Воля твоя

Воля твоя

10 марта 1915 года
Нев-Шапель, Франция
Позиции 4-го корпуса британской армии

Утро. Холодно. Мокро.
Густой туман низко стелется над изрытым воронками полем. Из белесой мглы проступают уцелевшие после вчерашнего артобстрела каркасы проволочных заграждений, как остовы диковинных животных. Проволока кажется паутиной, на ней подрагивают застывшие капли воды. Они осыпаются вниз, когда на проволоку с хриплым карканьем садится жирная ворона, чтобы полакомиться глазами очередной «бабочки», застрявшей в паутине после вчерашней атаки. Таких застывших «бабочек» в изодранных шинелях много висит в паутине. Прерванный полет.
Туман постепенно рассеивается. Солнца нет и не будет, все небо сковано пеленой низко сидящих грязно-серых туч, да и нечего ему тут освещать. Кругом унылая картина, блиндажи, извилистые окопы и траншеи под два метра глубиной, широкие как улицы ходы сообщений, протянувшиеся по обе стороны фронта на многие километры. Все в грязи, саже, копоти, на всем и на всех, кто населяет этот лабиринт минотавра пленка въевшейся, впитавшейся в поверхность смеси из пороха, крови и пота. К чему ни прикоснись, сразу ощутишь вкус, запах, цвет. Тошнотворная приправа главного блюда на кухне человечества – войны.

Седоусый майор со шрамом через все лицо напряженно всматривается через бинокль в сторону вражеских окопов. Долго смотрит, блуждая взглядом, кусая ус, словно хочет узреть своими глазами спасительную тропку, верный фарватер, что позволит преодолеть это море колючей проволоки, заграждений и заполненных водой воронок. Зря старается, нет там ее, этой тропки и полторы тысячи трупов, устлавших треклятое поле вчера, тому подтверждение. Но у майора приказ. Значит, если понадобится, еще полторы тысячи лягут в весеннюю вязкую холодную грязь, но германские окопы на той стороне будут взяты. Паутина ждет свои новые жертвы.
Наконец, словно высмотрев что-то, майор оборачивается и коротко кивает стоящему за спиной пастору. Тот мгновенно подбирается и, осенив себя крестным знамением, раскрывает потрепанный молитвенник и торопливо начинает читать молитву. По рядам батальона, скорчившегося у бревенчатых стен траншеи, проходит движение. Но не все снимают каски, не все вслед за пастором крестят лоб и шевелят губами, повторяя слова молитвы. Некоторые продолжают угрюмо смотреть себе под ноги, даже не прислушиваясь к монотонным призывам священника. Руки крепче стискивают винтовки, глаза закрываются и мысли уносят этих людей в родную деревеньку или городок, на знакомую до боли улицу, к двери, за которой помнят и всегда ждут. Мысли этих людей не о боге, а о том, что дорого было в жизни. Значит нет надежды на Спасителя, нет надежды вернуться живым из этого ада, что скрывается за кромкой траншеи. И все что остается, это оживить в памяти крупицу светлого и чистого, чтобы перед глазами был милый сердцу облик, а не очередная бабочка в шинели, пронзенная десятком свинцовых жал.

- Господь наш, отец небесный! Укрепи дух мой, дай силы телу моему, дабы исполнил я волю твою…, - истово шепчет совсем еще юный безусый солдат, крепко зажмурившись и молитвенно сложив руки. Подле него на пустом снарядном ящике сидит, сгорбившись, зажав винтовку между колен, одноглазый сержант. Курит.
- Молись, сынок, молись покрепче, - усмехаясь в опаленные усы, выдыхая сизый дым, говорит сержант. – Главное не забудь про волю господа, когда будешь наматывать кишки боша  на штык.
Молодой солдат вздрагивает от этих слов, смолкает, испуганно косится на сержанта. А том, подумав и еще раз глубоко затянувшись, добавляет, - или когда бош тебя кромсать будет.
Единственный глаз сержанта сверкает при этом каким-то безумно-обреченным веселием.

Майор на лестнице, ведущей из наверх наверх. Оглядывается, машет кому-то рукой, потом смотрит на часы. Облизнув губы, сует в рот свисток.
- Встречай, пройдоха Харон, - бормочет сержант и, бросив окурок, встает с ящика. Батальон приходит в движение. Серые землистые листа, каски, колеблющаяся поросль штыков. Еще мгновение и в небо взлетает красная искра.
Пронзительная трель свистка. Топот ног. Хриплые простуженные команды. Удары прикладов по замешкавшимся спинам. Волна человеческих тел перехлестывает через край окопа и разливается по полю. Справа и слева такие же волны. Нарастает гул голосов. Люди дерут глотки, подбадривая себя. Неуверенный гул постепенно сменяется ревом. Толпы, ускоряя бег, несутся по полю. Гремят первые выстрелы. Батальон бежит вперед и каждый торопится поскорее добежать хоть до воронки, хоть до бревна какого, чтобы, когда засвистят пули, способнее было укрыться. Бегут люди, и в голове каждого бьется мысль «ну уж я-то выживу, все подохнут здесь, а я жить буду». Окопы впереди мерцают вспышками выстрелов. Лают винтовки, захлебываясь стрекочет пулемет, где-то вдали сотрясают землю залпы артиллерии.
Бегут люди.
В слитный рев сотен глоток вплетаются хрипы первых убитых и вопли раненых. Пули прошивают такие мягкие, податливые человеческие тела навылет, кровь брызжет в лица бегущим позади товарищам, что тут же переступают через обмякшее тело и бегут дальше, чтобы через десяток шагов в свою очередь рухнуть с простреленной грудью или головой и передать дальше эстафету смерти.
Падают люди.
Пытаются стрелять в ответ, гибнут. На батальон с воем рушатся с неба снаряды и мины. Гремят взрывы, к облакам взмывают комья земли и куски человеческих тел, осколки свистят в воздухе, вспарывают бегущих, рвут мясо, крошат кости, медленно остывая в телах.
Наступление продолжается. Тех, кто залег пинками гонят вперед. Слышится ругань вперемешку с командами и стонами.

Первый добежавший до вражеских окопов получает граненый штык в брюхо и валится вниз. За первым второй, третий, десятый. Батальон горохом сыплется во вражеские траншеи. Майор на самой кромке размахивает револьвером и что-то орет. Глаза горят бешеным воодушевлением. Не вышло вчера, удалось сегодня! С нами бог! За короля и Британию, вперед, только вперед! Близко гремит взрыв, осколком снаряда майору отрывает голову, и туловище, нелепо взмахнув руками, падает в грязь.
По всей линии траншей начинается рукопашная. Люди с остервенением кидаются друг на друга. Стрелять бесполезно. В ход идут ножи, штыки, каски, котелки, все, что подвернется под руки. Сталь жадно пьет кровь. Солдаты вцепляются руками и зубами друг в друга. Не от ненависти или чувства долга, а от звериного первобытного желания выжить в этой бойне. Чтобы чужой нож не вошел под ребра, чужие зубы не сомкнулись на горле. Я жить хочу, потому и убиваю, чтобы не отняли у меня жизнь, думает солдат. И нет больше у этой окопной мясорубки никакого смысла.
Боши отступают, не выдерживают безумного натиска. Люди бегут, бросая оружие, падают, сраженные в спины. По ходам сообщений остатки оборонявшихся отходят во вторую линию окопов, отделенную от первой точно таким же полем, с проволочной паутиной.
В захваченных траншеях стихают выстрелы. Вместо них нарастают крики раненных, из последних сил взывающих о помощи или о спасительном ударе. Хрипы, стоны и проклятия.

Одноглазый сержант с окровавленной головой, привалившись спиной к стене окопа держит на руках того самого молодого солдата. У него оторваны обе ноги. Парень мелко дрожит и смотрит не отрываясь в единственный глаз сержанта.
- Холодно, - сдавленно произносит солдат и запрокинув назад голову затихает.
Сержант закрывает ему глаза, рука его дрожит. Окидывает хмурым взглядом буквально заполненный смертью окоп. Мешанина тел, стеклянные глаза, скрюченные, изломанные судорогой руки, ноги. И везде кровь, на земле, на одежде, на губах, даже в воздухе.
Сержант вдруг поднимает взор к низкому серому небу и хрипло произносит сквозь зубы:
- Это что ли воля твоя?...