть стой, хоть падай.  Сбавь, пока не поздно, обороты-то. Утишься. Не то он совсем на нас обидится.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Ну, и пусть! Мы уже с тобой не заплачем… Я кончу, но не раньше, чем скажу все, потому что другого такого случая  у меня уже не будет. Я-то, когда ты пошел на этого юриста, я подумал: «А что, в самом деле? «Вот станет из нашего сыночка какой-нибудь… новый Робеспьер. В худшем случае – Демулен. Что он возглавит… какой-нибудь конвент и будет рубить головы… всем этим поганым, потерявшим последнюю совесть гидрам».Я ждал девяносто третьего года, как у Гюго, а вместо этого… дождался.
ДАРЬЯ ЕФИМОВНА. Заканчивай, отец. Ты уже и так много чего лишнего наговорил.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Ты пошел к ним ко всем в услужение. Знаешь, кто ты? Самый настоящий жирондист. Предатель. Иуда Искариот. Глаза б мои на тебя… Будь ты… проклят. Лучше б нам тебя не… не…

Вот, видимо,  и кончились силы у Леопольда Христофоровича. Видимо, долго сдерживаемые, обильным потоком хлынули  слезы  из глаз. Громко, в полный голос, навзрыд, словом, совсем по-детски зарыдал.

ДАРЬЯ ЕФИМОВНА.  Допрыгался. Предупреждала ведь,  что этим закончится (К Эйсман.)  Он  ведь по-другому-то теперь   не может. Сначала вопли, а потом сопли. Я уж к этому давно привыкла. Ну, поплачь, поплачь. Это ничего… Поплачь… Эх, непутявый ты наш. Правдорубец. Вечный пламенный комсомолец-ленинец.
ЛЕОПОЛЬД ХРИСТОФОРОВИЧ. Неп-правда… Не был я п-пламенным… (По-детски, пальцем, вытирает слезы.) И ленинцем не был. Ничего ты не п-понимаешь. Я  за п-правду… За с-справедливость. Вот мне и обидно.

Может быть, и еще что-нибудь сказал, но Дарья Ефимовна решительно берется за спинку кресла. Толкает ее. Кресло благополучно проходит через проем. Вскоре в помещении остается один Эйсман.  Сидит, опустив голову на грудь. Тихо. Проходит минута… Другая…

ЭЙСМАН (подняв голову.) Я все понял… Показательный урок… Порка. Но у меня еще есть право… хотя бы  на какую-то защиту?
ЧЕЙ-ТО ГОЛОС. Защищайтесь… Защищайтесь, Леонид Леопольдович! Вам предоставлено такое право. Защищайтесь!
ЭЙСМАН (встает со стула, ставит стул посреди помещения, становится за ним. Опираясь обеими руками на его спинку, начинает говорить.) Итак… Ваша честь… Гражданин судья… Граждане народные заседатели… Вся собравшаяся здесь по случаю разбирательства жития моего подзащитного  почтенная публика. Все, кто незримо присутствует  здесь в роли или от имени кого-то или чего-то. Просто любопытства ради заглянувшие  сюда и, наконец,  просто скучающие убивающие таким образом любезно предоставленное  им Господом Богом время.  Здесь уже было  оглашено так много очерняющего моего подзащитного! В каком только неблагопристойном свете он не был представлен! Им совершено и то злодеяние и это. Я же,  как адвокат, обращаюсь к вам с единственной просьбой взглянуть на моего подзащитного настолько непредвзято, насколько, конечно, это возможно. Я попробую найти объяснение, если не всему недостойному, что им было на разных этапах его жизни совершено, то многому. То заложенное еще в его далеком  и относительно счастливом, да, будем объективности ради, называть его «счастливым», детстве основаньице, ту грядочку, на которой потом все и подросло. Все принесшие ему потом несчастья или, по-другому, неудачи ядовитые злаки. Ведь мы же,  все собравшиеся здесь, мы тоже из детства. Или я не прав?.. Так вот. На машине времени - в далекое детство!.. (Дальше отрывается от стула. Ходит по помещенью, от стены к стене. Говорит, обращаясь к воображаемому зрительному залу.)  Как-то, моему подзащитному было тогда где-то чуточку за двенадцать, в их 4ом Бэ классе появился новенький. Умненький, чистенький, аккуратненький. В очках с какой-то необычной, явно заграничного, следовательно, дефицитного  происхожденья, оправой. Круглый отличник. Круглее не бывает. Но совсем не задавака. Полная ему противоположность! Крайне доброжелательный, что называется «позитивный», готовый поделиться со всеми всем, что у него есть. От вкусного печенья, которым его периодически снабжала мама, до почти энциклопедического знания любого преподаваемого в четвертом классе предмета. Но у него был один существенный недостаток. Одно жуткое пятно. Его имя и фамилия. Его звали Зямой Дрискиным.  Это обстоятельство и  сыграло роль искры, из  которой очень быстро возгорелось пламя. Началось с обидных дразнилок, а когда показалось, что они не достигают желанного результата, обижаемый стоически их  выносит, не огрызается, никому на обидчиков не жалуется,  тут уж терпение у тех, кому он не нравился, окончательно лопнуло. Вот тогда-то и стали прибегать к более радикальному средству. Подстерегут  его на выходе из школы и устроят  то, что раньше, еще в предыдущих поколениях юных мучителей, называлось «пятый угол». Причем это коснулось даже обычно придерживающихся нейтралитета при мальчишеских разборках девочек.  Такое вот повальное на всех снизошло  сумасшествие. Не избежал этого сумасшествия и мой  подзащитный. Хотя его самого ничуть  не возбуждали  ни  это имя, ни эта фамилия. Мой подзащитный, следует это отметить, был вообще воспитан в духе непримиримости   к любым проявлениям зла и несправедливости. Уважением ко всему,  что сейчас называется святым словом «права человека».    Более того тот же  Зяма Дрискин был моему подзащитному  еще и  очень симпатичен, потому что он,  Зяма,  был  очень начитанным, и у него была  богатая  домашняя библиотека. Даже старинные книги,  каких  не было даже у моего подзащитного. Словом, они, если и не дружили, то вполне друг с другом  ладили. Но  это же не мешало моему подзащитному  быть в стае тех, кто мучил и истязал.  Да, будем объективны, мучая и истязая, он очевидно   «халтурил», старался бить своим ранцем как-то… помягче, что ли. Как будто заранее извинялся перед истязаемым. Принимал ли Зяма его извинения? Сие моему подзащитному так и осталось неизвестным.  Справедливости ради, он лелеял планы объясниться,  но так ни разу и не решился, все откладывал на потом. А через год Зяму Дрискина  перевели в другую школу,  и их знакомство на этом прервалось. Его не стало, но  вопрос остался.  Вопрос следующий: «Отчего мой подзащитный  так трусливо,  подло себя повел?». Позволю себе высказать свои предположения. Да, всего лишь «предположения», а не «утверждения». Ведь и у самого моего подзащитного не все было так идеально с его ФИО. Да, Эйсман это все-таки не Дрискин.  Да и не Зяма он, а вполне благопристойный Леонид, хотя и Леопольдович. Все же куда меньше простора для острословов. Сложнее изобрести чего-нибудь поиздевательнее. Да, определенный запас прочности имел место быть, и  все же… Своей, что ли, подкоркой  он ощущал: «А ведь я тоже. Где-то в  критической зоне.  Чуть что – и мне тоже придется испытать на себе. Каково-то мне будет!».  Будь мой подзащитный  Ивановым-Петровым и, скорее всего, в случае с Зямой выглядел бы как-то… пореспектабельней. Хотя бы самоустранился. Да, был возможен и такой вариант поведенья.  А так, его установкой стало: «Чтобы не подвергать себя опасности, мне должно  не противопоставлять себя другим»…  Боюсь, моя речь затянулась, ваша честь.  Вы уже нетерпеливо поглядываете на часы, но… Еще минуток пять и я закончу
ЧЕЙ-ТО ГОЛОС. Минуток пять? Много. Три.  Пожалуй. Но не больше.
ЭЙСМАН. Вы очень любезны, ваша честь… Итак…  Боязнь, опасение, страх, наконец. Вот что, дамы и господа,  было определяющим  в жизни моего еще  незрелого подзащитного.  Да и не только незрелого… пожалуй. Страх, он такой, единожды проторив дорожку, он будет посещать человека на протяжении уже всей его жизни. Особенно страх быть подвергнутым какому-то гонению, остракизму, а, в конечном итоге, осуждению  на какое-то унижение, прозябание. Это уже, я вам скажу, неистребимая штука.  И вот тут-то я посмею высказать еще одно, имеющее колоссальную смысловую нагрузку предположение:  он, этот страх был еще и  укоренен, то есть был  наследственного происхождения. И здесь я обращаюсь к тени отца моего подзащитного… Не подскажете, он еще здесь?
ЧЕЙ-ТО ГОЛОС. Боюсь, что нет. Но это не мешает  ему вас слышать. Продолжайте.
ЭЙСМАН. Отец… Поклонник  ранней зажигательной поэзии «Жеки»  Евтушенко. Сам неудавшийся поэт, пытающийся  также как-то зажигать. Рьяный комсомолец, а потом коммунист – ревизионист, неподкупный, стойкий борец со всякого рода «временными» недостатками… Но  ты ведь тоже всю жизнь боялся. Я видел, я чувствовал это. Хотя бы по твоим глазам. Боялся, что тебя разоблачат, выведут на чистую воду. Боялся какого-то своего прошлого. А если не собственного, так  тех из Эйсман, кто были до тебя. Отсюда, и вся искривленная, ломаная линия твоего поведения, когда ты пытался быть одновременно и правым и левым. И конфетку съесть и в каталажку не сесть. Вот и вся твоя хваленая несгибаемость. Вера в благородство «настоящего», каким ты сам себя считал, коммуниста. А я уже перенял это от тебя. Но как человек уже другой исторической эпохи, предпочел скрыть свой страх уже под другой напяленной на себя шкурой. Такая вот удобная маскировочка… А теперь, дамы и господа, просто зафиксируем: да, то  была их общая родственная черта, отца и сына. В реальной жизни персонально моего подзащитного это выражалось уже следующим, примитивным: «Коли они животные, то и я  животное Они мучители, следовательно,  и мне придется стать мучителем, никуда от этого не деться. Они: «Ату его!», и  я закричу в унисон  со всеми. Хотя и не в полную глотку. Испытывая   при этом какое-то угрызение совести».  Правда, в судьбах отца и сына было одно существенное различие. Оно заслуживает того, чтобы здесь, среди этого почтенного собрания,   быть также оглашенным. Да, оно должно прозвучать так, чтобы все, кому надлежит выносить моего подзащитному окончательный приговор,  его не только услышали, но и приняли к сведению, сделали хотя бы маленькую на него поправочку. При  том общем, родовом, что объединяло  отца  и сына, было нечто и разделявшее их. Отец был в счастливом браке, под «счастливым» понимается, когда двое живут, что называется, «душа в душу», а мой подзащитный, хотя и состоял в браке, даже не единожды, был перманентно  одинок.  И это определяло в его жизни многое. Окрашивало его существование в особые тона. Он чувствовал себя гораздо неуютнее своего отца. Не таким защищенным. За ним не было крепкой стены. Он был в чистом поле. Почти как «Во поле березонька стояла…». Вот отчего, стоило только случиться грозе, раздаться грому и сверкнуть молнии… Она попала ровно в ту березоньку… И… И все, что он длительные годы сооружал, над чем корпел, на что рассчитывал, чем гордился и что еще собирался приумножить,   оказалось мгновенно испепеленным в пух и прах… Теперь все... пожалуй. И так наговорил много лишнего.   Больше не буду испытывать ваше терпение.  Спасибо за внимание… Отец, если ты еще слушаешь, ты тоже - прости меня. Хотя бы за то, что выдал нашу общую с тобой тайну. А вот теперь я точно закончил, ваша честь… Надеюсь, теперь закончите и вы.

Из-за межкомнатной двери начинает доноситься не воинственный, не свирепый, скорее, дружелюбный собачий лай.

ЭЙСМАН. Нет? Разве это еще не конец?
ЧЕЙ-ТО ГОЛОС. Увы. Вам еще необходимо будет повидаться с  Лидией Ивановной.
ЭЙСМАН. Лидией Ивановной?.. Я не знаю никакой Лидии Ивановны.
ЧЕЙ-ТО ГОЛОС. Вы ее узнаете. Если зайдете за эту дверь.
ЭЙСМАН. А нельзя ли…?
ЧЕЙ-ТО ГОЛОС. К сожаленью.
ЭЙСМАН. Хм… Хорошо. Если это так необходимо…

Эйсман отворяет дверь, осторожно заглядывает. Видит, что это маленькая тесная прихожая, а его прямо за порогом встречает вертлявый, заискивающе повиливающий куцым хвостиком безродный песик.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС (из глубины квартиры.) Лера, фу!.. К нам пришли.    Без тебя слышу. Успокойся… Здравствуй, Ленечка. Раздевайся. Если темно – зажги свет. Ты должен помнить.  Если не найдешь свободный крючок,  сними с себя и положи на стул, а я сейчас…  Я тебя совсем не ждала. Хотя бы чуточку приведу себя в порядок.

Эйсман вместо того, чтобы раздеться, садится на стул в прихожей. Собачонка мгновенно пользуется этим, чтобы вспрыгнуть ему на колени.

ЧЕЙ-ТО ГОЛОС. Ну, как? Леонид Леопольдович… Вы вспомнили?
ЭЙСМАН. Д-да… Лидия Ивановна… Но я не сделал ей ничего плохого. Я был ребенком. Она обучала меня вокалу. Да, был момент, когда мне хотелось научиться петь… У нас дома была накопленная еще отцом коллекция старых патефонных пластинок. В основном, отчего-то исполнители-мужчины.  Карузо, Титта Руффо, Лемешев, Козловский. Я знал многие арии, пытался их петь…  «Куда, куда вы удалились весны моей златые дни»… «Смейся, паяц, над разбитой любовью, смейся, паяц, ты над горем своим»…  А потом еще услышал, уже по радио, как поет Робертино Лоретти…
ЧЕЙ-ТО ГОЛОС. Да, и вам тоже захотелось…
ЭЙСМАН. Вы находите в этом что-то предосудительное?
ЧЕЙ-ТО ГОЛОС. Не считайте нас такими недалекими, Леонид Леопольдович! Ваше детское тщеславие вещь вполне естественная. Но речь ведь пойдет не об этом… И вы уже, наверное, догадываетесь…
ЭЙСМАН. Н-не совсем.

В прихожую, на костылях, выходит горбатая, нарядно одетая, «нарядно» насколько это соответствует ее возрасту и возможностям,  старушка.  Это и есть Лидия Ивановна.

ЛИДИЯ ИВАНОВНА (звонким «молодым» голосом.) Ну, здравствуй, Леня! Наконец-то! Подумать только, как давно мы с тобой не виделись! 
ЭЙСМАН. Д-да… (Ему хочется подняться со стула, но не знает, как поступить с прикорнувшим на его коленях песиком.)
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Лера! Ко мне!
ЭЙСМАН (встав со стула после того, как собачонка спрыгнет с его колен.) Здравствуйте, Лидия Ивановна.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Я тебя не ждала. Но что-то мне подсказало, когда уже ты вошел, что это именно ты. Проходи, пожалуйста…  (Возвращается в комнату, приглашая пройти за собою и Эйсман. Оттуда доносится ее голос.) Не помню, сколько уж лет прошло с тех пор, как ты навещал меня. Тридцать? Сорок?
ЭЙСМАН (он еще в прихожей.) Я тоже не помню. Мне было лет двенадцать.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА (ее голос из комнаты.) А у меня с тех пор почти ничто не изменилось… Ну, если только телевизор.

Эйсман, наконец, входит в комнатку. Да, кажется, действительно все то же. Даже кошки. И задумчивый, как будто постоянно решающий теорему Ферма  попугай. 

ЭЙСМАН. Попугай тоже прежний?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА.  Попугай – да. Он меня переживет. Кошечки уже другие… Тебя бы тоже навряд ли б узнала… Ну, садись, где тебе удобнее…  И рассказывай.
ЭЙСМАН. О чем?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. О себе.
ЭЙСМАН. Вам, действительно,  интересно?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Еще бы!
ЭЙСМАН. Я рад, что с вами все хорошо. Что вы в добром здравии.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. А с тобой?
ЭЙСМАН. Ну, как вам сказать?.. Относительно.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. А что так?
ЭЙСМАН. Это очень долго и длинно…
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. С тобой что-то произошло?
ЭЙСМАН. Д-да…  В общем-то. Как со всеми.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. А если точнее?
ЭЙСМАН. Если очень коротко… Я недоволен собой.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Но это же нормально!
ЭЙСМАН. Д-да… Наверное… Но со мной не совсем нормально… Мне кажется, я где-то, на каком-то этапе жизни потерял себя.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Что это значит?
ЭЙСМАН. То хорошее, что во мне изначально было. Что я хотел и собирался в себе …. Как это лучше? Копить. Взращивать… Культивировать! Да, наиболее корректное слово. 
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Да, я помню. Ты тогда делился со мной своими мечтами.
ЭЙСМАН. Но я все это в себе как-то постепенно… сам того не замечая…  похоронил. Под слоем постоянной лжи, мусора. Все это уступило место чему-то другому.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. «Другое» это что?
ЭЙСМАН. Ну, не знаю… Себялюбивое, черствое, расчетливое, беззастенчивое…
ЛИДИЯ ИВАНОВНА, Да, я поняла.
ЭЙСМАН. Эпизодами даже жестокое…
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Поняла! Поняла!..  Но ты как-то уже совсем!  Так  все  расписал, как будто специально к какому-то самобичеванию готовился.  Для этого ко мне и пришел?
ЭЙСМАН. Но это чистая правда. Я вам не лгу. Так и есть. Я не сгущаю красок.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Да-да, Леня! Ты искренен, я чувствую, и  это хорошо.  Хорошо, что ты от меня не скрываешь. И все равно. Мне отчего-то не верится, что ты уже похоронил в себе все хорошее, что в тебе было. Иначе бы ты не пришел ко мне. Значит, в тебе еще сохранилась какая-то надежда.
ЭЙСМАН. Если что-то от прежнего во мне еще и  сохранилось, то…  очень мало. А надежды почти совсем ничего.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Да ладно!.. А  надежды, поделюсь с тобой секретом,  и не может быть очень много. От того мы так ею в обычной жизни и дорожим.
ЭЙСМАН. Но… Как вы считаете?  Как же все-таки выживать в этом… будем называть вещи своими именами… в этом жестоком мире? Чтобы при этом сохранить то… прежнее… хорошее?.. Вы же помните, каким я к вам приходил.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Ты хочешь моего совета? Ну, хорошо. Получай. Ничего нет проще, Ленечка. Для того, чтоб выжить в этом жестоком  мире, нужно, в первую очередь, не ожесточаться самому. Я же и тогда постоянно говорила  тебе об этом. Ты просто все это… или уже тогда… пропустил мимо своих ушей. Или – не знаю, что лучше, что хуже, - забыл.
ЭЙСМАН. Нет, не забыл. Я помню. Но,  вы считаете, такое возможно? Человек не может бесконечно долго хранить в себе ребенка. Взрослея,  с ним происходят неизбежные метаморфозы. Он постепенно превращается в чудовище. Иногда в достаточно мирное. Иногда не очень. Но тех, что не очень,  обычно или запирают или уничтожают. А есть и такие, кто начинает целенаправленно уничтожать других… 
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Ну-ну!.. Не пугай меня. Да, Ленечка, теперь я вижу. Ты действительно запущенный случай.  Как же ты мог до такого дойти?
ЭЙСМАН. А можно мне вам… кое в чем… признаться? 
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Д-да?.. Надеюсь, не в  чем-то ужасном.  После всего, что ты  тут мне  уже наговорил.  Если именно это, то, пожалуйста -  не надо.
ЭЙСМАН. Не бойтесь, я как раз не о плохом. Скорее, о хорошем. Еще тогда… Когда я навещал вас… мальчишкой… Мне иногда приходила в голову одна сумасшедшая идея. Что когда я стану окончательно взрослым, я… приду к вам с огромным букетом цветов… и попрошу вас стать моей женой. И когда вы согласитесь, мы будем жить вместе. Но только не здесь, не в Тамбове. И даже не в Москве. В какой-то другой чудесной и волшебной стране… А лучше всего – на необитаемом острове. Чтобы мы были совершенно одни. «Одни» в смысле: больше никого из людей.  Чтобы нас окружали только ваши замечательные животные.

Эйсман от всей души, а Лидия Ивановна вдруг взяла и рассмеялась. Вслед за этим ожили и другие пернатые и хвостатые обитатели квартиры: собачонка залаяла, а попугай закартавил: «Бх-х-хависсимо! Бх-х-хависсимо!».

ЛИДИЯ ИВАНОВНА (не раньше, чем отсмеется.)  Ну, спасибо, Ленечка.  От души спасибо. Потешил. «На необитаемый остров». Подумать только! Пребольшущее  тебе спасибо.
ЭЙСМАН (обиженно.) Я сказал что-то смешное?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Нет-нет! Конечно! Ничего смешного. Очень трогательное. Но смеяться можно не только от того, что смешно… Да, ты был тогда хорошим, славным мальчиком, Леня. От того мы с тобой и подружились. Кто-то даже находил в этом нехорошее…грязное. Я знаю, до меня доходило. Я старалась не обращать внимание.  Ну, да Бог им судья… Но раз уж  ты мне признался, признаюсь и я…  Мне было хорошо с тобой. Я отдыхала… душой. Ждала каждый раз, когда ты придешь. Я… даже перед тобою прихорашивалась. Принаряжалась. Мне хотелось выглядеть перед тобою… Как это у вас? Тип-топ… Ты чем-то меня привлекал. Мне многое нравилось в тебе. В тебе, безусловно, что-то было… Голос? Н-нет… едва ли. Вокальных данных в тебе было не очень. Я не хотела тогда тебя огорчать, но оперным певцом ты едва ли мог бы стать. В лучшем случае, если очень постараться, в каком-нибудь хоре. Но ты же честолюбивый мальчик. Ты не хорист. Тебе бы только солировать. Я тебе не говорила об этом, но ты умненький, ты постепенно понял это сам. Ты выбрал себе другую профессию. В этом нет ничего дурного. Вопрос в другом… Да, ты прав. Далеко не всякому удается сохранить в себе эту… мальчиковую чистоту.  Которая особенно и привлекала меня в тебе. Та самая, что и настраивала тебя на то, чтобы сделать предложение такой старой и такой уродливой, несмотря на все мои ухищрения,  Музе, как я…  А ты не смог бы сделать мне ровно такое же предложение сейчас? 

И вновь ожил попугай, проскрипел: «Виво! Пьяниссимо! Спиритуозо!»

ЭЙСМАН. Я понимаю… Вы все же немножко потешаетесь надо мной…

Попугай: «СлабО? СлабО?»

ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Гоша! Замолчи!
ЭЙСМАН.  Но я буду честен перед вами… Боюсь, что нет…  Нет, не сделаю, Лидия Ивановна. Даже не надейтесь.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Почему?
ЭЙСМАН. Потому что… Но вы знаете, я вам об этом уже сказал. Я уже  давно- претерпевший метаморфозы… Нет, я не чудовище. Во всяком случае, не кровожадное. Я просто - другой. А таким, как сейчас, - даже, если я этого захочу… я вам совсем не нужен.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Ну, так уж и «совсем»! Ну так уж и «не нужен»! А между тем я совсем недавно вспоминала о тебе. Сейчас… ( поднялась с кресла с помощью костыля.)  Мне подарили на день моего рожденья… Я с интересом послушала. Для этого пришлось слазать на антресоли, чтобы достать патефон. Хочу, чтобы и ты…  У тебя еще есть время? Ты никуда не спешишь?
ЭЙСМАН (неуверенно.) Н-нет… Хотя…
ЛИДИЯ ИВАНОВНА (идет, опираясь на костыли, в сторону куда-то ведущей двери.) Минут пять…
ЭЙСМАН. А что это?
ЛИДИЯ ИВАНОВНА. Старая грамзапись. Патефонная пластинка. Фабрика «Мелодия».  Да, такая вот старина. Из Кремлевского дворца съездов. Школьник… В общем, ты сейчас сам все услышишь (Уже один ее голос за дверью.) Потерпи минуточку…  Давно уже этим не пользовалась. Отвыкла. Не все получается… А! Вот! Все в порядке…  Сейчас… Сейчас…  Ты слушаешь?
ЭЙСМАН. Да-да.   

Проходит несколько секунд, и из – за двери начинает доноситься вначале высокий торжественный голос ведущей:  «Музыка Шостаковича, на слова Евгения Долматовского, в исполнении ученика шестого класса второй музыкальной школы города Ташкента  Саши Попова «Родина слышит». Еще несколько секунд ожидания – и детский голос. Альт. Вначале, в первых октавах, скорее, нежный, ласкающий слух, но с постепенным переходом к металлическому, густому звучанию.
               
                Родина слышит, Родина знает,
                Где в облаках ее сын пролетает,
                С дружеской лаской, нежной любовью,
                Алыми звездами башен московских,
                Башен Кремлевских,
                Смотрит она за тобою.

                Родина слышит, Родина знает,
                Как нелегко ее сын побеждает,
                Но не сдается, правый и смелый!
                Всею судьбой своей ты утверждаешь,
                Ты защищаешь,
                Мира великое дело.

                Родина слышит, Родина знает,
                Что ее сын на дороге встречает,
                Как ты сквозь тучи путь пробиваешь.
                Сколько бы черная буря ни злилась,
                Что б ни случилось,
                Будь непреклонным, товарищ!..

ЛИДИЯ ИВАНОВНА (ее голос из-за двери.) Помнишь, как мы бились с тобой над этой песней? Как я пыталась от тебя добиться примерно того же. Такого же исполненья.  Как у тебя ничего не получалось, а я добивалась и добивалась. Злилась. И на себя и  на тебя.  В конце концов, ты обиделся… Или понял, что из тебя ничего не получится… Теперь-то я понимаю, что заставляла тебя перепрыгнуть через слишком высокую планку… Прости меня, Ленечка.  Мы расстались, а ты сам стал искать другие планки. Те, что пониже…  Но я это не в упрек тебе. 
ЭЙСМАН. Это было не совсем так. Я обиделся тогда не на вас. Я просто оценил себя. А потом у меня появились другие увлечения…
ЛИДИЯ ИВАНОВНА (по-прежнему только ее голос.) Прости меня.
ЭЙСМАН. В первую очередь, конечно же, девочки. Поэтому наше расставание было неизбежно. Также как и расставание с мечтой стать кем-то вроде Робертино Лоретти. С любыми мечтами вообще.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА (по-прежнему одним голосом, но уже как будто в отдалении.) И все же прости меня.
ЭЙСМАН.  Я  постепенно  обратился в нормального человека. Хомо обыкновенус. Как обозвал меня недавно один «добрый следователь». Но я им был. Я вам этого еще не сказал. Всего, что со мной случилось.  Я был, но меня уже нет.

Но нет и песни  в исполнении ученика шестого класса второй музыкальной школы города Ташкента, она  давно прервалась, зато слышно как безостановочно кружится, спотыкаясь об иглу, издавая скрежещущий звук, древняя патефонная пластинка. Нет  также и Лидии Ивановны, которая бы остановила эту пластинку. Впрочем, нет  больше не только Лидии Ивановны, но и всей ее комнатки. С ее старой мебелью, кошками, собачонкой и даже древним попугаем. А что же есть?

Кажущаяся безжизненной, не знающей ни конца, ни края  пустыня. Или, скорее, все-таки степь. Но выгоревшая, выжженная под не знающим милосердия  солнцем. Давно не принимавшая в себя влагу. Твердая, полопавшаяся, с разбегающимися трещинами,  земля.  Даже и не степь, а русло, дно какого-то давно высохшего  океана. И так повсюду,  куда  достанет глаз. Север, юг, запад, восток. Да, это, пожалуй, будет даже похуже пустыни, с ее разнообразными зыбучими песками, поющими под ветром барханами,   юркими ящерками, парящими в небе, высматривающими добычу зоркими канюками. Здесь нет ничего и никого. Только изнывающая, мучающаяся жаждой грязно-бурая земля и испепеляющий испускаемым им жаром шар солнца в зените. И… что-то еще. Раздающееся пока далеко-далеко… едва-едва слышное… «Динь-динь-динь».
Звенит колокольчик. Да, кажется, еще и не один, а два. Сами по себе колокольчики, вроде бы,  звенеть не могут. Кто-то или что-то обязательно заставляет их  это делать. И это уже, пожалуй,  надежда. Возможно, та самая, которую сулила Леониду Леопольдовичу Эйсман  добрейшая, великодушнейшая Лидия Ивановна. 
Эйсман напряженно всматривается, хочет понять, в чьих же руках или в чьей воле эти колокольчики. Видит:  действительно, двое. Неторопливо направляются  в его сторону. Вроде бы, «неторопливо»,  но это всего лишь видимость.   На деле, судя по тому, как сокращается расстояние между ними, - очень быстро. Прошло, кажется, всего-то ничего, а до них  уже почти рукой подать.  Идут, не озираясь по сторонам, с опущенными  бритыми  головами, уверенные, что не собьются с пути. На них свободные, без кушаков, поясов, без каких бы то ни было застежек,  желтые одежды, а  в руках  по колокольчику. «Динь-динь-динь».  Не прерывается ни на секунду. «Динь, динь, динь».
Но ничего не длится вечно.  Исчезли из поля зрения и те двое, в желтых одеждах.  Хотя звучание колокольчиков еще осталось, и Эйсман решается пойти на звук этих колокольчиков. 
Бредет за ними уже не одну минуту, а, может, и не один час. Похоже, время для него перестало что-то значить. Под ним все та же  кажущаяся совершенно омертвевшей твердая земля. Местами это уже просто глина. Ни единой травинки  и ничего живого. Только остающееся неизменно палящим, даже обжигающим, стоящее, кажется, в постоянном полуденном зените  солнце.
В какой-то момент, похоже, силы все же  оставляют его. Опускается на землю. Лежит.  Тяжело дышит. Приходит в себя. Когда же пытается встать, чувствует – его голова  во что-то  уперлась.
Дверь.  Не имея сил на то, чтобы подняться, пытается ее отворить, но дверь не поддается.  Тогда он стучит.  Не сразу, но кто-то, наконец, на этот стук откликается.

ГОЛОС (из-за двери.) Кто вы?
ЭЙСМАН (хрипит.) Эйсман… Леонид Леопольдович Эйсман.
ГОЛОС. Здравствуйте, Леонид Леопольдович. Рады вас слышать.  Мы вас ждем. Огласите ваш приговор.
ЭЙСМАН. Мой  приговор?
ГОЛОС. Да. Тот, что вы вынесли самому себе. Или вы еще?..
ЭЙСМАН. Нет-нет! Я уже.
ГОЛОС. И каков же он?
ЭЙСМАН. Я виновен. И не достоин никаких снисхождений. Поблажек… Надеюсь, вы меня услышали… 
ГОЛОС. Да-да, Леонид Леопольдович, мы вас услышали!  Потерпите еще минутку.
ЭЙСМАН. Но, пожалуйста, не больше.

Потянулись секунды ожидания
 
ПРЕЖНИЙ ГОЛОС.  Леонид  Леопольдович?
ЭЙСМАН. Да-да, я здесь!
ГОЛОС. Пожалуйста. Входите.

Дверь медленно отворяется, но Эйсман настолько обессилен, что не может стать на ноги. Поэтому он переползает через порог.
И обнаруживает, что он стоит на коленях перед покореженной, видимо, недавно  угодившей в нее молнией высокой березой. А береза стоит на дорожной обочине. В паре метров от Эйсман его обляпанный грязью, но, в целом, как будто целый и невредимый Ситроен.  От грозовой тучи, началу и причине всех бед Эйсман, остался один хвостик. На освободившейся таким образом половине неба царит благодушное, умытое, сияющее, как только что начищенный медный самовар  солнышко.  Слышно, как упоенно стрекочут пережившую непогоду и радующиеся теплому солнцу кузнечики.
 Эйсман еще не верит тому, что все вернулось на прежние места, когда подает сигнал прячущийся в каком-то из карманов его парусинового, слегка попачканного от соприкосновения с мокрой травой пиджака   мобильник. 

ЭЙСМАН (спешит  отыскать мобильник.) Кто это?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. А вы?
ЭЙСМАН. То есть… Я Эйсман.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Господи! Ну, наконец-то! Я уже подумала, с тобой что-то случилось!
ЭЙСМАН. С кем я говорю?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Леня, это  в самом деле ты?
ЭЙСМАН. Допустим.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Что значит «допустим»? Это ты или какой-то другой человек?  У тебя чужой голос.
ЭЙСМАН. Если «чужой», значит, это не я. 
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. А кто же вы? И что тогда случилось с моим мужем?
ЭЙСМАН. Вы Шура?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Да!..  Что вы сделали с моим мужем?
ЭЙСМАН. Разве вы уже не похоронили меня и не вышли замуж за другого?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Что за чушь!
ЭЙСМАН. Когда вы видели меня в последний раз? Я говорю о человеке, которого вы называете своим мужем.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Позвольте… Вчера.
ЭЙСМАН. Он куда-то поехал?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Да. В Истринский район. Скажите мне, наконец, что с ним стряслось?
ЭЙСМАН ( молчит.)
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Але!.. Але!.. Вы опять куда-то пропали!
ЭЙСМАН. Неужели это правда?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. О чем вы говорите?
ЭЙСМАН. Мне все это привиделось?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Послушайте…  Вы перестанете когда-нибудь говорить загадками? Отвечайте. Мой муж жив?
ЭЙСМАН. Вы так страдаете по нему? Вы в нем нуждаетесь?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. По-моему, вы просто пьяны.
ЭЙСМАН. Вы не ответили на мой вопрос.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС.  Извините, но это мой муж.
ЭЙСМАН. Это не аргумент. У вас уже и до него был муж. И если не станет этого, вы выйдете замуж за другого. Скажите честно, что это так.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС.  Что «честно»? Что выйду замуж за другого?
ЭЙСМАН. Да. Только честно… Хотя я далеко не уверен, что вы можете честно. И это касается не только вас. Мы вообще потеряли способность быть честными… И еще многое-многое другое.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. О чем вы?  Вы мне еще десять заповедей напомните.
ЭЙСМАН. Зачем? Мы можем их знать назубок, но что от этого изменится?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Может, наконец, вы признаетесь мне, кто вы? И заодно скажете, что стало с моим мужем.
ЭЙСМАН. Как насчет гладиолусов?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Каких гладиолусов?
ЭЙСМАН. Тех, чья некондиция составляет почти сорок процентов. Мы договорились, что я поприсутствую на твоей встрече с поставщиком.
ЖЕНСКИЙ  ГОЛОС. Леня, так это, в самом деле, ты?.. Тогда откуда эти шутки? Я не могу дозвониться до тебя…
ЭЙСМАН. Я в дороге. Меня застала непогода. Я попал в сильную грозу. Но теперь со мной все в порядке.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Уф!.. С этого бы и надо было начинать. Ты действительно в порядке? .. Ты успеешь подъехать вовремя? Или я сейчас  им перезвоню. Назначим другую дату.
ЭЙСМАН. Не надо. Не назначай. Я постараюсь прибыть… Напомни время.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Четверть седьмого. В ресторане у ВДНХ.
ЭЙСМАН. Да, я помню.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Тогда до встречи?
ЭЙСМАН. До встречи.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Целую.
ЭЙСМАН. И я тебя.