(Напечатано практически один к одному, за небольшими исправлениями знаков препинания. Стилистика и все остальное оставлены как есть. Рукопись начата в 1966 году).
Болен. Почти год не работаю и, по-видимому, столько же не придется работать. Невыносимая скука. Люди подсказали дельную вещь – писать мемуары. Это, кончено, глупость, а почему бы не описать свою жизнь?
Красивого, правда, и героического в ней мало, но почему бы не написать для своих детей, а дети напишут своим детям и так далее.
Редкий человек знает о своих прадедах, я же не знаю почти ничего о своих дедах и очень мало об отце.
Это очень большая ошибка. Чья именно? Плохо, когда человек не знает или очень мало знает о своих предках и быстро о них забывает!
Писать гораздо тяжелее, чем мыслить, вспоминать прошлое, да и образования нет.
Никогда не приходилось написать даже пару слов хотя бы в стенгазету.
А сейчас решился описать почти целую жизнь. А как ее описать?
Описать ее поправильней? Выкинуть, что в ней плохого, бесчестного? Пропустить или добавить некоторые события в жизни, чтоб меньше было улыбок и насмешек?
Написать так, чтобы читать было не скучно, а интересней, покривить душой? Нет!
Опишу все так, как все видел и понимал!
Правда может показаться кому-то из детей часть вымыслом, часть неправильным моим пониманием событий и отдельных эпизодов.
Но напишу, как я все понимал и в данный момент понимаю или представляю прошедшее.
Если несколько человек будут с разных мест смотреть на гору, то у них очертания одной горы будут представлены по-разному.
Так и люди в жизни смотрят на одни и те же вещи разными глазами, а иначе мы были бы все одинаковые и очень скучали на нашем двухмиллиардном шарике.
Я описываю контуры горы такие, как вижу их сам и со своей данной точки.
-------
Дед мой по матери погиб в 1914 году на Германском фронте, по специальности был машинист на паровозе. Звали Николай Трофимович Хватов. Бабушка работала портнихой модельщицей.
Дети, четверо оставшихся из одиннадцати:
1) Старший брат мамы дядя Федя. Помню только на фотографии – мужественный, можно сказать не из красавцев, но такой тип нравится женщинам. Серьезный взгляд, умный чуть-чуть покатый лоб. В гимнастерке в портупее – старый чекист.
По словам матери – преданный борец революции. Потеряли с ним письменную связь, когда я был маленьким.
2) Старшая сестра мамы тетя Ната. Самая высокая и красивая из сестер. Замуж вышла за немца, по матери поляк, уроженец Варшавы. Звали дядя Саша, фамилия сокращенно Вельк. Крестный сын царя Александра III. Дед был придворным генералом у царя Александра. Социальное положение у дяди Саши дворянин, убежал от отца с матерью, был ими проклят. Вступил до Революции или в период ее в Коммунистическую партию. Перед войной был военврач, полковник. Тетя Ната работала бухгалтером.
3) Средняя сестра тетя Клава. Замужем за подполковником в отставке дядей Колей Ивановым.
По отцу дед с бабкой потомственные Тамбовские крестьяне.
Сам родился в 1929 году в г. Орджоникидзе на Кавказе. Роддом не помню.
Отец Медведев Николай Васильевич, политрук роты, часто переезжал с мамой и со мной Орджоникидзе – Грозный – Анапа на Черном море.
Анапа:
Анапу смутно помню, по-видимому 1933 год, мне 4 года. Море полукольцом, пляж очень мелкий, по-видимому бухта, очень тихая солнечная погода. Находясь в воде, прижал к себе медузу, обжог себе живот и мошонку.
С Юрой Вельк, двоюродным братом (сын тети Наты) хватаем сырое тесто из квашни, набиваем полные рты (по-видимому, был голод, а он был именно в 1933 году).
Помню расположение комнат в доме, кое-какие игрушки, направления, куда ходил в детский сад и в сторону моря.
Ленинград, 1934 год, 5 лет.
Живем где-то на Лиговке, во дворе деревья, на них каштаны с мотыльками, интересно их доставать с деревьев, но не залезть.
На что-то выменял у ребят лук с единственной стрелой. Один раз выстрелил, стрела улетела на крышу. Очень обидно – лук цел, а стрелять нечем.
Орел, 1934-1936 годы, 5-7 лет.
Живем на улице Ленина в деревянном доме во дворе на Крутой горке. Очень интересно съехать зимой на санках с горы, но санки выносили на улицу или налетали на прохожих, а иногда на трамвайную линию. Часто прохожие дергают за уши, а съехать очень хочется.
Друг во дворе Жора. Говорит:
- Видел, как лошадь билась, а со рта белая кровь, ведь у лошадей всегда белая кровь.
Жора авторитет: врать не будет. Белая, значит белая. Ходит в школу, читает и пишет. Научил меня свистеть на всех пальцах. Несколько голубей имеет. Достал себе оловянный пугач, а пробок стрелять нет. Мать мне дает на ириски мелочь, они стоят как и пробки по 5 копеек. Мы с Жорой предпочитаем пороховые пробки ирискам. Жорка как жахнет из пугача – в ушах пол дня звон.
Однажды Жорка мне заявляет:
- Давай выстрелю тебе в глаз.
Я ему в ответ:
- В глаз больно, стреляй в живот.
Жорка целится, я задираю рубаху, грохот, ужасная боль… сжег живот. Мама чуть с ума не сошла, и Жорке досталось от родителей.
Мама работает преподавателем физкультуры (с отцом кончали Ленинградский физкульт. институт Лезгафта). Часто летом забирает меня с собой в пионер-лагерь.
Рядом лес, река Ока, много солнца, простору, только плохо – днем какой-то мертвый час, без горна нельзя вылазить из палаты. Но удираю, цапну чьи-либо удочки и на речку. Пол дня сижу с удочкой, даже не клюет. Обидно очень. Ребята и плавать умеют, и рыбы наловят и в футбол гоняют. А мне говорят: - Клоп, подрасти.
Мама успокаивает: - Подрастешь, всему научишься.
Хожу в детсад, очень интересно, только читать и писать почему-то не учат. А других учат, даже, мало того, некоторым дают планеры и бабочки с пропеллерами пускать во дворе. Кубики тебе или мазанку – пожалуйста.
В мертвый час залез в игорную комнату и раздетый шасть на улицу. Закрутил пропеллер, пустил, а он бах об дерево! Крыла как не было – и в саду попало и дома нравоучение.
Ходим в гости к Генке, брату двоюродному (к тете Клаве Ивановой). Дядя Коля капитан в бронетанковом училище. В танкетку влезет, ноги (вернее, колени) за ушами. Он длинный, около двух метров ростом. Смеются над ним товарищи танкисты.
Показали мне комиссара училища Шаумяна (сына погибшего отца – одного из 26-и бакинских комиссаров). Как сейчас у меня он в памяти, а главное, ромбы в петлицах. На плацу (по-видимому, был какой-то праздник) танки и танкетки, знамена, экипажи, с трибуны кто-то выступает – экипажи по машинам, грохот, рев, пыль. Страшно и радостно – вот бы самому быть большим. Буду танкистом!
Отец живет в Пушкине под Ленинградом, мама собирается со мной ехать к нему.
Пушкин, 37-40 годы, 8-11 лет.
Приезжаем к отцу, его дома нет, в комнате отвратительный запах. Работает массовиком в санатории НКВД. Санаторий занимает пол Александровского дворца и по ул. Пушкина дом 10 красивое каменное трехэтажное здание какого-то бывшего князя. Наверху живет Сликушкин, директор санатория, Таладзе вдова (вернее, нагуляла от композитора сынишку, женщины сплетничают: алиментов много получает, специально с ним гуляла).
У меня два друга Женька Мочерий и Волька, и из девочек Галка и Мери.
У Женьки мать шипилявая, врач. У Вольки отец научный сотрудник. У Галки отец шеф-повар санатория. А самый хороший отец у Мери. Он самый веселый, жизнерадостный, всегда песни и шутки, любимец всех женщин – эстрадный артист, конферанс. Все товарищи мои старше меня на 2-3 года.
- Волька. Всегда чисто, опрятно и элегантно одет. Бабушка кричит в окно:
- Воля! Иди выпей шоколад!
- Воля! Не бери в руки камней и палки!
- Воля! Кто тебе дал пистолет?
- Воля! Выброси эту гадость! Кто тебе ее дал? (Это я ему рогатку или поджигалку принесу, у ребят с улицы куплю или на что выменяю).
Очень красивый мальчик.
Женька. Лицо дегенерата, ехидное, жирное. Обязательно приносит такие вещи, что глаза разбегаются, но играть не даст и сам с пренебрежением смотрит на мои «сокровища». Если меня бьют старшие ребята, молча улыбается. Когда-то стеклили у нас веранду, потеряли алмаз резать стекло. Я его нашел, показал Женьке. Он предложил мне за него пистолет, стреляющий палками, но, к сожалению, со слабой пружиной, а с хорошей пружиной оставил у себя. Мама ругала меня, сказав: - Ты дурень, алмаз стоит 150 рублей, можно на деньги, что стоит алмаз, купить тридцать пистолетов.
Также выменял у меня самые дорогостоящие и дефицитные коллекционные марки, а мне подсунул дрянь.
Однажды Женька прыгнул с душевой, лопнула кость, идти не может, весь побелел, тело дрожит. Я ему: Жень, обопрись на плечо, как-нибудь дойдем.
Женька скрежещет зубами от боли, на меня шипит, как-будто я ему сломал ногу, но на плечо не оперся, кое-как допрыгал с ногой до дома. Врач правил ногу при мне. Женька весь в поту, но не издал ни единого слова.
Очень много читал, и читал по возрасту запрещенные книги. Взрослые говорили – очень развит умственно.
Вот так Женька! Ехида, задавала, жмот, а какой терпеливый!
Галка! Моя любовь!
Пухленькая, розовенькая веселая хохотушка, всегда за меня заступается, если кто обижает. Отец дает пять копеек на эскимо или на Мишку на севере. Говорю: А Галочке? Дает еще 5 копеек.
Прихожу утром к Галке: Тетя Варя, Галка дома? – Спит.
Сую конфету под подушку. Галка просыпается, лезет рукой под подушку. Если конфеты нет, спрашивает: Что, мама, Бобка не приходил еще?
Мери.
Черная. С черными огромными глазами, длинная, сухая. Костлявая девчонка. Отец ее, Семен Адольфович: Боба, кто тебе больше нравится, Галочка или Мери? – Сует мне мороженое.
Я ему: - Ну конечно Галочка! Она такая пухленькая, ямочки на локоточках и на щечках, как яблоко!
Взрослые хохочут: Вот-так боба! Молодец! А чем же плоха Мери?
Я отвечаю: Фу! Она как глиста дохлая, костлявая!
Опять хохот.
Мама купила портфель с детскими принадлежностями. Завтра в школу, а сегодня очень длинный день.
Идя с мамой в школу, кажется, что все только на меня и смотрят – смотрите, какой большой мальчик!
В школе весело. Много новых товарищей, а придешь домой – скука. Женька и Волька старше, с ними не погуляешь, да и мама с бабушкой всегда начеку. Не поиграть ни в лапту, ни в сорок разбойников, ни в чижика.
Ребят с улицы к нам не пускает вахтер. Ночью двор и громадный сад охраняет овчарка Арапка, она мой первый друг. Если Женька или Волька собираются мне «подбросить», бегу к будке к Арапке. Она их не терпит, также, как и они ее.
Когда поспевают, или еще зеленые, яблоки, ребята из соседнего двора лазят к нам в сад, я придерживаю Арапку, а они набивают карманы.
Женька и Волька жалуются вахтеру и маме. Ребята частенько им подвешивают тумаков. Опять на меня жалуются.
Мама работает в санатории секретарем-машинисткой, затем поступает работать в трудколонию малолеток воспитателем. Дома все время один, появляется дружба с ребятами из соседних дворов, с ними веселей.
Облазил все паркм: Александровский, Екатерининский, Бабловский.
Знаю каждое озеро и пруд. Ходим в кино в город и в санаторий почти ежедневно. То кино, или концерт в клубе.
Увидел однажды – пацан меньше меня плавает. Обидно. Нужно учиться. Правдв, однажды тонул, девушка вытащила.
Кончаю первый класс. Все предметы на хорошо. Дина Михайловна –учительница, маме говорит: Способный. Мог бы лучше учиться. Но очень подвижный, немножко балованный.
Лето. Женька, Волька, Галка и Мери зовут меня в Бабловский парк за черемухой. Залез на дерево, нарвал им большую кучу. Они меня торопят: Слазь! Хватит!
Я им отвечаю: Еще маме нарву!
Они от меня убегают. Торопясь спускаюсь. Боюсь, убегут – не найду дорогу домой. Очень далеко зашли, а парк, как густой лес…
Наступаю на гнилой сук и падаю вниз головой. Удар. Вгорячах вскакиваю на ноги, ужасная боль в руке. Смотрю на руку – она страшно вывернута винтом и на глазах распухает. Земля и деревья кружатся, падаю.
Спустя долгое время приезжает скорая, увозят в больницу.
Сильный, неприятный вонючий запах, звон колоколов. Засыпаю.
Проснулся. Рука ровная, в гипсе, пальцы черные, распухшие. Всю ночь страшная боль. Ночью вызывают врача, врач разрезает у сустава под локтем гипс, страшно ругается: Какой идиот перетянул гипсом сосуды? Еще несколько часов, и мальчишка остался бы без правой руки!
Делают снимок кости, поставлены неверно.
Снова операционная, тот же противный запах, удушье и колокольный звон. Теперь кости поставлены верно. Ставил профессор Джелонд.
Поправляюсь, разминаю мягкий мячик, затем. Постепенно, теннисный. Рука работает хорошо.
Однажды разворачиваюсь и бью Вольку кулаком. Мама в окно кричит: Боба, руку сломаешь!
С ними дружба закончена навсегда.
Учусь во втором классе. Учительница у нас новая Лидия Петровн, молодая.
За что-то меня невзлюбила. По-видимому, хулиган. Часто наказывает, выгоняет из класса, по-видимому, поделом. Учусь хуже, часто вызывают родителей.
Отец спортсмен, легкоатлет, по словам матери занимает по гимнастике первые, вторые места по военному округу. Да и сам я вижу как отец занимается с отдыхающими, знает дзюдо, джиу-джитсу. Видел, как занимается на турнике, брусьях, на козле, отличный лыжник, пловец и замечательнейший фигурист на коньках.
Меня на лыжи и коньки поставил с 6 лет, для своего возраста хожу на лыжах и коньках лучше сверстников.
Правда, у меня все есть. Не у каждого в 6-7 лет лыжи, а тем более коньки-хокейки на ботинках.
Отец мне ничего этого не покупает, весь спорт-инвентарь у него на складе. Ледянки, финские сани, коньки, лыжи – все в моем распоряжении.
Лучше всего люблю коньки, хожу крупным спортивным шагом, у ребят этого не удается, бегают мелкими шажками.
Научился играть в домино, в шахматы. Если у отдыхающих нет партнера, кричат меня, знают, что не подведу.
Все говорят о Чкалове, Байдуковой, Гризодубовой, Осипенко. Каждый из ребят хочет стать летчиком.
Я – нет. Буду спортсменом.
Деньги, что дают мама с отцом, идут на резину для рогаток, делаю поджигала, даю ребятам на курево. Играю без проигрыша в перышки, в чеканку, в накидку, в пристенок (в орлянку не люблю – жди, повезет или не повезет). А в остальных играх нужна сноровка.
Бью почти без промаха, всех обыгрываю, иной раз получаю взбучку от старших сверстников – отнимут и деньги и битки.
Иные ребята называют меня: маменькин сынок, интеллигенция, которые знают меня – заступаются: он свой, не трожьте его!Я же, когда нет мамы и отца, а их почти никогда нет дома, все эти бархатные костюмчики с белыми манжетами, сандалии с белыми или цветными носочками, матросочки и тюбитейки в дальний угол.
А в трусах и тенниске без ботинок с хлопцами мережами или бельевыми корзинами на пруды ловить карасей.
Наловим прилично, хлопцы продадцт, у меня почти всегда дегбгт есть, свою долю отдаю им. Если нет на чеканку – возьму, а что купить – мама покупает без разговора. Купила мне дамский велосипед, езжу на нем стоя (до этого ездил на самокате), самокат подарил другу.
Ребята говорят однажды: Ты, Медведь (так меня называют из-за фамилии), трус. Тебе не украсть у тетки с прилавка яблок.
Я направляюсь к прилавку, сердечко екает, но вижу – торговка на меня не обращает внимания. Я протягиваю руку и яблок в карман, затем другой. А одет был в тот раз как мальчик пай во все опрятное, элегантное, куда то с мамой ходили и переодеться не успел. Повидимому, и торговка поэтому за мной не следила. И чубчик причесан, и ручки с мордашкой чистые.
Ребята мне говорят: Яблоки что… Вот пойдем с нами в Екатерининский парк в цветочную аранжерею, нарвешь нам цветов. Не побоишься сторожа с ружбем, вот тогда ты не трус. Сказано… Сделано…
Нарвал огромный букет георгин. Сторож наблюдал за хлопцами, а на меня и не обращал внимания.
Научился играть в биллиард. Маленький стол привезли – при санатории до этого было 6 столов крупных с шарами из слоновой кости, нам не достать. А на маленьком мне по игре равного нет. На любые игры громаднейшие способности. А учусь в школе все хуже и хуже.
3-й класс, 1939-40 годы.
Друзей полно и очень разных.
Новожилов, одноклассник, крепкий красивый парень, носит часы (у меня часов тогда не было и в помине), спокойный, тихий, очень компанейский. В школе дружим, а живем в противоположных концах города, крепкой дружбы нет.
Дозорец. Типа Вольки изнежен, холеный, но однажды в драке со мной дал достойный отпор. Предложил ему стыкнуться (по-ленинградски у пацанов подраться один на один) после школы. Сказал: Не приставай, ребят подговорю – отлупят! Парень крепкий, но трусоват.
Малинов. Крепкий сильный парень, через чур хороший товарищ, всем старается угодить. По борьбе нет равного в классе, а часто смиряется, что бьют его слабее мальчишки. (Бывал у него дома, уж очень бедно живут, ни на билеты в кино, ни на завтраки ему не дают, часто его выручаю). Дружбы нет, уж очень он любезен.
Болдышев. Неопровержимый главарь класса. Отличный товарищ, сплошной отличник, заводила всех игр и достойных драк, имеет шесть братьев и сестер. Очень слабо живут материально. За отличное окончание третьего класса мать купила ему лыжи. А мне все это достается без всяких усилий. Где то он сейчас? Из таких вот выходят Олеги Кошевые!
Крупицкий. Толстый, неповоротливый, тихий парень, настоящий маменькин сынок. Выполняет все прихоти и насмешки класса. Бутерброды в портфеле занимают столько же места, сколько книги. Однажды играли на сцене в жмурки. «Крупа» водил с закрытыми глазами.Кто то лег на краю сцены ему под ноги и он загремел всей своей тушей вниз головой со сцены.
Когда поднялся с ревом и плачем, бросился на нас с кулаками и мы, человек 8-10 не могли его удержать. Кто попадал ему под руку – сшибал с ног, а кто виснул на плечах – сбрасывал с себя как котят. Фактически был самфй сильный и трусливый парень.
Иванов Толик. Появился в середине года в школе. Очень хромой, небольшого росточка деревенский парнишка, очень стеснительный, разговаривает на «о». Кто то обозвал его хромым (из другого класса, тоже третьего, только «б», у нас был третий «а»).
Я ввязался в драку вдвоем против пятерых. Толик тоже не струсил и действовал отлично. У него оказались очень сильные, цепкие руки. Были и у нас, и у ребят из третьего «б» изрядные фонари и побитые носы. Таскали к директору.
Ребятам я заявил: Кто пальцем толика тронет, будете иметь дело со мной!
Больше толика никто не трогал. Иные нас боялись, а иные понимали, что некрасиво. С тех пор мы с Толиком в основном и дружили. Жил он в трехстах метрах от меня на территории фабрики игрушки.
Мы с ним были две противоположности. Одно у нас было общее – дружба. Он мне рассказывал о деревне, о ночевках у костра на рыбалке, о ночных в поле, о драках между деревнями.
Еще в то время он смог зажечь во мне любовь к воде и природе. Мы облазили с ним (несмотря на его хромоту, он был очень подвижен) все пригороды Пушкина. Ездили в тярлево, в петергоф, на море. Смотрели и плавали по морю, купались, загорали, любовались знаменитыми Петергофскими фонтанами.
В Пушкине не было ни одного пруда, где бы мы ни купались, или не ловили рыбы, или не ездили на лодках.
К несчастью, научил меня играть в «очко» (21). Правда только правила игры и сам смысл, ну, об этом позже.
Все было с друзьями у меня неплохо. Единственное, часто замечали товарищи, я не мог, как бы ни проголодался, есть с кем-либо без исключения из одной тарелки (к брезгливости приучила меня мама – всегда каждый отец, мама и я ели из своего прибора).
Приглашу товарищей домой (я три раза приносил завтрак, обед и ужин из санаторской столовой, мама в то время не готовила). Наливал или раскладывал в тарелки.
Будучи же у товарищей, всегда отказывался, ссылаясь, что не голоден, а сам бы такой вещи как капуста квашеная с сахаром или картошка, а еще вкуснее гречневая каша, казалось бы, съел ведро.
Дружу с ребятами-испанцами, ребята дружные, темпераментные, вспыльчивые. Част мне перепадает от наших русских ребят из детдома. (Дерутся детдом на детдом). Ты, говорят мне, предатель. А какой предатель, отличные ребята есть, что и послушать об отцах, об их стране.
Поменялись с одним сувенирами, он мне подарил монетку испанскую. Я ему советский полтинник. Монета желтая, красивая, с чьим-то лицом на одной стороне. Вскоре детдом с испанцами перевезли, дружба кончилась.
Мама работает в трудовой колонии.
Как то играя в чеканку, ребята, увидев у меня монету, предложили: Ставь за два рубля! Я удивился, что это так дорого! И проиграл ее. Мама как то спросила, где у меня монета. Отвечаю: Потерял.
- Ну ты и бесстыжий, Борис. Мальчик тебе подарил как лучшему другу золотую монету, самую дорогую вещь, память о матери, а ты ее не сберег.
Я ей отвечаю: Я не знал, что она золотая.
Мама мне: Если бы даже она т не была золотая, она должна тебе быть дороже золота, как знак дружбы.
Финская война.
В городе светомаскировка, после 17 часов детям по городу бегать нельзя, мы с пацанами шпаним: зажигаем на крыше большого дома бенгальские огни и бросаем вниз. Забрали в милицию, вызывали отцов, матерей.
В магазинах большие очереди, на базаре все стало дороже. Я у мамы за снабженца, она даже не знает цены на продукты. Однажды, выйдя из магазина с покупками, пройдя метров триста задумал взять мороженое. Сдачи с сотни нет. Вернулся в магазин, говорю: Тетя, Вы мне не дали сдачи. Отказалась, не отдала.
Сумку отдал соседям, сам в парк, ночевал у знакомых ребят. На третьи сутки встретил Мери: Иди домой! Мать с ног сбилась, плачет! Иду домой, жду трепки, мать довольна, что цел, невредим, за сотню не ругала.
Летом все время на улице: чеканка, пристенок, рыбалка, драки с ребятами, Раз в драке пробили голову сильно камнем, очнулся в больнице… обошлось. Осенью большинство играю в бильярд, на больших столах еще плоховато достаю, не с каждого положения удобно бить дальние шары, но в санатории обыгрываю всех мужчин-асов. Прибегают однажды отдыхающие: Боба, иди, нашли тебе достойного соперника. Вокруг стола человек 40 болельщиков, все улыбаются. Мой напарник, дядбка-чекист, говорит: Вы что, надо мной смеетесь, притащили пацана. Ему говорят: Сыграй с этим пацаном.
Обыгрываю один раз. Играем второй, нервничает, проигрывает, бросает со злостью кий (оказывается, спорили крупно, на вино)… Поднялась у него температура – язва желудка в тяжелой форме у него, санаторий наш физиодиагностический. Больше, после этого случая, меня играть в бильярд не пускают.
Захожу как то к Круницкому. Хвалится, что у него хороший конструктор (игра – сборка по чертежам всевозможных механизмов при помощи деталей, болтов с гайками). У меня конструктор лучше, вернее, у меня несколько наборов. Можно делать несколько механизмов одновременно: мельницу, подъемный кран, несколько подвижных вагонеток. У него же можно собрать что-то одно.
Приходит Круницкого мать: Ты кого это сюда привел?
Круницкий говорит, кто у меня родители, мать успокаивается. Больше никогда к нему не заходил, противно.
Мать с отцом довольны, что занимаюсь спортом. 1940 год – первое место в школе по лыжам, в тире выбиваю из пристрелянных винтовок из 30-ти не менее 280 очков. Хорошо для своих лет играю в шахматы, но разряда не имею – нет усидчивости. Плаваю хорошо, но своеобразным стилем, не технично. Ныряя, высоты не боюсь, но очень глубоко ухожу под воду, переваливаю корпус при подходе к воде, страшно удариться грудью об воду. Однажды еле выплыл при ударе.
В школе все хуже и хуже, плохое поведение, вызывают неоднократно родителей. Лупим «гогочек» и «фискалов», становлюсь грозой для них не только в наших классах, но и в старших, много друзей помимо школы в соседском детдоме.
Раз похвалился:
- Что мне Балда? (Балдашов) Захочу – и ему накидаю!...
Ему передали… Подходит:
- Хвалишься? На каникулах стыкнемся перед всем классом.
Знаю, перепадет, а отступать нельзя.
Второй день каникул, собрались на стадионе. Часть ребят за меня, большинство за него. У меня кодла у стадиона, ребята не знают. Начали понемногу, я трушу, но виду не подаю. Балда бьет сильней и сильней, не дает мне опомниться. Уже горит, затекает глаз с ухом. Я почти вслепую машу кулаками, все со стороны молчат. Балда бьет мне в нос, падаю на колени, слезы, кровь из носа, ничего не вижу.
Ребята кричат:
- Хватит!
У меня поднимается злоба, вскакиваю и бросаюсь к Балде, он опешил или растерялся, может, жалеет. Бью, что есть силы: раз, другой, третий. Балда слабо защищается, у него тоже кровь понемногу откуда-то из зубов или носа. Ребята нас разнимают, одни мне кричат: Медведь, ты побежден, лежал.
Другие:
- Нет! Он был только на коленях!
А какой там, на коленях, если б захотел, сбил бы. Я в тот момент не видел ничего.
Сбежалась моя кодла, окружают Балду и ребят. Он не убегает, стоит спокойно, стирая кровь.
Я вмешиваюсь:
- Не надо. Стыкались по закону. Только, сука, зачем мне в глаз специально бил?
Знаю, что все честно, а придираюсь. Расходимся…
Впоследствии хочу с ним помириться, а он меня игнорирует.
Зима. Сильные морозы, но все равно на лыжах, дома не сижу. Губы трескаются, под носом горит.
Съезжаю с третьего яруса горы винтовой «Парнас». Не рассчитал. Раньше съезжал благополучно, а сейчас: страшная скорость, наст на снегу твердый как лед, несет на дерево, лыжи скользят – не отвернуть, удар… Подбрасывает с силой кверху, лечу мимо дерева в снег. Лицо, руки, колени ободраны, кости целы. Правая лыжа сломана, бросаю их, опираюсь на палки, проваливаюсь в снег по пояс. Очень жарко телу, а лицо, руки горят от мороза. Пальцы на руках как деревянные от мороза, а от дороги еще далеко. Ползу, раздираю колени о твердый наст. Как добрался до дома – почти не помню.
Лежу дома в постели: то жар, то холод. Какие-то в глазах кошмары (сильная температура, свыше 40 градусов, воспаление легких).
Долго не хожу в школу, приходят друзья.
Поправляюсь. Мой детский лечащий врач арестован – говорят, враг народа. Все возмущаются: А какой был с виду и по всему хороший.
До этого вычеркивали из учебников Блюхера, Тухачевского, Гамарника и других, выкалывали в учебниках им глаза, рисовали им глаза.
Сколько помню себя, всегда на первом месте Сталин, сколько про него песен:
Сталин наша слава боевая,
Сталин нашей юности полет,
С песнями борясь и побеждая
Наш народ за Сталиным идет…
Портреты помню: на руках у Сталина Мамлокай (девочка из Азии, лучший хлопкосборщик, с цветами на руках – очень красивый Сталин на портрете).
Картина «Ворошилов со Сталиным на Кремлевском мосту» и другие…
Отец много мне рассказывал о вождях Великой Революции. Щ гражданской войне, о ликвидации басмаческих банд, в которых он участвовал. Имел ранение.
Мать о нем говорила: Отец у тебя плохой человек, но один из честнейших людей. Будь честным, как твой отец!
Не буду описывать, как мы, мальчишки, восхищались Героями Гражданской войны: Чапаевым, Щорсом, Лазо, Котовским, Пархоменко и другими.
Играя в войну, всегда подражали им.
В какой торжественной обстановке получали красные галстуки и гордились ими, но, иной раз, краски на лице бывали почти того же цвета, как и галстук, когда пионервожатая или учителя обещали снять его с груди за хулиганство, а к этому часто клонило.
Мама серьезно заболела. Лежит три месяца в больнице, отец приезжает из Ленинграда поздно, иной раз совсем не приезжает. Я абсолютно один. Сжег электрический утюг на подоконнике, чуть не наделал пожара. В комнате нет уюта без мамы.
Кот сидел весь день взаперти, изгадил красивое новое покрывало. Я его натыкал мордой и избил так сильно, что он обмочился. Тут же стало его очень жалко (вспоминаю, как отец меня ежедневно, если попадаюсь на глаза, бьет), плачу и обещаю мысленно его никогда не тронуть.
Лидия Петровна, учительница, меня возненавидела. Сначала, по заслугам, ставила в дневник плохо по поведению. А затем, уже боясь дома трепки, вел себя хорошо, все равно в дневнике стоит ПЛОХО.
Отец сонного хватает меня с постели и кидает на пол… бьет, бьет офицерским ремнем с бляхой со звездой. Уже за что бьет – не знаю. Кричать уже не могу, крика уже нет, только сипит из горла. Затем бьет пряжкой по голове, в голове звон. И после, чувствую – бьет, но нисколько не больно.
Очнулся на полу, штаны в моче и кале, голова вся пробита, в крови и струпьях. Отец говорит: Скажешь кому, что бил, убью!
Сказать некому, мама в больнице.
В школе боюсь на перемене пошевелиться, да и не хочется, а в дневнике безотлучная двойка. Отец опять бьет, бьет за прокисшие обеды, бьет за расстрелянные мною малокалиберные патроны, бьет за плохое поведение, бьет жестоко, до бессознания.
В школе наш класс собирается подлупить кое-кого из 3-го «Б». Я отказываюсь.
Выхожу из школы после уроков. Стоят мои товарищи, окружили меня кольцом. Дозорец первый бьет меня портфелем по голове. Я прохожу, отстраняясь, мимо него. Кто-то бьет меня сзади по голове, сильная боль от отцовских пробоин на голове. Разворачиваюсь, не убегаю, а бью, не разбирая, в лица кулаком. А в кулаке камень. Бью с таким остервенением, как будто передо мною злейшие враги. Ребята в страхе разбегаются.
Дозорца догоняю, сбиваю с ног и топчу ногами, а он сильнее меня.
Какой-то дядька меня от него отрывает и тащит в милицию. Я вырываюсь, но тщетно. Затем он заметил, что у меня с головой – отпускает.
В школе делать нечего, дома тоже. Денег нет, отец не дает.
Зайцем уезжаю к другу в Тярливо (?). Друг живет с бабушкой. С огорода кормят меня и приносят хлеба. Спим на сеновале. Бабушка беспокоится: Ты, сынок, наверное, что-то натворил? Езжай с богом домой.
Домой ехать нельзя. Теперь отец наверняка прибьет. Выход один…
Еду в больницу к маме.
- Что с тобой, Боба? Почему ты такой грязный? Ты не болен?
- Нет, мама, не болен…
Свидание кончается, мать обнимет меня, целуя за голову – я застонал.
- Что у тебя с головой, кто тебя так избил? Я молчу…
- Боба, кто тебя так избил? За это любого человека посадят.
- Не скажу… меня убьют…
- Кто убьет?
- Папа!…
Мама с шумом под расписку выписывается домой. Дома. Вечер.
Приезжает отец. Мать с ним не разговаривает… молча, отдельно ложатся спать.
Утром просыпаюсь от громкого разговора отца с матерью (разговор в туалете):
Мама: Так вот оно что. Вот ты какой, мерзавец?!
Отец: Таюса! Таюса! Выслушай!
Мама заходит в комнату, плачет. Входит отец с виноватым лицом.
Мама: Николай, собирай вещи и уезжай! Иначе вылетишь из партии!
Отец молчит. Через какое-то время уезжает в Ленинград.
Мы остаемся вдвоем с мамой.
В школе ребята смотрят на меня с затаенной грустью и неловкостью в глазах, я ни на кого не обращаю внимания. Дружу с Толиком Ивановым.
Лидии Петровны нет (уволили, по словам мамы). Вызывали меня к директору школы, я рассказал, как было. Ученики и ученицы подтвердили, что я в последнее время вел себя тихо на уроках и переменах. Ученики у меня ничего не спрашивали, по-видимому, были предупреждены учителями.
Купил мережу отличную за 5 рублей и поджигало. С Толиком ловим карасей, варим уху. Толик нахваливает, я тоже нахваливаю, но она мне не нравится. Горькая, да и шелухи много. Да и не умею я есть с одной посуды деревянными ложками. Несколько рыбин достал, съел, что бы не обидеть Толика.
Подходит к нам парень, кличка Ёлда, с 6-го дома по Революции. Он взрослый, лет 15, работает учеником слесаря на «игрушке», знает меня и Толика.
Ложит себе на плечи нашу мережу, говоря: Очень хорошая снасть – половим рыбку. И уходит.
Я к нему: Ёлда, отдай мережу, дам трояк… Смеется, уходит.
- Крохобор! – кричу вдогонку.
Проходит время, во дворе 8-го дома играю чеканку, всех обыгрываю.
Подходит Ёлда, у меня сердце замирает. Ставит с нами в банк, проигрывает. Забирает с кона деньги, вытряхивает у меня всю мелочь, битку забрасывает на крышу, меня пинком под зад выталкивает со двора.
Проходит еще время. Как-то раз поднялся рано в школу, думал зайти к Толику (он болел), а затем в школу. Только вышел за трансформаторную будку – навстречу Елда. Я струсил, попятился за будку, а рядом забор, заметит – перепрыгну через него.
Вдруг приходит озорная мысль. Тресну его камнем по голове – и через забор, не догонит.
Пропускаю его за будку и с размаха бью по голове булыжником. Ёлда падает, я бросаюсь через забор, перелезаю. Замечаю – лежит, не шевелится, мысль – убил…
В школе не могу отвечать, на уроке несу какую-то чепуху, а в глазах – лежащий Елда. Учительница спрашивает: Что с тобой? Отвечаю: Заболел. Отпускают домой.
Дома не сидится, курсирую около 8-го дома. От одного мальчугана, дав ему на конфеты, узнаю: А Ёлда-то ходит с пробитой головой, повязка белая – во-о-от такая!
На душе легче, радуюсь – отмстил.
Никому не говорю, иначе устроит мне Елда.
Кончилась Финская война.
Многие уезжают жить на Карельский перешеек. Мама говорит, что тоже поедем туда.
Однажды к маме приходит ее подруга с девочкой «Л» (девочка мне родственница), просит: Таисия Николаевна, пусть «Л» побудет с Бобкой. Куда-то нужно было ей съездить на три дня. Мама согласилась. Два дня бегали, играли. На третий забрались в беседку наверх на доски, которыми она была заложена. Она мне говорит: Давай играть в папы и мамы.
Я сразу сообразил, в чем дело, но думаю: Знает ли она, что это такое или по глупости брякает. Нет, очень хорошо знает… Какая сладость! Только трусики совсем не снимает… мешает лифчик с резинками на чулках… Стал смотреть на девочек другими глазами…
Перед отъездом моим из Пушкина зашел к Толику, посидели, договорились о переписке. Лежат на столе карты, говорю Толику: Давай хоть раз сыграем на деньги. Научил на свою голову, проиграл ему два рубля и задолжался 1р. 40 к.
На следующий день Толик меня проводил.
Тронгсунд
Город-полуостров Тронгсунд. Почти кругом финский залив. Напротив порта в километре через пролив громадный остров Ривансаари в четырнадцати километрах от Тронгсунда. Виднеется в хорошую погоду через залив город Выборг. Оконечность полуострова, выходящая в Финский залив, оборудована старой крепостью, говоря – строил Петр I. Большинство полуострова занимает хвойный лес. Забравшись на вышку крепости, видны сплошные острова в заливе. Никогда не представлял, что может быть такой громадный обзор расстояний. Острова периметром от 80-100 метров и до нескольких километров. Только в сторону Выборга и вглубь полуострова Тронгсунд тянется беспрерывная земля, а остальное озера и острова, между островами каменистые глубокие шхеры – в самый сильный ветер там нет волн, спокойно.
Каменные «лысины» достигают несколько километров, а в трещинах этих камней растут сосны.
Трава на остовах в полроста человека, уйма ягод и всевозможных грибов, дикого лука на берегах.
Берега островов, если не каменистые, то заросшие более чем двухметровым камышом.
В период нереста лежалый сухой прибрежный камыш шевелится от рыбы. Плеск воды во время нереста (правда, не знаю, что за рыба) слышен за сотни метров.
Когда плывешь шхерами между островов в тихую погоду один на лодке, открывается перед тобой такая необъяснимая, сказочная картина, что кажется, будто находишься ты в каком-то сказочно-нереальном красивом мире.
И до сего времени я ничего не видел прекраснее, далеко до этого и Крыму, и Кавказу – там все искусственно.
Хороша Уссурийская тайга, но не хватает там водных просторов, а я очень люблю воду.
А сколько там птицы. Из-под Ленинграда и из города едут любители пострелять уток и половить рыбы.
В город приехали мы 8-й или 9-й семьей. На улицах тихо, безлюдно. Только движение возле порта, там военные и штатские моряки. Поселились по ул. Кривой, дом 8. Двухэтажный дом с кладовой и лестницей на чердак в летнюю комнату. Дом теплый, топим плиту, а от плиты одновременно нагревается печь в другой комнате (типа «голландки), дров идет очень мало. Завезено дров на всю зиму, по-видимому, финнами, которые жили в нашем доме. На чердаке нашел фотографии, может, какая-то из них с бывшими хозяевами.
Шляюсь по городу: в порту на лесобирже штабеля реек – вот бы сюда Пушкинских ребят, делать шпаги. Лодок сотни, без хозяев ссохшихся на берегу и затопленных в воде, выбрал самую легкую, через неделю нашел еще лучше: без кормы, заостренная с двух сторон, идет, что носом, что кормой одинаково быстро, волны не боится. Все лодки морские, килевые.
Нашел в воде маузер, сильно проржавел. Как ни чистил, ржа сильно проела. Стрелять нельзя, да и патронов нет.
Ловлю рыбу. Сначала не клеится. Нет крючков, нигде не достать, но затем стал богачом. Шлялся по пустым домам – в некоторых домах целая обстановка.
В одном из домов рылся среди банок – в одной из них обнаружил крючки, правда, в основном большие. Рыбалка стала налаживаться. Разнюхал места и, самое основное, научился определять спуск (расстояние от крючка до поплавка).
В одном из домов (по-видимому, музей, или библиотека) нашел груду книг финских. Два дня ходил, просматривал иллюстрации, много очень комичных (наподобие нашего «Крокодила», по картинкам определял смысл), только очень тяжелых в громадных переплетах по 700-800 страниц. Перетащил их постепенно к себе домой.
Рассматривал дома картинки, иной раз так заразительно хохотал, что мать, зайдя в комнату, говорит: Ты что? С ума тронулся? Сидишь один и хохочешь? Я показываю ей картинки, она не может удержаться, хохочет вместе со мной.
Там же, в одном доме, нашел громадную, и, как говорили, ценную коллекцию марок.
И однажды меня поразила одна найденная фотография: лежит полуобнаженная женщина, а на ней голый мужчина. Из спины у мужчины торчит громадная ручка кинжала. Со спины по боку у мужчины и бедру женщины кровь, в особенности много крови на ковре, на котором они лежат.
Такое и представить даже страшно. И главное, не прочесть по-фински.
Оставил себе фотографию, считая, что кто-нибудь когда-либо переведет написанное, но мама, когда увидела, отобрала – куда дела, не знаю.
Мама однажды говорит: Видела одного мальчика из Пушкина, Славку. Он младше меня, но решил к нему сходить. Пришел, а Славки нет дома. Двое пацанов играют во дворе в войну. У одного ружье одноствольное, кремневое, шомпольное, еле таскает. Спрашиваю: Где взял? Нашел, - отвечает. Очень заманчивая штука, лучше, во всяком случае, испорченного маузера. Предлагаю ему: Давайте, я тоже с вами играть буду. Только у тебя ружье тяжелое. Да и что это за оружие, у меня боевой маузер есть, как у самого Чапаева был – показываю им. Отдаю ему маузер и говорю: Я спрячусь вон в том лесочке, а вы вдвоем на меня наступайте. Беру ружье в лес, а из него домой.
Постепенно город заселяется, появляются и друзья.
Сафронов Толик.
Живет рядом, сосед, учимся в одном четвертом классе, одногодки. Сам из Смоленска, полностью мне во всем уступает, трусоват, даже в лапту играем, когда бьют его мячом – жмурит глаза. Заядлый рыбак, как и я.
Орел.
По национальности – карел, страшно вспыльчив. Я сильней его, в борьбе явно мне уступает. В драке боюсь его, бьет, чем попадя. До безумия смел и нахален. Слабых не обижает, дерется только с сильнейшими. Страшно не переваривает девчонок. При игре в футбол кричит: Лягай! (а не пасуй).
Шипулин Федя.
Учится в пятом классе, сын председателя Горсовета. Крепкое телосложение, смел, энергичен, но и очень спокоен, никогда не ввязывается в драки, где нужно – разнимет. Курит.
Тихонов Костя.
С 1927 года. 2 года сидел в одном классе. Очень не способный в ученье. Старателен дома по хозяйству. Имеет четверых братьев и сестер. Отец – ассенизатор, зарабатывает уйму денег, но все пропивает. Очень внимателен к своим сестрам и братьям, также к матери. Старшая сестра очень красивая, но горбата. На наши шпанские забавы смотрит с насмешкой. На лбу и через губу – шрам. Некрасив, но очень мужественен. Дружит с самой красивой девочкой школы Кимкой Левченко.
Мохов Толик
Наш атаман портовских ребят, 1925 г.р., смел, энергичен, хороший организатор всех драк и игр, самолюбив, самонадеян, любит покрасоваться.
Пишу только о своих друзьях и знакомых. Мохов собирает нас человек 15 в лес. Идем рвать снаряды. Из завала сосен ложим крест на крест четыре сухих сосны, собираем в кучу снарядов – штук двадцать. Часть снарядов разряжаем: вытаскиваем пыжи, высыпаем порох, порох по сантиметру длиной, миллиметра два в диаметре, вдоль порошилки (?) штук шесть отверстий. Порох очень красивый, разноцветный.
Остальные снаряды втыкаем в ветки костра, поджигаем. Хвоя вспыхивает как порох. Разбегаемся, прячемся за большие валуны. Думаем, будет один сплошной большой взрыв… Нет, снаряды рвутся поодиночке. Пламя, дым, грохот. Раскидывает ветки, воронки, как думали, тоже нет.
Один из товарищей говорит: Вот я устрою взрыв, так взрыв…
Скрывается в кустах, через небольшой промежуток времени тащит под мышками два «поросенка» - снаряды с головками. Пошел к костру, костер не горит, но идет дымок, кричим: Не подходи! Может, еще не все взорвались… Подходит к костру – взрыв!... падает… Убило? Ползем к нему, он отползает к нам на встречу. Мордашка белая от страха, дрожит, присаживается, ковыряет в ушах пальцами, трясет головой, как будто воды нажрался, постепенно начинает слышать.
Мохов ползет, забирает обоих «поросят». Пацан говорит: Там много, показывает, где лежат. Перетаскиваем в кучу 14 штук, на них шесть сосен сухих из завала. Поджигаем и убираемся подальше. Взрыв сильный, дрогнула земля. Воронку посмотреть не удается… Идут цепью краснофлотцы с винтовками наперерез. Мы бежать в другую сторону леса – и там краснофлотцы.
Собирают всю нашу братию и в штаб КБФ. Вызывают родителей, пропесочивают как следует и отпускают по одному.
В хорошую погоду рыбачим, устраиваем бои на воде. В плохую играем в мушкетеров в подземельях крепости. Деремся на деревянных палках из реек. Уговор такой: задел шпагой противнику правую руку – ранен, перебрасывай шпагу в левую. Обе руки задело – сдавайся. Задел шпагой ногу – падай, дерись на коленях. В туловище – убит. Кто ударит в лицо, того лупим. Бывает, доходит до потасовок.
Был случай. Мохов делит нас поровну на два отряда. Я с одной половиной отряда, Мохов с другой. Руководим боем оба с возвышенностей, Толик с одной, я с другой. Ребята дерутся внизу на поляне, моих теснят Толькины ребята. Но я схитрил: троих оставил в засаде, они подкрались сзади и всех Толькиных перекололи. Но сами не убереглись. Толька сбегает вниз, я на перерез, кричу: Оглянитесь! Поздно… убиты Толькой. Схватываемся вдвоем, хоть и атаман, но фехтует плохо, больше форсу. Бью его в правую руку, шпагу не бросает, судья молчит (в судьи выбираем ребят поменьше, никто не хочет судить, хотят все воевать). Кричу Тольке: Перекладывай шпагу! Не перекладывает, продолжает драться правой рукой. Чуть цепляю своей шпагой его грудь. Судья кричит: Толик убит! Толька спорит, я ухожу к своим ребятам. Толька лезет драться. Потасовка, шпаги ломаются о плечи и головы. Хорошо, что тонкие рейки. Толькины ребята крепче, старше, нас больше. Достается многим. Долго не дуемся друг на друга… через пару дней опять вместе.
Деремся не на шутку (мы – портовские ребята) с поселковыми, у железной дороги которые живут. Начинаем с кулаков, переходим на палки с камнями, правда, никого не калечим, отделывались разбитыми зубами, головами и носами.
Ёлда приехал в Тронгсунд! Встретились с ним при драке железнодорожных парней с портовыми. Особой драки не было (разогнали моряки нас). Так, немного подрались и стоим. Они по одну сторону улицы – грозят нашим подбросить. Мы по другую сторону – обещаем им подкинуть.
Ёлда мне кричит: Я тебе, Медвежонок, погоди, ноги поломаю! А я ему с дури: Я тебе раз голову проломил, еще раз проломаю!
Брякнул, и пожалел, теперь поймает – хорошо даст.
И встретились. Пошли с Орлом в лес с ружьем (тем, что забрал у мальчишки). Где полка для пороха, прибили дужкой гвоздик – как у поджигала. Насыпаем в ствол пороха, забиваем пыж и вкладываем две-три пули в ствол. Затем вставляем спичку под вбитый гвоздик, один держит ружье, второй чиркает коробком о спичку.
Грохот! Сильно бьет в плечо, еле на ногах устоишь. Настреляешься, к плечу не прикоснуться, доску двадцатку пробивает навылет метров с 4-5, иной раз застревает, когда пуля попадает боком.
Вот идем, выходим на поляну, по тропинке наперерез нам бежит Ёлда: Что? Попался, Медведь?
Я струхнул… посматриваю, куда бы рвануть. Орел смотрит на нас, снимает с плеча ружье и говорит, заикаясь (он, когда волнуется, всегда заикается): Стой, Сволочь! – И щелкает, взводя курок. Мне: Б-борис, б-бери палку… Бей его, рыпнется – убью! И зароем! Ёлда струхнул, побледнел.
- Ааа… Пошел к черту, пусть идет, - говорю Орлу, а сам думаю – ружье не заряжено. Даст он нам перцу, если сообразит.
Расходимся, больше Ёлду никогда не видел.
С Орлом собираем грибы одни белые (боровики), и только шляпки, да так помногу, что вряд ли хороший грибник поверит. Ездим на вагонетке по узкоколейной дороге (по ней движения нет), разгоняем вагонетку и садимся, летим по инерции 100-150 метров, затем снова разгоняем. На вагонетке 2 большие бельевые корзины. Грибов так много, в иных местах в сыром ельнике густом, куда ни глянь, семьями из мха вырастают.
Правда, обувь только летит, сыро очень. Но матери не особенно ругаются: меньше, мол, шпанят, да и деньги им даем, когда хорошие сборы.
Магазин – Сельпо принимает по 3 рубля.
… Однажды собираем грибы. Слышу крик: Борька, сюда! Подхожу к нему – показывает мне рукой… Лежит человек без одного сапога на ноге. Лицо страшно безобразно! Оскалено, серые зубы вперемешку с золотыми, кепка «финна» лежит рядом, руки разбросаны по сторонам, около правой руки лежит финский нож, ржавый, с деревянной ручкой.
Живот под гимнастеркой шевелится, ходит ходуном – черви.
Хочется уйти, очень страшно, ноги приросли к земле, не сдвинуться с места. Затем сильно рвет, не оборачиваясь, ухожу к полотну железной дороги, уже не до грибов.
Орел кричит: Борька, неси камень! Я молчу.
Через некоторое время приходит Орел. Молча едем домой, на душе муторно, да еще Орел: Что раскис? Невидаль какая! Дохлого бояться нечего! Финн ведь! Не русский.
Показывает, на ладони шесть золотых зубов…
Приходим в город. Орел сдает грибы, получаем деньги, денег мало – мало было грибов.
Идем в столовую, есть не могу и не хочу. Орел, хоть бы хны! Кричу ему: Руки, сволочь, хоть помой! Идет – моется, ест.
Берет перечницу, подносит к тарелке… Разворачиваюсь, бью его по руке и лицу…
Орел падает на колени, хватаясь за глаза. Хотел уйти. Но вижу – что-то плохо с Орлом. Наклоняюсь, беру за руки: Что, Орел? – Глаза…
Выскочила официантка: Ой! Что с ним? – Перец в глаза попал.
Тащим его в медпункт, глаза чем-то промыли, но очень красные – и слезы. Отвел его кое-как домой.
Назавтра приходит… Не обижается…
Пишу Толику Иванову письма в Пушкин, выслал два рубля в конверте. Получаю от него конверты. Завидует мне, вернее, что живу в таком хорошем месте.
Идут занятия в школе, учусь средне, все есть – и пятерки, и четверки и тройки. Страшно невзлюбил своего учителя Николая Михайловича. Маленького роста, плешивый, рыжий, веснушчатый, заставляет хорошо учиться, готовить домашние задания, а придирается (как мне кажется).
Вот почему:
Прозанимались мы месяц, может быть – полтора. Как-то заходит к нам женщина-учительница старших классов, а с ней мальчуган. Мы встали, мальчуган осмотрел нас. Подходит ко мне: Вот этот! Показывает на меня пальцем. Вызывают меня во время урока, вернее, уводят к директору школы, а рядом со мной идет мальчик с учительницей.
- Медведев, ты совершил неблагородный, некрасивый поступок!
- В чем дело? – спрашиваю я. – Я ничего низкого никогда не совершал… - отвечаю.
- Ты украл у этого мальчика ружье! Это семейная реликвия, ружье переходит от поколения к поколению, этому ружью очень много лет, память прадедов.
- Я этого не знал. Мальчик сказал, что нашел, и я решил, что зачем оно ему, такому пацану, и, отдав маузер, унес ружье. Оно у меня целое, я его верну.
Директор отпустил меня домой за ружьем. Выдрав гвоздь, принес его. Наказать меня не наказали, а отношение учителей было ко мне настороженное. А скорей всего мне это просто казалось: хотели сделать из меня Человека.
За мамой ухаживает дядя Арнольд Шиндыльман. Моряк дальнего плавания. Старший механик какого-то судна, оно ходит в загранку.
Мама ему отказывает, говорит: Очень ревнив, не запряг, а дергает за вожжи. Тогда я ее не понял, понял впоследствии. Он мне очень нравился, много рассказывал о море, странах в каких был. Воевал в Испании, был неоднократно ранен. Не подкупал меня подарками.
Мама выходит замуж за дядю Колю Кулакова. Старший механик парохода «Шексна». Выше среднего роста, смугловат, черные вьющиеся волосы, твердая покачивающаяся походка настоящего моряка. Очень мужественен и красив. Высокий умный лоб, прямой хрящеватый нос, резко очерченные губы с белыми безупречными зубами, волевой подбородок.
Ко мне относится безукоризненно, но на рассказы скуповат. Постепенно, все же мне кое-что рассказал, а именно:
Родился он в Новгороде. Отца своего не помнит. Жил с матерью и тремя младшими сестренками. Дед был денщиком у какого-то князя. Князь был неглупый, состоятельный, жил с красавицей женой, но детей не было. Княгиня его бросила.
Князь затосковал – сильно любил жену – стал пить, играть в карты. Прогуляв и прокутив все свое состояние, сильно опустился, но был очень горд.
В период пьянки ставил деда на несколько сажен от себя с бутылкой на голове и стрелял в горлышко бутылки, затем вместе с дедом или с друзьями-собутыльниками распивали вино – князь был отменным стрелком.
Князь вконец опустился. Дошло до того, что одежда рваная, подвязывал калоши рваные веревками к ногам, ходил по трактирам, чтобы его кто-нибудь угостил. Ему почти не отказывали, зная его щедрую и добродушную натуру. Дед его не бросил до конца.
Но однажды из-за границы приехал к нему друг его юности. Разыскал его, привел постепенно в надлежащий вид – не ущемляя его княжеского самолюбия – друг тоже был очень богат и хотел поставить князя на ноги, обеспечив его материально.
Как-то купались друг с князем, на берегу загорая и немного выпивая, вспоминая прошлое, а затем снова плавали. Князь заплывал все дальше и дальше, был отменный пловец. Заплыв на середину реки, все время плыл напротив течения. Друг его стал волноваться, стал кричать ему, что бы плыл к берегу, затем побежал по берегу, ища лодку.
Но было поздно… Князь крикнул: Прощай, товарищ… и утонул.
Дед остался один. Друг помог деду деньгами. Вскоре дед, будучи молодым и при деньгах, женился. У деда не было пальцев на руках, руки были как кулак. Все называли его «кулак», так и пошла фамилия его родовая – Кулаковы.
… Дядя Коля Кулаков, будучи мальчишкой, до школьного возраста был газетчиком, помогая семье. Мама стирала белье.
Носил газеты и журналы в состоятельные дома, трактиры, бары.
Однажды в одном из баров, подойдя к столу, где кутили морские офицеры, он обратил внимание, что у ног одного из офицеров лежат несколько крупных ассигнаций. Дядя Коля пристально и вдумчиво решал: сказать или поднять – офицеры были сильно пьяны. Решившись, наконец, подошел к столу, как бы предлагая журналы, а затем уронил их, закрыв журналами деньги. Вместе с журналами подобрал и их.
Вышел из бара, подсчитал и ужаснулся – не представлял даже, что могут быть такие крупные деньги. Постоял, раздумывая, что дальше? И решился.
Зашел в бар, направился к столу с офицерами… Там уже назревал скандал. Офицер, у которого пропали деньги, обвинял в пропаже своих товарищей. В это время подошел дядя Коля: дяди, я уронил журналы на пол, а в них оказались деньги.
Офицеры обрадовались: Кто ты, мальчик? Чей? Дядя Коля рассказал. Один из офицеров взял дядю Колю к себе на судно. Так дядя Коля стал моряком. Семье, сложившись, тоже помогли.
1941 год.
Новый год. Встречаем с товарищами у меня. Мама искусно наряжает елки. И игрушки приобретает и летом и зимой, не жалея денег, это ее болезнь.
Замечаю, что на меня часто обращает внимание Дина (фамилию не помню, она татарочка). С Диной учимся в одном классе. Мне лестно, а может быть, мне кажется? Я стесняюсь много уделять ей внимания: заметят пацаны, будут смеяться. А Диночка очень мила: большие, чуть раскосые темные глаза, большая толстенькая косичка, стройная, легкая как ласточка.
Играем в войну уже снежками, у каждого на левой руке щит из фанеры – очень удобно прикрываться. Также как летом, делимся партия на партию.
«Бои» проводим или на развалинах разбитых домов или на крепости. Одни наступают, другие обороняются. Пленных нет. Все убиты – любое попадание смертельно. Нужно много без устали лазить и бегать, хорошо, метко и вовремя попадать снежком.
Проводили игры от всей школы преподаватели. Разделены были на «красные» и «синие». Мы были «синие», в большинстве наступающие. Только полезли на первый пригорок крепости, нам объявляют: Дальше не лезьте, вы убиты.
Какая то чепуха: и неприятеля не видели, а объявляют – убиты. (Решено было заранее, что мы будем убиты – после нам разъясняли).
Я собрал многих ребят (и из «неприятелей») и увел играть по-человечески, как мы играли всегда.
Учителям тоже заявляли, что несправедливо, еле нас успокоили, но мы стояли на своем: Мы не пушечное мясо!
До сего времени не могу понять, как они организовывали игру: и не интересно и безалаберно.
Мы, пацаны, лучше организовывали между собой.
Удивил меня Толик Сафронов. Приходит ко мне: Пойдем на лыжах кататься на крепость. Собрались, пошли. Толик идет очень хорошо, уверенно, прокладывая лыжню (я сзади), идет красиво финским шагом. Поднимаемся все выше на гору крепости (крепость на возвышенности, но вся под землей). Смотрю – премся на самую верхотуру. Спрашиваю: Ты куда это? Смеется6 Идем! Поднимаемся на самый верх. Толик остановился, немного отдохнул и, не раздумывая, бросается вниз. – Ну, думаю, сломает себе шею. Смотрю, и червоточинка внутри… - хоть бы упал (без последствий, правда). А гора такая – почти отвесная стена с небольшим уклоном метров 12, затем выравнивается ровно, вновь крутой спуск и опять ровно, затем крутой спуск – последний. Но прямо отвесная стена крепости и влево круто поворачивает, понижаясь к заливу.
Толик проскакивает первый спуск, вылетает на ровное, второй крутой спуск, вновь выскакивает на ровное и третий спуск проскакивает нормально (думаю, сейчас разобьется, неужели не видит?)… нет, смотрю, круто, аж снег вихрем поднялся, и несется по карнизу крепостной стены все ниже и ниже к заливу… остановился, машет мне рукой, делать нечего…
Нужно спускаться, спуски мне не страшны - не такое видел, но последний спуск и такой крутой поворот!?
Делаю короткую разминку, поправляю ремни на палках, проверяю крепления на лыжах. Все в норме, ремни плотно облегают, лыжи отличные, только жалею, что сегодня смазал лыжи – будет большая скорость.
Спуск… хорошо! Выравниваюсь, вновь спуск – опять выравниваюсь! Последний спуск, скорость ужасная… не отвернуть…сильный наклон корпуса влево, меня инерцией ставит почти в вертикальное положение!... С неимоверным усилием кренюсь на левый бок, чтоб упасть… падаю!
Обрыв в двух метрах от меня, я весь в снегу. Поднимаюсь, лыжи, крепления – все цело. Сижу, жду, пока поднимется Толик. Подходит, снисходительно улыбается. Говорю, вернее, отмазываюсь: Лыжи зря намазал. Смеется. Постепенно нужно было после каждого спуска на ровном выравниваться. Смотри, еще съеду… И вновь благополучно спускается. Я больше не лезу. Идем домой.
Вот так Толик.
А я без разрешения прошел десятикилометровку вместе со взрослыми моряками шестым. А шло человек тридцать.
Про школьных товарищей и говорить нечего. До седьмого класса все время обставлял. Правда, Коробов меня на последних соревнованиях обставил, пришел первым – у меня лопнул ремень.
Заело. На другой день, никому не говоря, вновь я на крепости. Мазь стер как мог. Но вновь неудача. Второй раз поднимаюсь, такая же история. Лыжи крепления – все цело, но охота отбита. Иду домой. Дня три не встаю на лыжи.
Вновь иду с ожесточением, со злобой. Иду на спуск, буквально сантиметры срезаю при каждом моменте после спуска и, благополучно свернув, несусь в трех-четырех метрах от обрыва, все ниже и ниже к заливу…
Душа ликует, весь мир мил, хочется кого-то расцеловать. Поднимаюсь вновь и уже уверенно несусь навстречу приближающемуся заливу…
На другой день Толику: Может, сходим, на лыжах промнемся? – Толик: Если на крепость… пойдем. Я (небрежно): Можно и на крепость.
Теперь спускаюсь первым, правда, прошел некрасиво, были срывы, при Тольке волновался. Толик, спустившись: Ну вот, уже лучше.
Улыбаюсь – спускаемся еще раз. Затем оба довольные идем домой.
Толька все равно с гор ходит лучше меня. Хочется спросить: Где это ты так навострился? В Смоленске ведь не всегда и снег хороший. Но молчу, самолюбие спросить не позволяет.
Толик мне: Эх! Девочка мне одна нравится, немножко прихрамывает. – Покажи! – Ладно, когда-нибудь покажу. Действительно, девочка очень милая.
Гоняют ребята снежками девчат. Визг, недовольство, хохот. Вдруг Толька: Смотри! Девчонка! Ей тоже достается от ребят, девочка смеется одобрительною Отличились!
Через несколько дней одновременно (специально караулили) подлетаем на «финках». Финские сани с сидением для пассажира – сам стоишь на одном полозе, в руках ручка, одной ногой отталкиваешься и едешь, поворачиваешь, ударяя одним полозом о другой ногами или раздвигая левый или правый полоз по желанию в какую сторону свернуть.
- Садись! Покатаем!
Пренебрежительно нам: Благодарю! – И, не оборачиваясь, уходит. «Кавалеры»!
Приходит весна, лето. Играем в лапту, мальчишки и девчонки. Девчонок бить сильно мячом жалко. Мы водим, с ходу ловлю мяч и хочу ударить Дину – у нее в глазах испуг… Бью специально мимо – у нее в глазенках благодарность.
Девчонки кричат: Твой Борька специально промазал, нечестно (про себя думаю: Твой Борька!). чаще на нее заглядываюсь, но и только.
Хожу к Столяровой Вале, к соседке – та во мне души не чает, но мне она не нравится. Просто ходить к ней недалеко.
Собираю ребят кататься на лодках. Ребят много – лодок мало (финны угнали или потопили). Моя лодка самая быстрая, увертливая. Подплываем к одной лодке, вскакиваем, прыгаем на борт… лодка переворачивается, все в воде. Кто хватается за перевернутую, другие со мной лезут в мою лодку.
Крик: Тону! – Опять этот пацан, что контузило снарядом. Ребята, сбоку поддерживая, подтаскивают его к подъехавшей лодке и втаскивают в нее.
У нас обычно все плавают, даже девчонки. Да и утонуть трудно, вода горько-соленая, плотная, хорошо держит на верху. До глубины 4-5 метров не донырнуть – выбрасывает, как пробку.
Ловлю крупных подлещиков у затонувшего плашкоута, хорошо клюет. Бежит какой-то взрослый парень в мою сторону, на ходу сбрасывает одежду. Добежав до меня, бултых в воду… плывет в сторону острова Ривансаари. Ничего не пойму (думаю: спятил или топится?). Нет… очень хорошо плывет… затем барахтается в воде… что-то, по-видимому, ловит…
… Медленно подплывает к затонувшему плашкоуту, в руках судак килограмм шесть. Завидно!
Откуда он взялся? – спрашиваю.
- Глушили военные снарядами, видно, не сразу всплыл. А вон, смотри! Еще плавает. Плыви! – мне говорит.
Смотрю, действительно лежит на воде судачок, тихонько его рукой цап! Скользкий, ныряет. Тихонько держусь на воде, что б не рябила, лучше видно – всплывает снова. Опят хватаю – и вновь неудача. Наконец, хватаю его за жабры, подплываю к берегу, выхожу.
Сильно устал, но радость! – килограмма три будет (вот притащу домой, пацанам похвастаюсь – поймал на удочку).
Собираюсь, иду домой, что-то очень много людей в порту? Никто не обращает внимания на мою добычу. Что такое? – думаю. Пришел какой-нибудь транспорт большой из Германии?
Нет!
ВОЙНА!!!
Тихий хороший солнечный день. Над заливом спокойно летают чайки, день как и любой день до Войны. Только взрослые все вместе и пацаны гурьбой. Пацаны: Ха! Куда он полез? Вот наши дадут ему!
Четвертый класс окончен, а игр и побоищ нет. Большими партиями не собираемся. Несколько человек верных друзей: Сафронов Толик, Орел, Тихонов Костя и Федя Шикулин. Бомбежек и обстрела города нет, только моряки, приходя из рейса рассказывают: обстреляли одно судно, другое. Жертв смертельных нет. Ранения.
Мама переходит работать на судно «Шексна» к дяде Коле коком. Уходят в рейс, я остаюсь один.
Получаю по переводу от отца алименты. Устраиваю с ребятами пир, набрали в магазинах плиток двадцать шоколаду и разных сладостей. Шоколад съедаем, часть в обертки заворачиваем мятый хлеб.
Разводим плиту, в плиту бросаем гильзы с целыми капсюлями, хорошо постреливают.
Шоколад оставшийся с хлебом лежит на печке в другой комнате (а дымоход соединен с плитой, печь тоже нагревается), шоколад мягкий – подтаял.
Идут девчонки наши у окна:
- Девочки! Идите сюда! – угощаю их шоколадом – наделяю по плитке…
Через некоторое время возвращаются: Бессовестные обманщики! Жадюги! Кидают в нас шоколад. Разворачиваю, а там хлеб… Ошиблись! Не те плитки им дали!
Через несколько времени приходят из рейса мама с дядей Колей. Мама ругается: Куда истратил столько денег? Дядя Коля говорит: Не тронь его, деньги его – пусть куда хочет тратит. Денег мама, вновь уходя, не оставляет мне. Отдает матери Сафронова, хожу к ним кушать. Впервые попробовал угря – ловит отец Толика.
Идет эвакуация города.
Подходят буксиры, подводят баржи к пирсу. Погружаются люди, на душе тоскливо, уезжают товарищи.
Прощаемся… сказать нечего… У них, да и у меня, не знает никто какой завтра будет адрес… Без гудка, очень медленно и тихо отходит баржа, машут девочки, ребята, взгляды грустные… Увидимся ли когда-нибудь?
Остаются Федя Шикулин и Толик Сафронов. Федя живет далеко от меня. Толик не хочет ходить, хожу один. Учит меня курить, сильно накурившись – рвет, страшно болит голова… проходит время, учу курить Толика – та же история с ним.
Провожаем в Выборг Толика. Остаемся с Федей. Через несколько дней провожаю и Федю.
А учитель мой нелюбимый, некрасивый рыжий веснушчатый человечек – собирает ополчение, вооружает и первый идет встречать немцев с финнами. А мог уехать со всеми (а у него семья, дети)… Где-то он сейчас? Наверняка, нет его. Кругом остова, далеко не уйдешь.
А может быть, благословенна к нему судьба? Хорошо, если бы так!
Город абсолютно пуст, также было безлюдно, когда я в него приехал. Торчу все время в порту, там не так скучно – с людьми.
Собралось несколько человек незнакомых пацанов. Гоняем вагонетки в порту, разъезжаем. Подходит моряк: Мальчишки, грузите на вагонетки вон те детали и сбрасывайте в залив… Мы рады. С сильного разгона садимся на вагонетки и несемся к воде. У самой воды соскакиваем, вагонетка, переворачиваясь в воздухе, падает об воду вверх колесами. Гоняем вагонетку, подлетаем к воде, спрыгиваем… и вместе с вагонеткой в воду летит парень, его кидает на метра три-четыре дальше вагонетки в воду. Выплывает и снова погружается в воду. Вдвоем ныряем, поддерживая, подплываем к пирсу--- но не можем влезть, отвесная трехметровая стена.
Кое-как держимся на воде, поддерживая его. А он не шевелит ни рукой, ни ногой (ослаб от удара о воду). Уже нет сил поддерживать его лицо над водою. Цепляемся за настил, за стенки пирса, но они скользкие, в тине.
Вскоре бросается к нам один моряк, второй. Поддерживают нас, что-то кричат. Спускают веревку нам, привязывают пацана первого, затем по одному нас, и моряки вылазят:
- Ничего, хлопцы! Хорошие моряки из вас будут!
- А почему бы и нет? - думаю.
Приходят из рейса мама с дядей колей, город абсолютно пуст. Только в порту движение и у пирса несколько пароходов.
Вещи перетаскивают на судно и укладывают в трюм. Гора продуктов на пирсе в ящиках и в бочках, охраняет один человек. Да и не охраняет, собственно, а стоит для вида. Спрашивают его морячки: А нет ли водочки? – Нет, - отвечает. Таскайте, хлопцы, кому что надо! Моряки рады: таскают на суда кому что нравится. Я объедаюсь как кот, в основном лопаю чернослив сушеный и печенье – вкусное, рассыпчатое, как песочное пирожное. Из конфет только леденцы не очень вкусные. А в остальных ящиках с буквой «М» масло экспортное (не успели вывезти в Германию), кофе в зернах, крупы, сахар.
«Шексну» загружают военным грузом, но не боеприпасами. Видел только несколько мотоциклов.
Отходим. Идем узким проливчиком, за островом Раванссаари входим в шхеры. Идем очень медленно и вскоре причаливаем у острова. Стоим несколько суток, ничего не разгружаем. Место, где стоим, очень тихое, не рябит даже в самую нехорошую погоду. Спрашиваю маму: Куда раньше ходили? Отвечает: Ходили с людьми, высаживали людей (десант). Скоро здесь будут немцы с финнами, но об этом молчи. Можем к ним попасть в плен… Смотрит пристально: Боба! Если попадем к немцам и финнам, выпьешь, что я тебе дам? Попадаться в плен к ним нельзя. Выпью, - отвечаю.
Показывает мне флакон с белым порошком. Написано: Осторожно! Яд!
Финны зверски расправляются не только с живыми, но и надсмехаются над трупами. Вспоминаю. На острове взяли одного финна. Вели два краснофлотца, так с какой он смотрел на всех злобой, без тени страха.
Так же до войны пришло финское судно в порт. Моряки-финны разгуливали свободно по городу, наглые, вызывающие. Один из них, в брюках широких, в тельняшке мелкими полосами и в черном берете показывал на двухэтажное здание аптеки (деревянный дом). Что-то рассказывал товарищу по-фински, затем заскрежетал зубами, порвал на себе тельняшку. Товарищи его насильно, подхватив на руки, увели на судно в порт.
Один мужчина, находившийся при этом, сказал: Это его дом, теперь его старики живут кое-как, а он еле устроился матросом на это судно. Вот он и скрежещет зубами, готов нас порвать.
«Шексна» судно метров шестидесяти длины, глубина трюмов метров 8, ход 12 узлов. Машинное отделение, капитанский мостик, кают-кампания, кубрики – все на корме.
Похожа на самоходную баржу, но для меня и это судно – корабль. А моряки пренебрежительно ее называют «лайба», да ого так и есть.
Моряки мне все снисходительно разъясняют, больше всего дядя Вася-кочегар. Он пожилой, много плавал и хороший рассказчик.
Ловлю рыбу, команда довольна, когда наловлю. Иной раз свободные от вахты матросы присоединяются ко мне, за кампанию ловим вдвоем-втроем. От мамы (кока) – благодарность, от команды тоже.
Беру как-то спасательный пояс, одеваю, подхожу к борту и ныряю вниз головой. Удар такой страшной силы! Боль ужасная! Еле-еле разворачиваюсь в воде кверху головой. Пояс сбило на бедра с груди. Покачиваюсь на воде. Нахлебавшись воды, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, все тело болит. Кто-то заметил, что я держусь на одном месте, спрашивает: Что, Боба, не плаваешь? И пояс зачем? А я ответить не в силах. Постепенно отошел, поплыл медленно к берегу.
Идем в Выборг. Проходим шхеры, слева остров Раванссаари, справа полуостров Ууррас, мой Трогзунд. Хочется, чтобы причалили. Нет, идем напрямую в Выборг. На пирсе порта ни души. И дальше к крепости никого не видно. Смотрю долгое время на крепость, затем виден только бугор и вышка.
Выборг.
Дом, где дали нам комнату, стоит на центральной площади – Площадь Красного колодца. Торговые улицы, вернее дома, почти все разрушены, много разрушенных домов и в центре – поработали наши бомбардировщики в финскую войну. В магазинах очереди, дома продуктов всего по 1 килограмму, а народу не особенно много. Народ только у центральных улиц, в порту и у вокзала. Мама предлагает съездить в Ленинград к отцу: Мало-ли что может быть. Может, никогда его не увидим.
Еду в Ленинград на квартиру, где живет отец. Пасмурная, темная, неприятная комната. Какая-то старуха говорит: По-видимому хозяин – Николай Васильевич на фронте…
Обратно в Выборге, занимаюсь только рыбалкой. Мама говорит: Толик Сафронов здесь.
пошел к нему – еле разыскал, живет очень далеко, где-то в деревне. Место неприятное – кругом развалины, кирпичи, стекла.
Играем с пацанами в футбол, стою на воротах – ворота это два кирпича справа и два слева. Бьют по воротам в правый угол. Бросок… мяч беру, ударяясь о камни. С зубов кровь. Нет верхнего переднего зуба. Ребята сгрудились: На, закури!
Беру папиросу, затягиваюсь, трясутся губы.
Ты что, только курить начал? – спрашивает один. Ага. – отвечаю.
Дождь! Сидим с Толькой в кабине разрушенного грузовика. У кого больше? – Толька спрашивает… Смотрим…
Толька, а у тебя какой-то смешной! Как утка! – наклоняюсь, беру его руки, сжимаю и сильно дергаю… Появилась головка, кровь… Испортил парня…
Рыбачу, курить нечего, спрашиваю парня (рядом сидим): Курить нет?
- Нет ни черта! Подожди, сейчас, может быть, достану. Уходит.
Спустя 10-15 минут является: На, закуривай!
Подает портсигар с папиросами.
- Что, продают?
- Да нет… Вон, увел у одного фраера – показывает на очередь у ларька.
Часто удим рядом, со мной ходит. Коля живет недалеко от меня. Продаем улов, покупаем курево: «Звездочку», «Север».
Купаться противно, вода очень грязная. У крепости выборгской небольшой мост с Финского залива, под этот мост небольшая протока выходит и образует в центре города большое озеро. Озеро захламлено: канализация и мусор – все в него.
Идти на залив далеко. Погода тихая, совсем не клюет.
- Коля, зачем ты крадешь? – спрашиваю.
- На курево, да и на жратву, батька не дает. Мама ушла, батька пьет.
Захожу как-то к нему. Действительно: отец пьян, матерится, меня выгнал. Нет Николая несколько дней. Захожу к нему – уехали.
Вот и последний друг Ваня сидит в товарном вагоне… Толька уехал даже не попрощавшись.
Эшелон стоит в центре города у этого грязного озера. Последний эшелон, больше не будет, а люди еще есть в городе. Когда эшелон отойдет – неизвестно. В кармане немного денег. Бегу в магазин купить что-нибудь Ване. Большая очередь. А вдруг эшелон уйдет? Иду в папиросный, а папирос нет. Беру двух-рублевую пачку сигар…
Подхожу к вагону: На, Ваня!
- Зачем взял? Лучше папирос дешевых.
- Нет папирос, Ваня, - отвечаю.
Трогается эшелон. Прощай, последний друг! Прорываются слезы… Когда конец этому?
Мама с дядей Колей вновь берут меня на судно. Несколько дней стоим в порту. Судно грузят (вот когда видел мотоциклы сверху груза).
Отходим, идем в сторону Ленинграда. Вновь проходим Тронгсунд, теперь уже слева. Лавенсаари справа. На Лавенсаари то финны, то русские. В Лавенсаари лазили с пацанамидо войны в дзоты разрушенные железобетонные. Громадные куски бетона свешиваются с потолка на проволоке. Кое-где трупы неубранные. Пожженое, искореженное оружие. Выковыривали, видно, наши их не легко во время финской войны…
Все остается позади. Проходим фарватер, выходим в море. Шторм шесть баллов. Идем против волны. Долго идем, несколько часов подряд. Куда идем – я не знаю. Кроме капитана и дяди Коли никто не знает. Шторм поднимается 8 баллов. Судно скрежещет, через палубу идут волны, но для нас не страшно – вернее, для меня не страшно. Наоборот, на душе радостно – я в настоящем шторме нахожусь, хлопцы позавидовали бы.
Палуба наклоняется то влево, то проваливается вправо. У мамы в камбузе ералаш, все летает по полу, но мать улыбается (до меня не доходит осознание опасности). Иду на корму. Корма открытая, здесь качает во всю. Смотрю через борт на воду – корму высоко задирает вверх, виден почти весь руль, разбрызгивают лопасти винта воду. Вода страшно бурлит где-то далеко внизу. Затем я куда-то ныряю – такое впечатление, что вода сейчас дойдет до меня. Кипит, пенится зелено-белая, но нет. Не дойдя до меня метра полтора, вновь опускается.
Надоело смотреть, поворачиваюсь идти в каюту, но черта с два – кружится голова. В глазах только кипящая вода и шум.
- Что, морячок, укачало? – спрашивает кто-то и ведет меня в каюту через кают-кампанию.
Лежу. Очень долго лежу. Нет, не тошнит. Только слабость и все нереальное какое-то. Крепко держусь руками за койку…
Затем все спокойно, тихо, только чуть слышно журчит вода за бортом.
приходим опять в Выборг.
Впоследствии мама рассказывает:
Когда еще не наступил шторм, шел с правой стороны катер военный, дал приказ идти на какой-то пункт. Капитан исполняет приказ и берет новый маршрут. Но когда шторм достиг 8 баллов, дядя Коля доложил капитану: Дальше нам идти нельзя, собьем машину с фундамента!
Решили повернуть обратно.
Как разворачивались не знаю, но помню сильные страшные крены с борта на борт. Ноги мои на койке то задирались вверх, то уходили вниз (койки были расположены не вдоль борта, а поперек).
Придя в порт в Выборг капитан доложил, как все получилось. Комиссар порта сказал: Вы с ума сошли! Этот пункт у немцев. Как Вас могли туда послать?...
Стоим несколько дней на бункеровке (загрузка углем). Хочется вырваться в город – не пускают. В городе сильные взрывы, говорят: Взорвали вокзал, пивоваренный завод.
по-видимому, сентябрь – уже, купаясь, холодная вода была. Уходит в Ленинград последнее большое судно с людьми «Лина». Город пуст, только военные в городе да мы – несколько судов у пристани порта. собираемся идти в Ленинград. Поздно: «Лину» обстреляли у Тронгсунда и Равансаари из пулеметов. Она прошла, нам не пройти – рубка деревянная, легкая.
В Тронгсунде немцы или финны. некоторые уговаривают капитана рискнуть проскочить, но ждем приказа. А приказа нет.
Подходит к причалу морской военный катер, человек пятнадцать моряков. Топят его. Их командир кричит нашему: Какого черта стоите? Топите свои коробки! – и, выстроившись, уходят.
Наш капитан молчит, молчит и команда наша.
Затем начинается что-то невообразимое… Матросы вбегают в кубрики, роются в вещях, матерятся, чем-то набивают чемоданы, что-то вновь выбрасывают. Напяливают на себя по несколько пар белья и всякого барахла. Я, ничего не понимая, верчусь у всех под ногами. Меня дважды со злостью отбрасывают в сторону, чтоб не мешался. Мой любимец дядя Вася меня отталкивает, матерясь. Мать меня разыскивает, хватаем два чемодана упакованных, тащим наверх на палубу…
В это время бьют орудия по порту. Говорят, что с белого острова бьют по судам, но все снаряды ложатся около складов и цистерн с горючим в пустое пространство.
На палубе мужчина целится в дядю Колю из маузера и кричит: Сволочь! почему поджигать собрался? Застрелю!
«Молога», рядом стоящее судно, горит, вернее, только начало гореть.
Мать кричит: Коля! Тушить нужно скорее!
Мужчина смотрит на мать удивленно. Опускает оружие. И вновь кричит: Какого черта не эвакуированы ребенок с матерью!
Комиссар порта: Тушите «Малагу»!
Наша «Шексна» отходит, подходит к «Малаге» бортом, настраиваем насосы, помпы – тушим… вид у нее неприглядный.
Нас с мамой сажают на полуторку, едем на Койвисто. основные вещи остались на корабле – заложены военным имуществом в трюме – не достать.
Мама в сарафане, в босоножках на босу ногу и косынке. Я в легком костюмчике, в тюбетейке, один сандаль на ноге, второй в руке (ногу порезал о стекло, не одеть). два чемодана с продуктами.
Едем оба в кузове. В кабину мама не села, в машине какие-то мягкие тюки. Что-то сильно нас стало трясти, шофер гонит по-страшному машину.
Вдруг мама хватает меня за лицо и, падая на дно кузова, тащит меня за собой. Чего это?
Затем на открытом месте останавливаемся. Шофер спрашивает нас: Видели? – Мама говорит, что видела. Финны двое стреляли по нас, по-видимому «кукушки», как их называют. Я ничего не видел и не слышал. Обидно…
Идем в Койвисто на пристань. Разыскиваем небольшой буксир «Богу». На нем знакомый дяди Коли работает. Ночуем на нем. на другой день привозят дядю Колю, легко раненого в бедро осколком: обстреливали порт, один снаряд попал в воду у «Шексны», его отбросило с трапа, нахлебался воды, еле противогаз сбросил. Ходит на ногах, только с палкой.
Уходит последний эшелон с ранеными из Койвисто, дядю Колю сначала не садят, потом посадили. У вагонов скандалы: успокаивают скандалистов военные с винтовками в шинелях. Но почему их слушаются? Ведь почти все с оружием?
Ах, вот! Все ясно: сидящие у костров, спокойно наблюдающие, упершиеся на винтовки люди, и те, что наводят порядок – у всех под шинелями тельняшки. Они остаются, и всех, кто может держать винтовку, задерживают.
Всю ночь почти не спал.
Мама помогает санитаркам. Достала ножницы, ходит из купе в купе – перевязывает раненных. От нее пахнет кровью и еще чем-то неприятным. В вагоне такой страшный запах. Лежат и на полках, на полу и просто в проходах.
Один морячок лежит на нижней полке, весь белый, с закушенными губами. Изредка тихо просит: Пить! Пить! Мама плачет: Живот у него разворочен… страшно, не выживет. Приехали в Ленинград, матрос лежит, покрытый простынею. Умер!
Выносим чемоданы. Мама пробует переносить раненых, дядя Коля не может. Маму отговаривают, да и не к чему. Людей с носилками у эшелона сотни. Всех моментально снимают и уносят.
У нас расстегнулся чемодан: посыпались продукты. Кто-то говорит: Вот гады! Люди гибнут на фронте, а здесь разные сволочи, спекулянты. Хорошие спекулянты… укрыться нечем… холодно…
Дядя Коля рассказал:
- Суда все оставшиеся сожгли, в том числе и «Шексну». отступали берегом пешком с оружием. Были мелкие стычки с финнами. Начальник порта Кокс (по национальности финн) сбежал.
Ленинград: 1941-1942 годы.
В нашей одежде расхаживать по Ленинграду плоховато, холодно. Мама продает масло. Кое-чего покупает мне и себе из одежды. Дядя Коля одет тепло. Едем в порт. Меня оставляют одного на целый день на дебаркадере. Возвращаются вечером. Просят охранника, чтобы оставил нас на дебаркадере переночевать. Он нам не разрешает.
Приходится ехать ночевать к маминым знакомым.
Утром приезжаем на пристань в порт, идем к дебаркадеру…
Дебаркадер сильно побит (ночью рядом упала бомба). Стены дебаркадера сильно побиты осколками. Кое-где дыры насквозь. Чемоданы наши тоже побиты. Один из них распорот осколком – в нем не хватает продуктов. Товарищ, встретивший нас, говорит: Вы уж не обижайтесь на того человека, который взял Ваши продукты. Его уж нет, убило при бомбежке.
Веселая была бы ночь, если бы мы остались здесь ночевать.
- Хорошо, что он нам не разрешил ночевать!
- Продукты? Черт с ними! – мама говорит.
Дают нам комнату на Мытненской набережной. Едем, живем в ней несколько дней. город страшно, по нескольку раз в день, бомбят. Во всех концах города пожары. Дома горят медленно, по несколько суток. Горят крупные, с большими запасами продовольствия, Бадаевские склады. Пожарники тушат и день и ночь. А немцы вновь кидают бомбы в потухающее пламя. Еще жарче пожары. Дым стелется над городом круглые сутки. Бомбежки следуют одна за одной. Загонят в бомбоубежище, долго сидишь – иной раз далеко где-то глухие взрывы, иной раз совсем близко. Отбой воздушной тревоги, выходим наверх. только займемся каким-либо делом – вновь воет сирена…
Люди с детьми, с узлами, с постелями торопятся в подвалы домов. Очень много и мужчин. Дежурные с красными повязками на рукаве, дворники, милиция. Редкие прохожие быстро пробегают мимо убежища, ругаются, не хотят в убежище. Говорят: Вот наш дом рядом.
Сидим в бомбоубежище, подвал забит битком. Мама справа, за ней сидит дядя Коля. Убежище метра два высотой. Горят электрические тусклые лампочки. Стоят, миллиметров по триста в диаметре, деревянные столбы, подпирая потолок.
Люди, кто сидя, кто лежа, прислушиваются. Отдаленные глухие взрывы с паузами. Затем сильный взрыв рядом…
Прижимаюсь к маме, внутри что-то замирает. Такое ощущение, как будто летишь вниз с высоких качелей…
Напротив меня, столб, подпертый в потолок, медленно накреняется влево, затем вправо и становится вертикально в первоначальное положение. В убежище тихо – ни вскриков, ни стонов. Смотрю на маму, на дядю Колю. Оба бледные, но дядя Коля?! Он белый как полотно!!! Руки, лежащие на коленях, страшно вздрагивают, дрожат. Закусывает губу, но не помогает. Дрожат и руки, и подбородок. Я пристально его рассматриваю, он замечает и отворачивается.
А руки как сильно дрожат – громадные крепкие красивые руки!
Я тоже напугался. У меня страшно все замерло внутри, когда наклонялись подпорки (я, может быть, просто не понимал опасности? Как это можно – умереть?). Мама тоже побледнела. Но как мог такой большой, красивый, сильный с виду (а это был только вид…) мужественный человек, моряк (!) так сильно дрожать на виду у сотен людей?!
Я считал его до этого образцом мужественного человека, моряка! А по существу?
Про себя я подумал: Какой трус!
Может быть, это впервые может произойти с любым человеком? Может быть, я не прав, его осуждая? Может быть, с ним такого больше не случалось?
Не знаю. Но только я потерял всякое к нему уважение и любовь. И понял, что правильно б делал, не называя его папа (Мама меня просила об этом). Я его почти полюбил, привык, хотел быть похожим на него моряком…
Отбой.
Выходим наверх. Через дом разбито здание, куда попала бомба. В комнате все засыпано стеклами.
Переезжаем на Васильевский остров. Живем в эвакопункте. Общежитие и столовая в одном здании. Однажды мама меня обрадовала. Встретила Толика Иванова (Пушкинского моего друга). Он пришел ко мне на другой день, страшно рады. Толик тоже курит. Несмотря на хромоту, очень подвижен, дома почти не бывает.
Вновь в нашем доме нет стекол, повылетали при бомбежке вместе с наклейками бумажными.
Переселяют весь эвакопункт на Петроградскую сторону. Угол улицы Ленина и Большого проспекта. Живем мы на четвертом этаже. Была здесь школа, а теперь в классах находятся люди, эвакуированные в Ленинград, ушедшие от немцев. Ленинград в кольце. Народу страшно в городе много: штатские, моряки, военные, местное население. Нехватает еды, в столовой одна чечевица, затем соевые бобы. Кормят три раза в день, но дают по куску хлеба и ложку варенных соевых бобов. Местное население снабжается по карточкам. У нас еще есть привезенные с собой продукты. Дядя Коля служит на новом судне – я на нем не был. Стоит оно где-то далеко.
Получили папиросы «Метро» - очень тонкие, дамские пальчики. Больше никаких папирос в ларьке нет.
Приезжаю ежедневно на 18-м или 6-м трамвае к Толику на Васильевский остров. Питаются и они скудно, все время полуголодные, но все-таки кое-что дают есть: мясо, масло, яичный порошок. Даже по плитке шоколада дают на детские. Карточки раз в месяц, но нормы небольшие, людям не хватает. На рынке растут цены на продукты.
Еду к Толику на «шестерке». Сзади идет «восемнадцатый» номер (он идет до самого Толькиного дома). Спрыгиваю с «шестерки» на ходу и цепляюсь на ходу за ручку третьей площадки вагона «восемнадцатого». Ноги закидывает в сторону – не успеваю на сильном ходу перебирать ими. Стараюсь подтянуться, но нет сил. Вот-вот оборвусь – а дальше что?
Мужчина какой-то хватает меня и втягивает в вагон. Остановка. Выводит меня за воротник из трамвая и подводит к милиционеру: Возьмите хулигана!
Передает меня милиционеру и уходит.
Милиционер что-то пишет в блокноте, отрывает лист, свистит. Подзывает дворника. Подходит дворник, ведет меня в милицию. Пробовал вырваться, не выходит – крепко держит. Сдает меня лейтенанту с двумя синими кубиками, отдает записку и уходит.
Лейтенант читает записку, смотрит на меня, спрашивает: Как фамилия, имя, отчество, где живу.
Я, не скрывая, отвечаю ему. Обыскивает. Находит у меня абонемент в столовую, на нем домашний адрес. Удивился, что ему не наврал. Начинает ругаться:
- Город в опасности, кругом немцы, а ты чем занимаешься? Лазишь по карманам?
- Я никому по карманам не лажу, - отвечаю.
- Как не лазишь? А за что тебя привели?
Рассказываю ему, как было.
- А это что? – подвигает записку ко мне.
Я читаю: «Задержал карманника. Направляю с дворником в отделение милиции». Ругается, обещает вызвать мать, отпускает домой.
Дома спрашиваю дворника, дежурного, управдома: Как попасть в дружину, в отряд, что работает по укреплению города? Мне отвечают, что туда набирают взрослых ребят и население. И здесь, если есть желание, работы сколько угодно.
Таскаем на каждый этаж на лестничные площадки песок. Взрослые устанавливают, вешают доски с пожарным инструментом и щипцами (очень длинными) для ликвидации зажигательных бомб. Поднимаем бочки на чердаки и лестничные площадки, заливаем их водой. Выдают нам противогазы. Красную нарукавную повязку на несколько человек одну.
Устанавливают дежурство во время воздушных налетов на чердаках всего здания. Дежурных положено 5-6 человек, нас всегда набирается 30-35 человек. Все пацаны на чердаках.
Взрослые учат нас, как надевать противогазы, как тушить зажигательные бомбы.
Чердаки, вернее, пол чердаков засыпаны песком. Стропила ферм, балок, все что может гореть, выкрашено белой известью.
Объясняют, как нам сообщать о ночных наземных сигналах с земли. (от себя - сигналы от наводчиков-диверсантов?).
Через город идут войска – ополченцы. Военные-девушки несут над головой, взявшись за веревки, стратостаты. С крыши дома видим их десятками в воздухе. Город весь в плакатах, в призывах к населению и войскам. Задерживают говорунов, шептунов, паникеров.
Город живет обыденной довоенной жизнью, только еще больше оживление на улицах, меньше улыбок, люди более серьезные. Ходят трамваи, автобусы, маленькие темные «эмки», ходят из запряженные лошади. Работают театры, кинотеатры. Кинохроники идут, довоенные фильмы. В хрониках показывают карикатуры на Гитлера, Геббельса и других фашистских сатрапов.
Призывают население к обороне. Город хорошо укреплен. Пригороды изрыты противотанковыми рвами. Установлены тысячи каменных надолбов. Как треугольные памятники установлены тысячи металлических ежей, перепоясанных колючей проволокой. Подвальные помещения забиты досками и обсыпаны песком.
Нижние окна домов обложены мешками с песком, оставлены только щели под амбразуры. Вокруг города, где можно пройти или проехать, все заминировано. Враг не должен пройти.
Город бомбят по нескольку раз ежедневно, но люди теперь не очень стремятся в бомбо- или газоубежища. При прямом попадании не спасают и убежища: люди захлебываются в воде, в канализации, задыхаются без воздуха или просто остаются под развалинами. Дружины и просто население систематически растаскивают развалины, где по предположению остались люди. Многих спасают.
Мы, пацаны, не так сильны, но неутомимы. Тоже работаем до тех пор, пока взрослые не скажут: Хватит!
Отрываем трупы. Смотреть страшно. Человек как кисель: весь колышется, крови почти нет. Все впитали земля, цемент, битый кирпич, грязь. Взрослые пытаются прикрыть спиной от нас трупы или прогоняют. Но мы все равно здесь.
Ходим с Толиком и Базановым (Базанов – новый друг, тоже эвакуированный, живем на одном этаже с ним, зову его «Банзай») по кинотеатрам. В АРС, в клуб Промкооперации, в кинохронику (рядом, через дом по Большому проспекту).
Пошли смотреть в «Великан» кино «Моя любовь», взяли билеты предварительно, народу много, зал битком.
Начался фильм. Воздушная тревога – все в газоубежище. Газоубежище кинотеатра хорошо освещено, книги, журналы, очень просторные подземные залы. Отбой воздушной тревоги.
Идем в зал, садимся на места, смотрим и снова тревога. Вновь газоубежище. По окончании тревоги снова в зал и снова тревога… Объявляют, что билеты будут действительны завтра.
Приходим на следующий день, кинотеатр закрыт, рядом бомбили. «Великаг» тоже пострадал.
Говорят, убит слон Васька и многие животные из зоологического сада. Мартышки разбежались, напуганные, по городу. Зверей не успели вывезти.
День. Тревога. Мы с пацанами на крыше в противогазах. Очень тяжело дышать, стекла потеют – ничего не видно. Сбрасываем их и не носим. Одеваем только при взрослых, но все равно часто снимаем.
Идут в воздухе немцы, на большой высоте. Гул не сплошной прерывистый. Бьют одновременно сотни зениток, все небо в белых облачках разрывов. Кажется, самолету и пройти негде.. А нет, идут, не меняя курса. Обидно! Хоть бы одного сбили!
Вновь идет звено и вновь тысячи разрывов – и ни один самолет не падает. По крышам, где-то в стороне, дробью бьют осколки от наших зениток. И так – каждый день. А самолета сбитого так и не видел.
Ночь. Тревога. Мы с пацанами на крыше, но нас не так много. Не пускают родители. Город затемнен. Кое-где мелькнет, или плохо устроена в окне маскировка. Иной раз долго горит, иной раз моментально гаснет.
Гул приближающихся самолетов. А откуда? Где? не понять. Вдруг поднимается яркая ракета со стороны стадиона имени Ленина. Кто-то бежит из пацанов сказать, чтобы позвонили в милицию. Смотрю, еще ракета, вторая. Ребята кричат: Борька, и в той стороне! Ракеты со всех сторон, только на разном расстоянии от нас. Бежать к телефону бессмысленно – ракеты кругом!
После тревоги докладываем дежурному.
- Знаю, ребята, звонил. Может, кого и поймали.
Но нет, прошла неделя, а в нашем районе никого не поймали пока.
Читал после войны книгу про блокаду в Ленинграде, кажется, «Тарантул». Так там описывается как раз тот район, где я жил и находился в тот период. Там описывается про шпану, воров, помогавших немцам. Так нам, не смотря на крупные события, развивавшиеся (по книге) в том районе, где я жил с друзьями, почему-то сильно не везло. буквально рядом, однажды, все мы видели (сигналы фонарем? - пропущено), тут же сообщили кому следовало, и сами бежали оцепить место, где какая-то сволочь сигналила сильным фонарем, направляя на зеркало, но нашли только фонарь и зеркало. Сколько же там было этих мерзавцев? И все были не немцы, а наши, как впоследствии выяснилось.
Оказывается, кроме защитников было много и всякой дряни.
Взрослые нас успокаивают: Не переживайте, ребята. Может, и Вы поймаете диверсанта. Но нет. Мы не только не поймали, но и не навели никого, чтобы кого-нибудь поймали.
В других местах, рассказывали, ловили и, говорят, доставляли куда следовало почти полуживых, настолько люди были озлоблены.
Однажды видел. Ночь. Тревога. Где-то в сторону Невы ревут самолеты. Несколько прожекторов щупают небо, и вдруг луч одного нащупал самолет, но тут же потерял, вновь нащупал и вновь потерял.
Самолет в луче белый, как посеребренный. Ныряет вниз луч, а затем несколько прожекторов одновременно самолет взяли. Самолет ложится на крыло, накреняется, затем падает вниз. Сбили!... Нет, не сбили, опять выравнивается. Зенитки по нему палят непрерывно. В воздухе сплошные вспышки, но высоко.
Смотрю – неужели не собьют? Нет, уходит и самолет, и лучи следом за ним все дальше и дальше.
Но вот, кажется, какая-то искра падает в той стороне, пропадает, затем вновь падает уже ниже, опять гаснет. Но вроде тоненькая струйка горит, приближаясь к земле и все…
Ребята смотрят.
- Кажется, сожгли одного, - кто-то сказал. – Наконец, подбили.
У нас на следующий день только и разговору, что мы видели. Ну каждый прибавляет понемножечку к виденному.
Я с друзьями продолжаю дежурить ночью. Ночью интереснее, правда, и страшней. А если откровенно, то страха вообще никакого не было, только одно любопытство. Просто мы недопонимали опасности – может убить, ранить кого угодно, но не тебя. Не было ни малейшего страха, как в Выборге или Койвисто, когда подходили немцы с финнами. Сейчас, когда уже более зрелый ум, по-видимому, испугался бы. А в то время просто недоосознавал опасности.
Дежурим как-то. Бомбежка. Страшно воют с неприятным звуком падающие бомбы. Кажется, каждая падает на тебя. Со скрежетом падают в стапятидесяти-двухстах метрах от нас, по нашей стороне улицы на крыши домов и во внутренние дворы. Очень светло – несколько бомб горят на крыше и во дворе. Бежим, спускаясь на чердак, где еще горят кое-где зажигалки. Но неопасно – на чердаке горят, лежа на песке. На дворе тоже ничего опасного нет.
Пацан один подносит ко мне в щипцах холодную бомбу – вытащил потушенную из бочки с водой. Беру, разглядываю. Похожа на мину – такую же, как вытащили у нас из печки в Тронгзунде саперы. Небольшая, килограмма на два весом. Спереди на несколько сантиметров обгорела. Несу ее в комнату, показываю ребятам, взрослым.
Часто немцы днем сбрасывают листовки с самолетов. Многие рассказывают, разное содержание в них. Листовки подбирать нельзя, но в первый же раз, как увидел, спрятал одну в карман почитать. Вот содержание и оформление одной так, как помню.
Листовка небольшая, приблизительно 120 на 100 мм. С одной стороны рисунок: В разветвленное дерево между двух расходящихся стволов стоит еврей в военной форме командира и стреляет в нашего красноармейца, сзади его колет другой красноармеец. Внизу написано: Бей жида политрука, рожа просит кирпича!
Какая-то безалаберщина, без рифмы. Интересно, кто там, у немцев, за грамотей составлял?
На обратной стороне пол листа на русском, пол листа на немецком языках пропуск. Сказано в нем, что с этой листовкой можно перейти линию фронта и сдаться немцам. Будет гарантировано то-то и то-то. Листовку показал друзьям, порвали, смеясь.
Больше листовок подбирать не приходилось, но люди говорят, что немцы пишут: Бобы съедите, Ленинград сдадите!
А есть, действительно, все время хочется. Запасы из чемоданов вышли. Получаем карточки. Продуктов и хлеба дают очень мало. Товарищей уже не угощаешь, и сам стараешься уйти с глаз долой, если кто ест из друзей. Папиросы тоже по карточкам. Когда сильно хочется курить, идем с Банзаем на остановку трамвая и караулим какого-нибудь дядьку. Подходит трамвай, мы смотрим по сторонам. Вот дядька с начатой папиросой подходит к вагону. Один за другим разом затягивается, садится в вагон, папиросу (чинарик) бросает на землю. Мы с Банзаем тут как тут. Хватаем чинарь, обрываем мундштук, курим. Далее трудней и трудней. Не подстрелишь, да и окурки бросают мизерные, почти все докуривают. Мы собираем и эти окурки, высыпаем табак в газету и делаем самокрутки.
У нас все трофеи и табак находятся в парте. Парта на самом верху. Их стащили в спортзал, наставлены до самого потолка зала. Туда никто не ходит.
У Банзая есть братишка меньше его, живут с матерью. отца нет.
В комнате (класс) метров 90 квадратных. В ней живут:
1. Капустины. Отец, мать, два брата, три сестры.
2. Мнацакайнен Саша-финн с женой и маленькой девочкой.
3. Дядя Миша-артист с матерью, пожилой красивой старушкой лет 60-65, бывшей актрисой.
4. В левом углу через всю комнату живет семья, 4 человека, фамилий не помню.
5. Васильевы – отец, мать, сын и дочь.
Всего с нами (дядя Коля ночует редко) человек 25 (приблизительно). Мама – староста комнаты.
В комнатах вдоль стен установлены топчаны. Сразу у входа налево установлена печка-«буржуйка». Почти у всех топчаны сдвинуты, подобие нар устроено. Постелей казенных нет Накрываются и стелят под себя то, что у кого есть.
Почти все выкупают паек по карточкам в магазинах. Мы с мамой питаемся в столовой. Люди преимущественно из колхозов, находящихся под Ленинградом. К деньгам не привыкли. У каждого копейка по счету и очень экономны. Такие вещи, как шоколад, какао, яичный порошок не желают выкупать – экономят деньги, считают это роскошью.
Мама им объясняет: Питание плохое, недоедаете, а вы экономите на таких вещах. Ведь это все очень питательные вещи, у вас дети!
Почти никто не хочет слушать. Говорят, что если хочет, бери талоны и выкупай сама. Мама их снова уговаривает – бесполезно:
- Вы – интеллигенция, вы привыкли, а нам бы хлебушка с картошкой.
- Но ведь ни хлебушка, ни картошки не дают досыта? – спрашивает мама.
Молчат.
Мама забирает у них карточки, выкупает шоколад на свои деньги, приносит и раскладывает на нары кому сколько положено. Бесполезно. Шоколад приносят и ложат нам на топчан:
- Эдак платишь за 100 граммов каких-то шоколадов по шесть пятьдесят, не хватит и на штаны.
- Идиоты серые, мужланы! Никак Вас не уговорить, деревенщина, - возмущается мама.
- А ты-то кто? Гнилая интеллигенция! Жри сама свой шоколад, а нас не учи!
- Ну и не ешьте, если не желаете… - кидает мне весь шоколад. – Ешь, Боба, если эти остальные не желают!
Я забираю шоколад, засовываю плитки по карманам. Ребята в комнате с жадностью смотрят, как я их запихиваю. Иду, делюсь с Банзаем, даем братишке. Когда взрослые не видят, ломаю и делюсь по куску с ребятами из комнаты.
Приходит с работы мама (работает на заводе револьверных станков и автоматов). Спрашивает: Где шоколад?
- Я весь съел, - отвечаю.
- Как, столько шоколада съел? – Молчу.
- Что ты для товарищей не жалеешь, это хорошо. Но не забудь, что у тебя есть мама. Она для тебя отдает последнюю крошку, - говорит мама.
Мне страшно стыдно… не оставил маме ни кусочка.
Посылают к нам еще одного парня. Зовут Эвальд. Он эстонец, работает шофером. Мы с ним подружились. Приезжает к нам Толик Иванов:
- поедем за картошкой или за капустой за город на ничейку.
- А если к немцам попадем? – спрашиваю.
- К немцам не попадем. Там их нет. Только стреляют часто, как заметят. Да нам бы только своих проскочить. А как к полю подойдем, можно ночи дождаться и в темноте наверняка не поцапают. Картошки наверняка нароем. Мы с тобой наверняка нароем. Я в одном месте был у дяди. Он служит в авиационном училище. А там недалеко и поля с картошкой и капустой.
Садимся на первый номер трамвая. Толик захватил два мешка и показывает четыре пачки папирос «Красная звезда» - две отдает мне. Едем до кольца. У кольца всех высаживают. Трамвай должен ехать под арку ворот, в воротах стоят часовые.
Как только тронулся трамвай, мы прыгаем с Толиком на «колбасу» между вагонами. проезжаем арку с часовыми, думаем: Заметили?
Нет, трамвай несется. Толик кричит: Сейчас будем прыгать! Поворот, трамвай замедляет ход. Толик прыгает, довольно проворно с его ногой, я за ним. Бежим к кустам, падаем. Лежим в кустах, шепчемся: Заметили? Нет? Кажется, не заметили. Ползем с полкилометра, всматриваемся в глубину кустов. Никого нет.
Толик довольный: Теперь должны пройти, не задержат.
Поднимаемся. Не разговаривая, соблюдая тишину, идем, крадучись. Толик шепчет: Смотри! Видишь, кусты кончаются? Там поле. Будем с картошкой.
Вдруг какой-то треск. Мы с Толькой бросаемся на землю, лежим не дыша. Метрах в тридцати проходит красноармеец, останавливается, прислушивается, разглядывает кусты, затем скрывается за кустами. Мы с Толиком смотрим друг на друга и, стараясь не шуметь, ползем в противоположную сторону. Ложимся, лежим. Сильно хочется есть. Осматриваемся, как будто никого нет. Закуриваем, разгоняя ладошками дым. Курим.
Время идет очень медленно.
- Толька! давай сейчас поползем. До ночи ждать долго. Может, не заметят?
- Обязательно заметят, если не наши, так немцы, - говорит Толька.
Я молчу. Лежим.
- Давай хоть к крайним кустам доползем к полю. Пометим, куда ползти в темноте, иначе заблудимся ночью, - говорю.
Толик соглашается. но с дури не ползем, а идем, крадучись. Вдруг крик: Стой! Кто идет? – и щелкает затвор. Выходит из кустов боец с винтовкой: Куда, шантрапа?
- Дяденька, пустите нас картошки нарыть, дома мама больная, братья голодные, есть нечего. – это Толька, жалобно сморщив мордашку, хнычет. Я раскрываю рот от изумления (ну и артист, думаю, молодец!). Я тоже хнычу: Пусти, дядя. Мы быстро вернемся.
- Курить есть? – спрашивает солдат. Мы, довольные, даем ему по пачке папирос. Закуривает: Нельзя, пацаны. Там же немцы.
- Пусти, дядя. Мы здесь недалеко, быстренько управимся.
- Марш, марш огольцы! Дома мамки по Вас убиваться будут! Идите, как пришли.
Мы стоим, не двигаемся. Солдат ругается, командует: Кругом! Марш!
Идем, он сзади. успокаивает: Нельзя, нельзя огольцы! Там немцы, мины, смерть. Жить Вам нужно!
Подводит к зданию, сдает чекисту: Картошку собирались рыть, жрать, говорят нечего. А так вроде огольцы ничего. И сам уходит обратно.
Нас загоняют в подвал, людей много – сесть негде. Стоим. Накурено так, что дышать почти нечем. У взрослых от дыма головы плавают как в тумане.
Долго стоим, ждем. По нескольку человек вызывают. Доходит очередь и до нас. Поднимаемся наверх. В комнате человек десять. По одному вызывают в следующую комнату. По одному выпускают.
Заходит в комнату парень лет 18-19. Сначала ничего не слышно за спиной. Затем ругань, вскрики, удары. Кто-то кричит: Сволочь! К немцам задумал перейти? Снова удары, падает тело на пол.
Открывается дверь. Старший лейтенант (с тремя кубарями синими) кричит: Не упусти гада!
Некоторые из десяти шепчут: Пропуск-листовку нашли. Я думаю, навряд ли. С оружием взяли, разоружили бойцы, когда с «ничейки» вели сюда. Я струсил. Потихоньку, незаметно вынимаю из кармана кортик и выбрасываю незаметно в окно (кортик подарил матрос с парохода «Боец» в городе Койвисто).
Через несколько времени вызывают меня. Захожу.
Старлей расспрашивает: Почему хотел перейти линию фронта?
- Какую линию фронта? Картошки хотели нарыть с другом, голодные.
Меня долго не держат, отпускают. Затем, через час-полтора выстраивают нас колонной и выводят за арку ворот под охраной. Там отпускают. Едем домой, несолоно хлебавши. Остался без кортика.
Через несколько дней приезжаю к Толику. Толик говорит: Мы скоро должны вылететь на самолете из Ленинграда.
Мне грустно, но нисколько не завидно.
- Постараюсь перед отъездом к тебе забежать, - последние слова Толика.
Я поспешно прощаюсь с ним.
Больше никогда его не видел. Вылетел ли ты, мой друг Толик? Где ты? Не в братских ли могилах города Ленина?
А может быть, живой? Обо мне тоже самое когда-либо думал? Хорошо бы последнее.
А по карточкам дают все меньше и меньше. Запасов ни у кого нет. Люди худеют. Теперь не просто хочется есть, а беспрерывно голоден. Даже после скудного обеда, принесенного с фабрики-кухни с Геслеровского проспекта.
Захожу как-то в столовую. Стою в очереди с судками. Смотрю, как от стола к столу переходит пожилая седая женщина. Берет от стола тарелки после уходящего, наклоняется и вылизывает их. Вылизывать там нечего, каждый вычищает после себя тарелки дочиста. Но она упорно вылизывает каждую неубранную тарелку. О боже! Это моя Антонина Васильевна!
Антонина Васильевн – это наша бывшая соседка по квартире в г. Пушкине, по ул. революции, дои 10. Работала в этом же здании и в здании Александровского дворца врачом в физио-диетическом санатории НКВД. Была одна из культурнейших женщин санатория. Пила чай только с шоколадом или шоколадными конфетами. Шоколадные конфеты ел также ее ангорский пушистый красавец-кот. А коты, обычно, сладкого не едят. Перепадало шоколадных конфет от нее и мне.
Я опешил: не может быть, это не она! Рассматриваю пристально. прошло всего немного более года, как я ее видел. Не., это безусловно она. Походка, лицо, каждая черточка лица, волосы – все ее! Только взгляд: пустой, безразличный, ничего не видящий.
Я получил обед. Подхожу, говорю:
- Антонина Васильевна, милая, здравствуйте!
Она смотрит на меня таким же безразличным взглядом, молчит.
- Вы меня не узнаете? Я ведь Боба! Сосед Ваш по Пушкину! – никакой реакции. Только сказала: Ну и что же?
- Антонина Васильевна, вот, покушайте!
Накладываю ей из тарелки соевых бобов, стараюсь положить и свою порцию и часть маминой. Берет ложку, кушает, затем вылизывает тарелку, вопросительно смотрит на меня. Я наливаю тарелку супа. Она вновь съедает, вылизывает тарелку. Больше я дать не могу, осталось немного маме. Она вновь вопросительно смотрит на меня, поворачивается и идет, вновь лижет тарелки со столов.
А ведь еще ни на улицах, ни в сквере, ни в бомбоубежище, ни в блиндаже, ни в пустующем дворе разбитого бомбой дома не лежит ни единого трупа умершего от голода.
Я удручен. Дома маме рассказываю. Мама узнает ее адрес через знакомых. Мы у нее побывали дома. Не та Антонина Васильевна, опустилась.
У нее сильное горе – погиб последний племянник (детей у нее не было). Но она врач, нужный для города человек, забросила работу. Лижет тарелки.
Снижаются нормы на продукты:
Хлеба дают иждивенцам, служащим, детям 125 граммов в день, рабочим – 250 граммов. В столовой хорошо покушать хватает месячной продуктовой карточки на 5-6 раз.
Немец с воздуха бомбит все реже и реже. В бомбоубежища уже никто не ходит. Артиллерийский обстрел из дальнобойных орудий методически – по часам. На обстрел никто не обращает внимания, за исключением случаев попадания вблизи.
Поднимаешь человека раненого или контуженного, мертвого не трогаешь. Малые завалы разбирают, большие – не в силах.
Нет детских шалостей. Нет дежурств на чердаках. Нет друзей. Одни сумели выехать из города, другие ушли в свободные квартиры домов, иные погибли или попали в детские дома. Нет больше детства!
Есть повседневный кропотливый, изнуряющий, никому кроме себя и мамы ненужный труд.
В пять часов утра поднимаемся из-под кучи тряпья с нар. Одеваться не нужно, спим одетые. Одеваешь только ботинки и шапку. Карточки во внутреннем кармане пиджака у сердца. Как на фронте у бойцов партийный или комсомольский билет.
Медленно спускаемся вниз. Очередь (к магазину) небольшая, человек 100-150. К открытию магазина людей становится все больше и больше. Холод. Переминаемся с ноги га ногу, нет сил. Жмешься к людям в толпе: стоять легче и теплее. Завидуешь тому, кто успел зайти в магазин сразу после открытия. Там тепло, да и на прилавок удобней облокотиться.
Подходит очередь к прилавку. Все сосредоточенно смотрят, что б не обвесили на какой-нибудь грамм. В магазине тихо. Без очереди никто не получит. Дисциплина. Получаешь 375 грамм хлеба, бережно заворачиваешь в платок и суешь за пазуху. Если незначительный довесок, не выдерживаешь – в рот. Что может быть вкуснее хлеба?
Идешь домой. Маме говоришь, какой съел довесок. Мама делит хлеб пополам, но горбушка или большая половина почему-то оказывается у меня. Режем на мелкие кусочки, тщательно оберегая, чтоб не упала крошка. А упала – поднимаешь с грязного затоптанного пола и в рот. Ложишь ломтики на буржуйку, подсушиваешь и с теплой некипяченой водой ешь. Съедаешь все сразу. Пробовали оставлять к обеду, не получается – нет никаких сил оставить. По крошке, по крошке, а все равно съедаешь сразу.
Становится совсем холодно. Рубим школьные парты из спортзала, столы, скамьи. В физическом и химическом классах освобождаем шкафы. Приборы все сбрасываем на пол, все деревянное от приборов отрывается, все идет на топливо.
Света нет, отопление, водопровод, канализация не работают. А наступают настоящие холода с морозом, со снегом. Сейчас счастливы те, кто живет рядом с Невой или другими Ленинградскими речками, а у нас этого удовольствия нет. Мы таскаем снег с крыши дома или идем в сквер. Снега из двух принесенных ведер натапливаем несколько кружек (воды).
Воду пьем из снега сырой, очень много нас в одной комнате, а печка одна. Ничего не интересует. только одно – как покушать. А покушать только одно: утром хлеб пайка, в обед идем на Геслеровский на фабрику-кухню. Берешь порций 10 супа. На порцию супа вырезают из карточки 5 грамм крупы и больше ничего. Что можно приготовить из пяти граммов крупы? Суп – мутная соленая с неприятным запахом водичка. Говорят, подняли на Неве затонувшие баржи с зерном. Зерно испорчено, поэтому и запах.
Для получения одного обеда в столовой нужен абонемент, прикрепленный к данной столовой с талонами на абонементе: завтрак, обед, ужин. И вырезают из карточки продуктовой талоны на крупу, мясо, жиры. Мы с мамой продуктовую карточку в магазине не отовариваем, а ходим в столовую. Остальные все выкупают продукты в магазине. Абонементы со всей комнаты отдают мне. По абонементу без продуктовой карточки в столовой не возьмешь и тарелки супа. Все жильцы в комнате считают целесообразней выкупать все в магазине. Мама считает, что в столовой лучше питаться, хватает, якобы, подольше и пища горячая, хоть жидкая, но получаешь чаще. А если получишь крупу и мясо, то не вытерпишь и съешь за несколько дней.
Трудно судить, что выгоднее. А голод сосет. Люди слабнут, передвигаются медленной усталой походкой.
Вот появляются первые саночки с гробиками. Видно по размеру – с подростком моих лет. Через несколько дней уже масса саночек, но уже не с гробиками, а обернутых материей. куда их везут? Кто везет? Мать, может быть, сестра? Трудно определить.
Лица у всех одинаковые сморщенные, худые, грязные – старческие. Не определишь, где женщина, где девушка. Где мужчина, старик или юноша. Вид у всех одинаков.
Вот стоит около дома мужчина, стоит и беспомощно, как начинающий ходить ребенок, силится наклониться что-то поднять – но не может. Совсем выбился из сил, бедолага. Если упадет, то больше не встанет – смерть. Очень редко таких поднимают. Иной раз сердобольный поднимет, а иной раз сам падает. И на тротуаре остается не один, а два трупа.
Их оттаскивают только с дороги, с прохода.
Теперь уже не возят на санках, а выбрасывают ночью из окон подъездов. Затаскивают в бомбоубежища, в скверы, в блиндажи. Говорят, трупы не убирают даже у самого Смольного (Смольный дворец с Ленинградским правительством).
Да, хотел я поднять луковицу – отдать этому мужчине, что стоял над ней. Он плачет – подумал, что я забрал себе. Я ушел.
Вот умирает у нас в комнате первый юноша – Васильев. Это был самый здоровый, полный, краснощекий парень. Спокойный деревенский здоровяк. Он самый первый в комнате стал чувствовать голод. В деревне, рассказывали родители, очень по многу ел и был самый сильный из всех своих сверстников. Еще с эвакопункта на Васильевском острове он все время вертелся около столовой и вечно рылся в своих мешках с продуктами. За что получал нагоняй от разных. Ни в каких играх, в дежурствах во время бомбежек, в откопках завалов он никогда не участвовал. И такой здоровяк не выдержал первым.
Ему взрослые сколачивают хороший, по всем правилам, гроб. Мама и другие успокаивают семью. Говорит:
- Есть у русских поверье. Если кто-то хочет долго жить, должен лечь в гроб покойника.
Ложится в пустой гроб. За ней ложатся многие. Мама у меня не глупая и не суеверная женщина. Она у меня беспартийный большевик. Но делает это, чтобы вселить в людей надежду.
Через несколько дней умирает дочка у Менцикайнена Саши и маленький сынишка у Капустиных. Затем смерть берет одного из семьи, что лежат в левом углу (никак не могу вспомнить их фамилию). Почти у всех понос. Туалет загажен так, что в него нельзя пройти. Оправляемся в пустых комнатах, где выехали жильцы (там жили учителя). Некоторые оправляются прямо у дверей у наших в коридоре – не успевают снять штаны. Бегом не побегаешь, нет сил, слабость. А понос страшный, сдерживаться нет сил.
Я тоже заболеваю поносом, еле успеваю добежать и открыть дверь, тут же за дверью оправляюсь. Это верная смерть.
Мама почти сжигает наш хлеб в уголь. Где-то у нее была заварка-чай, вернее, пачка чая. Заваривает, на этот раз прокипятив, черный чай. Я плачу: Зачем сожгла хлеб?
- Боба, не сердись. Только так можно остановить понос, иначе умрешь.
И так несколько дней. Страшно, до боли в желудке, хочется есть. А мама сжигает хлеб и кормит меня почти углем.
Понос остановился, но сильная слабость. А мама ходить не может, больна. Хлебную карточку мама получает рабочую – 250 грамм.
Думали, как не стала ходить на работу, ослабла, рабочую карточку отберут. Нет. Дают 250 грамм. Но надолго ли хватит этого?
Уже два ведра снега мне не поднять на четвертый этаж. Несу одно ведро. Снег тоже проблема. Во дворе, около дома, снег изгажен. Иду тихонько в скверик, чтобы не тратить сил, чтобы набрать сразу больше. Подхожу к снежному холмику-бугорку, наклоняюсь, зачерпываю ведром… Ведро за что-то цепляет. Смотрю… Трупы…
Иду в сторону, высыпаю снег. Зачерпываю в другом месте, много серого грязного снега – вновь высыпаю. И затем постепенно рукавицей наметаю в наклоненное ведро, стараясь брать сверху. Утрамбовываю кулаком и, набрав полное ведро, тихонечко бреду к дому.
У входа в чужой подъезд со стороны улицы решаю заглянуть – сняты ли перила деревянные на лестнице. Перила не сняты. Хочу посмотреть выше, поднимаюсь на второй этаж – перли и здесь не сняты.
Думаю: Нужно с кем-то прийти оторвать. Мы у себя в подъезде уже оторвали.
Иду во двор, поднимаюсь домой. Рассказываю, у всех безразличные лица. Мама почти не встает. Ходить может, но бережет силы. И меня отпускает только за хлебом, в столовую, за снегом и за дровами. Страшно устаю, совсем бы никуда не пошел. Но не пойдешь – ничего не съешь и не выпьешь глотка воды. Другие хуже. Некоторые еле ходят по комнате. Иные уже не встают. От них страшно пахнет – у тех, что понос, родные стараются посадить на ведро. Соседи страшно ругаются.
Сидим у буржуйки. Рассказывает каждый, что он ел до войны. И какие все были глупые.
- Останусь жив, выеду из Ленинграда – пол ведра картошки в мундире съем.
Дядя Миша-артист нам рассказывает очень страшные сказки и интересные. В это время мы забываем о еде, немного отвлекаемся.
Дядя Миша со своей мамой-старушкой выглядит лучше всех. Они едят что-то в темноте, не подходя к буржуйке, у себя на нарах. Говорит, что ему часто дают в тех местах, где он выступает, но ему никто не верит. Какие могут быть выступления, когда люди дохнут? Правда, до этого, еще не было на улицах трупов, он меня возил в какое-то ремесленное училище. И нас там после концерта покормили вместе с учащимися. Но сейчас о выступлениях нет и речи.
- Он ворует, наверное, карточки, - говорит со стороны, вернее, из угла Васильев отец.
Дядя Миша по специальности артист-фокусник. Он много показывал нам фокусов. Мы верим, что, пожалуй, Васильев прав.
Но вот дядя Миша со старушкой уезжают. Он подходит к моей маме последней прощаться. Недолго прощаясь, с ней разговаривает. Мама впоследствии нам рассказывает:
- Там где дядя Миша снял комнату, однажды утром нашел у себя под дверями 50 хлебных и продуктовых карточек. По-видимому, это происки германской разведки. Подбрасывая карточки единицам, остальных обрекают на голодную смерть, так как эти единицы выбирают по карточкам последние запасы хлеба и продуктов.
Я считаю, что так это и происходило на самом деле, и вот почему.
Не помню, какой период зимы: декабрь 1941 года или с января на февраль 1942 (но это и не имеет значения). В магазинах хлебных и продуктовых громадные очереди. Прихожу в магазин – хлеба не дают. Говорят, нужно провести регистрацию карточек. Иду, перерегистрирую. Вернее, идет мама. И в этот, и в ближайшие дни очереди ни за хлебом, ни за продуктами нет.
Вывод: или было много фальшивых карточек, или нелегально их получали, или разведка немцев.
Через неделю или полторы вновь очереди в магазинах. Опять перерегистрация карточек (на карточках ставили дополнительные штампы). И вновь нет после перерегистрации очередей. Значит, появлялись вновь карточки уже с поддельными штампами.
Были налеты, грабили магазины. В каждом магазине стоял военный-боец. Но это было недолго. Их сняли и грабежей не было.
В феврале 1942-го очереди были небольшие все время. Людей стало меньше – вымерли – да и, по-видимому, стало налаживаться снабжение. По карточкам ничего не прибавили, но все можно было, что положено, выкупить: крупу, мясо, жиры, сахар.
Наши прорвали фронт, разорвали и расширили образовавшийся проход через Ладожское озеро. А в городе все больше и больше трупов на улицах. У нас на втором этаже спортзал, где когда-то стояли парты, забит трупами.
У нас в комнате в одной семье при дележке хлеба одна сестра другой кричит (после того, как та принесла хлеб из магазина):
- Где довесок? Сожрала? Да еще и отрезала, сразу видно не ровно, себе кусок. Ну-ка, покажи карманы! – в кармане находит перочинный нож. Снова кричит: Вот, все нажраться не можешь?! Все равно сдохнем! Попадем на второй этаж!..
Другой случай. Обнаруживают у отца лишнюю карточку. Мать кричит:
- У детей воруешь? Все равно будешь на втором этаже!
Не пишу их имен, не хочется осквернять имена. Их нет. Они остались там, в братской могиле города.
А были такие. Капустин, старший брат, лежит, чувствует свой конец… Приносят хлеб, делят, дают ему – он отказывается:
- Не нужно! Ешьте сами! Мне все равно на второй этаж!..
Умирает Капустин отец. Умирает Васильев – хозяин семьи. Умирает второй маленький братишка Капустин Юрка.
Вчера умер Васильев. Его хотят обрядить в какое-то тряпье, медленно возятся. На них (кто-то) кричит:
- Какого черта не вытаскиваете? Чего тянете? От него страшно от живого воняло, а теперь с дохлой падалью возитесь?
Все остальные молчат. Молчаливо соглашаются с этим доводом. Мама вмешивается. Ее обругали матом.
Завтра такая же история и со следующим. Люди озверели, безразличны, никого не страшит смерть, с ней свыклись. Только смотрим – кто следующий?
Карточки хлебные и продуктовые умерших не сдают и, скрывая, что в семье есть умершие, получают в следующем месяце за покойников. Живые живут за счет умерших.
Заходит ко мне как-то Банзай.
- Жрать хочешь? – спрашивает. Странный вопрос. Зовет меня с собой.
- У тебя карточка хлебная с собой? – говорит.
- А что тебе? – настораживаюсь.
- Идем со мной в синюю булочную, приставай к продавщице, что б дала тебе хлеб за послезавтра (хлеб давали только на завтрашний день), а я тем временем украду буханку хлеба.
Стоим, выжидаем, когда в магазине не будет никого. Был там мужчина и вышел. Я захожу и направляюсь с карточкой в дальний угол к продавцу. Банзай стоит у двери.
- Тетенька, дайте, пожалуйста, хлеба за послезавтра. Мама умирает, хочу последний раз ее накормить, - это я плаксивым голосом продавщице.
Она отказывает. Я не отвязываюсь. Все внимание продавщицы на меня. Подходит Банзай с длинной палкой, как пикой накалывает буханку хлеба через прилавок. Еле перетаскивает ее через прилавок и выскакивает в дверь. Продавщица за ним, но возвращается – боится оставить меня одного.
Меня долго не отпускает, кричит:
- Это ты с ним заодно? Договорился? Я тебя доставлю куда следует! – но вскоре отпускает.
Я ищу Банзая. Дома в его комнате - нет. Иду в комнату, где мы часто прятали окурки. Он там лежит на обледенелом полу, стонет. (На полу замерзшая моча, кал).
- Банзай, ты что лежишь? Где хлеб?
Банзай лежит вниз лицом, стонет. Переворачиваю его, подтаскиваю к окну. Нащупываю под пиджаком краюшку хлеба, грамм 400.
- А где хлеб остальной? Сожрал? – спрашиваю.
Банзай стонет, еле слышно отвечает: Да, съел. Я его ругаю: Нечестно! Надо было оставить половину! – Но сам ликую, довольный. Такой громадный кусок хлеба в руках! Понемногу отщипывая, ем хлеб. Так, чтобы съесть половину, другую отнести матери. Но половины быстро нет. Ем и думаю: А что я скажу маме… где взял?
Борюсь между желанием съесть и боюсь вопроса мамы… и незаметно съедаю все. Мучает совесть, но думаю про себя, что завтра выкуплю хлеб – дам маме больше, и на том успокаиваюсь.
А с Банзаем плохо. Он стонет, говорит:
- Ой, Бобка, умираю!
Я ему:
- Говнюк! Сдох бы и не пожалел! Столько хлеба сожрал!
Балда лижет снег на подоконнике. Затем я увожу его к нему в комнату, ложу на кровать. Он стонет, просит пить. Братишка приносит ему кружку воды. Я ухожу, думаю:
«Говорят, если съешь сразу много хлеба – умрешь, будет заворот кишок. Умрет ли Банзай?»
А хлеб в синей булочной всегда плохой. Там нет никогда очереди – хлеб с дурандой (со жмыхом), ложишь в воду – сразу тонет как глина. Я всегда буре хлеб в булочной напротив. Там хоть и очередь, но хлеб круглый по 1 руб. 10 коп. и корочки большие.
Банзай остался жив, но у него пропала мать. Одни говорят, что она от них скрылась с карточками. другие говорят, что, может, умерла или попала под снаряд.
Банзая с братишкой очень слабых забирают в детский дом. Живы ли они?
Люди умирают. Я слабну, очень тяжелые ноги. В столовую на Геслеровском еле дохожу, но хожу систематически. прихожу однажды, беру ведро супа. Из карточки что-то много вырезали крупы. Сливаю сверху – все лью, лью на землю, когда же будет погуще? Но остается литра полтора мутной жижи на дне. Я сам удивляюсь, до чего жидкий суп. Иду домой. В одной руке пустое ведро, в другой авоська с бидоном, в котором суп. прихожу домой, а к нам пришел какой-то представитель. Свериться, как живут эвакуированные. Мама подходит, мешает ложкой суп. Я ей говорю:
- Здесь 20 порций, жижу слил.
И мама (первый раз слышу) матом… и ругаясь кричит:
- Где обещания? Где наши хваленые войска? Что сделали с людбми города Ленина? – и ударяет бидоном в стол. Правда, плеснулось, но не опрокинулся бидон.
Представитель задом, задом и в дверь.
- Наверное, арестуют меня за эти слова…, - и вновь ругается матом. Все равно сдыхать!
Поднимаюсь утром за хлебом, спускаюсь вниз. Всегда иду первым за хлебом из нашего дома. Внизу, головой в сторону подвала, лежит человек. В крови, мертвый. Рядом мешок, в нем лежит несколько серых плиток. Спускается женщина, тоже смотрит. Увидев плитки, кричит: - Так это ж дуранда!, - и начинает жадно хватать. Я смотрю и до меня доходит – это же еда! Тоже хватаю две плитки огромных, одну маленькую и нагребаю полные карманы крошек. Женщина спрашивает:
- Не ты ли его убил?
Я пячусь от страха от нее. Возвращаюсь домой. Никто ничего не заметил. прячу плитки под матрас. На топчане потихоньку рассказываю маме. Она меня целует, плачет - сильно довольна.
Потихоньку откусываем, сосем. За хлебом не иду. Завтра за все время хлеб буду брать, за этот же день. Не нужно будет лезть на день вперед.
На другой день иду в нашу соседнюю комнату в туалет. Сижу, а «сходить» не могу. Страшно больно, с ничего не получается. Тужусь – ужасная боль в животе и ниже. Наконец оправился, в глазах круги. Оборачиваюсь – вместе с калом кровь.
Прихожу в комнату. Рассказываю маме. Она переживает, плачет, но говорит:
- Может быть, все же запор лучше, чем понос?
По-видимому, лучше. Понос – смерть.
У Эвалда понос. Я ему даю немного жмыха: Ешь! Закрепит!
Рассказываю ему все. Он поправляется, доволен. Привозит как-то костей. Отдает маме. Мама варит бульон. Какой вкусный! Ложит в него кусочки хлеба, получается тюря. Лучшей пищи никогда не ел!
Иду в столовую. Что это там люди несут в стаканчиках от мороженого? Желе на сахарине, дают по стаканчику на один абонемент, а у меня из 18 штук. Беру 18 порций каши (входит все в одну миску) и 18 штук, точнее стаканчиков, вкусного желе. Опять удача! Семь штук съедаю, пока иду до дома. Два стаканчика отдаю Эвалду, 9 штук маме. Съедаем кашу, она мне отдает еще два стаканчика. В желудке тяжело, дышать нечем, а есть хочется. Предлагаю абонементы тем, у кого брал. Отказываются. У всех по карточкам выкуплены продукты в магазине. А не берешь обед – желе не дают.
Дядя Коля приходит редко. Служит он далеко. Сначала кое-что приносил из продуктов. Теперь нет. Сильно худой, но по сравнению с нами крепкий. Принес как-то бидон литров двенадцать – афтол 18. он прекрасно горит в коптилках. Теперь у нас в комнате свет не только от печки-буржуйки, но и от коптилки. А горючее в городе на все золота.
Налил два поллитра, иду продавать на базар. На базаре предлагают все – вплоть до шоколада и вина. Но какие цены – страшно даже подумать. И продают вязанками дрова.
Ко мне подходит парень худощавый, высокий, смуглый, довольно шустрый лет 18-ти. Я ему говорю, что продаю. Он мне предлагает сменять на табак, я соглашаюсь. Но он мне говорит, что нужно пройти вон туда, к тому дому. Идем с ним, спускаемся в подвал – я назад, боюсь. Он меня уговаривает. Я стою в нерешительности, смотрю на него. Взгляд у него ясный, бесхитростный, даже немного робкий, умоляющий. Ничего злобного ни в голосе, ни во взгляде не вижу. Решаюсь, спускаюсь вниз. Входим в комнату. Тускло горит коптилка. Сидят мужчина и женщина, пожилые. Я поздоровался. Парень что-то сказал, я не понял что. Но понял – евреи. У нас почти все евреи были соседи в Пушкине. Я им говорю об этом, рассказываю и добавляю, что я им автол продам недорого. А сам думаю – обманут.
Они заливают автол в другую коптилку, зажигают и, переговорив между собой, мне говорят: Дадим тебе шесть пачек табаку. У меня глаза от удивления лезут на лоб. Не могу выговорить ни слова. Думаю, брешут или ослышался?
Мужчина смотрит на меня и говорит:
- За то, что принес на дом, получишь семь пачек.
Я что-то невнятно бормочу. Получаю табак, семь больших стограммовых пачек. Прячу под фуфайкой и, успокоившись, предлагаю: У меня еще есть очень много. Если нужно, я принесу. Они тоже довольны: Приноси, сколько есть, - говорят. И так по литру, по полтора я перенес весь автол.
Мама тоже удивлена. Ведь табак, как и хлеб, стоит громаднейших денег. Я табак меняю на хлеб. Продаю за деньги. Купил две продуктовые карточки. Хожу, приношу каждый день по приличной миске каши. Потихоньку от матери покуриваю.
Приходит второй раз мысль – а что, если продавать дрова? Карточки и табак заканчиваются, жмых съеден. Заметил как-то, что в сторону двора утром украдкой разбирают заднюю часть какого-то пустующего двора. Ночью беру топор. Подхожу к ларьку, отдираю доски и стаскиваю в подвал своего дома. Пришел домой, выспался. Утром сходил в магазин за хлебом, покушали. Отправляюсь в подвал, прихватил с собой сани. Нарубил мелко, связал. Повез на базар. Приценился, кто как продает дрова. И сам продал. Три раза возвращаюсь домой и делаю три рейса. Ларька нет. Растащили без меня. Захожу в квартиру вымерших соседей. Ломаю стол, стулья, кресла, какую-то тахту. Везу дрова. Покупают плохо. Один предлагает плитку столярного клея. Говорит:
- Холодец сваришь, очень вкусно! Приношу домой. Мама варит холодец. Выливаем в большую миску. Выношу в соседнюю комнату. Поставить негде – везде замерзшие моча с калом. Бумаги нет. Ставлю на замерзшую мочу в угол. На подоконник поставить боюсь. Заметят кто-либо из окна противоположного – украдут. А стоять здесь тяжело, да и холодно. Застывает холодец. Приношу, едим с мамой. Очень противно – хлебнем ложку, хочется бросить, но пересиливаешь отвращение и берешь вторую. Мама подгорчила. (Горчица была. Многие делали из клея лепешки, вымачивая горчицу. Я лично не пробовал.) С горчицей не так бросается резко запах, съедаем.
Да! А всего год назад я никого в жизни не целовал в губы, ни с кем не ел из одной тарелки.
Три дня подряд варим клей, но потом мама говорит:
- Хватит! Я больше не могу.
И я тоже не могу. Какой-то весь день, как его поешь, стоит противный привкус во рту. И такое впечатление, что вот-вот вырвет. Но, правда, не вырвало ни разу, а только очень противно внутри. Первый раз не было так противно.
В комнате нас становится еще меньше. Вымирает полностью семья, которая находится в левом углу. Не помню их фамилии ввиду того, что они первые вымерли. Они потеряли за декаду карточки, а это единственное – смерть.
Спортзал второго этажа покрывается трупами в несколько рядов. Захожу в спортзал. Смотрю – нет ли где оставшегося не вырубленного паркета. Есть кое-где не вырубленный, но к нему не подобраться, завален трупами. Ни страха, ни брезгливости, ни жалости нет абсолютно. Только любопытство: Почему у женщин вырублены мягкие места под оголенными юбками? Едят? Навряд ли. У нас никто ни разу не варил мяса. Но кто-то вырубил? Для чего?
Эвальд приносит с работы овса. Мы варим его. Едим, долго жуя шелуху, сплевываем.
Очень сильно (как долго ни варим) колет в горле. Иной раз до рвоты ковыряешь в горле, стремясь вытащить овсяную твердую чешую. Мы с Эвальдом тоже делимся, что у нас есть. Он меня зовет братишкой, говорит:
- Останемся живы, Борис, выедем из Ленинграда, ты мне будешь младшим братишкой, а мама твоя будет и мне мамой.
Часто рассуждаем, как мы будем жить после войны. Радио нет, вестей с фронта не знаем, только всевозможные слухи и разговоры в очередях за хлебом. Думаем ни о немцах, ни о людях с большой земли, ни о самих себе. А только лишь кушать, кушать и кушать.
Все грязные, от каждого плохо пахнет, не моемся месяцами. И вши всюду, крупные вши. Сначала стеснялись друг друга. Упреки были, кто кого наградил ими. Затем уже не стеснялись. Садишься у буржуйки и давишь их сотнями, а может быть и тысячами. Вши в голове, вши в одежде, крупные, сытые. В голове черноватые с черными пятнышками в центре. В белье белые, нащупываешь их невооруженным взглядом.
В очереди в магазине:
- Бабушка, что ты стоишь? Двигайся!
Плачет:
- Какая я бабушка! Мне двадцать два года.
Мама страшно постарела, морщины, седые волосы. Подчиняются ей беспрекословно. Осталось двое мужчин в комнате: Мнацакайнен Саша и Эвальд. Они часто между собой разговаривают. Эстонский и финский языки, по-видимому, схожи. В городе мужчин почти не осталось. Одни на фронте, остальные все в подвалах, в блиндажах и просто в сугробах. У нас с четвертого этажа люди живут только в двух комнатах. В той, где жил Банзай и в нашей. Остальные все на втором этаже в спортзале. А дом громадный, эвакопункт был на 750 человек. Сколько нас осталось? И останется ли еще кто?
Приходит комендант нашего эвакопункта. Приводит мужчину лет сорока. Смуглый, здоровый:
- Пусть у Вас здесь живет.
Все хором:
- Нет! Не пустим! Он, смотри, какой здоровый! Ночью задушит, карточки заберет и уйдет.
Комендант уговаривает:
- Пустите хоть на два дня переночевать. После я его пристрою.
Остается, живет у нас. Сбрасывает рюкзак, достает бутылку красного вина, угощает Сашку с Эвальдом. Что-то едят. Я ухожу – невозможно смотреть на пищу.
Проходит несколько дней. Наш жилец приходит только на ночь спать. Однажды кто-то из женщин приходит и рассказывает:
- Нашего жильца за что-то сильно у магазина били.
Приходит он ночью домой. Весь избитый, в грязи. Одежда порвана. На него страшно смотреть: худой, заросший, грязный, еле держится на ногах, все тело трясется. Ложится на свой топчан. Все молчат. Засыпаем. Утром он рано ушел. Вечером приходит, сильно возбужден, глаза горят волчьим огнем, как у сумасшедшего. Просит ведро, уходит. Через некоторое время приходит с ведром снега. Достает полный котелок мяса, засыпает снегом, ставит внутрь буржуйки. Просит соли. Солит. Все с жадностью смотрят на мясо. Кто уже лег спать, приподнимаются, идут к буржуйке. Сидим, смотрим, как варится за один раз столько мяса. Кто-то спрашивает:
- Где это столько взял?
Он отвечает: Собаку поймал…
Растопил снег в ведре, все время подливает теплую воду в выкипающий котелок. Ест. Мы ложимся спать. Ночью сквозь сон слышу – бренчат ведра. Подошел к нашему ведру – пусто. Бренчит ведром в стороне Капустиных и Менцикайненых.
Следующий день у меня, как и предыдущие, проходит в магазине, в столовой и на базаре при продаже дров. Вырабатываю на дровах 375 грамм. Тоже, что получаю с мамой по карточкам. Прихожу домой с хлебом. В комнате скандал:
- Придет, выгоним к чертовой матери!
- Нажрался мяса, всю воду у всех выпил!
- В другой раз и карточки у кого-нибудь вытащит!
Приходит наш новый жилец. Сашка Менцикайнен и Эвальд подходят к нему и говорят:
- Вот что, друг. Давай по-хорошему, уматывай!
- Ребята! Куда же я пойду? – отвечает.
- Дело твое. Какое-то мясо жрал подозрительное, воду у всех выпил, а воду мы за тебя таскать не будем, сами ноги еле таскаем.
- Не уйду я, ребята. Я сдохну! Куда я пойду?
Эвальд и Саша берут его за плечи и вытаскивают его насильно, он сопротивляется, не идет.
Мама тоже ему выговаривала, как он пришел, но сейчас молчит.
- Ты же староста! Что ты смотришь – меня выгоняют на мороз! Я живу с вами на равных правах. Меня поселил сюда комендант!
Мама опустила голову, молчит. Мне его страшно жалко. Что бы он ни сделал, но ведь не собака, человек.
Кто-то из женщин открывает дверь. Сбивают его с ног и волоком тащат по растаявшим калу и моче (днем мороз ослабевает, тает, ночью вновь подмораживает). Его бросают на это дерьмо, возвращаются, закрывают на запор дверь. Он долго стучится в дверь, просится, чтобы его впустили.
Менцикайнен подходит к двери, гонит его, обещает набить морду. Он отходит от двери, слышно, как стучится в комнату, где жил Банзай, просит, чтобы его впустили. долго слышу его мольбы:
- Пустите! Замерзаю!..
Утром как обычно просыпаюсь, иду в магазин. Еще темно. Но вижу – торчит чья-то спина из-за ниши двери. Подхожу. Смотрю, наш новый жилец, засунув руки под мышки, на корточках, облокотившись лбом в дверь, спит.
- Слушай, вставай! Замерзнешь здесь! Вставай, разомнись!
Беру его за плечо, трясу. Плечо твердое. Он падает на спину. Качнулся на спине, переворачивается, не разгибаясь, на бок. Мертв…
Я обхожу его. Занимаю очередь за хлебом.
Хожу в другую столовую на Большом. Ближе. Лишний раз могу сходить с дровами на базар.
Прихожу домой вечером. Эвальд мне говорит:
- Братишка милый, прости, сделал подлость. Достал две пачки таблеток хороших на сахарине, сладкие. Сам съел пачку 10 штук, ребятам дал 7, а тебе только вот всего три штуки оставил.
Дает мне три штуки. Я пью их с теплой водой.
У всех, кто пил таблетки, страшный понос. У Эвальда с кровью. Мама снова жжет хлеб. Дает немного и Эвальду. У него почему-то нет карточки. Да вот как было, по-видимому.
Однажды они долго разговаривали по-своему с Менцикайненом. Затем ночью что-то пропало у Капустиных. Был живой еще старший брат Капустиных. Он на них поднажал, припугнул, а потом не вспоминал больше. Эвальд, съев продукты (Капустиных), по-видимому отдал ему карточку хлебную.
… Я поправляюсь, а Эвальд на глазах тает. Страшный понос у него, с кровью. Выпил десять слабительных таблеток. Если бы он не ослаб из-за них, он хоть работал бы. Что-нибудь на машине заработал бы себе поесть. Понос, говорят, лучше всего лечить голодом, но на нем и так одна шкура да кости. А мам, что она ему может дать? 80-100 грамм сожженного хлебца.
Я иду в столовую. Эвальд дает мне мясную карточку.
- На, возьмешь, может быть, чего-нибудь или поменяешь, - мне говорит.
Я знаю, что мяса нет. У нас карточки лежат не отоваренные. Но я беру, чтобы его не расстраивать, он очень плох.
Прихожу в столовую и, о чудо! По мясным карточкам можно брать сарделькт. Я беру на всю карточку 600 граммов сарделек. Ем их не задумываясь – дома более двух килограммов талонов мясных по карточкам. Съедаю одну сардельку, вторую, не задумываясь - ем дальше на ходу, доедаю все сардельки – успокаиваю себя тем, что сейчас возьму дома карточки и у нас будет целая гора сарделек. Прихожу домой, говорю:
Сардельки дают в столовой на фабрике-кухне. Беру карточку свою и отправляюсь в эту же столовую. Прихожу, тороплюсь, задыхаюсь, а очереди нет и сарделек нет, все кончились. Иду на фабрику-кухню на Геслеровский. Но там их и не было. Опускаю руки. Как быть? Сардельки съел, карточки нет. Иду, понурив голову, домой. Мать с Эвальдом вопросительно на меня смотрят. Я лепечу нечленораздельно:
- Вот, были сардельки, кончились.
Сам в глаза им не смотрю, врать не умею. Мать верит. Эвальд подозрительно на меня смотрит:
- Дай карточку мою.
- Нет карточки, потерял, - лепечу. – На вот мою, - подаю ему свою карточку.
Он с презрением на меня смотрит, отворачивается. Всю ночь не сплю, вижу презрительный взгляд Эвальда.
Утром чуть свет – в магазины, в столовую, в другую. Мясного ничего нет. Продаю мясную карточку, покупаю дуранды (жмыха), выкупаю хлеб, бегу поделиться своей долей с Эвальдом. Я, довольный, подхожу к топчану, где лежит Эвальд. Мать его поит с ложечки водой. Он совсем плох, глаза мутные, меня не узнает, ловит ртом воздух. Эвальд! Братишка! Покушай!
Сую ему хлеб, он не соображает. Это смерть!
Дорогой Эвальд! Братишка! Ты меня видишь?
Нет. Блуждающий, безразличный взгляд умирающего от голода человека.
Все умершие у меня на глазах умирают от голода одинаково спокойной, безболезненной смертью. Они как бы засыпают. Лица покойников не отражают никаких мук и переживаний. Смерть от голода не страшна, страшен сам голод.
Человек, умирающий от голода, за сутки, бывает двое, становится безразличным, невменяемым, как бы спокойно помешанным.
Предлагают ему поесть, а он отвечает: Что Вы? Я не хочу, я сыт. Может, это и есть помешательство? Но большинство перед смертью не едят.
Не помню. Жене Вере читал выдержку из книги (не помню писателя фамилию):
В блокаду женщина врач приходит навестить стариков своего мужа, находящегося на фронте. Она кормит мать своего мужа, а через некоторое незначительное время мать умирает. Это сплошной абсурд. Человек пишет о том, чего он не видел и не представляет. Да и ни один из авторов правдиво не описал блокаду Ленинграда.
Может быть, этого нельзя?
Нельзя писать о таких, как Антонина Васильевна? Нельзя писать о тех людях, которые выгнали на мороз умирать такого же человека? Нельзя писать о тот, как сестра у сестры отрезала и съедала довески хлеба? Нельзя писать о таких, которые сжирали у своих названных братьев сардельки? Нельзя писать, что помойные кучи, достигающие до второго этажа у подъездов назывались Пики Сталина? Нельзя показать, как с трупов и помоек снимался снег и шел человеку в желудок?
А почему-то показывают, как люди везут и умирают с санками, но обязательно везут воду с Невы. А Нева на город одна, и не все живут на ее берегах. Показывают, как один человек самоотверженно помогает, ухаживает за обессиленными, убирает у них в квартирах, помогает едой. А в действительности все мы, кто остался в живых, почему остались живы?
Я сам же и отвечу: Все мы, оставшиеся в живых, остались живы за счет людей, которые находятся в братских могилах Ленинграда. Все люди, осознанно ил неосознанно, воровали. На государственном блокадном пайке выжить никто не мог.
Примеры оставшихся в живых в Ленинграде:
1. Работники торговых сетей.
2. Спекулянты.
3. Такие как я: немного счастья с афтолом, со жмыхом, а остальное дрова из школьного и домашнего оборудования (мебели), физические и химические приборы, ценный половой паркет (сколько я его порубал…).
4. Люди, получавшие карточки на своих умерших родных.
5. Коменданты, управдомы, дворники.
6. Люди, рубившие человеческие трупы (как у нас в спортзале), варившие студень и продававшие его. Сам видел – на базарах продают из-под полы студень. Как появляется милиция – тут же скрываются, многих задерживают.
И только незначительная часть людей спаслась бескорыстно и честно. Это были люди науки, искусства, ученые. Их надо было сохранить. И партия их спасала, поддерживая питанием, эвакуировала на самолетах.
И само правительство должно было остаться, иначе настал бы беспорядок в городе. Город мог пасть без руководства.
Но очень многие и из них остались в братских могилах.
Незначительная часть осталась честных людей.
Не пояснил, почему оставались в живых коменданты, управдомы, дворники.
Первое время дворники брали с оставшихся в живых за похороны покойников деньгами, продуктами или карточками. Они первые обнаруживали вымершие квартиры и забирали карточки, оставшиеся продукты и ценные вещи или мебель. Многие из этих людей наживались за счет умерших.
… Эвальд умер.
Я лично с мамой нес его на второй этаж. Я плакал. Я в это время уже не был ребенком, хоть мне еще не исполнилось тринадцать лет. Но так ли я сильно плакал по Эвальду? Не мучила ли меня совесть. Я до сего времени вижу его презрительный взгляд, а он считал меня братом. Мысленно дал себе слово: если останусь жив, ничего не делать бесчестного в отношении к людям.
После войны кое-что читал о блокаде Ленинграда, смотрел фильм «Ленинград в борьбе». Кое-что скрыто, в иных местах преувеличено. Не совсем правдиво. Решил взять у соседа книгу о блокаде Ольги Константиновны Матюшиной «Песнь жизни».
Прочел, проанализировал. Очень жаль, что не прочел ее раньше.
Немного, как все обычно женщины, преувеличила в смысле обстрелов города. А именно, очень много моментов попаданий вблизи нее и ее дома, а стекла вставлять за всю блокаду ни разу ей не пришлось.
Второе. Она умалчивает, как дотянула до марта месяца на скудном Ленинградском пайке. По-видимому, были какие-то дополнительные средства к существованию. Иначе, болея туберкулезом, она не выдержала бы.
Люди, находившиеся на строгом пайке, без каких-либо добавок к этому питанию не выдерживали до января 1942 года, умирали.
Третье. Явно мне не понравилось то, что Ольга Константиновна пишет об опустившихся ленинградцах. А таких именно было не менее 90 процентов.
У нее был собственный домик с несколькими комнатами и обстановкой. Безусловно, было что переодеть и перестелить из белья. Снега было достаточно чистого для мытья.
Но в наших условиях на эвакопункте этого не было. Однажды с мамой сожгли нижнее белье со вшами. Но через день-два их было вновь столько в чистом белье. Так как их было у всех полно и в постели и в верхней одежде. В отношении весенней борьбы с эпидемией умалчивает, обходит. Эпидемия была страшная. Каждые 8 человек из десяти болел поносом – это был голодный страшный понос, от которого в основном умирали ленинградцы.
Но Ольга Константиновна очень умная женщина. Я ее прекрасно понял. Она в своей книге часто отклоняется в прошлое, довоенное. В своих вскользь упомянутых довоенных событиях она поясняла, как при общении с известными писателями (Горький, Маяковский и другие) выяснилось, что не всегда даже они могли писать правду.
Мне все очень легко писать. Я не писатель, у меня не будет издателя, а тем более цензуры.
Конец февраля 1942 года.
Все больше людей появляется лежащими в скверах, садиках. Больше забиваются блиндажи, бомбоубежища, у нас спортзал трупами.
В магазине мужчина выхватывает у женщины хлеб и тут же сует в рот. Его сбивают с ног, он давится и глотает. Его бьют женщины ногами в лицо. Губы, нос – все разбито в кровь. Но он, загораживаясь, продолжает есть. Только шире становятся глаза. Глаза полусумасшедшего голодного человека.
Женщины зверски бьют и кричат:
- У кого схватил хлеб, паразит! Все мы на одном пайке!
Дальше не могу смотреть. Ухожу. Этому человеку конец…
Этот случай не единичный. Видел трижды и с теми же подробностями. Человек невменяем. Голодный не соображает.
Утром просыпаюсь, не могу открыть глаза. Вернее, глаза открыты, но не видят. Над глазами и под глазами водяные мешки. Страшно пухнет лицо. Долго тру веки. Мама плачет. Опухоль постепенно сходит. Иду, как обычно, в магазин за хлебом, затем дрова… Силы совсем истекают. Отвез на базар и продал последние двое санок [дров]. Домой еле пришел. Не могу снять ботинки, распухли ноги.
Мама разрезает шнурки, отрезает языки у ботинок, снимает их. Ложит меня. Теперь мама ходит за снегом и в магазины. Я лежу. Поднимаюсь изредка погреться к буржуйке, покушать и сходить по надобности.
Тихвин взят. Первые эшелоны пошли к Ладоге с эвакуированными. До меня это плохо доходит. Говорят, что гибнут некоторые из них. Радио нет, живем только слухами. Собственно, ничего не интересует, безразличие. Не страшна ни грамма смерть. Чувствуешь ее приближение, но никого не жалко – ни мамы, ни соседей, ни себя. Скорее бы…
Дядя Коля, мама говорит, погиб. Прямое попадание в судно. Его давно у нас не видно. О нем даже и не вспоминал ни разу. Он для меня умер еще там, на Мытненской в бомбоубежище.
В комнате у нас все плохие, но хуже всех Дусе (кажется, так звать), девочке лет десяти, лежащей в левом углу. Она вся страшно распухла, глаз вообще не открывает. Лежит, страшно стонет беспрерывно. Лицо очень страшное, под кожей щек, век – вода. Пальцы рук не имеют зазоров, настолько распухли. Не страшно смотреть на людей-скелетов, обтянутых кожей. Не страшно смотреть на высохшие, почти без мяса трупы, обтянутые кожей. На Дусю смотреть страшно. Все умершие на моих глазах люди умирали спокойно, без боли засыпали. Дуся умирает в страшных мучениях. Она страшно стонет.
Маму вызывают в горсовет. Подходит ко мне, целует, прощается…
- Боба, меня, наверное, заберут. Я много этому толстопузому наговорила (это о представителе, что нас посещал). Прости меня, что смогла – я сделала.
Плача, уходит. Жалко маму? – Нет. Жалко себя? – Нет. Только бы скорее.
Пойти попытаться взять хлеб за послезавтра? Последний раз покушать?
Спускаюсь с топчана, медленно одеваюсь. Также медленно иду синюю булочную. Продавщица без разговоров дает мне хлеб за 27 число. Хлеб тяжелый, сырой, как глина. Спрашиваю:
- Может, дадите на последние талоны за двадцать восьмое? Взвешивает еще 375 грамм.
Иду медленно и ем, откусываю большими кусками. Дома на печке подсушив часть, ем сухариками, запивая мутной грязной сырой водой из остатков снега. Закурил спокойно, ни на кого не обращая внимания. Все смотрят на меня, но никто ничего не говорит. Иду, ложусь. Сыт? Нет, нисколько. Но в желудке что-то есть, легче.
Хочется с кем-то поговорить, но не хочется вставать. Страшная слабость.
Лежу, думаю: Придет ли мама? Лучше бы не пришла. Хлеб я съел за весь месяц, а сегодня 25 февраля 1942 года.
Приходит мама. У меня внутри что-то обрывается, я не смотрю ей в глаза. А она веселая. Страшно веселая, улыбаясь, кричит:
- Товарищи, мы живы! Нас эвакуируют!
Я приподнимаюсь. Мама рассказывает:
- Вызвал тот же пузатый дядька, что к нам приходил. Очень приветливо, сердечно встретил. Ничем не напоминал о первой встрече. Сводили всех пришедших в столовую. Неплохо, по тому времени, накормили. Сказал, чтобы я готовила на всю комнату документы (на оставшихся в живых) на эвакуацию. Через 3-4 дня будет Ваш эшелон.
У некоторых из нас появилась в глазах надежда, у других – безразличие.
Я рассказываю маме о хлебе, она меня успокаивает. Без хлеба проживем. отоваривают продукты по карточкам полностью. Мама спустя некоторое время приносит сушеный картофель, мясо (свежее мясо!), яичный порошок.
Всего этого нам хватает до новых карточек.
Получаем 28-го февраля карточки. Прибавка хлеба вдвойне. Ура! 500 грамм на рабочую карточку. Сам иду выкупать продукты. Еле иду, но на душе радостно, слабости поддаваться не хочется.
В магазине веселые лица женщин в очереди. Оживленнее продавцы. Люди те же, сухие, изможденный старческие лица. Но глаза, глаза у всех почти не те, не обреченных людей. А Ольга Константиновна Матюшина в своей книге не заметила этого (просто пишет – немножко прибавили хлеба, это ей не простительно). Она записи вела ежедневно. Может, из-за слепоты не заметила? Нет, неправда, такого события не заметить было нельзя.
2-е марта 1942 года.
Мама отдает мою продуктовую карточку продавщице хлебного магазина. Продавщица отоваривает нам хлеб по обоим карточкам за весь месяц. Много хлеба, очень много у нас хлеба. Мама продает хлеб. У нее его чуть не вырывают из рук – очень дешево его продаем.
Выносит из дома, и тут же его расхватывают. Снова выносит, и снова расхватывают моментально. Но тут страшная беда!
Нам не эвакуироваться. Нужно перед эвакуацией сдать все хлебные карточки, иначе в эшелон не посадят. Но, по-видимому, к нам снизошли. Мама была организатором эвакуации оставшихся людей с эвакопункта, и нас берут без карточек. Транспорта никакого нет, нужно добираться до Финского вокзала пешком. Очень далеко. Упаковали на саночки нехитрую поклажу. Перед выходом из комнаты по обычаю присели.
Нас осталось в живых:
1. Тетя Шура Капустина.
2. Тоня Капустина.
3. Тамара Капустина.
4. Валя Капустина.
5. Менцикайнен Саша.
6. Его жена.
7. Васильев – старший сын.
8. Я.
9. Мама.
В левом углу сидит над умирающей дочерью Дусей мать. Она сидит ко всему равнодушная. Ждет смерти дочери. Она всех похоронила. Мама неуверенно уговаривает ее:
- Давай, положим Дусю на санки и общими усилиями увезем.
Та отрицательно качает головой:
- Я вместе с ней здесь останусь. Мне не к кому и незачем ехать. Они у меня здесь остались, и я останусь с ними.
Я подхожу, прощаюсь с Дусиной мамой, смотрю на Дусю. Впервые за все время голода появляется жалость. Они остаются одни во всем подъезде пятиэтажного дома среди мертвецов. Одна из них вот-вот умрет, а что станется со второй?
У них две охапки дров. Принесли им два ведра снега. Где-то лежат у нее пять продуктовых и хлебных карточек. Это жизнь только одного члена семьи, четверых нет.
Воспользуется ли она ей?
Дуся и сейчас в глазах… очень толстая, распухшая… Мама говорит – водянка…
Уходим кто раньше, кто позже. Мама старается тянуть санки одна. Вот слева по Большому разбитый дом кинохроники. Вот еще один. Вот у дома оторвана стена снарядом. Разглядывать становится невмоготу, еле передвигаю ноги. Останавливаюсь, сажусь отдыхать на санки. Мама тоже не может идти. Это конец. Холода не чувствую, только сильная слабость. Хочется лечь и уснуть. Мама трясет меня, умоляет, уговаривает. Сквозь туман, плохо соображая, идем дальше. Но больше нет сил, ложусь и больше не поднимаюсь с саней…
…Скрип саней, чуть-чуть покачивает, пахнет навозом, конским потом. Привозит на лошади нас на Финляндский вокзал мужчина в полушубке. Мама отрезает ему от буханки грамм 400 хлеба. Смотрю на лошадь – откуда она? Почему не съели?
Удивительно. Мужчина не ленинградец. Здесь с таким лицом я давно не видел, даже побрит. Не полный, но свежий, не дистрофик.
Смотрю на привокзальную площадь. На ней громадная куча мешков с песком. Что это? Да ведь это памятник Ильичу!
Да, чуть не забыл.
За несколько дней до эвакуации мать случайно встретила подругу детства, землячку из Орджоникидзе тетю Марианну.
Она живет в нашем же доме. Только вход в ее комнату через основной подъезд нашего дома со стороны ул. Ленина. У нас же вход со двора. И жили мы, по-видимому, на 5-м этаже, а не на четвертом. Что-то память изменяет.
У тети Марианны умерла дочь или сын еще до встречи с мамой. Мы с ней заходим в маленькую комнату.
Мама помогла ей оформить документы через эвакопункт на эвакуацию из города. Грузимся в вагон. Не помню – кто появился вперед, кто позже – не знаю. Только поезд идет, наши все на месте. Вагон покачивает. Уютно, тепло. Вагон пассажирский.
Слышу ругань:
- Бесстыжая воровка! Я тебе жизнь спасаю, а ты хлеба украла буханку! - мамины слова.
- Тая, милая, я не брала твой хлеб!
Мама ругает тетю Марианну матом…
Подъезжаем к замерзшему Ладожскому озеру. Громадные, на большом протяжении, склады с продуктами для нашего города. Из города вывозят людей, эти же поезда везут в город продукты.
Долго ждем машин. Затем погружаемся. Машины бортовые, открытые. Натягиваем на себя кучи тряпья, а сверху накрывают нас полушубками и брезентом. Но полушубков и брезента на всех не хватает. Меня сажают в кабину. Не знаю почему, есть слабее меня. По-видимому, схимичила мама.
Наша машина головная. Озеро – беспрерывный снег со льдом. Впереди белое беспрерывное пространство. Едем. Машина то ровно гудит, то подвывает. Качает из стороны в сторону. Я то сплю (мотор убаюкивает), то смотрю вперед и по сторонам.
Вот едем прямо. Вдруг появляется из снега человек - военный в полушубке, что-то показывает. Объезжаем слева воронку, она выделена вехами. Опять едем прямо. По сторонам громадные ледяные торосы. Снова объезжаем отверстие от разрыва бомбы во льду. Мы проезжаем спокойно. Ни «Юнкерсов», ни «Мерсов» в воздухе нет.
- Другие проезжали до нас не так благополучно, - говорит шофер. – Были прямые попадания бомб в машины. Знают, сволочи - фрицы, что детей везут, а все равно бомбят. Наши ястребки в долгу не остаются – не один десяток вбили носом в лед, а не унимаются.
На «дороге жизни» в ледяных избушках медицинские сестры, люди, ремонтирующие дорогу. Наши ястребки беспрерывно охраняют дорогу с воздуха. Ладогу переехали. Ждем чего-то очень долго. Оказывается, ждем лошадей, которые нас развезут по домам. Почему не на этих машинах? Не знаю, не помню. Страшно промерз. Двигаться, чтобы согреться, нет сил, да и желания.
Когда пришли подводы, ложусь в сани. Страшно хочется спать. Но не дают спать: тормошат, переворачивают с боку на бок, трясут… Но я только одно – хочу спать, спать и спать. Что говорят люди, почти не соображаю. Поднимают меня с саней, ставят на землю, заставляют идти, двигаться. Я плачу, порываюсь вновь лечь, но мне не дают, ведут под руки, трясут за руки. А мне ничего не нужно, только лечь на снег и уснуть…
Деревенская серая изба. Лежу на русской печи. Мама подает мне на печь полный солдатский котелок супа. Сверху сплошной жир, плавают куски сала. Суп картофельный с крупой, очень густой. Ложкой еле проворачиваешь. Какое счастье, очень тепло. Ем вкусный суп. Никогда до этого не испытывал такого блаженства.
Съел больше половины, мама пробует отобрать у меня суп. Я не отдаю, ем. Она уговаривает:
Нельзя, Боба, столько много есть. Заболеешь, заворот кишок будет, умрешь…
Бесполезно. Я крепко держу котелок, забравшись в угол печи, и ем.
Везут нас к эшелону, грузят в большие товарные вагоны. По центру вагона буржуйка раскалена до красна. По правую и левую стороны – двухъярусные раны из досок.
Меня подсаживают, забираюсь на верхние нары.
Открывается сильный понос. Выпазишь из вагона, садишься у всех на виду … девушки, юноши, женщины, мужчины – все оправляются рядом. Никто никого не стесняется.
Едем. В пути все ходят на ведро под нарами. Почти у всех ведра, у всех понос.
На каждой станции нас встречают комсомольские дружины. Большинство – девушки. Кормят нас горячей пищей. Помогают убирать в вагонах. Носят дрова. Приносят сухие пайки на дорогу.
Мы только едим и бегаем по ведрам.
На первой станции сняли труп женщины. Женщина не знакомая, не с нашего эвакопункта. Снимают мать с дочерью – очень плохи.
У нас умирает Саша Менцикайнен. Он подзывает к себе маму. Говорит:
- Таисия Николаевна! Вы напрасно ругали и поссорились со своей подругой Марианной. Не она у Вас украла хлеб. Украл хлеб я… Простите меня, я умираю…
Умер Саша. Жена лежит рядом, не плачет – безразличная, ничего не говорит, не ест. Она как маленькая засохшая мумия. Ее упрашивают поесть, предлагают поднести к печке. Молчит. Помешалась? – Может быть. Умирает? – Безусловно.
Остановка. Входят девчонки с носилками. Выносят Сашу, его жену, еще одну женщину…
Кушать носят по многу, предлагают по две-три порции.
Съел котелок супа. Мама сидит у буржуйки. Я потихоньку достаю котлеты с гарниром, и ем, ем… Съел 8 порций. Лежу, задыхаюсь, страшно болит живот. Мама обнаруживает, сколько я съел, ругается:
- Боба, нельзя так! Не жалко, но объешься – умрешь!
Проходит все благополучно, только чаще бегаешь к ведру.
На каждой станции снимают трупы и слабых. Кто желает остаться, тех тоже снимают. На нарах становится свободнее, но страшно много вшей. Их кто бьет ногтями, кто очищает ножом в ведро, кто, сняв штаны, просто проводит ими об бок буржуйки – шипят, трескаются, дымок.
Вши у всех! У нас есть деньги. Очень много денег. Мама покупает у солдат белье, часто меняет, но их (вшей) все равно тьма.
Остановок не помню, из вагона никуда не хожу. Только оправиться, а больше на ведро. Помню смутно после Ладоги названия: Борисово-Грива, Орехово-Зуево. Направление держим на Сталинград. Часто стоим в пути, дорога одноколейная. Пропускаем воинские эшелоны на фронт.
Степь. Ночь. Стенки вагона подрагивают под напором ветра. Ветер гудит, ревет. В щели кое-где сыплется снег. Вагон ветхий, в щелях – по-видимому, когда-то везли лошадей. Стены изъедены. Долго стоим, почти всю ночь. Дрова кончились. Бросаем в печку ненужное тряпье. Хватает на недолго. Жмемся друг к другу на нарах, натаскивая все на себя, что есть из одежды.
Наконец, трогаемся и все ждем остановки. Теперь поезд идет не останавливаясь. Холодно очень. Одна мысль – согреться. Снова остановка в поле, но нам везет. Здесь стоят щиты от заноса дороги снегом. Все бросаются к щитам, ломают, тащат к вагонам. Вновь можно жить. Топим снег, греем воду. Пьем жадно горячую воду с сахаром.
Людей в вагонах все меньше и меньше, у всех понос. На остановке вылез из вагона, оправляюсь. Рядом тетя Шура Капустина, спрашиваю:
- Тетя Шура, у тебя понос?
- Нет, не понос…
Летит струю на колесо, колесо забрызгано испражнениями. Вот так не понос…
Сидят, оправляются рядом мужчина и женщина. Женщина спрашивает:
- Закурить есть?
Мужчина достает папиросы, подает, вместе закуривают.
- Вы из какого района?
- Из Петроградского. А Вы с какого?
- С Фрунзенского.
Жрем как свиньи, желудки полные. А есть, сколько бы ни съел, все время хочется. Кормят нас на каждой остановке отменно и горячей пищей, и сухие пайки дают. Моем руки, лица где водой, когда снегом. На лица все равно смотреть неприятно. Тела серые, сморщенные у всех и молодые старческие лица. Лицо и шея после мытья становятся светлее, а ключицы и грудь как у негров. Также запястья рук резко выделяются. Запястья чистые, а дальше как будто серый чулок надет на руку.
Остановка. Выглядываем из вагонов. Перрон. Между путями промежутки, даже на путях нечистоты, кал. Определяем:
- Здесь уже наших, ленинградских, везли.
Мы своим эшелоном добавляем этих нечистот.
Идем в сторону Сталинграда очень медленно. Навстречу беспрерывный поток. Воинские эшелоны. Им предоставлена зеленая улица. Нас подолгу держат на стоянках.
Становится теплей. Становится сильный запах испражнений в вагоне. Мама ругается, заставляет убирать в вагоне. Спорят, но порядок налаживается.
На нарах стало свободно, людей беспрерывно снимают. Сняли и нашего Васильева (старшего сына). Он остался из всей семьи один. Останется ли он на стационаре живой?
Осталось нас из 25 человек шестеро. Тетя Шура Капустина, дочери Валя – старшая, студентка, Таня, Тамара, мама и я.
Остались ли живы из нашей комнаты мать с сыном-артистом, женщина у умирающей дочери, жена Менцикайнена и этот последний из Васильевых? Трудно сказать. Навряд ли.
Приходим в Сталинград. На путях уйма эшелонов. Нас кормят как нигде. Дают уйму продуктов, даже фрукты. Буржуйку почти не топим – тепло.
Рядом с нами эшелон с моряками Северного флота. По-видимому с отдыха после фронта. У всех новая форма, почти у всех ордена и медали. Ребята свежие, загоревшие, крепкие. Все жизнерадостные, веселые, едут на фронт. Войны с ними не чувствуешь. Голоса, шутки, смех. Ухаживают за девушками. Многие ходят на пару, тесно прижавшись друг к другу. А мы отвыкли, стесняемся. Впервые глядя на них, у нас тоже появляется на лицах подобие улыбок. Уж очень у нас жалкий вид.
Ведут солдаты под конвоем людей. Один кричит:
- Разойдись!
Матросы стоят, ни с места. Вновь громкий окрик и щелканье взведенного затвора… К нему бросается матрос. Выстрел. Пуля рикошетом от рельса бьет в колесо нашего вагона.
Солдат лежит, поднимается. Матросы разбегаются по вагонам. У солдата нет затвора от винтовки. Прибегает комендантский патруль с майором, ходят по вагонам, уговаривают отдать затвор, грозятся. Матросы смеются:
- Ничего не знаем, не видели.
Отходит эшелон с моряками. Кричат нам:
- Братишки! Ленинградцы! Мы за Вас отомстим! Лечитесь, поправляйтесь!
Мы тоже вскоре отходим. Едем больше степями. Мама подзывает меня к открытым дверям. Показывает. Впервые вижу двугорбых живых верблюдов.
Едем на Северный Кавказ. Совсем тепло. Белые мазанные хатки, сады.
На остановках хочется походить вдоль вагонов, но ноги почти не ходят. Желудок полный, а ноги отказали. Идешь, как малое дитя, каждые десять шагов отдыхая. Ноги дрожат, сильная слабость.
Если не изменяет память, проезжали Армавир, Тихорецкую, Минводы, Ессентуки. Прибыли в Пятигорск.
Пятигорск.
Солнечный теплый день. В вагонах совсем мало людей. В нашем вагоне 11 человек.
На перроне продают фруктовое (очень вкусное!) мороженое. Идет погрузка вещей – отмечают их и увозят. Слабых выносят на носилках и выводят под руки. Сажают всех на машины и увозят в санитарный пропускник, в баню.
Мама и я ходим кое-как сами. Ждем нашей очереди.
Заглядывает в вагон женщина. Говорит:
- Милые, наше попробуйте, наших чебуреков из кукурузы.
- Это, что я тебе говорила в Ленинграде о кукурузном хлебе, - говорит мама.
Я беру, ем. Невкусно, как глина. Дорогой отъелись, сдобные булки не хотим есть… Я благодарю женщину, она уходит. Разговор между нами: В Ленинграде бы эти чуреки…
Вещи увезли. Везут нас в баню. Раздеваюсь. Сбрасываю свое белье в кучу – там уже до меня набросали. Мама смотрит на меня – плачет. Тело все в точках и в полосах от укусов вшей и расцарапано ногтями, страшно грязное.
Верхнее белье все сдаем в камеры для прожарки. Моемся очень долго. Дышим как рыбы, попавшие на берег. Сильный пот, слабость. Мылимся и обмываемся по восемь, десять, двенадцать раз. Волосы остригли машинкой наголо. Женщинам чем-то смазывают. После бани увозят в больницу на стационар.
Лежим в стационаре. Очень стыдно других товарищей. они с виду совсем плохи. Как впоследствии говорили – фитили, доходяги. У меня быстро пополнело тело, но сил нет. Ноги не держат. Морда, руки, тело налились какой-то неестественной полнотой… Груди висят, как у полных девчонок. Но быстро пройти, не говоря о том, чтобы пробежать… невозможно. Сердце и сама жизнь подсказывают – жит и только жить! Привели себя в порядок. Чисто одеты. Нормально кушаем. Моемся, хотим походить на всех нормальных людей. Но мы ненормальны! Нам все время кажется, что от нас прячут. Нам недодают…
Приносят нам кушать. Чисто. Опрятно. Подают очень вежливо (Но все равно кажется, что эти люди поставлены для того, чтобы нас обмануть, недодать!).
Всего, что нам дают, хватило бы на несколько человек, но мы все поедаем. Остается хлеб, мы его не съедаем, но тащим в палаты… Нам объясняют:
- Хлеба очень много, зачем Вы тащите в палаты? Молчим. Действительно, это не хорошо. Но как же так? Оставить не съеденный хлеб? – Преступление!
Поправляемся. Уходим с мамой и тетей Шурой на квартиру. На базаре цены те же, что под Ленинградом до войны. Пуд пшеницы стоит 50 рублей. Молоко два рубля за литр.
Дают хлеб по карточкам.
Нормы большие. Население города по карточкам этот хлеб не выкупает. За исключением случаев, когда вместо хлеба дают печенье, пряники, сахар.
Мы ходим с мамой, попрошайничаем:
- Если Вы не выкупаете по хлебным карточкам – отдайте их нам…
У нас груда пряников, печенья. Горы сушеного хлеба, сухарей.
Хозяйка удивляется:
- Куда Вы столько бережете хлеба?
Мы не можем ответить… Действительно, куда?
Смотрим, хозяйка кормит (хлебом) поросенка, кур. Что она делает?! Как это можно бросать такую пищу животным? Они сошли с ума!
Постепенно приходим в надлежащий вид. Женщины с мужчинами, которые когда-то оправлялись рядом у вагона, стесняются друг друга. Обходят друг друга на расстоянии.
Получаются интимные знакомства, может быть – любовь? Мужчины сходятся с женщинами. Но их очень мало, мужчин.
А почему умерли те, здоровые, мужчины и юноши в Ленинграде? Чья вина?
Почему они умерли голодной, собачьей, никому не нужной смертью рядом со мной в общежитии эвакопункта? Почему они не погибли у стен Питера?
Они никому не нужны были? Или они хотели так позорно умереть?
Скорее всего, о них забыли, а сами они об этом не вспоминали?
Почему умерли Саша Менцикайнен, Эвальд, Васильев – отец, Капустины отец и сын? Они были вполне здоровые, призывного возраста люди!
Хватало людей для обороны Ленинграда? Невозможно было лишний километр потеснить немцев? – Не знаю! Но они уничтожали лишний хлеб города, не принеся взамен НИЧЕГО! Кроме своих лишних трупов.
Мы все поправились. Только Коня Капустина лежит в стационаре. Приходим к ней. Тоню выводят под руки. Она живой, вымытый, чистый, обтянутый (кожей) скелет. Плачет:
- Вы такие полные, красивые… А мне умирать…
Тетя Шура Капустина плачет. А нам стыдно, что мы здоровые, полные.
Через несколько дней Тоня умерла…
Рядом с нашим домом в Пятигорске дом, в котором у меня друг моих лет. Я ему рассказываю о блокаде Ленинграда, о прочитанных книгах. Что пацанам нужно? Приключения, фантастика. Он мне рассказывает, что видел мальчика-лунатика. Тот ночью ходил по карнизу крыши с закрытыми глазами. Я думаю: - Правда ли это? Не знаю.
Как то он мне предлагает:
- Давай сбежим на фронт!
Я, хоть мы с ним и ровесники, снисходительно улыбаясь, отвечаю:
- Фронт, это не забор перелезть или поле перейти. На фронт не попасть – задержат еще до фронта. Да и никто нас не возьмет, вернут домой.
У друга недоверие ко мне. Слушает, сомневаясь…
Через несколько дней он все же убежал, оставив записку матери. Какими-то судьбами он проехал в сторону фронта очень далеко, но вернули. Приехал худой, грязный, невеселый. Говорит:
- Еще немного, и я бы доехал.
Что-то там ему не повезло.
Хожу в столовую три раза в день с сумками. Кормят хорошо. Одет не шикарно, но опрятно. Мама поправилась. Но где былая ее красота? Она осталась в Ленинграде. Мама пополневшая, но некрасивая пожилая, с поседевшими волосами, женщина. А ей всего 34 года.
Деньги, карточки, документы – все у меня. Я за завхоза. Иду в столовую. Дорогой подхожу, беру у торговки два стакана семечек, расплачиваюсь и иду к трамвайной остановке. Подходит и останавливается трамвай. Я тороплюсь, что б успеть на него. Думаю бежать, но не тут-то было. Ноги не хотят быстро двигаться. Падаю. Не смотря на полноту и здоровый вид, в ногах слабость и болят.
…Поднимаюсь, медленно иду к остановке, трамвай уходит. Дожидаюсь другого. Еду в трамвае. Ищу деньги взять билет. Бумажника в кармане нет. Схожу на следующей остановке, возвращаюсь к дому, ищу торговку с семечками. Ее на месте нет.
Иду домой, рассказываю маме. Ищем эту торговку, находим ее. Но денег, она говорит, и никакого бумажника не видела. Может быть, я выронил, когда падал? Не знаю до сего времени.
Остались с мамой без документов, без денег и хлебных карточек.
Мама перед отъездом из Ленинграда купила дорогой фарфоровый сервиз Кузнецовской работы. Это единственная ценность, которая у нас есть.
Мы несем его на базар, продаем. Ко мне на базаре подходит плохо одетый изнуренный мальчик. Я ем булку и в руках пакет с пряниками. Мама купила хлебную карточку. Мы вышли из магазина.
- Дай мне что-нибудь? Я – Ленинградец, - говорит мне.
Хотел ему ответить, что я тоже ленинградец, да передумал. Очень стыдно признаваться – у меня такая сытая полная рожа. Даю ему пряников и ухожу. Идем с мамой дальше, смотрю – толпа. Заинтересовались, подходим с мамой, смотрим.
На земле сидит малыш 9-10 лет и на руках у него ребенок лет двух спит. Рядом лежит зимняя шапка. В шапку бросают трешки, пятерки, иной раз даже красненькие тридцатки. Шапка моментально наполняется. Мальчик выгребает за пазуху деньги, снова ложит шапку на землю и через несколько минут вновь шапка полна денег. Женщины некоторые плачут. Одна говорит:
- Это ленинградцы. Мать умерла дорогой, остались малыши одни.
Мы идем с мамой, разговариваем. Зачем деньги этим малышам? На эвакопунктах кормят хорошо. В стационарах тоже, и в детдоме хорошо кормят. Кто-нибудь послал их, зная сердобольных наших людей? Может, хозяин, у которого они живут? Может быть, жива их мать и она их послала? Трудно сказать. Во всяком случае, на улице и без пищи никого из ленинградцев не оставляли.
У хозяина нет дров, вернее, мало. Нам почти не дает. Мы с товарищем идем на гору Машук, рубим молодой осинник и, связав в кучу, тащим домой. Таких как мы много. Нас ловит всех милиция, долго сидим. Постепенно, когда приходят наши родители, нас отпускают. Если узнают, что кто-то ленинградец – отпускают сразу, а местных штрафуют. Нам объясняют:
- Лес этот – достопримечательность. В этом лесу место, где убит Лермонтов. Сюда всегда приезжают отдыхающие, а вы рубите.
Нам неудобно, уходим пристыженные.
На другой день поднимаемся с мамой на Машук. Находим поляну, место, где погиб поэт. Место очень красивое, на возвышенности. Кругом молодые деревца. На поляне мемориальная доска, в которой сказано, что здесь умер, точнее, убит Михаил Юрьевич Лермонтов. Внизу, как на ладони, Пятигорск.
Денег остается мало. Нужно работать. Мама решает ехать на родину, в Орджоникидзе. Тетя Шура едет с нами. С ней едет Тома, дочь ее. Валя отстала от эшелона после Сталинграда. Мама с тетей Шурой беспрерывно о ней запрашивают телеграммами, но ответов нет.
Приезжаем на родину, в Орджоникидзе. Живем у казаков Махегевых. Когда-то наша бабушка им продала дом, вернее, усадьбу с домом. На усадьбе фактически два дома, если считать третью конуру – то три.
Сын у них на год старше меня - с 1928 года. Дружим с ним.
Смотрим как-то фильм.
Показывают наших вождей… Я хлопаю в ладоши, как и все в зале. Приветствуем своих вождей – Володя зажимает мне руки:
- Кому ты хлопаешь?
Я возмущен. Действительно, казаки! Действительно, враги?!
Рассказываю маме. Уезжаем от них в станицу Гизель. Рядом районная станица Ардон.
Работаем в колхозе. Полем пшеницу. Ноги немного окрепли. Стараемся перебороть себя. Выдираем осоку и всякую сорную траву.
Хлеб привозят на пашню – как вата. В диаметре миллиметров 600, высотой миллиметров 200. Нажмешь сверху, придавишь рукой, отпустишь – вновь поднимается. Мягкий, легкий, очень вкусный.
Возят на поле вареный рассыпчатый картофель, молоко. Едим вволю. Хочется отработать, но за колхозниками не угнаться. А тетя Шура Капустина не отстает.
Мамка или не хочет, ли не может, работает плохо. Все время ест, но очень худая. Да и остригли ее, не знаю почему. Женщин не стригли.
Кушать хватает. Над нами удивляются, как мы много едим. Но никто не смеется. Все знают: ленинградцы.
Приходим как-то домой. Мама ругается:
- Бесстыжая, зачем ты отлила подсолнечное масло? – Томка плачет.
Тетя Шура тоже:
- Николаевна! Зачем грех берешь на душу? – это маме.
Я молчу. НО знаю, действительно, масла было больше…
Интересно! Многие ли это поймут?
Пожалуй, мало кто.
Понять это может только человек, который был на грани голодной смерти. Как Джек Лондон описывает о человеке, который умирал с голоду. А спасшись, прятал на судне от команды сухари. Этот рассказ мог понять только человек, находившийся в таких же условиях.
Тетя Шура защищает Томку… А я только сочувствую… Понимаю…
У Томки, да и у нас всех, боязнь голода. Всего полно, но оставшуюся пищу не бросаем. Если не доели – прячем. Хлеб сушим.
На попутной колхозной машине еду в Орджоникидзе. Осматриваю парк – он очень красив. В пруду плавают красавцы-лебеди. По тропинкам ходят важно павлины - люди их обходят. Очень много цветов.
Иду к Тереку. Буквально в нескольких десятках метров от него я родился. Моя родина, родная река, а я ни города, ни речки не знаю.
Река неприветлива, страшно бурлит, пенится. Некоторые ребята-смельчаки мои ровесники и земляки прыгают с моста в этот бурлящий поток – вода их выбрасывает за 20-30 метров от моста. Вынырнув, быстро плывут к берегу.
А с правой стороны моста спокойный тихий огороженный бассейн. Ребят он не интересует. Мне завидно смотреть на ребят, но рискнуть боюсь.
Метров сто по течению от моста, стоя в воде по колено, ребята на перекате ловят серебристых рыбешек – по-видимому, форель.
Ходил к базару. Показали мне трещину в земле – дна не видно. Говорят, что ее засыпают десятилетиями мусором, но заполнить не могут. Разговор в городе всех кавказских наречий.
Вот все, что я знаю и помню о своей родине. Был в Орджоникидзе всего полторы недели. Почему-то не щемило у меня сердце, как многие говорят:
- Родина!
Я привык себя считать ленинградцем. Хоть там и не родился. Спрашивают меня когда, откуда я, я отвечаю:
- Я – ленинградец!
Сказать с Кавказа? Я его не знаю. Был всего на Кавказе в Пятигорске, в Орджоникидзе и в Гизеле 1,5-2 месяца.
Немцы приближаются к Кавказу. Некоторые люди беспокоятся, некоторые ведут себя апатично… Иные говорят:
- Что немцы? Такие же люди, нам они ничего не сделают. Пусть их боятся коммунисты.
Мама с ними ругается. А что толку? Сволочи есть сволочи.
Не напрасно таких Сталин гноил в лагерях, а их было очень много.
Нам нужно уезжать. Даже в мыслях нет, чтобы остаться у немцев.
Представляю, если бы мы попали к ним. Мама, хоть и беспартийная, но ведет себя более достойно, чем некоторые «осторожные партийцы». Мы на первый же день были бы доставлены в Гестапо.
Мама уезжает на один день из Гизели в Орджоникидзе. Я один дома. Живем при Сельсовете в комнате. Заходит офицер, не русский. Заигрывает со мной.Я не грублю, но смотрю на него волчонком. Он говорит:
- Какой хороший мальчик. Хватает меня, прижимает к себе и сквозь одежду трется… Я все понимаю, хочу вырваться, ругаюсь – он не отпускает. Хватаю его руку зубами и со всей силы жму. Он взвизгивает, отталкивает меня, готов растерзать. Но глаза бегают, боится, трусит. Я хватаю кочергу, прыгаю на открытое окно. Он уговаривает:
- Не надо шумэт, малчик. Я сейсас уйду.
Уходит. какая харя наглая и трусливая. Приезжает мама. Я ей рассказываю. Она ищет того офицера. Не тут-то было. Уехал, не задерживаясь.
Едем с мамой на Урал, в Куйбышев. Тетя Шура отказывается, как ее мама не уговаривает. Живы ли они остались? Приехала Валя к ним или нет?
Ушли они из Гизели или нет? Немец до Орджоникидзе не дошел. А дошел именно до этой небольшой станицы Гизель. Знаменитая гора Казбек видела издали, как наши танковые группировки жгли немецкие танки и самоходки. Видела, как наши танки давили пехоту фрицев. Как наши войска раздавили немцев, а остатки гнали как какую-то погань.
Мы этого не видели с мамой, а только знали по сводкам информбюро.
Едем в Куйбышев, в товарных вагонах тепла – лето. На остановках выскакиваем из вагонов. Берем котелки, разводим костры, варим. Как табор цыган: дружно, весело.
Поезд трогается, хватаем свои котелки, садимся в вагоны. Кто успел доварить –доволен. У кого пища сырая – подтруниваем, шутим. На следующих станциях такая же история. Вновь, кто доваривает, а кто не успевает.
Продуктов дают на дорогу прилично, но нам не хватает. Паек съедаем раньше времени. Все время не можем насытиться. Привычка ленинградская: не есть, а жрать. Дают американские консервы. К сожалению, одни консервы… А второго фронта нет. Наши люди за эти консервы льют кровь.
Приезжаем в Безимянку около Куйбышева, селимся в палатках.
Тесно, грязно, иной раз очень холодно. Часто льют дожди. Но не скучно, много приятелей. У нас целый городок из палаток.
В кустах у крайних палаток мужчины играют в «очко» - денег на земле кучи. Я до того не видел так много денег в куче.
Один психует, нервничает, рвет на мелкие клочки сотню. Я стою, думаю:
- Отдал бы он мне лучше эту сотню, у нас есть почти нечего.
Мама работает на авиационном заводе. Нормы (продовольственные) по тому времени приличные, но недостаточные, чтобы пропитаться. Тем более нам, ленинградцам, со слабым истощенным организмом. Мама и я начинаем худеть. Беспрерывно хочется есть, но слабости нет. Мы просто недоедаем, но не настолько, что б кружилась голова, пухли ноги и покачивало при ходьбе, нет. Я все время в движении, все время на ногах. Купил крючков, хожу на Самару ловить рыбу. Рыбы или нет, или не могу приспособиться, ловлю очень мало. Двести-триста грамм, иной раз и того нет. Когда поймаю эти триста грамм, сжарю к приходу мамы с работы – очень довольные съедаем. Жаль только, очень плохо ловится, очень мало.
Мама узнает, что Саша Вельк (муж сестры тети Наты) живет в Красноярске. Решаем ехать к нему. Приезжаем в Красноярск, но напрасно, дяди Саши нет. Он умер. Они разошлись почему-то с дядей Сашей.
Мама устраивается в Енисейское торговое пароходство учеником механика на пароход «Полководец Багратион».
Я плаваю вместе с ней. У нас отличная чистая каюта с батареями, очень теплая.
На судне у меня друг Витька, он старше меня на год. Крепкий, коренастый паренек. Мама у него кок. Витька подрабатывает на стоянках, таская дрова. Я тоже пытаюсь, но после двух-трех носилок у меня дрожь в ногах и усталость во всем теле. Я весь дрожу и слабну. Мама мне категорически запрещает таскать дрова, да я, собственно, и не могу. А Витька, надрываясь, носит наравне с мужчинами, но недолго. Он начинает судорожно, напрягая жилы на шее, вертеть головой вправо с одинаковыми интервалами через несколько секунд поворачивает судорожно голову вправо. У Витьки, по-видимому, это движение головы останется пожизненно.
Маму переводят работать третьим механиком. Вахту стоит самостоятельно, очень интересно быть с ней в машинном отделении. Пароход колесный, плоскодонный, сидит мелко. Из-за этого нас по Енисею отправляют из Красноярска только вверх. Тянем на буксире в основном в баржах овощи для города из Минусинска и Абакана.
Река очень красивая. Вот крутые каменные утесы. Затем места ниже. Очень много впадает мелких рек. Кругом, сколько хватает глаз, тайга. Енисей широк, глубок, многоводен и быстр. Рыбы много, но заниматься ей почти некогда из-за того, что все время почти в пути. Но как удается только встать, сразу хватаем с Витькой удочки. Ловля здесь не такая, как у нас в Ленинграде. Стоим у переката, ждем, когда подадут нам концы со специальным устройством. Течение очень сильное. Нам своим ходом не выскочить вверх. Витька насаживает кузнечика на крючок и спускает на воду. Удочка очень длинная. Леса без грузила. Кузнечик ложится на воду, плывет. Витька идет вслед вдоль борта. Дно видно – каменистое, у дна черные спинки рыбешек. Вот одна из них стремительно поднимается к поверхности, хватает кузнечика, ныряет. Витька делает подсечку и выдергивает блестящего, красивого хариуса на палубу. Я повторяю все, как Витька. Ловим вдвоем, но у него улов всегда больше. Больше у него опыта. Я привык, в основном, ловить на стоячей воде, на глубине или на реках с тихим течением.
Вот подают нам конец с лебедки и на буксире медленно вытягивают нас выше переката.
Долго стоим. Шкипер с баржи рассказывает:
- На этом месте тонул буксирный пароход с заключенными. Ночью заключенные пробили дно у баржи, баржа стала тонуть. Охрана растерялась, да и делать нечего было – стали бросаться в воду, заключенные следом. Многие утонули, добираясь вплавь, другие утонули вместе с баржей. Почти всех выловили, нескольким удалось спастись в тайге.
Приходим в Минусинск, в затон.
Ребята из команды зовут меня на ту сторону. Там сады. Впервые вижу, как растут созревшие яблоки. Яблоки не сладкие, а кислые. Ранет хоть мельче, но слаже. Нас подкарауливали, вернулись ни с чем.
Идем в Красноярск, тянем баржи (с чем – не помню). В Красноярске нас встречает толпа, но быстро расходится (у нас нечего купить).
Вновь идем в Минусинск. Команда набирает соли, мы с мамой тоже берем с собой соль. Идем против течения очень медленно. Пристаем на какой-то (почти без пристани) остановке. Нас встречают люди. Идет торг на соль. Удивительно – за стакан соли дают ведро картошки. Три стакана соли – вязка табаку, как хворосту.
Несу целую вязку табаку на пароход. Вешаю в кочегарку (как и все) на прошеину. Как табак просох – берем у механика машинку. Рубим табак. Нам достается машинка в последнюю очередь. Может быть, и не напрасно. У других табак без времени посох. У нас только что порублен.
Ребята с «Багратиона» брали табаку больше, выменивая на соль. Я был не в курсе дела, просчитался. Соли дал больше, а табаку получил меньше.
Но оказалось, что у меня табак (с меньшим количеством листьев и менее тонкий) оказался крепче.
Прийдя в Красноярск, нас вновь встречает публика, спрашивают табачку. Наши раскладываю табак, продают по баснословным ценам…
Я говорю маме:
- Давай и мы продавать табак.
Мама молчит. Я ей объясняю:
- У нас нет денег, а табак так дорого продают.
Мама не соглашается. Но я, зная ее характер и вспоминая блокаду, не нахожу в этом ничего зазорного. Иду, продаю табак по дешевке. У меня расхватывают мешок моментально. Табак мой крепче всех и дешевле. У нас куча денег.
Вновь идем в Минусинск. Команда запасается солью Мы с мамой тоже.
Села на мель «Обь». Мы ее стаскиваем на перекате. Очень страшно, когда наш «Полководец Багратион» с силой дергает на полном ходу с мели «Обь».
«Багратион» с полного хода, натягивая трос, дергает «Обь» на несколько метров вперед, а сам валится на борт. Впечатление такое, что мы сейчас перевернемся.
Но наша «черепаха» вновь отходит назад, вновь рывок с полного хода, опять наше судно валит на борт и тянет назад.
После нескольких попыток «Багратион» набирает скорость и сильней рвет буксир… Рак (не понял первой буквы) от буксира с «Оби» рвется, и с таким страшным треском ударяется в обшивку машинного отделения «Багратиона», что мы с Витькой страшно оглушены. Но до нас не доходит, что было бы, если бы буксир ударил в нас. Прибегает капитан, страшно ругается. Прогоняет нас в трюм. Мама тоже беспокоится, но прибежав к нам, видя, что я жив и здоров, убегает в машинное отделение.
«Обь» стаскиваем с мели. Это непутевое паршивое килевое судно. Его сконструировал какой-то непутевый инженер. Сидит глубоко, с килем, но никакого равновесия. Говорят, что команда перекатывает в трюме бочки, когда нужно избежать сильного крена.
На одной из пристаней нам председатель совхоза предлагает по государственной цене помидоры с доставкой на лошади к пароходу. Но когда пришли покупать помидоры, то оказалось, что помидоры зеленые – никто из команды их брать не стал. Мама говорит:
- Они полежат – дозреют.
Все равно никто не взял. Маме пришлось заплатить из своего кармана за 350 кг помидор. И не напрасно. Спустя некоторое время некоторые начали желтеть и краснеть. Затем их столько стало красных, что мы с мамой буквально обжирались красными сочными помидорами с картофелем. Мама два раза по три ведра красных помидоров отдавала на камбуз. Кок и команда довольны, хвалят маму.
Помидоры, что лежали близко к батареям, попортились, погнили. Жаль, не учли.
Подходит холодная сырая осень. С Витькой почти все время сидим у дымовой трубы. Даже дождь идет, а нам тепло. Рассказываю ему о Ленинграде, о прочитанных книгах. Иной раз сидим молча, наблюдаем. Ночь, темно, беспрерывный плеск лопастей колес «Багратиона» укачивает. Хочется спать, но не уходим… Вот, справа от нас, надвигаются лохматые великаны (это сосны на берегу), а вот надвигается на нас сказочный огромный город (это скалистый высокий берег-утес). На нем несколько одиноких деревьев. Впечатление такое, как будто богатыри стоят, о чем-то грустно думают с опущенными руками и головами. Представляешь себя царевичем с волшебной палочкой, который, прикоснувшись, может разбудить спящий город и великанов от спячки. Тепло, приятно, чистый воздух как пьешь, но, конечно, не понимаешь всего этого.
Металл с мелкими клепками для нас с Витькой мягче перины. Спим…
Кто-то дергает меня за ногу. Просыпаюсь.
- Что, в каюте спать нельзя? – спрашивает мама.
Сонные уходим на свои постели. Не разбудили б – спали бы до утра.
Приходим в Красноярск. Разгружают баржи. Запасаемся вновь солью. Капитан говорит:
- Запасайте больше соли. Это последний рейс. В Красноярске, вы видите, почти голод. На обратном пути нужно брать больше картофеля – зима будет голодная.
И вместо того, чтобы идти в Минусинск, нам приказ идти в Игарку, вниз по Енисею. Команда запечалилась – меньше шуток, смеха.
Быстро спускаемся к Игарке. Я все время спрашиваю капитана:
- Скоро ли Игарка?
- Не волнуйся, - говорит капитан. – Увидим и Игарку.
Но Игарку увидеть не удалось…
Пришли ночью. Только электрические огни видно. Больше ничего. А Енисей здесь – море настоящее.
По трапу грузятся к нам пассажиры. Капитан всех торопит – лед идет. Идем почти все время на полном ходу вверх к Красноярску. У трубы теперь не сядешь. Да и в каюте холодно. И беспрерывный скрежет льдов за бортом, как будто наше суденышко разрезают крупными стальными ножами. «Багратион» все время рывками вздрагивает и понаружи страшный грохот. Это лопасти колес разбивают лед.
Останавливаемся в какой-то деревне на пару часов. Беру соли, сколько могу унести. Несу на плечах, предлагаю в домах. Везде отказываются. Соли не нужно. Одна женщина предлагает:
- Дам крынку молока, если хочешь.
Делать нечего. Не тащить же эту тяжесть на пароход.
Маме рассказал. Она приуныла. Есть почти нечего. Паек сухой съеден. Нет ни картофелины.
На камбузе три раза дают по тарелке супа – только маме. Мне не положено – иждивенец.
Больше и чаще обиваемся в кормовой рубке, там потеплее. Слушаем разные истории. Женщины волнуются, слушая треск льдин о судно. Но мы неумолимо, не останавливаясь, идем и идем вперед, чтобы не вмерзнуть в лед.
Едет (пассажирка) полная раскрашенная, шикарно одетая дама лет 40-45-ти. Всем возмущается, ничем недовольна. Предъявляет какие-то претензии – жена какого-то крупного начальника. Все для нее неряшливы, неопрятны, невежественны и некультурны. Но если нет поблизости капитана, матросы скалят около нее зубы, чтоб подзавести. Дама иной раз в слезах, грозится кому-то жаловаться.
Однажды шел разговор о брезгливости. Один из пассажиров (по-видимому, из освободившихся заключенных) говорит:
- Когда захочешь есть, когда от голода отупеешь, то съешь не только из миски свиньи, но я съем любым из вас пережеванный кусок хлеба.
Дама вступает в спор:
- Не съешьте, только хвалитесь!
Мужчина, медленно к ней поворачиваясь, говорит:
- На буханку хлеба спорим?
Дама соглашается, берет кусочек хлеба, долго слюнявя, жует его, выплевывает на ладонь.
- Ешьте!
Мужчина берет жвачку, ложит в рот и проглатывает. У всех виноватые лица, молчат. Дама без сожаления достает булку хлеба, кидает ему. Все в мрачном состоянии расходятся.
Приходит с вахты мама. Я ей рассказываю. Мама поднимается, идет к той в каюту. Каюта большая, дама там не одна. Я выхожу, слушаю.
- Это ты интеллигентная женщина? Ты доктор? Инженер? Художник? Ты затхлая мещанка! Отожралась на наших харчах. А такие как я, имея образование – не кичатся, и работают наравне с мужчинами!
- Идиотка! Хамка! – кричит дама.
Мама приближается к ней, кулаки сжаты:
- Еще слово, и я тебя вытащу и выброшу за борт!
Дама стихает. Никто до Красноярска не сказал ей слова. В Красноярске кому-то заплатила, что бы вынесли ее вещи.
Лопасти колес у нас все побиты, но мы в затишье, в затоне не левом берегу Енисея. Дают нам комнату, переносим свои нехитрые пожитки. Мама работает воспитателем в ремесленном речном училище. Опять голод. Не такой, как в Ленинграде. Но для нас, ленинградцев, очень ощутим. Ведро картошки на базаре 300 рублей, а мама получает 500 рублей.
Многие подростки моих лет учатся в ремесленном училище. Я устраиваюсь учеником слесаря на авиационный завод № 477. Теперь маме легче и мне сытней. Пропуск у меня только в механический цех. Самих самолетов не вижу. Помогаю таскать готовые детали (мелкие), оттаскиваем стружки от станков, шабрю какие-то фигурные, но с ровной поверхностью детали, к концу смены убираем цех. К концу смены прилично устаешь. Но домой идешь радостный. Каждый день дают сделать что-либо новое. Конечно, пустяк, но мне кажется, что обязательно нужное.
Кормят в столовой не плохо. Не досыта, конечно, но о том, что б была слабость, говорить не приходится. Зима лютая, но ее не замечаешь. В цеху тепло и все время носишься, что-нибудь делаешь.
Наши разбили немцев под Сталинградом. Митинг на заводе. Призыв работать еще лучше. Люди и без призыва работают отлично. У всех радостные лица. Почти в каждой семье кто-либо на фронте.
У меня ЧП. Пробиваю пробойником отверстия в листе. Подходит мастер, говорит:
- Когда бьешь молотком, нужно смотреть на заостренный конец зубила или пробойника.
Показывает, как нужно пробивать. Отходит. Я бью, как показали, но в пол силы. Затем увлекаюсь, бью со всей силы, но глаза бегают с острого конца на тупой. Сильный удар! Разбил палец большой на левой руке. Из-под ногтя кровь, ноготь черный. Мастер отсылает в медпункт. Там дают больничный. Палец разбил сильно, долго болит, не заживает. Да еще нагноился, распух здорово. Дома нахожусь с хлопцами-ремесленниками из общежития.
Ездим с ребятами на правый берег Енисея. Шляемся по базарам, ходим (если есть деньги) в кино. Смотрели французский фильм «Три мушкетера». Весь город поет песню Д, Артаньяна: «Вар-вар-вар-варвара, вар-вар-вар-Париж, вар-вар-вар-варвара, шагай вперед малыш». Веселая кинокомедия, но ничего общего с книгой нет.
Ездим на «Мотане (Лютане?)» (так называется рабочий поезд) к ребятам в общежитие. Со многими познакомился. Некоторые меня сторонятся (сынуля воспитки), другие ничего.
Однажды меня завели:
- Слабо у тетки-спекулянтки украсть пару палочек серы из миски (жевательная сера варится из смолы сосны с канифолью, очень хорошо чистит зубы и предохраняет от цинги, но сильно развиваются челюсти).
Я подхожу к торговке, спрашиваю:
- Сколько стоит палочка?
Отвечает:
- Пять рублей.
Я протягиваю руку, что бы взять несколько штук, но они слиплись. Не задумываясь, ложу все в карман и удираю в публику. Ребята меня прикрывают. Я спокойно, довольный, удираю с базара. В общежитии ребята мною довольны. Все ремесленники жуют серу, но много у меня осталось в кармане фуфайки. Фуфайку повесил просушить на печь, к утру сера растаяла – еле открыл карман, вернее, отодрал. После ничего нельзя было в него положить. От мамы нагоняй.
В один из дней ребята постарше мне говорят:
- Борька, принеси нам на несколько минут ключи, что отдает комендант матери.
Я спрашиваю:
- Зачем?
Отвечают:
- От кладовой, а в кладовой коньки с ботинками. Покатаемся, после обратно положим.
- Коньки можно, - говорю – получить у матери.
- Нет, мать дает только тем, кто хорошо учится, а нам не положено.
Я долго не соглашаюсь, но ребята убеждают меня. И меня самого прельщает перспектива погонять на коньках. Приношу им связку, они делают отпечатки с ключей. и я связку отношу обратно, вешаю на доску от ключей.
Через несколько дней обокрали кладовую. Пропало очень много шинелей ремесленных, одеял, ботинок, безрукавок меховых. Появилась милиция, но ничего не нашли.
Мама меня спрашивает:
- Ты, Боба, ничего ни у кого не видел из ребят?
- Нет, отвечаю, - а сам ни жив, ни мертв.
Так вот для чего им понадобились ключи! Иду к ребятам, ругаюсь. Грожусь рассказать. Надо мной улыбаются…
- Иди, говори, тебя первого и посадят, ты принес нам ключи. Да, попал я в историю, ничего не скажешь. Но это не все. Приходит один, вызывает меня:
- Бери свои коньки с ботинками, - подает ботинки в руки, а коньки бросил на пол и выбежал из комнаты.
Никуда не выхожу из своей комнаты, палец все болит. Но разве высидишь сутками один? Иду в кино, билетов нет. Ребята подходят, дают билет. Сначала не беру, но соблазн перебарывает. Беру билет и иду на свое место. Там все знакомые. Те же ребята сидят возле меня. После кино суют мне пакет с коньками:
- Это твои, - говорят.
Не отказываюсь, иду, катаюсь. Хорошо! Только сильно дрожат ноги и устаю. Сказывается блокада, да и сейчас недоедаю. В столовую не хожу. Не работаю, талонов на обед не дают.
Кончил кататься, а куда деть коньки? Выбросить? Жалко. Дай, думаю, продам на базаре. Пошел, продал. Купил 8 штук шанег с картофелем, съел. Только хотел выйти с базара, подходят хлопцы. Продай вот это. Подают мешок. В мешке что-то лежит. Я отказываюсь. Мне грозят:
- Ключи брал? Брал. Коньки продавал? Продавал. Бери! Иначе заложим, будешь печься в колонии.
Делать нечего, беру, иду на толкучку. Продаю все моментально по дешевке. Но денег все равно много, вещи дорогие. Выхожу, отдаю поджидавшим хлопцам деньги. Считают третью часть, отдаю мне. Я отказываюсь, но мне их толкают в карман насильно. Иду домой, прячу их в золу не топящейся печи. И так каждый день недели полторы. Последний раз как продавал, наткнулся на других незнакомых ребят из этого же ремесла. Они, увидев, говорят:
- Ага, вот кто украл вещи, сын воспитки, вместе с матерью. А говорят и обыски у нас.
Я тут же ухожу с базара. Куда деть мешок? И вообще, что теперь делать?
Посадят!
Сильно замерз. Беру билет в кино и смотрю обе серии «Георгий Саакадзе».
В кино забылся, но выйдя из кино, призадумался. Иду в кинотеатр в билетную кассу, мешок положил на пол. Сам греюсь у батареи. Один из ребят бросается, хватает мешок. Я к нему, второй мне наперерез, не пускает. Я плюю и отступаю. Пусть, думаю, это и к лучшему.
Разыскали меня ребята, с которыми продаю:
- Что Борька продал?
Я рассказываю как есть. Через пол часа злополучный мешок снова около меня. Нашли тех, кто отнял у меня. Совещаются, мешок уносят. Меня предупреждают – что бы ни было, не признаваться никому.
Прихожу домой. Мать заметила, что со мной что то неладно. Но я ссылаюсь, что болен. За дверью в коридор слышу голоса:
- Воспитательницы сын продавал краденые вещи. Это она сама украла, а на нас говорят.
Мать выходит в коридор, я прислушиваюсь. Матери кричат, что она сама воровка вместе с сыном.
- Замолчи, сука! О чем ты говоришь? – слышу голос одного из моих «друзей».
Мать ничего не может понять. Входит, меня спрашивает. Я все рассказываю. Мать потрясена, готова меня растерзать, бьет. Я молчу. Ни разу не вскрикнул, не попросил пощады. Мать хватает стрихнин, хочет отравиться. Я вырвал флакончик, плачу.
- Где деньги? – спрашивает.
Я достаю громадную пачку крупных купюр. Мама разводит печь и всю пачку бросает в огонь. Я кидаюсь, хочу их выхватить из огня. Она меня бьет и оттаскивает от печи. Я смотрю, как сгорают тридцатки, полсотни, сотни – очень жаль.
Мать внушает:
- Крадено никогда не пойдет впрок и самый последний человек тот, кто крадет. Я тебе всегда говорила – будь честным, как твой отец. А ты стал вором.
Мама берет расчет. Мы собираемся в дорогу. Поездом едем до Абакана, а с Абакана идем пешком с обозом работать в какой-то совхоз.
Саянский совхоз. 1943 г.
Мордовская деревня. До нее шли пешком с обозом зимой несколько суток. Живем в мазанной хижине на квартире. Мать работает в совхозной столовой. Много мяса с мороженой картошкой. Хоть не голодно. Скот падает – нечем кормить. Прирезают худых лошадей и коров. Дружок у меня Ваня. Весной с ним ловим сусликов (шнуков, по-сибирски). Выливаем их из нор водой или ловим капканами. За шкурку платят 1-1,5 рубля, а главное – 200 грамм ржи.
Из Саянского совхоза уходим вглубь сибирской тайги в деревню Новотроицкую Идринского района.
Весной копаем с мамой людям лопатой огороды, что бы заработать на еду и на семена и работаем в колхозе. Садим и себе немного картофеля и овощей – разрешил секретарь сельсовета посеять просо. Просо у нас не выросло. Мама, не зная, густо посеяла, получилась сплошная стена стеблей, а зерна совсем мало. Картофеля и овощей тоже мало. Летом колхоз давал хлеб авансом.
Дали мне коня, зовут Скворцом. Ему 4 года. Работаю на ремонте дорого. Мама работает свинаркой. На коне езжу плохо. Однажды вечером хотел похвастать перед деревенской молодежью (играл хлопец на гармошке, сидя на завалинке последнего деревенского дома). Я вихрем пронесся мимо них на своем Скворце, но у самой поскошины конь споткнулся и я перелетел через его голову, сильно отбив обе ноги. Хорошо, что не выпустил узду из рук – убился бы. Ребята у завалинки хохочут.
Друзей в деревне у меня не было, только забота о куске хлеба. В колхозе работал на дорогах. Летом привязал к кусту Скворца в тень под деревом. А когда пришел к нему, его с передком от телеги не было. Вырвал куст и ушел. Было очень много оводов и слепней. Они его, видно, зажрали и он, вырвавшись, ушел. Искали несколько дней всем колхозом. А затем нашил его утонувшим в ключе (в ручье). Бригадир Антон Дворецкий не давал мне покоя. А что с меня возьмешь, с пацана?
Антон вернулся с войны здоровым красивым хлопцем с фронта. Бабы деревенские над ним зубы скалят, почему он ни с кем не гуляет? У него жена умерла, пока он воевал. Он только от баб отбивался шутками. Была у него дочь Тоня. Жили они вдвоем.
Тоня рассказывает.
«Тятя ночью точил бритву, был не веселый. Я из сеней (спала там) зашла в избу, а он держит бритву у горла. Я ему крикнула:
- Тятя, что ты делаешь!? На кого ты меня оставляешь?
Он мне ответил:
- У тебя есть дедушка.
Я выскочила из хаты, кинулась к дедушкиной хате. Но пока прибежали люди, у тяти в трех местах шея была порезана. Все было в крови. Тятя скончался.»
Когда его хоронили, рассказывали: Когда Антона обмывали, у него не было… На фронте оторвало, вот поэтому был из армии демобилизован… А бабы его в колхозе доконали. И по работе в колхозе были неувязки.
В колхозе приходилось делать все. В свободное время ходил в тайгу за шишками кедрача, за малиной, жимолостью, черной смородиной. Ходил дважды за 15 км в последнюю деревню. А дальше сплошная тайга. Название не помню той деревни. Ловил карасей. Раз поймал хорошо. А второй раз пошел – не поймал ничего.
Холодная сибирская зима. Возил целый день деду Апыхтину на колхозном коне дрова. Заработал картошки и дал он мне лыжи. Мама хвалит меня хлопцам, что я хожу на лыжах лучше их, но доказать это я не смог. Очень слабые ноги после блокады Ленинграда. Хожу на лыжах плохо. Да и сейчас голодно. Овощи кончаются, хлеба нет. Ходил в 5-й класс в школу. Давали в школе 300 грамм просяного хлеба. Учился только на 5, но пришлось бросить. Нечего есть. Приходится подрабатывать у людей.
Мама приготовила сырого теста в корыте на шесть караваев хлеба, а сама куда-то вышла. Я со двора вхожу в хату. Выскакивает пес Шарик – морда в муке. Съел все шесть караваев. Мы страшно голодны, да и соли нет.
Без соли сидели более двух недель. Ничего не может быть страшнее. Есть капуста, свекла, картофель, а есть ничего невозможно. Все как трава. Единственное, можно есть лепешки и печеную картошку.
Шарик вновь украл у нас ногу теленка. Но я успел догнать его по глубокому снегу, и он ее бросил.
Я зол на него. Взял у мамы из чемодана пузырек со стрихнином и решил его отравить. Разломил картошину, насыпал стрихнина в картошину и бросил Шарику. Картошина, ударившись о землю, рассыпалась. Шарик съел ее и убежал. Мне стало жаль Шарика, расплакался.
Через несколько дней Шарик стоит передо мною, машет хвостом. Я хватаю его, целую в морду, ласкаю. Ведь я СА его кормил раньше, приучил к дому.
Как я счастлив. Стрихнин, по-видимому, высыпался в снег.
Припасы у нас кончились. Идет обоз до города Абакан. Мы с мамой идем с обозом. Шли суток 10-11. После первого перехода сильно болели всю ночь ноги. Страшный сибирский санный путь, но до Абакана добрались.
Приезжаем в г. Соликамск к старшей маминой сестре тете Нате. Она работает в Усольлаке (?) НКВД бухгалтером. Предлагает мне работать учеником бухгалтера, я отказываюсь.
В Соликамске голод сильнее, чем в Сибири. Ведро картошки на базаре 400 рублей килограмм. А тетя Ната получает 600.
Играем вечером (по 1 рублю карта) в лото. Мне почти всегда везет. Гости, приходящие в гости к тете Нате, в большинстве проигрывают. Тетка смеется:
- Бобка нас подкармливает.
Выигрыш идет на хлеб.
Мама устраивается весной в Соликамский затон зав. столовой. Мне бы можно было как сыночку неплохо быть под крылышком у мамы и быть сытым. Но я прошусь на м/катер работать учеником рулевого.
Работаю на «Феликсе Дзержинском», штабном катере. Возим начальство Усольских лагерей. С питанием неплохо, но приходится быть не только рулевым, но и шестеркой у начальства и повара. То приберешь камбуз, то принесешь чурок для камбуза, то принесешь кресла на палубу. Начальство пьет коньяк или устраивает охоту с палубы на уток. Не нравится мне это, некогда стоять у руля. Прошусь на рабочий катер.
Работаю на м/катере «Валерий Чкалов». Команда вновь сформирована. Идем в рейс в верховья реки Камы в Бирск.
новая тетрадь-начало
Вторая тетрадь. Написана уже в конце семидесятых, когда отец снова стал долго и тяжело болеть.
д. Ново-Троицкая, 1943-1944 годы. Идринский р-н, Красноярский край.
(начало немного совпадает с окончанием первой тетради)
Зима. Более 200 км вглубь тайги. Сильный голод. Нет соли. Без соли ничего невозможно есть, все как трава.
Собираемся с мамой, идем пешком с обозом до Абакана. Пройдя 45 км пешком из деревни в деревню, утром еле встал на ноги. Сильно болели мышцы.
Из Абакана поехали в Соликамск к тете Нате, сестре маминой. Приехали босые, голые. От былой роскоши у тети Наты не осталось следа. А до войны были у нее и золото и бриллианты.
Наступила весна 1944 года. Мама работает зав. столовой. Я работаю матросом на м. (моторном?) катере «Феликс Дзержинский», плаваем по Каме. Команда сплошь расконвоированные политзаключенные.
Капитан Трудненко невзлюбил меня за прямоту. Ушел я на рабочий катер «Валерий Чкалов». На «Дзержинском» было хорошо с питанием, но не дают стоять у руля, а больше приходится быть лакеем. То принесешь кресла на палубу офицерам – они постреляют уток слету. То принеси вина или спичек. То убери каюты. На рабочем катере голоднее и тяжелее работа, зато свободнее и веселее.
На буксире таскаем плоты, баржи вниз по Каме. Дальше г. Молотова не ходили. Вверх не помню.
Капитан у нас Меркурьев, старик 70 лет. Я на вахте стою с помощником Лукой. вахта 6 часов, 6 часов отдыхаешь, вновь 6 часов вахта. Короче, двенадцатичасовой рабочий день.
Война. Немцев бьют на всех фронтах, а нам не легче. Страшный голод. После блокадного Ленинграда никак не оправимся. Все время полуголодные, а мне тяжелее всех. Ленинградский голод дает о себе знать только придя из рейса в Соликамск. Полегче с питанием у мамы. Ем почти вволю. Можно, не работая, жить с мамой и быть сытому, как откормленному коту при столовой. Но мама у меня патриот. Война, и я не хочу быть иждивенцем.
Подписка на государственный военный заем. Обычно подписывались все на 1-2 месячных заработка. Мама меня научила: я первый поднимаю на собрании руку, предлагаю в пользу фронта подписаться на полгода. Первый подписываюсь. Многие согласны со мной, иные ругаются, ведь зарплата у каждого уменьшится в два раза. На полгода мало кто подписался.
Капитан мой, Меркулов, меня раз спрашивает:
- Грести умеешь?
Улыбаюсь, отвечаю:
- Умею!
Садимся в лодку. Он командует куда и с какой скоростью грести. Распускает дорожку (удочка такая) с блесной, командует:
- Левее! Тише! Побыстрее! – вдруг, - Стой! Стой!
Вытаскивает щуку кг на 2,5. Ездим часа 1,5-2, не более. Еще 3-х штук поймали.
Проходит некоторое время – вновь зовет меня рыбачить. Ловим 2-3-4 штуки. Очень интересно, да и вкусно.
Стою раз у руля с левого борта. В полукилометре в лодке кто-то нам машет. Привязываю штурвал веревкой к рупору и спускаюсь вниз в кубрик, говорю Меркурычу, что кто-то нам машет. Стопорим машину. Подплывает к нам дядька, знакомый капитана. Лодку привязали к кнехту у борта рядом с машинным отделением. Когда капитан вышел из рубки, я спросил у деда одну стерлядку. Сроду не ел такой рыбы. У него в лодке ее было кг 80-90. Он не дал, пожалел.
А пока я просил, наши ребята с нижней команды в иллюминатор острогой у него из лодки несколько штук вытянули и наварили ухи. Ели мы ее с удовольствием и хозяина угостили. Хоть он и ругался на чем свет стоит. Говорил:
- Продаю ее по 80 рублей килограмм.
Бедолага. Хоть пожрал с нами ухи из собственной рыбы по 80 рублей. А то все продавал…
Идем рейсом в пос. Рябинино.
Капитан нас с Машей высаживает в лесу, чтоб набрали грибов или ягод. Мы не набрали. Устали, лежим на поляне. Маша на спине, положила мою голову себе на грудь, слышно, как бьется сердце. Маша гладит мне голову, целует. Очень стало тепло и приятно. Сердце замирает, я дрожу, стесняюсь.
Маша тяжело вздыхает, говорит:
- Эх, ты, мальчик! Мальчик!
Встаем, уходим. Маша лесом, я берегом. Да, мне 15, ей – 20 лет.
Причалила к берегу прекрасная легонькая шлюпка. Около нее никого нет. Вот, думаю, дорожку таскать. Не то, что наша, тяжеленная.
Прыгаю в лодку, хватаю весла и пошел вниз по течению в сторону «Чкалова», а он в 4-5 километрах. Проплыл с полкилометра, выскакивают из леса двое и машут мне кулаками, кричат. Я гребу изо всех сил. Они отстают, сильное течение.
Случайно оборачиваюсь, и… о, ужас! Две лодки идут мне наперерез. Я круто сворачиваю к берегу, несусь изо всех сил. Лодка ткнулась в песок. Хватаю корзину с ножом, выскакиваю на берег, бегу. А это не берег, а коса, полуостров. Нож за пояс, корзинку бросаю, сам бросаюсь в речку. Хорошо не глубоко. Перехожу вброд - метров 40 воды. Выскакиваю на берег, бегу к лесу, а сзади стреляют из ружей. То ли по мне, то ли для острастки.
Спрятался, отсиделся в лесу, затем пошел на катер. В команде разговор:
- Заключенный удрал, стреляли.
Я молчу. После уже рассказал.
Плаваем весну, лето, осень. Таскаем плоты, баржи вверх-вниз по Каме.
Мотокатер «Серов» посадил на мель большой плот. Мы помогаем стаскивать «глухари» с мели. Это плотики размером 10на 10 метров глубиной до 2-х метров. Лента таких «глухарей» составляет пленку (несколько связанных между собой пленок представляют собой длинный плот).
Одни не можем сорвать «глухарь» с мели. Стыкуемся борт о борт с «Седовым». Я закрепляю чалки на бортах катеров. Сгоряча неправильно с полного хода с разгона срываем плотик в воду. Капитан кричит мне:
- Отдать концы!
А я не могу развязать чалки – их затянуло насмерть. Катера боком несет на мель. Кэп матерится, бросает руль, хватает топор и рубит чалки. Отлетаем мы от «Серова» в сторону. Еще немного – и мы б на мели. Дали мне разгону. Поделом!
Идем из Молотова в Соликамск. Ребята достали два ведра водки разливной. Меня спрашивают:
- Пьешь?
Я: - Нет!
- Какой ты матрос, если не пьешь?
Напоили. Забрался на свою койку подвесную. Она подвешена над койкой Феди Качуева. Носит мою койку по воздуху. Я крепко за нее держусь, затем меня стало рвать. Уснул. Проснувшись, вижу – Федя внизу лежит, на черта похожий. Это я его сверху уделал, а он пьяный дрых – хоть бы что!
Думаю, нужно его отмыть. Черпаю ведро воды из-за ботра, взял полотенце и стал его отмывать. Вода холодная. Федя проснулся с матом:
- Кто меня облевал?
Я говорю:
- Федя, ты сам!
- Брешешь! – говорит. – Я никогда не травлю!
Полез на меня драться. Пьяный он мне часто давал раньше, но здесь я сам пьяный – зло разобрало. Схватил швабру мокрую, да давай его носить по каюте. Федя опешил. Видит, что не проходит, кричит:
- Все, медвежонок, не буду!
Трое суток вся команда пьяная. Семь вахт стою у руля, почти двое суток. Ночью чуть не врезался в берег – вздремнул. Благо, идет вверх по течению, на буксире тяжелая баржа, движемся медленно. Придя в Соликамск, двое суток спал и валялся в постели - отлеживался и отъедался у мамы.
Мамка сильно постарела. Блокада Ленинграда отняла у нее молодость, красоту. Очень нервна. Что-то сказал не так, как ей хотелось – она меня хотела треснуть. Я взял ее за руки, положил на кровать. Она в слезы. Больше суток со мной не разноваривала.
Вышел сын из материнской опеки – стал взрослым.
Наступила осень, в каюте тепло пока горит «буржуйка». Замерзаем. Одеяльца, да и одежонка, плохие. Правда, с едой стало легче.
Таскаем баржи с хлебом, с овсом, с продуктами, с овощами. Варю из пшеницы кашу, из овса кашу, делаю кисель, картошку варю «в тельняшке». На всю команду не начистишься, да и экономней. Приготавливается она («в тельняшке»):
Чистим, вернее дочиста ее моем, затем срезаем по всему периметру полоску кожуры. а в ведре полоски эти выделяются. Поэтому в команде кричат:
- Эй, Медвежонок, давай-ка, заделай картошки «в тельняшке».
И главное, если обычную картошку солишь, то «в мундире» нет. (Макаешь в соль, когда ешь).
Работа моя:
Драю палубу, мою гальюн, таскаю буксиры, отдаю и закрепляю чалки. Готовлю в свободное время (если есть что) жратву на всю команду. Днем стою у руля с Лукой, если он пьян – один. Ночью стою у руля только когда идем вверх и команда пьяна.
Вода – моя стихия. Хочу стать моряком!
Плаваю и гребу на лодке с детства, вырос на воде.
Тянем однажды баржу с заключенными. На барже охрана подняла стрельбу. Причалили к берегу. Рассказывают:
Половина баржи была Крымских татар, изменников родины. Другая половина баржи – проштрафившиеся моряки. Сроки у них от 10 до 25 лет. Все идут этапом на лесоповалы в тайгу.
Моряки пошли татар грабить, татары подняли вой, вмешалась охрана.
С нами на катере было несколько заключенных с охраной. Среди них был знаменитый карикатурист Ротов. Он оформлял и рисовал карикатуры в журнале «Крокодил» до войны и после войны.
Видел его рисунок тушью: нарисованы два «фитиля» (доходяги лагерные) с кошелками. Пером не опишешь. Смотреть на рисунок невозможно без хохота. Этот рисунок был у матери до 63-го года, пока она не умерла.
Идем рейсом с верховьев Камы. Были (плохо помню названия) места, кажется: Вишерск или что-то вроде, Красновишерск. Не доходя Соликамска километров двадцать останавливаемся у пос. Усть-Боровая. Останавливаемся для заправки горючим, ждем машины с соляркой. Вся команда уходит, остаюсь один.
Капитан приказал – ждать машины с горючим.
Катер наш «Валерий Чкалов» причален к борту баржи, баржа к крутому берегу. Мне что б было сподручней видеть, забираюсь на рубку баржи, сижу босой в тельняшке и трусах, читаю книжку. Отрываясь, посматриваю на берег – нет ли машин.
Это было 9 сентября 1944 года. Солнечный день был. Но сильный ветер и приличные волны раскачивали катер, пока не лопнула носовая чалка. Катер, вернее, нос катера начал отходить от берега. Слезать и сбегать по трапу вниз некогда, не успею. Моментально, не раздумывая, прыгаю с высокой рубки на палубу катера, в горячке хватаю другой конец чалки с петлей и набрасываю на кнехт баржи, быстро зачаливаю на борту катера. Все это делаю на коленях. Борт катера больше не отходит.
Постепенно прижимаю борт катера к барже, закрепляю чалку намертво, отдыхаю.
Отдохнув, хочу встать на ноги, падаю – сильная боль в левой стопе!
Встать не могу. Прыгаю на одной ноге, держась за поручни к себе на корму в каюту. Смотрю в иллюминатор, все жду машины с горючим…
Появляется капитан. Рассказываю ему о происшедшем и говорю:
- Сделал на ноге растяжение.
Он смеется:
- Ты что, старик, какое там растяжение.
Получен приказ по рации идти нам на реку Белую, вниз по течению. А я не могу ходить, отпрашиваюсь у него в Соликамск. Иду сесть на попутную машину. Машин нет. Нашел какую-то палку и с сильной болью, хромая, пошел пешком. Нога онемела, боль пропала.
Придя в Соликамск домой матери не застал. Она была в городе у тети Наты. Лежит записка: «Боба, приходи к тете Нате. Поможешь рыть картофель и посмотрим фильм «Серенада солнечной долины».
А мне ни до чего. Сильно разболелась нога, температура 39,20С. К ночи пришла мама. Делает компрессы – ничего не помогает.
Назавтра отвозят в поликлинику, врача нет. Принимает меня фельдшер. Крутил, смотрел мне ногу, говорит:
- Притворяешься!
Затем где-то мне жеманул, я вскрикнул очень сильно. Смерил мне температуру. Увидев, что она больше 390С, ложит меня в Усоль-лаговскую центральную Моховскую больницу.
А домой пришел мне вызов с пропуском с зеленой полосой в Майкопское бронетанковое училище. Брал меня к себе воспитанником Иванов дядя Коля, мамин средней сестры тети Клавы муж.
В больнице сделали снимок. Кость, говорят врачи, цела. А боль страшная, стала нога пухнуть, температура большая. Стопу с двух сторон вскрыли, очень много вышло гноя. Гниет пяточная кость – остеомиелит. Медикаментов почти никаких нет. Все идет на фронт. Про пенициллин только слышал разговоры, что такой существует и очень дорого стоит.
Предлагают ногу ампутировать. Очень сильный гнойный процесс. Кость почти вся сгнила, осталась, как врачи говорят, коробочка.
Три месяца лежу в постели не вставая. Носит меня на перевязку санитар Юлий. Я легкий, как перышко. Из-за плохого состояния плохо ел. Да и кормят паршиво. Война, везде голод.
Одно радует – вести с фронта. Левитан торжественно объявляет о взятии городов, о марше наших войск по фашистской Германии. Каждую победу Москва салютует из 224-х орудий 24-мя залпами.
Весной 1945-го в марте месяце выписываюсь на костылях. Ампутацию делать не дал. На ноге 3 свища. В два раза увеличена пята и идет много гноя.
В поселке Верх Боровая мама работает секретарем-машинисткой и делопроизводителем. Мне начальник Управления Усольского НКВД полковник Тарасюк выписывает дополнительный паек, молоко, мясо. С питанием стало легче.
Кончается Великая Отечественная война. Сколько плачущих вдов, матерей , сыновей с дочерьми. Плачут о не вернувшихся с фронта.
В Боровой лагерь заключенных. Приехала мать на побывку к сыну в лагерь. У него срок 8 лет. Получил срок за мародерство. Проходя по Германии, он (в звании старшего лейтенанта) с группой товарищей зашли в хату. Были пьяные. Добавили еще водки. У хозяйки взяли аккордеон и пошли играть по населенному пункту. Хозяйка пожаловалась в комендатуру. Их забрали, поснимали ордена. И получили кто 3-5-8 лет. Это было после указа Сталина, чтобы русские шли не как бандиты, а как освободители.
Указ Верховного справедлив, и хлопцев жаль. Орденов была полная грудь, воевал хорошо парень, а получил к концу войны 8 лет.
Очень интересный в деревне разговорный диалект:
- Я, лонись, вот эко-то место рыбу поймал.
А правильно: «Я в прошлом году вот такую рыбу поймал (или в этом году?)». «Лонись» говорят чалдоны.
Некоторые говорят, что чалдоны в Сибири – переселенцы из Украины.
Мама берет расчет, мой и свой. Тарасюк, начальник Управления, говорит:
- Зачем Вы рассчитываетесь и уезжаете? Сын Ваш у нас в Усольлаге получил увечье. Пусть он за счет производства учится, не работая, получает высшее образование.
Мать не соглашается. Уезжаем в Карелофинскую в пос. Иаханнес в 25 км от Выборга. И рядом Ленинград. В город Трогзунд, где мы жили до войны, не поехали – он весть разбит и сожжен.
Иаханнес.
Снова полуголодное состояние, все дорого. Мама жалеет, что уехала с Урала. Надеялись, что в Ленинграде профессора вылечат ногу. А таких как я – миллионы фронтовиков. А пенициллина нет. Нога у меня та же, страшно распухшая, и три свища из которых течет.
Хожу на костылях. Поступаю работать на Целлюлозно-бумажный комбинат учеником слесаря. Работаю в мех. мастерской. Со мной таких как я – человек 15 пацанов. Работают с нами пленные немцы и чехи. В Иаханнесе лагерь 700 человек.
Помимо ЦБК строится сульфитно-спиртовой завод и есть лесобиржа.
Поселок очень красив. За ЦБК течет узенькая, но очень глубокая речка, в ней много рыбы. Процентов на 60-70 поселок омывает Финский залив. Кругом мелкие и крупные острова без населения. Дома пустые.
Кругом зелень. Мест лучших за свою жизнь я не видел. Уйма уток, очень много рыбы. На островах очень много грибов, ягод, дикий чеснок.
Осенью стало с питанием гораздо легче.
Лучший друг у меня – Митя, кличка «Тюня Вятский». Парень простой, деревенский, простоватый, но положиться можно как на себя. Работаем вместе, живем рядом. А так – друзей весь поселок.
Мама работает воспитателем в ремесленном училище. Ко мне ходит из маминого ремесленного мальчик Володя. Играем мы с ним ровно в шахматы. Когда есть – попьем чаю. Он на год меня старше, ему 17 лет. Был в партизанах, имеет награды и очень тяжелое ранение: у него, как и у меня, вторая группа инвалидности и ранение в мочевой пузырь – все время течет.
В первый день нашего приезда в поселок мы почти сутки с мамой находились в привокзальном домике с пацанами. Двое из них были сыновья начальника старции. Мы бегали, рвали в лесу снаряды, зажигали тол из гранат, жгли ракеты. Пацаны были отчаянные. И вот говорят: убило пацанов начальника станции. Они нашли очень много мин минометных. Одну из них ковыряли. Ребята, те, что находились с ними, испугались и ушли.
Остались они втроем. Один из братьев говорит:
- Брось мину! Она не заряжена.
Второй бросил – и взрыв. Обоих братьев и убило. Третьего, который и рассказал, контузило.
Володя мне говорит:
- Пойдем, уничтожим эти мины. Иначе еще кто-нибудь подорвется.
Я не мог идти ввиду того, что работал. И Володя, взяв с собой какого-то пацана, пошел в лес. Разложил костер, повтыкал все мины в костер, поджег. И с другой стороны спрятались в окоп. Костер сначала горел, потом погас. Он подошел к костру – и тут взрыв. Товарищ подбежал к нему, Володя мертв. Взорвалась всего одна мина, остальные не сдетонировали, а в теле 42 мелких осколка.
Хоронили их всех вместе, троих. Сильно плакал – второй раз я целовал мертвых друзей.
Был в Выборге, купил две блесны. Едем с Митей, таскаем дорожку. Щука берет хорошо, увлеклись, поймали 16 штук. И, подъезжая к берегу, уже в темноте, не на ту сторону залива вышли. Вытащили еще судака. Домой ехать нельзя, поднялась сильная волна. Залив не переплывешь. Пришлось ночевать. Табак и спички есть. Печем рыбу на углях костра. Без хлеба, а главное без соли, но едим, устали. Через день снова едем на рыбалку, но ничего не получается. Первую блесну оторвали, а на вторую не берет. За день только двух щучек поймали. Пробовали сами блесны делать, ничего не получается. Особенно не можем сделать хорошие карабины.
Ловим удочками и на живца, но тоже мало опыта – щука все время сходит. Крючков хороших нет ни на базаре, ни говоря и про магазины. Но езжу на рыбалку упорно – дома рыба покушать всегда есть.
Осенью набираю мешок чеснока дикого. Мама перебирает его и связывает пучками. В воскресенье везу в Выборг на базар. Продам – куплю булку хлеба.
Приезжали ко мне друзья довоенные по школе. Шипулин Федя, который научил меня в начале войны курить. Он работает инкассатором, вооружен пистолетом, сопровождает кассиров с зарплатой. Сафронов Толик, тот работал в таможне. Костя Тихонов в армии танкистом. Он старше нас. Приезжала ко мне сестра его Тося. Никому не дала война учиться. Все мы с детства начали работать.
Вяжется ко мне красивая, стройная девчонка. Нравится мне. Но ребята о ней рассказывают невеселые вещи.
Все говорят, что я красив, девчонки поглядывают на меня, женщины говорят вслух:
- Какой красивый парень!
А я стесняюсь своих костылей.
Познакомился с девчонкой, Соней зовут, хохлушка. Договорились пойти в кино. Прихожу назавтра к кинотеатру, стоит:
- Здравствуй, Соня! – говорю.
Стоит, улыбается.
- Я на Соня, я – Зоя, - отвечает.
Думаю: «Вчера говорила Соня, а сегодня Зоя». Заходим в клуб, садимся на лавки. Разговор идет невпопад. Думаю: «Или я идиот, или она». Сидела от меня слева. Вдруг смотрю – и справа она! Две одинаковые сидят с двух сторон, улыбаются. Похожи!!! Сестры!!!
Поехала Соня на курсы нормировщиков. Переписываемся. Пишем друг другу нежные письма. А у меня кончается 2-я группа инвалидности. Ложат в госпиталь в Выборге, лежу две недели. Побитых пацанов очень много. Кругом много оружия, боеприпасов. Все мы любопытные, вот и наказывает нас судьба – кого насмерть, кого калечит.
Привезли шестерых раненых, старшему лет четырнадцать. Одному из них глаза выбило осколками – ослеп. Играли в войну. Один сорвал кольцо с «лимонки» и бросил в наступающих. Вот и положил 6 человек, убитых не было.
Один парнишка глушил рыбу с лодки. В правой руке граната разорвалась – на руке сорвало все мясо с пальцев и почти оторвало ногу. Лодку разорвало. Рдом человек на другой лодке плыл, спас его. Нога у него срослась. Хромал сильно, пальцы руки зашили в мошонку – наращивали мясо на пальцы. Видел его через год на базаре в Выборге. На пальцах руки ногти, правда, узкие и загнутые как когти. Но может резать хлеб, короче, не может брать тяжести, а по мелочам все ей делает. После выписки из госпиталя – что мне ударило в голову? Решил проверить Соньку, сказал ей, что мне будут ампутировать ногу. Сразу она мне ничего не сказала, не подала виду. А как-то около клуба она стояла в толпе девчат. Я, ничего не подозревая, подошел к ним. Поздоровался, ее позвал занимать места в клубе. Она с улыбочкой мне отказала. В смысле: хоть и красавец, но на костылях не нужен.
Кончилась первая любовь.
На работе в последнее время бригадир Борис заставляет делать ключи дверные. Однажды к финскому трофейному замку делал два ключа и сломал пружину замка. Бригадира не было, пошел трепаться к пленным немцам. Газету взял, где Нюрнбергский процесс был. Читаю «фрицам» кого повесили, кому 10-15-20 лет тюрьмы. Показываю им на пальцах решетку, читаю фамилию осужденного и говорю:
- Цванциш яре, ферштейн?
- Я, я. Ферштейн, - отвечают.
Затем зачитываю фамилию приговоренного к повешению и показываю, как ему одевают петлю и он дрыгает ногами. Спрашиваю вновь:
- Ферштейн?
- Я, я, гут. Ферштейн.
Я им:
- О, вы не фашисты, вы сейчас все коммунисты!
Сволочи молчат.
Зимой у костра сидят «завоеватели», синие, под носом чуть не у каждого сопли. Одежонка у них вшивая, плохо греет:
- Русиш зима никст гут, кальт, холедно.
Говорю им:
- Кой черт гнал вас сюда!
- Гитлер, Гитлер, - отвечают.
Поют наши две песни на немецком, «Катюшу» и «Стеньку Разина».
А однажды, рыбача на заливе, слышу невероятный, очень приятный звук – не мог понять, что такое. И, наконец, вышла из-за деревьев колонна немцев. Они всей колонной насвистывали какой-то мотив, песню – до чего красиво!
Мы, русские, добрые. Зло на них прошло. Пленных не обижаем, даже какое-то сострадание к ним: черт его знает, кто их действительно грал к нам.
Делимся с ними куревом. Если нечего курить, так хоть оставляем какому-нибудь докурить.
А один, сволочь, Ганс не берет ни у кого курить. А курить хочет, зараза, аж слюнки глотает, на цигарку смотрит. Нарочно я как-то половину не докурил, бросил на пол, а сам из слесарной мастерской вышел и в щель наблюдаю.
Постоял он, по сторонам посмотрел – никого нет. Подошел к окурку, поднял, курит, рад! На морде – блаженство!
Я открываю дверь с ребятами, говорю:
- Что, сволочь, хороший русский табачок!
Смотрит на нас волком, готов разорвать – такие наших уничтожали. Он был из СС.
Буруля, пацан один, сидит у двери, жует бумагу и, как заходит какой фриц, в него стреляет через стеклянную трубку. Засветил он и Гансу прямо в щеку. Тот подбежал к Буруле и ударил его кулаком. Я схватил ключ и с криком «Бей его, ребята!» кинулся к нему. Избили мы его не особенно. А таскали нас в лагерь и родителей наших два дня. Их, сволочей, и бить даже нельзя за дело.
Осталось ихних несколько десятков могил с крестами. Слабые они, жидкие по сравнению с нами. Хоть и жрать им давали наравне с нами. Правда, у нас дополнительно были зелень, грибы, рыба. На базаре, хоть дорого, но можно было купить, а у них только паек 700 грамм хлеба и три раза вшивенькое питание. А как они наших пленных кормили?
Рано их отпустили на родину. Нужно было, чтоб они нам раньше всю Россию отстроили. А наши – «гуманность»!
Сломал на работе костыль (я на одном всегда ходил). Пошел в столярную, сделал себе пару. Борис орет:
- Два дня ключ делал! Замок сломал! По полдня пропадаешь! Га хрен мне такой работник, иди к начальнику цеха!
Я пишу заявление на расчет. Раньше не рассчитывали, но у меня II-я группа инвалидности. Могу не работать. Буду, думаю, рыбу ловить да и продавать – мешок денег будет, буду жить по-человечески!
С заявлением прихожу к начальнику цеха Ларионову. Он мне говорит:
- Нечего рассчитываться. Паразитом легче всего стать. «Рыбалкой заниматься!». Слесарем тебе на костылях тяжело работать. Учись на сварщика – интересная работа, ответственная, хорошо оплачиваемая.
Я, чтоб Борису досадить, говорю:
- С удовольствием!
Иду, делаю их фанеры щиток, получаю темное стекло и иду к немцу-военнопленному Вальтеру (меня к нему прикрепили). Смотрю, как он варит, действительно, очень интересно. Прошу Вальтера:
- Дай, поварю!
Не получается, электроды меловые, прилипают к деталям – не отодрать. Вальтер забирает держатель. Обед. Все уходят. Ложу пластину на сварочный стол, голыми руками беру держатель, вставляю электрод, раз! Припекло – не отодрать, ток постоянный. Вставляю электроды – которым поварю, а который прилипнет (приварится). Пластину всю заляпал.
Держатель держу в правой руке, левой хочу перевернуть пластину на другую сторону. Только дотронулся до пластинки, сильно ударило током. Думаю: «Ну, пропал! Убьет!».
За пластину больше не цапаю рукой. Вижу, лежит на полу кусок уголка, сажусь и тычу электродом в уголок. Что за черт!? Не варит!!! Аппарат, наверное, испортил – вот будет мне!
Выключаю кнопку, костыль под мышку и было из слесарки драпать… навстречу Вальтер. Говорю ему:
- Вальтер, аппарат капут.
Он подходит, включает аппарат, варит. Говорит мне:
- Варум, Борис, аппарат капут? Арбайтен! (Почему, Борис, аппарат испорчен? Работает!)
Я ему показываю на уголок, лежащий на цементном полу. Почему здесь не варит? Вальтер смеется, достает второй провод из-за стола («землю»), говорит:
- Борис. Контактен. Ферштейн?
Я затылок чешу:
- Понял.
Так я учусь 4 месяца, по мелочам варю все. Хвалят – чисто варю, красиво. У немцев принято все делать хоть медленно, но хорошо, красиво. Разряд не дают. Рассчитался с ЦБК. Поступил по четвертому разряду на Сульфитно-спиртовой завод. Варю металлоконструкции неплохо. Мехиник Зингер Исаак Михайлович спрашивает:
- Медведев, варить под давление сможешь?
- Конечно, смогу!
Привозят трубы диаметром 76 на 3.5 мм. Привариваем фланцы. Сварил штук 40. Слесаря говорят:
- Вот быстро и красиво варят!
Я доволен, сияю. Что там Скорик (был сварщик 7-го разряда), вот я варю – да!
Привозят пресс, заливают водой и прессуют мои трубы. А они не только «плачут», а текут фонтаном. Ребята пресс качают, а мне кажется – не трубу давят, а меня самого прессуют. Стою, как рак красный. Зингер стоит, смеется:
- Не горюй, Медвежонок, научишься…
Дал мне такого же пацана лет 16-ти как и я. Тот таскает мне обрезки труб, фланцы. Я варю, а прессуем вместе. Налепил такую кучу металла, что как говорится, трубы не видно из-за шва, а шов все течет. Сколько ни леплю, все течет и течет. Вальтер варить научил красиво, да провару никакого и сплавления кромок. Короче, варить не умею.
Переварил кучу труб и фланцев. Наконец, заварил стык и два фланца. Не текут! Костыль под мышку и в контору.
- Давайте 5-й разряд!
Опрессовали сваренные мною испытательные стыки, дали 5-й разряд!
Мама работать стала кладовщиком. С питанием легче стало, но не надолго. Растрата у мамы – посадили на два года.
Остался один. Надежда на осень – посажен у нас громадный огород: картофель, лук, морковь, даже табак. Один пацан, Гришка с маминого ремесленного, со мной живет. Собрался бежать в Ригу к брату. С питанием у меня плохо, но делюсь с ним. Накапливаем продуктов и денег, чтоб ему доехать.
Однажды утром встаю, его нет. Нет моей одежды и карточек. Пригрел «товарища». Выхода нет. Есть нечего. Беру на заводе расчет. Ловлю рыбу, собираю на островах утиные яйца, дикий лук. Много глушил рыбы толом. Бросаешь стограммовую тротиловую шашку, фонтан воды метра 3-4. Моментально подъезжаешь и сачком выхватываешь крупных 6-7-8 штук щук, а сколько ее тонет и не успеваешь подхватить – подумать страшно. А мелочи – все бело в радиусе 30-40 метров. Сволочью стал? А что делать?
В самый голодный момент приехал ко мне дядя Коля Иванов, мамы сестры муж. Тот, что хотел меня взять, кажется, в Майкопское бронетанковое училище, а я в 1944-м сломал ногу. У меня в то время стояли на квартире Иван с женой Машей. Маша была дома, так дядя Коля мне говорит:
- Живешь с ней как с женой?..
Дал мне две полсотни, сказав:
- На 200 рублей. Маме купишь чего-нибудь.
Ошибся. На эти деньги не купить было булки хлеба. И уехал. Черта два, шут, когда мне было тяжело – чем помог? Даже морально убил, подумав про Машу и сказав вслух. Своего Гену он воспитал «хорошо». Дал высшее образование. Женил на дочери своего генерала, под начальством которого был. Только Генку жалко! Высокий красавец, а она, как мама сказала, «пигалица». На фото, так «маленький крючочек».
Когда сидел голодный, у Маши без спросу взял и съел кусочек рыбы. Так она меня ругала на чем свет стоит. Я ей не ответил ни словом. Уж рыбы-то было в поселке полно. В толовых без карточек уха, рыба жареная, котлеты продавались по госцене за копейки.
А они мне за квартиру не платили ни копейки. А домик – ремонт кое чего стоил. Ремонтировали пленные немцы, а их надо было подкармливать, иначе не работали, а только волынили.
Но вернемся к старому. Глушеную рыбу возил продавать в Ленинград, а вскоре созрел урожай картофеля. Я нарыл более сорока мешков, всю ее продал. Был он дорог как все продукты.
Ловя рыбу, собирая ягоды или дикий лук, купаясь, я старался как можно больше открывать ногу, греть ее солнцем. Сидя, все время массировал ее и сгибал и разгибал постепенно (у меня в колене ее немного стянуло). очень больно было, до слез. Но стесняться слез было некому – был я один.
Постепенно, сначала пробовал ногой больной сдвинуть табуретку, затем тумбочку. Опускать стал вниз – сильно затекала, болела. Особенно хорошо было в соленой воде Финского залива: закрылись у меня два свища, один остался пожизненно. Стал потихоньку наступать на нее, сначала с костылем, затем с палочкой, и вовсе без нее. Ходил до тех пор, пока от боли падал. Все делал это на островах, без глаз людей.
В поселке обязательно брал костыль под мышку, хотя мог ходить с палочкой. Знал, что я хожу без костылей, только один друг «Тюня Вятский», мой Митя.
Он мне сказал:
- Молодец! Только идешь ты с наклоном корпуса, как будто боишься, что упадешь.
Пришлось не только учиться заново ходить, но и отрабатывать походку.
Однажды встретил Леню, вместе работали в ЦБК. Он мне говорит:
- С девчонкой познакомился, живет на станции, красивее нет в поселке, только приехала. Приходи сегодня в клуб на танцы, посмотришь…
Вечером я взял палку и, чтобы меня никто не видел, в клуб пошел лесом напрямую километра полтора. Подойдя к клубу, отдохнул, спрятал в куст палку и вошел в клуб. Денег тогда у меня уже было тогда много. Я красиво оделся и стал посылать посылки маме. Она была под Ленинградом в Невской Дубровке. Когда ребята и девчонки увидели меня без костылей, одетого как принца с отличнейшей походкой без всякой хромоты – все от души меня поздравляли. А девчонки стали одаривать меня многообещающими взглядами. Костюм на мне ладно сидел (шили портные-немцы). Посвежел, поправился. С питанием было отлично. А главное – стал себя чувствовать человеком без костылей.
Проходя мимо Сони и Зои небрежно им кивнул (у них был вид непривлекательный, растерянный). Я подошел к группе ребят с девочками, где находился Леня с одной действительно очень миловидной девушкой. Познакомились. Ее зовут Зина, она с подругой Марией. Зина спрашивает, почему я не танцую. Ответил, что только бросил костыли, гоша была сломана. Немного выпили в буфете с ребятами. Я был очень находчив, остроумен, весел, шутил. Заметил, Зина мной заинтересовалась…
Пошли после танцев провожать Зину и Марию. Я шел рядом с Марией, Леня с Зиной. Леня взял Зину за руку, она высвободила руку и зашла на мою сторону. Леня психанул, ушел домой. Провожаю их один. Проходим мимо станции, говорю им:
- Пришли, девочки.
Они смеются:
- Мы живем не на станции, а в поселке подсобного хозяйства…
Вот так, думаю, номер. Три километра еще драпать на больной ноге без палки. Я скоро как три года не делал таких рейсов. Но делать нечего, терплю, но иду. Болит нога страшно, стал прихрамывать. Заметили девчонки. Я им признался, рассказал все…
Каждый вечер прихожу к ней или встречаемся в клубе. Целуется страшно красиво. Не я ее целую, а она меня. Мне 18, ей – 20 лет. Но я выгляжу старше и девчонкам говорю больше своих лет.
Иду от нее как-то утром. Вдруг:
- Стой! Кто идет?
- Свой, - отвечаю.
- Откуда идешь?
-С подсобного хозяйства.
- К кому ходил?
- К Зине-бухгалтеру.
- Поворачивай, пойдем назад, - под винтовками меня держат.
Пришлось подчиниться, идти вновь в поселок, а нога болит. Пришли в поселок, встретили Машу первую. Та смеется:
- Зинки парень, нашей доярки.
Я как-то спросил Зину, где она работает, мне смехом ответила: Бухгалтером! А я, балбес, не понял шутки и шарахнул пограничникам: бухгалтером.
Посмеялись от души все вместе, а затем и с Зиной.
Однажды провожал ее домой, а ходили мимо дома, где жили Соня с Зоей. Я заметил, что у деревьев Соня и Зоя стоят в тени, в темноте. Я, как будто их не видя, остановился у столба под фонарем и крепко долго целовал Зину. Сонька не выдержала, разрыдалась. До этого еще ее сестра Зойка неоднократно ко мне подходила, заговаривала, чтобы я помирился с Соней. Я отвечал, что не ссорился с ней и ничего у нас с ней не было (делая недоуменный вид).
Зина смелая до отчаяния, но и скромна. Однажды перелезали мы через забор. Я не успел ее поддержать, она зацепилась подолом платья. Подол задрался, оголились стройные ноги с бедрами. Она быстро рванула, разорвав платье, и побежала переодеваться. Платье было крепдешиновое, дорогое.
Как ни хорошо быть с неплохой девушкой, но пора уезжать к маме в Невдубстрой. Она пишет, что очень ей тяжело и морально и физически. Очень голодно в лагере. А посылки, высылаемые мной, почти все забирают блатные.
Объясняю все Зине и уезжаю в Дубровку (так называют Невдубстрой). Обещаем друг другу писать. Прожил в Иоханнесе более двух лет.
Невдубстрой. 1947-1949 г.г.
Приехал в Дубровку с чемоданом и вещмешком. Палка мне на вокзале мешала, бросил ее и больше в руки никогда ее больше не брал…
Ходят ребята в брезентовых спецовках – сварщики. Спрашиваю их, где и как устроиться на работу. Вот, говорят, контора – иди и оформляйся. пошел. Оформился на строительство Дубровской ГРЭС им. Сергея Мироновича Кирова.
Ни один не сказал, чтоб поехал в Ленинград, оформился и приехал бы в Дубровку по командировке. Получал бы 50% командировочных.
Работаю на сантехучастке, так как варю под давлением. Там только сварка труб. Живу в общежитии 3-го шлакобетонного дома. Нас в 32-й комнате 11 человек. Мама в лагере очень обрадовалась, что приехал. А мне очень стыдно: она очень худая, в лохмотьях, а я свежий, очень хорошо одет. Дао ей много денег и продуктов – купил на базаре. Из вещей ничего не берет. В лагере все можно купить. Хожу к ней каждый день. Она работает на тяжелых работах. С моим приездом при помощи денег стала работать на хлеборезке – посвежела, поправилась.
Денег у меня много, живу хорошо. На работе меня хвалят. Многим даю деньги в долг. Однажды, придя из клуба, смотрю – ребята из нашей комнаты играют в очко. И мне предложили. Чтоб не показать, что молокосос, сажусь тоже играть. Сначала понемногу проигрывал, затем все больше и больше. И проиграл я крупную сумму. На работу на следующий день, не выспавшись, не пошел. А чтоб не было прогула, ребята посоветовали с мастером выпить. Что я и сделал. А пить не умел. Пришел домой абсолютно пьяный. Стало мне плохо. Спустился вниз в умывальник. Долго мыл холодной водой и грудь. Схватил одежду и прибежал в комнату, лег и уснул. Утром проснулся – нет моего пиджака с деньгами, документами и хлебными карточками.
Я ребятам в комнате заявил:
- Кто-то меня обокрал! Если я узнаю – кто, ночью зарублю топором.
В комнате стало тихо… Женя (работал бригадиром в «СЭМе» («Севэнергомонтаж») мне говорит:
- Борис, ты пьяный вчера пришел. У тебя этого пиджака не было в руках.
И точно, я впомнил, что всю одежду, когда я мылся, бросил на подоконник, а пиджак с деньгами повесил в шкаф, что б никто не взял с окна, и забыл про него. А из шкафа его кто-то взял. Через неделю я получил документы, принес мне почтальон…
У меня было много хороших вещей, дорогих. Я продавал их на базаре, покупал продукты и жил. Но меня подбивали ребята играть в «очко». Я много проиграл, много украли. Решив отыграться, стал играть и абсолютно все проиграл. Остался на мне единственный костюм.
Ребята кое-кто мне был должен деньги. Банковал Яшка Тыргаев, бригадир обмуровщиков. Я пошел по банку на 800 рублей. Он говорит:
- Ставь!Я ему говорю:
- Бью под костюм!
- Сымай! – говорит.
Не снимай, а «сымай». Я снял и проиграл. Остался у меня брезентовый костюм, сапоги старенькие кирзовые и белый казенный полушубок.
Приходил к маме в лагерь на свидание в спецодежде, говоря, что с работы.
Мама в лагере похвалилась подруге, что я очень красивый, внимательный, любящий сын. Просит меня, что б я пришел в лагерь чисто-нарядно одетый. Я здесь ей во всем сознался. Доходило дело до того, что мама меня кормила своим лагерным хлебом.
Помимо работы, собирал утиль, сдавал медь, разгружать пробовал баржу, но тут же бросил – страшная боль в ноге. Кость гниет. Пенсии получаю 225 рублей в месяц по II-й группе.
На работе плохо было, что голодный не выхожу на работу. За это меня в следующем месяце наказывают – вместо карточки хлебной килограммовой дают семьсот грамм в день. А какая у меня была надежда. Опять впереди голод!
Продаю эти карточки, наедаюсь один раз досыта. Стремлюсь отыграться – и снова все проигрываю.
А как приходиться работать! После войны все разрушено, людей не хватает. Сжигаю по 12-15 кг электродов в день. Я был один электросварщик и один был газосварщик Виктор Щербаков, впоследствии заболевший туберкулезом. Вся сварка на сантехнике лежала на нас. Сколько там нами заварено? Работа вся в неудобных местах: в теплоцентрах, в насосных, в траншеях. То жара, то холод. Грязь, сквозняки, вода. А плата всего 700 грамм хлеба в день и 700-800 рублей в месяц. А булка хлеба стоит 150-180 рублей. Однажды пришел сильно уставшим и голодным домой в конце 1947 года. За мной пришел мой прораб Чиканов. Вызывает на работу. Я отказался, сказав, что голодный и сильно устал. Чиканов говорит:
- Сильно села Нева, насосы не берут воду, поселок без воды.
Пришлось идти работать. Нужно тянуть две ветки по льду. Ночь морозная. Мне принесли громадные резиновые сапоги. Обернул ноги тряпками, одел, варю. Ветер обмораживает и руки и ноги. Двое хлопцев еле удерживают палатку у сварного станка. Электроды меловые, не хотят гореть. Работаем весь вечер и всю ночь. К утру пустили воду в поселок – теперь он город Кировск. Домой пришел чуть живой, а дома ни куска хлеба!
Зина пишет из Йоханнес, что б я подробно написал ей, как ко мне приехать – она должна приехать в Ленинград. Я занял денег и дал ей телеграмму, что уезжаю в Калинин в командировку. Стыдно ей представиться в таком виде.
Проигрываю ежемесячно получку, аванс, и то, что заработаю на сдаче меди (большинство – гильзы от снарядов) и медные провода (кабели).
Работаю на стройке 6-го шлакобетонного дома, на нем работают заключенные. Я хоть почти всегда голодный, но курить всегда есть. Прежде, чем играть в «очко», набиваю карман табаком. Заключенные просят оставить покурить, я даю закуривать. Иные подходят, дают деньги, просят что-нибудь купить. Просят принести: чаю, водки, табаку. Приношу им только табак. Узнали, что я играю в карты, предлагают меня научить. Я и без них думаю научиться!
Все, что касается карт, я внимательно слушаю, изучаю. Когда нет денег, я наблюдаю, как играют другие. Иные плохо растусовывают карты – можно приблизительно запоминать как ложатся трехбокие, четырехбокие, тузы и рамки. Трехбокие это шестерки, семерки, восьмерки. Четырехбокие это девятки, десятки. Рамки это вальты, дамы, короли. Часто, когда играет 7 рук (т.е. 7 человек), расходятся все карты и помнишь, что должно идти при последней руке. Внимательно слежу за руками игроков, за их лицами.
Внимательно наблюдая за большинством игроков, можно определть по лицу – много он набрал очков или нет. На иного смотришь – вроде никакой паники или страха на лице, а глаза как бы грустные что ли, неуверенные. Как бы плачут, а сам улыбается. Значит, очков нет.
По рукам тоже можно определить, но очень трудно. Иной раз бывает, наберет двадцать очков, а все равно руки дрожат. Но индивидуально я изучал каждого, кто бы постоянны крупным игроком. все свободное время я один занимался картами и пришел к выводу:
1-выигрыш в «очко» идет в основном банкомету
а) колода в моих руках, никто не сплутует,
б) растусовывая карты сам, ты можешь запомнить последовательность некоторых из них,
в) банкир имеет 1 очко фору, т.к. идущий по банку игрок, набрав, допустим, 20 очков, убивается банкометом, набравшим тоже 20 очков,
г) банкомет теряет мало, а снять может много (за один банк два круга может обыграть всех, грубо говоря, очистить всех до копейки).
2-Игра в «очко» - это математический расчет. При метании банка чем больше не везет, тем больше делать ставки. Не может быть такого, чтобы все время не везло. Ведь когда-нибудь все равно сбанкуешь и вернешь то, что поставил на банк до этого и будешь в выигрыше. Я это объяснял впоследствии сыну старшему Валерию в 1964 году. А он мне после рассказал:
- Отец! Я читал в газете, что за границей один математик обыгрывал крупных игроков и шулеров на островах. В последнее время гримировался, чтобы его не узнавали. Составил в карты крупный капитал, стал миллионером.
Валерка мне сказал:
- Отец, ты молодец! Ты еще до этого математика это открыл. Теперь я согласен с тобой.
У этому я пришел не сразу, постепенно, а в то время 1947 года играть не мог. Но учился все время, проигрывая.
Ребята в комнате мне говорят, чтобы я кончил играть, иначе выгонят с общежития. В долг никогда никто не дает, хоть отдавал всегда вовремя. Борис Терентьев дал однажды в долг, с получки отдал ему вдвойне.
В декабре 1947 года получил хорошую получку (для меня хорошую) 1200 рублей.
Решил 200 рублей проиграть, а на 1000 руб. купить себе одежды, иначе на человека не похож. Двести рублей проиграл моментально. И взяла такая обида и злость, решил все быстро проиграть и лечь спать, зная, что я все равно не выиграю Бил по банку на любую карту. И, страшное дело: поперло на дурь, почти все время стал снимать деньги.
Набил деньгами полные карманы, рубашку полную. Появляется куча мелочи, пытаюсь ее проиграть, ставлю на банк – и вновь снимаю кучу. Играли в нашей комнате. Кто-то проснулся. Вокруг собралась толпа. Выиграл уйму карточек продуктовых и хлебных. В 4 часа утра я собрался уходить (когда садился играть, предупредил, что, проиграю или выиграю, играть буду до 4-х. Ребята засмеялись – когда ты хоть выигрывал…), а здесь меня не отпускают с выигрыша. Поднялся шум. Лысенко Иван встал и всех выгнал, говоря:
- Хватит! Он на Вас поработал! Все время его раздеваете…
Приехал я в Ленинград, сходил в баню – боялся, чтобы, пока мылся, не обокрали меня. Но кто мог на меня обратить внимание – на грязного, в рванье.
Оделся в Ленинграде хорошо. Купил элегантный чемоданчик трофейный, набрал подарков – и на Финляндский вокзал (решил поехать к Зине, не писал ей четыре месяца). Сел в поезд и из окна вагона увидел Федю, знакомого их Йоханнес.
Позвал его в вагон и при разговоре узнал, что Зина вышла замуж за Леньку, того, что нас с ней познакомил. Я порвал билет, простился с Федей и уехал в Дубровку. После выигрыша я пообещал ребятам, что играть больше не буду. Но, приехав, с расстройства сел за стол и спустил все, остался вновь в спецовке!!!
Но тут!? Радость! Отмена карточной системы, обмен денег старых на новые. Конец голоду! Хоть все время продолжаю проигрывать, но на хлеб всегда найдешь – не нужно платить 170 рублей. 3 рубля государственная цена. Теперь можно и заработать. Остаюсь вечерами, варю регистры, зарабатываю все время более двух тысяч. Приоделся чистенько. Вишу в Дубровке на доске почета, выполняю нормы более 300%. Поправился, посвежел. Девочки стали на меня посматривать. Познакомился с Томкой. Вечер с ней провел, а ночью вновь все с себя проиграл. Идти на свидание не в чем. Увидела меня в магазине в спецовке вечером, спрашивает:
- Работаешь?
- Да, - говорю, - по две смены работаю.
Через несколько дней повезло в карты! Выиграл! Приехал в Ленинград, прибарахлился. Проходил несколько дней с Томкой. Вновь проигрался, опять в спецовке. К Томке не показываюсь. А Томка спрашивает ребят:
- Кем Борис работает? Ходит то в грязной спецовке, то в шикарных разных костюмах.
Ребята смеются:
- А, Боб? Картежник! Сварщиком работает…
И так пошла полоса: то выигрыш, то проигрыш. А проигрывал все с себя.
Играю однажды в карты. Игра крупная. Двое играют (вышли из заключения) – очень много денег у них. Один проигрался, ставит за 2500 рублей кожаное пальто на каракулевой подкладке 52-й размер. Я банковал, попало оно ко мне. Мне оно не нужно. Я, как только банк, бью под стоимость пальто по банку – и очень везет, почти все время выигрываю. Раза три-четыре снимал по 2500-3000 рублей. Затем проиграю его. Начинаю банковать – и вновь пальто у меня. Короче, выиграл я около тридцати тысяч рублей. И остались мы с Васей Козиным вдвоем. Игра кончена, все проигрались.
Я уже вставал из-за стола, собираясь домой, а Вася предложил:
- Давай друг другу перегоним мелочь.
А у него и у меня куча рублей, троек, пятерок – у меня рублей на 800.
Я согласился. И вместо мелочи у нас пошла игра во всю. Я его обыграл до копейки. Он предложил играть на вещички свои старые. Я мог отказаться или предлагать самые мизерные цены на его тряпки. Но делать этого не стал.
Предложил ему 200 рублей и любые вещи на выбор – он не согласился. Я выиграл у него все вещи. Ему ставить абсолютно нечего. Говорит:
- Ставлю за 300 руб. шинель.
Я улыбнулся. Шинель эта висела когда-то черная, а сейчас была серая, вся протертая, за нее не дали бы и 3 рубля. Но гляжу на его Васин плачевный вид, мне стало его жалко. И стал играть. Он ставит с шинели 100 руб. в банк, я бью и срываю. Ставлю эти же 100 рублей. Он бьет на 100, попадает, становится в банке 200 руб. Второй круг бьет на 200 – снова зажиг: в банке 400 руб. «стук».
Бьет он на 400 руб., даю ему без денег. И надо же случиться такому моменту: когда дал ему вторую карту, у него аж щека вздрогнула, очень плохие у него очки были. Я тяну свои карты, у меня 16 очков, говорю: «Хватит». Он, вздохнув, открывает 17 очков. Я поворачиваю колоду, там «валет». Если бы я не смотрел ему в лицо, то я б его (2вальта») потянул и у меня было бы 18. А он тянул на «туза» и пришла «шестерка», скривился, что плохие очки. Ожидал, что крупнее придет карта.
Здесь он, видя, что ему не отыграться, ставит всю шинель, т.е. триста рублей. И я три раза проигрываю, пытаясь сорвать, что б игра кончилась. И в конце концов он полностью меня обыграл.
И впоследствии, встречаясь в командировках (оба после работали в «СЭМе»), он надо мною улыбался, вспоминая ту игру.
Короче, я ему подарил 35 тысяч рублей с теми, что я еще выиграл у него. И много было вещей, в том числе и кожаное пальто.
Вот я его и пожалел!!!
Поселили к нам пацанов из ремесленного. Работают на стройке. Платят им гроши, голодные. Я их кормлю, когда выигрываю. Если проигрываю, они мне отдают и свои остатки грошей. Я и их проигрываю. Из деревни привозят сидора, угощают в первую очередь меня. Теперь в долг мне дают почти все. Потому что больше выигрываю и с выигрыша пою их. Сам не пью.
В одной игре играет Яшка Тыргаев, что заставлял меня: «Сымай!» - костюм заставлял еще не проигранный снимать. Проигрался он полностью. Новые хромовые сапоги играет. Бьет у меня по банку на сапоги. Я на него: «Сымай!» - говорю. Снял, проиграл. Я сапоги его в печку сунул, говорю, дров мало. Просил он ребят, что б дали что-нибудь старенькое одеть на ноги. Я ребятам не разрешил. Ушел он по снегу босиком в другой подъезд дома. Впоследствии не один раз его обдирал дочиста (вместе с его бригадой), а зарабатывали они очень хорошо.
Костюмы с себя не стал проигрывать. Покупал всегда самые дорогие часы на случай поставить на банк или продать, когда нужны деньги.
Познакомился с девушкой, очень стройная и красивая. Договорился с ней гулять 1 мая и… проигрался до копейки. К ней не пошел. Ни копейки денег, кроме долгов, не было.
Потянули меня хлопцы к Томке. Так она меня там нашла и шутками увела от Томки.
Лилька угощает меня шоколадными конфетами. Ногти у нее по километру, ресницы тоже. Юбочки, платьица короткие. Грудки видны наполовину из-под кофточек.
Каждый день с ней вместе, не соскучишься. Когда есть деньги после получки или выигрыша – долго они у меня не задерживаются. Она их у меня смешками ополовинивает. А мне это нравится. Теперь они у меня водиться стали чаще.
Только хлопцы и девчонки меня предупреждают:
- Борька, она из б…
А я не обращаю внимания. Пару раз давал ей денег погасить растрату (в буфете она работала).
А затем ее уволили. На мои деньги существуем. Как-то придя с работы мне Мери говорит, что б я зашел к Лиде. Захожу. Она лежит на кровати без матраса и одеяла. Комендант отобрал. Кровь из носа, в обморочном состоянии. Розов, лейтенант милиции, дал ей 24 часа (по ее словам, хотел от нее…). Якобы, на какие средства она живет. Жалко мне ее стало, говорю:
- Пойдем, распишемся. Посмотрим, что они потом сделают.
В ЗАГСе уговорили, не ожидая трех дней. Расписали нас тут же. Пошли с ней в лагерь к маме. Мама в слезы.
- Испортил ты себе жизнь! – говорит.
Получаю первую получку и иду играть в карты. Лида в крик. Обещаю ей принести кучу денег. Она говорит, что их сожжет, если принесу. Иду, не обращая внимания, играть. Утром часа в 4 утра прихожу домой с полными карманами денег. Высыпаю целую кучу ей на постель, а сам ухожу за штору к плите и что-то ем, в дырку поглядывая на Лильку.
Раз она посмотрела на деньги, отвернулась. Затем ее взгляд задержался на деньгах дольше. Вот потянулись к деньгам пальчики – и обратно нырнули под одеяло. Наконец, руки не выдержали, стали разгребать кучу: сотни в одну сторону, полсотни в другую и т.д. … Глаза у нее блестят… Кто из женщин не любит деньги? Мир восстановлен. Никогда она меня не отговаривала, что б я не шел играть, да я и не послушался бы.
Много я выигрывал, деньги летели как и приходили. Экономить оба не умели. Иной раз приходилось и сидеть голодными. Но последний кусок хлеба она сама не съедала, оставляла мне и отдавала людям. Однажды я сильно проигрался, влез в долги. Проиграл все с себя и продал в пол цены все ее дорогие вещи. Стоило мне только намекнуть, как она сама их продала и мне принесла деньги. Я проиграл половину денег, что дала мне она за проданные ее вещи и нас разогнала милиция.
Спустился я вниз по лестнице, стою в подъезде. Идут два друга Леха Свищ и еще один. Увидели Лиду, она стояла на балконе. Кричат ей:
- Лилька, что, Борьку нашли в карты? (нашли, это значит обыграли).
Лилька кричит им:
- Погодите, в бога мать! Он вас всех найдет!!!
Те смеются… Вот, Лильку ничем не проймешь…
Я все слышу, но из подъезда не высовываюсь. Молодец, Лилька! Не унывает. И я с отличным настроением иду играть и, действительно, всех нашел, обыграл.
Переводят меня с сантехучастка в ц.м.к. Заработки отвратительные. Освободилась мама. Живем втроем. Затем, 3 мая 1949 года рождается Валерка.
Мама работает комендантом в 3-м доме. Лида с ребенком. В карты меня почти не принимают играть, думают, что я шулер. Потому что все время выигрываю. Отправляют бригаду со стройки в Южно-Кузбасскую ГРЭС, пос. Калтан в Сибирь. Я тоже записываюсь. Случайно попал, две ночи играл в карты. Выиграл. Оставил денег Лиде и сам уехал в Калтан в командировку зимой 1949 года. В Калтане дали нам финский домик. Живем в нем 11 человек. Костя Рогов – бригадир, Скляр Миша, Маркевич Павлик и другие. Работаем при сборке м. конструкций котельного и турбинного цехов первой очереди.
Премируют нас. Фотографируют в газету. Платят хорошо. Когда много сварки – варю, а нет, приходится работать за слесаря. Бригада комплексная. Особенно тяжело мне тягать шпалы, нога болит, свищ у меня всегда открыт. Намокает валенок и место это подмораживает и растирает рану.
Пришлось проситься из бригады. И начальство и в бригаде все удивлены, что я ухожу. Ведь мне одному 170 рублей в день – как в бригаде не заработаешь.
Теперь я только варю. Вся бригада пьет. Пьянка у нас ежедневная. Где пьянка, там и девки – страшно все надоело. Командировка у нас на три месяца, а пробыл там 7 месяцев. Прошусь в Ленинград, не отпускают. Командировки всем продлили.
Посылают меня в командировку на двадцать дней в Сталинск (Новокузнецк) как дипломированного сварщика. Работаю там, варю и высокое давление. Начальство мною довольно – быстро варю и качественно.
Ребята мне все 7 месяцев говорили, что играют сильно шахтеры в «очко» в Осинниках. Я ни разу туда не ездил, но под конец все же заставили меня обстоятельства взяться за карты вновь. Приехав в Калтан за получкой, мне ничего не причиталось. Закрыли мне наряды плохо – высчитали за подоходный, заем, аванс и получать мне было нечего. Осинники – шахтерский городок. Зарабатывают шахтеры много. Игра была очень крупной. Двое очень сильно играли. Один из них при отбое на первом кругу классически раскладывал карты в рез, и если сам не сбанковал, то передавал разложенную колоду товарищу, и у того почти никто в кону не снимал на туза и десятку. Обязательно шла рамка, а затем перебор.
Я игру вел мелкую, карты держал как «Афоня», прикидывался дурачком, не имеющим играть.
Карты меняли каждые 3-4 круга, но они у них были спиленные. Спиливаются (укорачиваются) обычно рамки (вальты, дамы, короли). Я постепенно раскусил их игру. Бил по банку только понемногу на тузы и десятку, приучил их к этому и, выждав, когда на банкестояло около трех тысяч, ударил на семерку… К семерке я, как и ожидал, получил короля… сделал паузу, призадумался, сделав вид, что у меня дело дрянь, и попросил еще карту. Мне он дал девятку (двадцать очков). Я сказал, чтобы он брал себе. Он набрал 19 очков, я забрал (вскрыв свои двадцать очков) деньги. Он, проверив мои очки, дважды на меня посмотрел. Затем я такую же вещь проделал с его товарищем, да дважды сорвал у него хорошие банки.
Они переглянулись и поняли, что я их нашел. Вышли вроде в туалет, видно, договорились…
Я понял и нарочно им дважды проиграл, бив по небольшим банкам на шестерку и семерку. А когда выглядел большой банк раз у одного, раз у другого снял их на туза. Один дал мне на туза десятку (сразу «очко»), а второй раз на туза девятку. Набрав двадцать очей, я заставил его положить колоду на край стола и, прижав рукой, не дал вытянуть карту, как он хотел. А тянул он по порядку и схватил перебор. И один раз единственный по стуку (у меня было 6200 рублей) один из них пошел по банку. Чувствую, идет он на туза или десятку. Я легонько, как это делали они, но незаметно, нажал пальцами колоду поперек. Почувствовал, как две карты , может, три, согнулись дугой и моментально из-под них вытащил спиленную рамку, а затем уже своей рукой он потянул у меня вторую карту… а там уже лежала крупная карта – перебор.
Если бы они и заметили, то сказать ничего не могли, карты были ихние!
Играли мы полтора суток и, как они не старались со мной сделать, ничего не смогли. Очистил я их. В семь часов утра в понедельник мы разошлись.
Эти двое ко мне приехали в Сталинск, узнали, где я живу. Очень меня просили, обещая деньги, что б я открыл им, как играю. Они ездили специально обыгрывать шахтеров. Их не так волновали проигранные деньги, а как то, что я их разделал. Они несколько лет, с их слов, никому не проигрывали.
Но я им сказал, что мне просто повезло и с улыбочкой добавил:
- У Вас научился!
Если б я жил сто лет назад, я был бы миллионером, а может быть и миллиардером!, играя в карты.
Командировка окончилась, но я работаю в Сталинске. В котельном цехе бегает девчонка с пробирками, лаборантка – до чего прелестна! Не красавица, как Лида, нет, но молода: свеженькая, мордашка – сплошная невинность, страшно красивые ножки, вся в движении, кажется, не ходит, а летает.
Как же с ней хоть заговорить?
А получилось все просто. Пригласил ее в цирк. Смотрели целую неделю борцов – каждый день боролось три новые пары. Помню фамилию одного молодого сибиряка. Фамилия Валентинов, очень красив и молод. Правда, бороли его все, но увертывался он очень красиво. При любой его увертке публика сильно аплодировала.
Двадцать один день мы вместе, вернее, 21 вечер: кино, цирк, танцы. Ничего у нас основного нет, только невинные поцелуи и ласки. Как можно привыкнуть друг к другу за три недели!?
А у меня тоска – нужно ехать домой к жене и сыну. Она ничего не знает, а как она ко мне привязалась?! Не может мной надышаться, все время щебечет, ласкается, но чувствует, что скоро конец всему.
Когда уезжал, в тот вечер было у нее предчувствие, что не увидимся. В дороге, в поезде на Ленинград, написал ей все…
А прежде Ленинграда заехал в Калтан, прошусь у начальника участка Вайнкова Кирилла Александровича в командировку в Ленинград. Не дает. Обращаюсь к Сапожникову, главному инженеру главка. Похлопал меня по плечу, говорит:
- Здесь работать нужно, в Калтане.
Денег я размотал всего 1200 рублей.
Иду к Кириллу Александровичу:
- Дайте мне денег, в кассе нет.
Он мне дает лично своих 100 рублей и просит расписку. Я его спрашиваю:
- Деньги лично Вам нужно отдавать или Вы высчитаете в кассе.
Отвечает, что получит в кассе по моей расписке.
Тогда я ему говорю:
- Кирилл Александрович! Сказку Колобок знаете?
- Какой еще колобок? – спрашивает.
Я ему в ответ:
- От бабки ушел, от дедки ушел, а от тебя, Кирилл Александрович, подавно удрал! В Ленинград я уезжаю без командировки. До свидания, Кирилл Александрович!
Он мне кричит:
- Я тебе дам колобок, я тебе дам Ленинград!
Я повернулся и ушел. А через неделю приехал в Правдинск к тестю с тещей где находились Лида с Валеркой. Приехал к ним без рубля в кармане.
Родители у Лильки хорошие, встретили как положено – все время пили. Взяли нам билеты, 500 рублей дали нам на дорогу. Приехали в Дубровку. Дали мне комнату в 5-ом шлакобетонном доме. Долго не принимали на работу: пока списались с Калтаном, говорили, что я много должен. Я нашел объяснительную, что все числившееся за мной сдал. А мне положена за 7 месяцев компенсация за отпуск и заем 250 рублей в месяц. Этого мне никто не выслал.
1950 год. Командируют меня на 5-ю ГРЭС в Ленинград в Управление ремонтных работ. Ставим котел. Живем в общежитии бывшего детсада, в комнате 16 человек, из них: Миша-бригадир, Соколовский Леня, Толик Левин и другие. С Толиком работали в Дубровке в ЦМК. Учил его там варить, здесь учу варить, подкармливаю его. Смехом в споре перекормил его халвой – говорил, что съест 500 грамм, не съел. Смеялись, шутили над ним. Съел он чуть больше половины. Выспоренную водку не собирался с него брать, так как у него почти никогда не было денег – все отсылала своей жене. Сам бы он ходил, если бы не я, голодный. А я вновь стал играть в карты. Как обычно, всегда выигрывал.
Ходили в кино, на танцы (танцую отвратительно, хоть и не хромаю, но нога у меня болит). Девчонки пристают, чтобы я познакомил их с Мишкой-бригадиром – он очень хорошо танцует, замечательная фигура, мужественное волевое лицо. Я ему говорю про девок, он только смеется и не обращает ни на одну внимания.
Получив получку или аванс, Миша скрывается на два-три дня. Затем со страшного похмелья приходит в общежитие, до следующей получки скромно живет, занимая деньги И вновь срывается с новой получки на два-три дня. Где пропадал не рассказывает…
Однажды с выигрыша, выспавшись, я его пригласил вечером в ресторан. Когда мы там хорошо выпили, он мне говорит:
- Мне 32 года. Всю войну я ездил с агитбригадой по фронтам – я музыкант. Я шел с агитбригадой по западным странам до самого логова Германии. У меня было столько женщин, что тебе никогда не приснится. Были в освобожденных от немцев странах женщины и девушки разных национальностей. Болел я разными венерическими болезнями. После войны женился на сестре главного инженера Управления «Севэнергомонтаж» Кутепова. Сейчас я неспособный, мне женщины не нужны. У жены есть дочь – моя. Я к ним приезжаю на 2-3 дня, а затем снова в общежитие.
Как то в 1949 году работал на стройке 8ГРЭС. На месяц меня передали в монтаж. Там варил мелкие металлоконсрукции. Ко мне подошел представительный мужчина и стал ругаться, что я варю всякую ерунду не меловыми, а качественными электродами. Он мне кричит:
- Чем Вы варите?
Я понял его и с улыбочкой отвечаю:
- Электродиками! Качественными!
- Как Ваша фамилия? – кричит.
Я ему спокойно:
- Медведев Борис Николаевич.
- Я тебе дам, Медведев Борис Николаевич! Покажите пропуск!
Я показываю ему пропуск, он руку тянет. Я ему говорю:
- Не цапайте!» - и по площадке от него ушел.
Ребята мне говорят:
- Это же Филиппов, главный инженер «СЭМа».
…Оставшуюся неделю пришлось лазить через забор, чтобы не отобрали пропуск.
Проходит год. Наступает новый 1950-й год. Меня командируют в г. Саратов. Лида остается пока в Дубровке. Командировку получаю в Управлении в Ленинграде, Фонтанка 76. Нужно подписать командировку и кассовый ордер на аванс у главного. Захожу:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте, - отвечает.
Смотрит на командировку, спрашивает:
- В Дубровке работал?
Отвечаю:
- Работал.
- Хулиган? Смотри у меня! Работай хорошо! – говорит.
Я вышел, глаза вылупя. Думаю, что он сумасшедший. А потом сообразил. Это же Филиппов, которому пропуск не отдал.
Командировку получали вместе со слесарем 6-го разряда Караваевым Федей. Поехали, в предварительной кассе купили на завтрашний день купейные билеты. Назавтра прихожу к поезду, жду Федю. Идет к вагону в «дупель» пьяный. Билетов, документов, денег нет. Вытащили. Уговорил проводника (дал ему сто рублей), чтобы довез его до Саратова. Хорошо, что посадочный талон был.
Доехали до Саратова. В Саратове Кавказский монтажный участок. Должны передать его нам, «СЭМу». Начальник, Белик, говорит:
- Ждите денег, отправлю обратно в Ленинград.
Мы с Федей слоняемся, не работаем, ждем деньги. Здесь же в командировке Колька Марьинский, знакомый из Дубровки. Деньги мои тратим втроем. Они быстро кончаются, сосем лапу. Миша-хохол нам варит по ведру в день овсяной каши. все жрем. Леша Соколовский приехал раньше меня, тоже жрет с нами кашу без масла. Федя сначала не ел. А затем, сутки посидел голодный, говорит:
- Надо попробовать ложечку, - и сожрал… пол ведра сразу.
Мы с ребятами хохочем:
- Хороша ложечка! Сожрал пол ведра.
Денег нет, получать тоже нечего – не работали еще. Ребятам дают аванс. Я говорю Кольке Марьинскому:
- Вечером отдашь мне аванс, я на эти деньги раскручусь в «очко».
Там здорово играли строители, монтажники и с завода крекинга приезжали ребята.
Вечер подошел, Колька исчез. Нашел его – играет в «очко», проигрывает, нервничает. Я вызвал его, говорю:
- Давай деньги, я сейчас верну твои и еще их поднайду.
Колька послал меня куда подальше. Денег нигде не могу достать. Леня Соколовский просит Мишу-хохла, чтоб мне дал 200 рублей. Тот мне дал, я иду играть. Играю осторожно – деньги малые. Но постепенно в течении ночи разыгрался, выиграл 6,5 тысяч. Мишке отдал вместо 200 рублей 400. Марьинский проигрался, сосет лапу. Я с ребятами пьянствую, его не приглашаю. Идем с Федей за командировкой в контору. Федя в конторе ругается, что ни денег нам не дают, ни командировочных с Медведевым.
- С каким это Медведевым? – грубый голос спрашивает. – Ну-ка, зови его сюда!
Я слышу, захожу в кабинет начальника. Сидит Войнов Кирилл Александрович.
- А, здоров, колобок! От бабки ушел, от дедки ушел, от меня удрал и ко мне попал! Чего ты от меня удрал! Ты зарабатывал по 170 рублей в день.
- Так, пришлось, Кирилл Александрович. Деньги – это не все, - отвечаю.
Никаких командировок не дал, выходим мы на работу. Садимся с Леней играть в «буру» - он мне предложил. Сначала играли по 25, потом по 50. Он аванс получил 400 рублей, проигрывает его мне. Затем еще сотню, вторую, третью, десятую, тринадцатую – у меня глаза на лоб лезут. Дума. откуда у него столько денег, ведь жрал сухую кашу с нами. А у самого деньги были, когда у нас был колун. (Колуг-топор из сказки Каша из топора). Ну, думаю, и рыбина. Получил аванс 400, а проиграл 1800 рублей.
- Все, - говорит, - Больше зарекаюсь играть в «буру».
Он картавит. Дал ему на жратву 150 рублей – он обрадовался. А назавтра я все деньги проиграл, опять колун. Он меня выиграл в тот вечер и нас с Федей кормил и поил до получки. За 150 рублей, что ему отдал, он рассчитался со мной сторицей. С получки, с аванса всегда покупал подарки Валерке. Лида ко мне приехала, дали мне комнату в полуподвальном помещении при САР ГРЭС.
У меня диплома на сварку нет, но все работы доверяют. Приезжает Толик Розум, дипломированный сварщик. Варит медленно очень, не красиво, но не течет. Все работы регистрируются на его диплом. Все работы, подведомственные котлонадзору, делаем вдвоем.
Наступил 1951 год, посылают меня на 3-х месячные курсы дипломирования в Ленинград. Кирилл Александрович спрашивает меня, кого из сварщиков нужно еще послать на курсы. Я ему отвечаю:
- Смеянова Ваню. Он хоть и молодой сварщик, всего 4-го разряда, но парень грамотный, серьезный, бывший летчик.
Едем в Ленинград с Ваней. Провожала Ваню в Ленинград его родня. У них выпили добре, а в поезде продолжали, всех кто не стеснялся, поить.
Пили со студентами. Я нажрался до того, что ни черта не помню. На другой день мне говорят, что я принес девкам в купе полный поднос пирожных и шоколада, сказа:
- Жрите, девочки, в бога мать!..
Проводник совсем озверел: по вагону ходит, еле держится на ногах, кричит:
- Кому чайку? Без сахара!
Пьяный и сахару не взял.
Расплачивался за все я. Подъезжая к Ленинграду схватились – у Ивана пропал китель с документами и деньгами. Подняли шум. Бесполезно. Китель не нашли, а моих денег совсем мало.
Поселили нас рядом с Политехническим институтом в д. Ручьях. В субботу езжу в Дубровку к маме.
Мама рассказала: пока я был в Саратове, Лилька гуляла. Жить с ней больше не буду.
Да! Упустил. Когда пили в поезде со студентами, они часто вспоминали Николая Васильевича Медведева, их тренера из Горьковского мединститута. Я думаю – не отец ли?
Показываю им фотографию. Они в один голос: Да, это Николай Васильевич, и дали мне его адрес.
Приехав в Ленинград, я написал в адресный стол Горького и на мединститут. Через некоторое время получаю два письма: одно из адресного бюро, второе от отца. Обещаю в письме после курсов заехать к нему.
Очень трудно мне учиться. Образование у меня всего 4 класса, а нам преподают доценты и даже профессора. Но очень интересно – какие большие возможности у сварки. И оказывается, не только нужно хорошо уметь варить, а необходимо знать теорию. Без теории невозможно быть отличным сварщиком. В конце занятий получаю Удостоверение сварщика на право сварки труб котельных установок высокого давления во всех пространственных положениях из низколегированных и углеродистых сталей.
По тому времени диплом инженера менее стоил нашего диплома. Сварщики дипломированные были редкость. Например, в г. Саратове кроме меня и Толика Разума был один сварщик в Саргоргазе. Халтуры попадали по 800-1200 рублей в день. Но я как-то не умел наглеть, хапать, больше 500 рублей в день я нигде не получал. И то – мне сами платили, я не требовал.
Наш начальник лаборатории Иван Иванович Логинов нами доволен. Мы всей группой 17 человек сдали с хорошими и отличными оценками.
Ко мне часто обращается и попадается на глаза женщина Люба. Она наблюдает за порядком в аудиториях, где мы занимаемся. Она интересна, но для меня старовата, ей 32 года. Набивается, чтобы я пришел к ней в гости, послушал приемник. Познакомит с дочерью 5-ти лет.
Я все отмахиваюсь от нее вежливо. Но однажды она пошла с нами купаться на карьер. Увидев ее в плавочках, я мысленно сказал себе:
- Боря! Какой ты олух!
У нее прекрасное телосложение. Да она и пошла с нами купаться, чтобы себя показать. В этот же день, точнее, вечер, я, еле одолжив 50 рублей, взял водки и гостинцев дочке и пошел к ней…
Ласкаясь, она мне говорит:
- Ты всем хорош, только очень горяч, волнуешься, горячишься. Мужчина должен быть хладнокровнее, выдержанней. Не увлекайся до безумной страсти.
После нее меня страшно обожали женщины, с которыми у меня была полнейшая близость.
С Ваней идем на почтамп звонить, чтобы выслали денег. Ваня стоит в кабине телефонной, говорит что-то в трубку и качает головой. Выйдя из кабины, мне объявляет:
- Китель с деньгами остался на руках, когда прощались в Саратове у тещи.
А мы весь вагон подняли на ноги, что его у нас украли.
Приезжаем в Саратов с дипломами – образцы я варил Ване в Ленинграде, сам он побоялся.
С Лидой без шума разошлись. Я оставил ей комнату, уйдя в общежитие. Работы у нас мелкие, платят плохо.
Однажды переходил одну из улиц Саратова зимой. Не пропускают людей – «Осторожно! Авария! Газ!» - аншлаги висят. Говорят, прорвало стык газопровода. Я иду к тому месту, где открыт колодец, а люди меня не пускают. Я говорю:
- Пустите! Я дипломированный сварщик!
Меня один товарищ спрашивает:
- Правда, что дипломированный?
Я ему показываю удостоверение. Говорит мне:
- Слушай, надо заварить срочно стык. Стоят заводы: Крекинг, комбайновый и прочие.
- Давайте, заварим. Только мне надо переодеться.
- Все мы сделаем, - говорит.
Привезли мне спецодежду.
Лопнул стык трубы 219 (диаметр) на 6 (толщина) у дриппа (это называют у них вертикальный бочонок вида отстойника влаги). Мне предлагают заварить трещину. Я бы раньше так и сделал, но теперь я грамотный сварщик. Думаю, что стык разорвало из-за больших внутренних напряжений – его разорвет вновь. Говорю об этом главному инженеру. Он соглашается. Я ему объясняю: нужно разрезать весь стык, снять фаски, если он на много не разойдется. Если на много, то придется делать вставку. Прорезав резаком трубу, увидели что она ушла всего на 5-6 миллиметров. Решил варить так – лучше будет провар.
Резчик мне говорит:
- Дурак ты, с них сначала сорвал бы деньги. Они сейчас любые деньги дадут – заводы стоят.
Мне неудобно торговаться. Я заварил стык. Всем понравилась моя сварка. Заварил я красиво средним нормальным током. Главный инженер Романов просит меня поработать у них вечерами – я соглашаюсь, денег нет, кругом одни долги, а в карты играть не хочу – противно видетьнекоторые алчные рожи игроков с трясущимися руками.
Платят мне 2500 рублей в месяц. Правда, работаю, когда вызовут. Не каждый вечер: иной раз сильно устаешь у себя на монтаже, иной раз у газовиков не подготовлена работа. Мой начальник Кирилл Александрович мною недоволен. А начальник котельного цеха Удовиченко Виталий Сергеевич вообще обнаглел. Да он, говорит, такой и есть. Нигде никогда никому не платит. Мне закрывает 1200-1300 рублей, когда на других участках дипломированные сварщики получают 3000-4000 рублей. Я на деньги не падкий – выигрывал по 15 тысяч в ночь – проматывал их в неделю с друзьями. На его жадность не мог смотреть, ругал его матом. Он был худой, дохлый. Дома, наверное, сам не ел и жену с ребенком держал впроголодь.
Из-за него и из-за Лиды уезжаю в командировку в Казань. Федя Караваев за хулиганство(по пьянке что-то побил в красном уголке и спорил с комендантом) получил 1 год.
Пьянку как таковую я никогда не терпел. Бывало, после выигрыша в карты, иду домой. Денег полные карманы – захожу в ларек, возьму стакан ликера какого-либо, выпью, чтоб лучше спалось и все. Но, живя в общежитии, то один, то второй: «Давай выпьем» предлагают. Отказываться неудобно, подумают – жмот. Вот и пил за компанию. Однажды после выигрыша потащил всю компанию в цирк. В цирке, естественно. поддали в буфете. Пошел стрелять в круг из пистолета на приз. 5 рублей выстрел. Прострелял 500 рублей. Наконец, выстрелил в выигрышный номер – 25 рублей. Выиграл, рад!
Мужик говорит мне:
- Парень, ты пьян, все деньги простреляешь, брось стрелять!
А я ему:
- Ничего, деньги – навоз, сегодня нет – завтра воз!
Идем с Ваней Смеяновым в ресторан «Россия». Подходит официант. Я ему:
- Спиртное – весь стол!
Он удивляется, спрашивает:
- Серьезно?!
- Да серьезно!
Приносит нам штук 40 рюмок по 100 грамм каждая. Здесь и водки, и ликеры, коньяки, настойки, наливки. Нажрались мы всякой дряни. Как пришли домой живые – не знаю.
На другой день утром пошли, попили пиво. На улице жара. Зашли в парикмахерскую. Парикмахер:
- Постричь?
- Да.
- Побрить?
- Да.
- Голову помыть?
- Да.
Начал голову мыть, жарко – страшно! Вода теплая.
- Стой! – кричу, - Отставить!
- Может, брови накрасить? – спрашивает.
- Валя! – говорю.
Заставил меня закрыть глаза, всунув ваты в ресницы. Я рад, можно поспать…
Толкает меня. Я глаза открываю, смотрю на себя… А, мамочка родная! На кого я похож? На голове волосы белые, а брови и ресницы черные, как у цыгана. Парикмахеру:
- Ты что, озверел? – говорю. – Стирай сейчас же!
Смеется:
- Носи полтора месяца.
Посетители смотрят, улыбаются – довольные хари.
На остановке трамвайной тру платком брови с пеплом от папирос. Женщина посоветовала. Брови натер до опухоли, а все равно черные.
На другой день на работе Кирилл Александрович с одной стороны ко мне подходит, с другой стороны подойдет посмотрит. Потом с улыбочкой подходит:
- Что это за проститутка? Узнал наконец.
Хлопцы смеются. А через несколько дней открывают новый зал на втором этаже ресторана «Россия». Надо же посмотреть. Поднимаюсь на второй этаж, в зале все белое. Вижу – два зал. Пойду, думаю, во второй зал. Иду по широкому мягкому ковру. Мне идет молодой человек из второго зала навстречу. Не доходя до двери: я вправо – он врпаво, я влево – он влево. Я его хотел матом облаять, руку приподнял – и он приподнимает. Мама родная! Так это я и есть! Сам себе навстречу иду. Зеркало! Кончается ковер, на стене зеркало висит, шторой завешено. Впечатление, что это дверь, а дальше продолжение зала.
Не растерялся, шмыг за первый же столик, смотрю по сторонам. Два кацо-грузины с девками смотрят на меня, улыбаются: видели, как я чуть в зеркало не влетел.
Я заказ сделал, потихонечку пью. Сходил на эстраду, заказал 2Сулико» сыграть. Грузины довольны, зовут к столику, угощают. А я их угощаю – перед бабами выпендриваемся у кого денег больше. Но у меня по-видимому больше, и дури тоже больше.
Пока я с грузинами балдел – шум, крики в конце зала… Оказывается, вояка сидел с девкой за столом. Зашел морячок холеный в новенькой форме, офицер с кортиком. Уселся напротив них, девка стала заглядываться на моряка. Солдат плеснул ей вино в лицо. Морячок подбежал к столу вступиться за нее, а солдат взял его поперек и вышвырнул в окно. Тот очухался на тротуаре, кричит:
- Полундра!
Какая к хрену полундра, когда и кортик отлетел, и моряк на моряка не похож…
В основном дружим с Иваном Смеяновым. Ходим в кино, в театр, в сад «Липки», в цирк, на стадион, в рестораны. Путаемся с девчонками. Пристроился я в саду «Липках» в тире стрелять. На призы стреляю я хорошо. Первое время, чтобы поднять азарт у зрителей, хозяин как меня увидит, зовет:
- Иди, стреляй, дорогой!
Протягивает мне винтовочку мою пристреленную. Я стреляю, выигрываю два-три приза. Один раз стрелял: первый выстрел попал в «десятку», второй – вбил кистока в кисточка воткнулась, а третью кисточку – вроде уронил нечаянно с прилавка, а подает мне кривую кисточку. Я выстрелил, попал в шестерку. И так его, бедного, часто разоряю. Смеемся с Ваней:
- Ты в следующий раз на приз игрушки нам не суй, а девку красивую на приз давай!
Хозяин говорит:
- Вот, смотри, какая красавица, отдай ей игрушки и знакомься!
Я оборачиваюсь, и точно, девочка стоит, что надо!
Подаю ей зайца и медвежонка… Говорю:
- Будем знакомы. Борис Николаевич Медведев. Три тысячи оклад!
Она удивляется:
- О! – говорит, - Оклад приличный!
Я добавляю:
- Три тысячи в год, а не в месяц!
Ребята с девками смеются.
Сидим раз с Ваней на лавочке. Идет хлопец мимо нас. Ваня улыбается, окликнул:
- Сережа!
Тот обрадовался:
- Ваня!
Обнимаются, целуются. В армии вместе служили.
Сергей рассказывает:
- Ваня. В армии я получил права шофера II класса, а водить машину не могу. Правда, мне немного повезло. Демобилизовавшись, устроился на работу в какую-то базу со вторым классом. Шоферов посылают в длительные командировки и дают стажера-шофера. Так я стажера спрашиваю: Ты хоть водить можешь? А он говорит: Немного могу. Ну, он меня и научил. Правда, первую машину побил, а сейчас езжу ничего.
А Иван рассказывает:
- А я сварщик дипломированный. Диплом сварщика имею, а варить не умею.
Я от смеха здыхаю – вот два специалиста! Профессора!
А Ваня действительно варить не может. Я получаю как-то халтуру, пропили. А Ваня на маслозаводе халтурил, трубы из нержавейки варил. Доварил до того, что не то чтобы деньги получить, а боялся к проходной завода подойти… Наварил там такого - кругом свистело.
Котел и турбину на СарГРЭС кончаем. Людей откомандировывают. Ваня Смеянов рассчитывается.
Сидим в столовой «Меховщиков», пьем водку. Вдруг к нашему столику направляются прямо с хода в зал главный инженер с СарГРЭС и главный инженер Саргаза. Говорят:
- Прекращайте пьянку! Едем к твоему начальнику Вайнкову, - это они мне.
Я прощаюсь с Иваном. Едем. Приезжаем к Вайнкову. Заходим. Вайнков мне говорит:
- Вот что, Медведев. Я тебя долбал за эту халтуру в Саргазе, а теперь прошу тебя остаться. Нужно заварить линию обводную СарГРЭСа. Нас просят секретарь парткома Саратова, гл. инженер Саргаза и дирекция СарГРЭСа.
А у меня уже командировка в Казань. Я Вайнкову:
- У меня же командировка.
- Командировку сдай!
Работаю осень и зиму, варю газопроводы по всему городу, в основном врезки. Работы ответственные – без гидравлики сразу пускают газ. Если пропустишь хоть один стык, будет беда, не подваришь, так как задвижки старые, не держат. Но варя намертво. Все хорошо – рабочие и начальство уважают. Девочки заинтересованно посматривают:
- Молодой, красивый и уже дипломированный сварщик.
Как то ко мне подходит группа сварщиков, резчиков. Спрашивают:
- Ты что, потолочник?
Я им отвечаю:
- У нас котлы не ворочают!
Тогда, повторяю, дипломированных сварщиков было очень мало и потолки варили редко, кантовали конструкции.
Валерка, сынишка, ходит ко мне в общежитие ежедневно. Растет очень шустрым. Ребята шуточками учат его ругаться матом. Я сам приличный матершинник, наругаю его, но он забудется – так как завернет иной раз, что хоть падай.
Заходим раз в столовую с ребятами. Валерка тоже был в столовой у матери, она же в буфете работает. Садимся за стол, Валерка садится с нами. Ребята набрали ему сладостей. Сидит, уплетает.
Подходит Лиля со своей заведующее к столу. Заведующая говорит:
- Чей такой красивый мальчик?
Лилька улыбается. Заведующая:
- Мальчик, дай мне конфетку!
Валерка насупился, отвечает:
- Иди на кхуй, хука, ****ь!..
У заведующей глаза стали круглые… переспрашивает:
- Что? Что ты сказал?
Валерка повторяет:
- Иди на кхуй! Хука! ****ь!
Заведующая за голову взялась:
- Боже мой!
Лилька стоит – красная как рак. Ребята хохочут.
Валерка очень шустрый, балованный. Недавно перевернул на себя мотоцикл, придавил руку. Рана на руке почти во всю кисть, сильно напугался, на глазах слезы, но не плачет, вернее, не кричит. Шрам остался большой на всю жизнь.
Он приносит и относит мое белье матери, стирает. Лида относит ей деньги, которые я даю. Ходим с ним в парк, в кино, на Волгу. Страшно жалко стало его. Думаю – как быть? – Без отца будет пацан. Пошел к Лильке.
- Ладно, - ей говорю. – Будем жить, Лилька! Прощаю тебе все! Валерку жалко!
Перешел к ней, живем. Но – не могу. Говорю Лильке:
- Не могу. Никаких добрых чувств к тебе нет! Уеду!
Но с работы пока не отпускают. Подруга Лилькина ко мне льнет, Анька. Была замужем – он у нее офицер. Красивая девка, стройная. Гуляем с ней, оглядываются на нее мужчины. Плотненькая, ноги красивые. Говорю ей однажды:
- Хороша ты!
- Знаю, - говорит, - слышала.
Как то проболтался Лильке, похвастался. Лилька сказала ей. Анька упрекнула меня:
- Зачем сказал?
Неудобно было мне. С тех пор никогда победами не хвастался.
Сильно любит меня сварщица Люба. Но очень молоденькая, невинная, жалко мне ее. Но жениться я не собираюсь, а обижать мне ее не хочется. Нравится она мне, но гоню ее от себя, ругаю ее.
- Борис! – говорит, - что делать? Ехать в командировку?
Я ей говорю:
- Езжай, люба! Свет посмотишь!
- Поехали, - говорит, - вместе!
- Нет, - отвечаю.
Уехала она в Воронеж.
Я распрощался с сыном и Лилей, уезжаю в Казань.
1952 год. Живем в комнате в бараке 4 человека: Томилин Валя, Терехов Коля (кличка Нос), Ваня Поляков. Сразу же пьянка. У них «колун», у меня есть деньги. Пили у Витьки Костыля в соседнем бараке. У меня. у пьяного, сидит какая-то молоденькая девчушка на коленях. Я ее обнимаю, нацеловываю. Костыль зашел со спины девчонки, чтобы она не видела, и знаком показывает, что бесполезно!
Я ее вежливо снимаю с колен, целую и объясняю:
- Детям пора спать!
Она уходит. Костыль мне говорит:
- Вот койка, ты пьян! Домой не ходи! Ложись хдесь!
Я так и поступаю, заснул.
Просыпаюсь. Темно. На постели рядом со мной девушка (или женщина).
Я встаю, извиняюсь, что ворвался в чужую постель, только приехал, друг меня положил.
Одеваюсь, а она раздевается, ложится. Я к ней. – обнимаю ее, нежненько ласкаю, целую… А сам думаю: Кто она? Что она?
Нужно идти домой. Завтра разберемся…
На завтрашний день оформил документы на работе. Вечером танцы в нашем бараке в красном уголке.
Я стою, разглядываю танцующих. Подходит ко мне девушка, говорит:
- Здравствуй, Боря.
Я, удивляясь, отвечаю:
- Здравствуйте!
А сам думаю: Ну и страшна!!! Откуда она меня знает? Я ее никогда не видел!!!
Подходит Костыль:
- Что, не узнал? Это же твоя шмара ночная, сегодняшняя!
Боже мой! Я ее целовал и ласкал как царицу…
- Костыль, - говорю, - сволочь! Кого ты мне подсунул? Если хоть кому-нибудь скажешь – рожу набью!
Костыль:
- Ха-ха! Это ты королеву с готовой постелью с ходу захотел?
Ну, падла, Костыль!
Теперь я осторожнее. На танец приглашаю только тех девок, которых мне ребята покажут. Или, чтоб были замужем или?..
Показывают мне девчонку.. Замужем, муж в армии. Я танцую с ней весь вечер. Провожаю домой. Дозволяет делать с ней все, что угодно! Кроме основного. Я хожу с ней целую неделю, а все бесполезно. Хожу в недоумении – замужем, а ведет себя как глупая девчонка. Почему? Так, ничего не добившись, бросил, не стал к ней ходить.
Тоська, одна девчонка, сильно нравится. И я ей, но опять такая же ерундистика – тоже замужем (муж на севере). Ну ее к черту. И с ней не стал.
Сильно на меня психанула, когда я стал гулять с Машей Трониной, продавщицей из соседнего магазина. Она старше меня на три года, дочь есть в деревне. С мужем разошлись. Все в ней было, только очень ревнива была.
Электросварщиков дипломированных нас только двое, я и Леша Лопухов. Отличный сварщик, в войну был на брони. Очень быстро варит. Я варил быстро, но за ним угнаться не мог. И парень отличный, только пил много. Член партии. Позже приехал Петр Федорович Лебедев, Митрофанов Саша и другие сварщики. Ночь были только вдвоем.
Начальство просило нас почти все время, чтобы мы оставались вечерами. Рабочий день у нас получался 9-12 часов, и это безо всяких перекуров. Месяцами приходилось варить главные паропроводы в жаре, а стык перед сваркой подогреваешь, от него воздух ходит горячий.
Сейчас стык варят вдвоем и фаска 12 градусов, а мы варили по одному, и фаска срезалась под углом 30 градусов. Короче, варили три стыка за смену. Диаметр трубы 273 мм, толщина стенки – 28 мм. Электроды марки ЦП-14 выдерживали громаднейший ток, но имели малый коэффициент наплавки.
Короче, варили до обеда до 1 часа дня 2 стыка и с 2-х часов до 5-ти 1 стык. Оставались после работы – еще один стык. А платили нам ерунду – 1300-1400 рублей в месяц.
Домой идем с работы – спецовка брезентовая черная от пота, тяжелая. Бросишь ее в общежитии на батарею – она к утру становится белая от соли. И так ежедневно. Что Леша Лопухов, что я никогда не спорили в отношении нарядов.
А работали мы с ним, да и не только с ним, всегда с папироской в зубах. Я из-за этого никогда не варил в масках, только со щитком.
А дома кампания в основном Томилин Валя. У него единственное хобби – пьянка. Отказываться неудобно, чтоб не считали жмотом. И пили мы с получки 4-5 дней, с аванса 2-3 дня, а затем ходили голодные: черный хлеб, хамса, изредка к этому конфетки-подушечки. Целой бригадой с бригадиром Латыповым месяцами так питались. Несколько дней рестораны, кафе – сотнями кидались. Затем хлеб с кипяточком.
Зимой с получки напились в кафе в Соцгороде. Идем впятером домой, навстречу нам гуськом человек 15 по парочку идет. Я шел сзади своих ребят. Смотрю – одного моего, второго, всех сбивают с ног в снег с тропки. Сходить с тропинки неудобно, и я лечу за ними в снег. Поднимаюсь, злоба взяла. Встал на тропинку, первого попавшегося бью со всей силы в морду. У второго сверкнуло что-то в руке, обожгло левый бок, потерял сознание. Очнулся. Томилин еле на ногах стоит:
- Боб, пошли домой.
Я идти не могу, ложусь в снег. Приносят меня домой на руках. Саша Ганжин, прораб наш, инженер – он же отвез меня на скорой в больницу.
Разбито у меня лицо, голова, в левом боку ножевая рана. Нож прошел в сантиметрах от сердца.
Может быть, спасла пуговица, прорезанная во внутреннем кармане пальто. Очень тяжело дышать, все время внутри щекочет и хочется кашлять. Следователь пришел, курит, а я задыхаюсь – но все равно хочется курить.
Выписываюсь из больницы. Следователь делает очную ставку (их задержали 5 человек). Валька дает мне бритву. Я захожу в комнату, где они сидят. Думаю, узнаю – зарежу. А когда зашел – стоят пятеро обритых, бледных пацанов. Стало их жалко, и никого я не узнал. Следователю сказал, что никого не узнал, зла на них не имею.
Впоследствии ребята мне хотели показать, который меня ударил. Я отказался, боясь, что когда-нибудь, выпивши, могу ему отомстить. Лежал в больнице, врач меня предупредил, что у меня в легких незначительные затемнения. Нужно быть бережливым и изредка проверяться у врача.
Выписываюсь из больницы, не пью. Молошница приносит молоко, яйца, мед. Она мне рассказывает:
- Зина вышла замуж, сыграли свадьбу. После свадьбы сразу же его взяли в армию. А сестренку, женившись, все равно не тронул, сказал: «Если приду из армии, ты будешь девушкой – буду жить. Если нет – не буду».
Вот и дела! А я целую неделю с ней ходил!
К отцу обещал приехать, не дождусь отпуска, а тут попал в больницу. Из больницы ему написал, что, как случилось. Он мне в больницу прислал письмо с упреками: У нас в семье Медведевых все культурные, интеллигентные люди, поножовщины и пьянок не было.
Я ему ответил в письме:
- Отец. Я тебя не видел 11 лет и еще 11 лет не желаю видеть.
Томилин Валентин удивился, когда я ему дал прочитать письмо отца и свой ответ. Больше не писал отцу до 1966 года.
Работы страшно много, все время в жаре. Почти никуда после работы не хожу. Дружу с Машей. Когда денег нет, беру у нее в долг водку и продукты. Отдаю, не считая, ей всегда больше.
Пью снова. От Толика не отвертишься. Прошу его:
- Валя! Давай кончать пить!
- Все, Боря, - говорит.
Не пьем, пока нет денег. С получки опять пьянка.
Пробовал так: Заходим в кафе. Заказываю обед. Официант только отходит от стола, Валька кричит:
- И два по сто пятьдесят!
- Валька, договаривались не пить!
Глаза закатит, будто я инквизитор.
- Ну, пей, черт с тобой!
У него язва желудка. Я иной раз не беру водку и деньги у него отберу. Дак лежит и кулаки в брюхо сует, корчится, глаза вывернет – одни белки видно. Умоляет:
- Возьми бутылку!
Возьму бутылку. Выпьет, отойдет. Или действительно боль проходит у него или артист хороший.
Играю изредка в карты в «очко», как всегда, выигрываю.
Денег мне бы всегда хватало одному. Но нас в комнате 4 человека, пьем и кушаем вместе. Ребята покупают тряпки, мы с Томилиным нет.
У меня из одежды есть все. Несколько раз порывался купить Томилину пальто – не тут-то было. Кричит:
- Куда мне пальто за 800-1000 рублей?! Мне бы шинелку какую.
Так и носит мои шмотки, пока я дома. Пропиваем, но ничего не покупаем.
Почувствовал себя однажды очень плохо. Пошел в поликлинику к врачу. Выслушала она меня, на рентген сводила, дает направление на анализы и выписывает бюллетень. Я рад, думаю: Вот, отдохну, устал от работы. Читаю диагноз: туберкулез легких. Вот это обрадовался!
Прохожу анализы, находят палочки: открытая форма. Ложат в больницу. Лежу два месяца. Делают пневмоторакс (поддувание). Как поддуют – дышать нечем, давит в боку. Выписываюсь на работу. В жару, где плохой воздух – варить отказываюсь. Настроение дрянь.
Шеф Вадим Васильевич, начальник турбинного цеха, мне говорит:
- Тебе, Медведев, нужно работать мастером по сварке.
И пошел, договорился с начальником Вайнковым. Кирилл Александрович вызвал меня и говорит:
- Вот что, Борис Николаевич. Ты организатор всех дебошей и пьянок, но ты хороший товарищ и хороший сварщик. За хорошую работу я тебя уважаю, за пьянку я тебя всегда наказывал – не повышал разрядов и не дал тебе ни одной почетной грамоты, хотя ты достоин и ордена. Ставлю тебя мастером по сварке. Уверен, что у тебя все сварочные работы наладятся. Сварка нам дала миллион с лишним убытка. Будешь получать 1500 рублей по нарядам, пока нет штатного расписания. А придет штатная единица, будешь получать 830 рублей оклад плюс 30 процентов квартальной.
Да, не густо! Но здоровье дороже, соглашаюсь.
Собираю сварщиков. Объясняю им:
- Ребята! Котел из-за сварки в плачевном состоянии. Система горячего воздуха котла, сварные швы воздухоподогревателей, компенсаторов, в особенности в неудобных местах – кругом свестит.
Всю топку холодной воронки (низ котла) нужно вырезать. Умудрился сварщик Гриша Назаров сделать непровар до 40 процентов на стыках высокого давления. А денег на оплату этих работ нет. Этот котел, в Управлении говорят – золотой.
Перерасход выражается: один миллион двести тысяч рублей.
Короче, заработки повысить я не смогу.
Но по-честному быстрее размучаемся с этим котлом. У нас будут другие работы, более дорогостоящие по процентовкам, а, следовательно, и заработки повысятся. Начальство нас поддержит.
Работали мы все как черти в три смены. Я все три смены ставил и снимал сварщиков, облазил весь котел. Сдали. Затем взяли работы на ТЭЦ-1 в городе и в дербышках. Поднял у сварщиков заработки, дисциплину. Пить стали меньше. Я почти не стал пить. В карты, соответственно, вообще бросил играть. Уважать все еще больше стали.
Зовут теперь не «Боб», а Борис Николаевич. Посылают на курсы мастеров в Ленинград. Занимаемся. Мне очень трудно. Из всех мастеров только у меня 4 класса образования, а у остальных 10 классов, а у двоих – средне-техническое. Сдал на 4. Получил удостоверение. А через месяц снова приехал на курсы уже как дипломированный электросварщик, продляя диплом.
Но Иван Иванович Логинов, начальник лаборатории сварки «СТЭМа», поставил меня, как мастера, руководить группой дипломированных сварщиков – 17 человек.
Нужно было мне получить электроды, в Управление привезти. Я взял на машину четверых парней – разгрузить электроды (1600 кг). Но Иван Иванович сказал, что дадут только 400 кг легированных. Ребята попросились в кино, я их отпустил, думал, что мы сами с шоферами отнесем. А в последний момент шоферу принесли еще накладную на 1200 кг. Короче, мне с шофером пришлось таскать на себе не 400, а 1600 кг. Я устал и вспотел. Сел не в кабину, а наверх в кузов и простудился. В Ленинграде меня в больницу не положили. Пришлось ехать к матери в Дубровку, вызвать скорую помощь. Лег в больницу с температурой 39,5. Диагноз: экссудативный плеврит.
В течение двух недель мне откачивали жидкость и сбили пенициллином и стрептоцидом температуру. Собирался выписаться. Но были произведены в районе Дубровки сильные взрывы – взрывали накопившиеся и обнаруженные с войны боеприпасы. А в больнице повылетали стекла. Я с дури помогал стекольщикам стеклить окна в палате и вновь простудился. И пролежал я в больнице три месяца.
В трамвае еду: молодежь веселая, здоровая, с коньками в руках, а я думаю – не жилец. Еще 4 месяца в Казани у меня откачивали жидкость. Под ребра или под лопатку всовывают толстую иглу и шприцем высасывают гнойную жидкость цвета мочи. Замораживать не давал, правда, два раза очухивался на кушетке – терял сознание.
Врач говорит:
- Несколько человек вас таких, что не дают замораживать из 170 человек.
Выхлопотали мне путевку в санаторий Барановичи, отдохнул месяц. Врачи не разрешают загорать. Я плюнул на все и стал купаться и загорать в озере «Кабан» у ТЭЦ-1. Сначала шкура воспалялась, потом облезла одна, вторая и стал нормальный загар. Аппетит хороший, все время на ногах, на свежем воздухе. В Тубдиспансере не был год. Вызвали. Врач сильно ругался, что загоревший. Но когда сделала мне рентген, удивилась – даже снимки старые другим врачам показывала. Был инфильтрат в распаде 4 на 6, а остались незначительные очаговые тени.
Вайнкова К.А. отправили работать директором завода КВО в «Невдубстрой» (Кировск). Вместо него начальник Фирун Сали Борисович. Начальник цеха Березкин Илья Анатольевич. Мастера: Безруков Александр Матвеевич, Ганжин Александр Анатольевич. У меня стажируется техник по сварке Людмила Хошман. Все было хорошо, но приехал исполняющий обязанности главного инженера Удовиченко (Саратовский прораб), стал ко мне придираться. Однажды приказал мне идти договориться к строителям насчет трактора. Я отказался. Он пожаловался Фиируну. Я и с Фируном поругался, ответитв, что это в мои обязанности не входит. Он написал жалобу и просьбу снять меня с мастеров в Управление «СТЭМ» в Ленинград.
Меня вызвали в Управление, сказали там – завтра к 10 часам утра составьте отчет о своей деятельности как мастера по сварке на Казанском участке.
Я опрятно оделся, завязал галстук (я его никогда не носил). Зайдя в кабинет, где сидела комиссия, поздоровался и начал:
- В течение 4-х лет моей работы мастером по сварке у меня на участке не было брака, несчастных случаев. Производительность большая, и это не какая-то липа, которая, как вы знаете, допускается мастерами, а действительность, т.к. я веду учет сварочных работ в сварочном журнале. Производительность у меня большая, так как я при сварке жесткого каркаса применял пучек электродов. При обшивке короба горячего воздуха использовалось на 80 процентов полуавтоматическая скоростная сварка. Много было внесено мною рацпредложений. Единственное мое упущение, что я сделал газогенератор типа МГ на 10000 литров в час.
Присутствующие в комнате не только меня порицали, а проверив факты, убедившись, что это не простая моя болтовня, похвалили меня за хорошую работу:
- А руководство Казанского участка мы поправим…
Приехав в Казань через несколько дней, подают пакет мне и Фируну С.Б. В пакетах порицание Сали Борисовичу с тем, что нужно уметь работать с молодыми специалистами. Когда мы прочли оба письма, Сали Борисович говорит:
- Борис Николаевич! А Вы умнейший парень!
Без всякой иронии серьезно сказал. Я говорю:
- Сали Борисович! Дураком себя никогда не считал!
И больше он меня никогда ни в чем не упрекал. За исключением, как то сказал:
- Вы завоевываете у рабочих авторитет государственными деньгами.
В смысле, что много плачу.
Приехала Лида с Валериком. Говорит, что сделала большую растрату и должны ее посадить. Я ей пообещал денег для оплаты. Она говорит, что поздно – дело в суде. Тогда я попросил, чтобы она отвезла Валеру к моей матери. Лида так и сделала, отвезла его в Кировск.
Я посылал деньги теперь к матери.
Большие работы образовываются в Кирово-Чепецке на Вятке. Откомандировывают меня туда. В Казани вместо меня остается Люда Кошман.
Перед отъездом из Казани познакомился я с Таей Жуковой – девушка серьезная, неиспорченная. В период отпуска приехала она ко мне в гости. Я начальству сказал, что жена. Мне дали комнату. И мы поженились. Появился у нас сын Саша через три года. Тая, несмотря на то, что у нас не было детей, не работала. Я ей не намекал, а она не хотела работать. Получал я очень мало, порядка 1300 рублей. Из них 300 рублей высылали Валерию.
Сварщики в Кирово-Чепецке работали неграмотно – конструкции многие вело, деформировало, стыки колонн и крупные стыки циркуляционного паропровода разрывало. Было, короче, много брака.
Я организовал техминимум трехмесячный. Браки прекратились, повысилась производительность. Для того, чтобы работать мастером по сварке необходимо быть самому хорошим сварщиком.
Техники по сварке, не умея варить, не знают за сколько времени можно сделать тот или иной узел и не могут предвидеть где может произойти брак. Я никогда не был надзирателем над сварщиками, никогда никому не сказал, что «ты лодырничаешь». И, однако, всегда все работали, зная, что заработок зависит от них. Каждому на всевозможные работы сразу наряды выписать на монтаже практически невозможно. Но перед работой я всегда сварщику объяснял сколько это будет приблизительно стоить. Бывали неувязки из-за неправильных низких норм и расценок. Я всегда добивался у начальников аккордно прогрессивных нарядов, в чем начальство мне никогда не отказывало, зная, в нарядных делах я честен. Никогда не брал взяток, терпеть не мог подхалимов, а они нередко были.
В первый же день, прибыв в Чепецк, мои начальники Василий Степанович Магера с Звягиным Иваном (он был председателем профсоюзной организации), бригадиром и еще с кем не помню, пригласили меня выпить. Я понял из разговоров, что они меня прощупывают. Я им сказал, что ни в какие незаконные сделки я не вступаю. По разговорам я слышал, что Магера не чист на руку. Многие мастера и прорабы, пользуясь своей властью, имели большие деньги. Расценки были не твердые. Например: по расценкам я мог одному и тому же сварщику в месяц дать заработать от 1200 до 3500 рублей. Короче, работы были дорогостоящие и плохооплачиваемые. Работаю. У меня от 70 человек в нормальный период и в пусковой момент до 120 человек сварщиков. Блочной системы почти не было. Все всовывалось отдельными узелками и деталями. Сам я влачил нищенское существование, но никогда не брал ни у кого денег.
Начальнику лаборатории сварки Ивану Ивановичу как то на вопрос: «Как ты живешь, Борис Николаевич?», ответил ему:
- Очень паршиво с деньгами. Малые у нас оклады у мастеров. Дипломированные сварщики у меня получают самое малое 2000 рублей, а я получаю 830 рублей оклад, 415 командировочные и 30 процентов от оклада квартальную премию.
Он мне ответил:
- Ничего! Ты и со стороны имеешь!
Даже Иван Иванович мне не поверил! А не поверил, по-видимому, из-за того, что я однажды ему сказал:
- Что ты, Иван Иванович, командируешь ко мне ребят и в командировке указываешь – инженер-радиограф. Название громкое, лестное для них, но платить я им ничего не могу. Вот если ты будешь давать им командировку сварщиков или автоматчиков, я им смогу дать заработать.
Он мне ответил:
- Это умная мысль.
И присылал радиографов с командировкой сварщиков. Я им хорошо платил. Магера В.И. никогда не был против, так как участок в смысле браков всегда зависел от лаборатории. Например: Приезжают четверо светить стыки. Они от меня полностью зависимы материально. Если они сильно усердствуют, бракуют много стыков к вырезке, а значит и к пересварке, я им меньше плачу. А если они бракуют по божески, не злоупотребляя своим положением, то я им плачу тысячи по три, при этом говорю:
- Вы не забывайте Ивана Ивановича!
Он всегда ходил в одном стареньком костюмчике, хотя был большая Величина в полном и переносном смысле. Это был умнейший и громадной души человек. Его уважали все – от рядового сварщика до начальника Управления.
Бывали случаи. Я в постройкоме всегда занимался спортивной секцией. Не хватало у нас спортинвентаря: лыж, коньков, моторов лодочных и прочего. Отпускалось нам всего на квартал 10000 рублей – их не хватало. На участке было 400-450 человек. С ведома начальства выписывал ребятам фиктивные наряды. В свободное от работы время, в любое время после работы, кроме зимы, таскал на дорожку щук. Ходили с Таей в кино, на концерты. Раз попали с ней на гипноз. Сам выходил на сцену, был под гипнозом.
Увлекся шахматами еще будучи в Казани. Очень сильно играл в шахматы Ганжин Александр Антонович. Однажды, году в 1954, организовалась по ТЭЦ-1 хорошая команда. Совместно с эксплуатацией меня взяли играть с собой запасным на первенство пяти предприятий. Не помню их названий, но с последним мы играли с институтом нефтяников, кажется, и мне многие партии пришлось играть на последней доске. Выигрываю из них 50 процентов партий.
В карты я бросил играть когда стал мастером. В последний раз играл в карты в «очко» когда умер Иосиф Виссарионович Сталин в 1953 году. Я, не смотря на то, что был сильно болен, напился. Пять минут гудели заводы и наша ТЭЦ-2. Многие напились, проводив нашего Вождя.
Но как то, уже поправившись, я вышел на работу. У меня прогуляло несколько сварщиков из молодежи. Ребята мне рассказали, что ходят в общежитие какие-то блатные и обыгрывают наших хлопцев – их было очень много по амнистии по поводу смерти Сталина.
Я пришел вечером туда, где они играли в «очко» и хотел их разогнать, но блатные на меня окрысились и стали грозить. Тогда я сам сел играть. Помимо молодых играл Петр Федорович Лебедев (он сейчас живет в Светлогорске). Я их всех обобрал до копейки и когда блатные ушли, вернул деньги своим. Остальное пропили оравой монтажников.
Фирун Сали Борисович через несколько дней меня спрашивает:
- Что, Борис Николаевич, в картишки поигрываем?
Я ему объяснил, что сел проучить их.
- Да я в курсе дела! – ответил Фирун.
Мы тогда с Витькой Томилиным напились так, что ночью полезли с дури на парашютную вышку (75 метров) по связям – лестницы были сняты – обследовали трубу на самом верху, с которого, как рассказывали, упал матрос, споривший, что сделает стойку. Если это была действительность, то это было безумием, так как она была плохо закреплена и болталась. А мы там погорланили, зажгли носовые платки и сбросили вниз. Хорошо, что мы благополучно спустились. Вышка стояла на стадионе. Вспомнились праздники «Сабантуй» - это самый красивый праздник, какой я когда либо видел: Стрельба из винтовки, из лука. Борьба на поясах, перетягивание группами каната. Лазят по намыленному столбу за призами. Много всевозможных аттракционов. Есть и смешные: Посреди стадиона ставят табурет, на него ставят таз и наливают чуть не полный простоквашу. В простоквашу кидают «пятак»-монету. Кто достанет ртом – тому большой приз.
Вот хлопец наклоняется, погружает лицо с волосами в простоквашу – водит, водит башкой в тазу, поднимает морду и волосы встряхивает, вытирается, а весь стадион ржет от смеха.
Но вернусь в Кирово-Чепецк.
Каждый год езжу в Ленинград по два раза. Один раз курсы – передипломирование, другой – повышение квалификации мастеров. Находясь в Ленинграде, в выходные дни езжу в Кировск к маме с Валеркой.
Мать живет со старшим бухгалтером строительства 8-й ГРЭС Владимиром Антоновичем Стрелецким. Красивый, симпатичный, интеллигентный усатый дядька. Валерка растет красивым, развитым хлопцем. Его там любят, но сильно балуют. Учится неплохо, но с его способностями мог быть отличником. Ругаться постепенно бросил, забыл, отвык. Приезжал ко мне в гости в Чепецк в 1958 году на каникулы с мамой. Лида освободилась из заключения, хотела его забрать, но я ее отговорил. Оставила его у мамы. Так он, бедолага, и воспитывался без отца с матерью.
Сварщиков у меня много, много и дипломированных. Иванов Иван Семенович – лучший из них, «старичок», ему 50 лет. Лебедев Петр Федорович, Шульгин Павел, Крюков Володя, Макаревич Саша. Это отличные дипломированные сварщики. Трлих Саш я сделал дипломированными сварщиками, да, в последствии, не только их.
Много было отличных сварщиков без дипломов: Калинин Коля, Захарова Ира, Салтыков Гена и многие другие, впоследствии тоже ставшие дипломированными сварщиками. Много было отличных бригадиров и слесарей-монтажников. Их я не перечисляю, все равно дети мои их не знают.
За четыре года, проработав в Кирово-Чепецке мы все годы держали первое место по Управлению «СТЭМ» с переходящим красным знаменем – это о чем то говорит. Так же как и в Казани, не было брака и несчастных случаев. Салтыков, правда, сломал три ребра, падая в мельничную шахту, но он был в комплексной бригаде в тот момент у прораба Николаева Ивана Васильевича.
Главный инженер был Игнатов Дмитрий Иванович. Очень строгий, требовательный. Он мне всегда казался формалистом, я его недолюбливал. А сейчас, вспоминая, думаю: «Да! Он много ругался и требовал от нас в отношении мер безопасности. И теперь я уверен, благодаря ему, его культуре производства почти не было несчастных случаев.
Начальник участка Василий Степанович Магера был бывший экономист, настоящий делец, отлично разбиравшийся в финансовых дисциплинах. Умел доставать для участка деньги. Не забывал и себя. Был хороший хозяйственник и организатор.
Иван Васильевич Николаев был отличным грамотным инженером. Простой русский хлопец.
Мастера Криворучко и Ромашко – молодые труженики, работяги, без образования, так же как и я.
Строил не плохо Кирово-Чепецкую ТЭЦ. Предстоящие работы мы всегда решали за сутки вперед. Чтобы не было дергания рабочих в течение смены.
Отличный был механик Станислав Кротов на участке.
На монтаже переносные сборки сварочные. На площадке КВО электросварочные разводки. Ацетиленовые и кислородные были везде. В те годы на редких участках так было. С такими людьми очень легко было работать, делать большие дела.
В свободное время увлекся шахматами. Организовал сначала на монтаже, затем на всей ТЭЦ шахматные турниры. Взял там и там первые места. Дали мне третий разряд. Затем был турнир межгородской: химзавод, какой-то монтаж и ТЭЦ, где получил 2-й разряд и был допущен играть на областных соревнованиях в г. Киров.
Там я взял всего 1,5 очка из пяти. Плохо знал теорию. Купил книгу, но прозанимался очень мало. Поступил учиться в вечернюю школу в 6-й класс, пропустив 5-й. До войны окончил 4 класса. Учился два года, получив 3 тройки и 8 четверок. А предварительно сдавал экзамены для поступления в шестой класс. Русский диктант – 17 ошибок – «двойка». Арифметика – тоже «двойка». Второй экзамен русский – 2. Арифметика – 3. Учась в вечерней школе уже взрослым человеком, память, способности уже не те. Да и забот других много!
Сейчас все, что прошел в школе – забыл, два года учебы прошли зря. Пишу так же плохо, как и писал до школы. Во время учебы помнил морфологию и синтаксис, но сейчас все вылетело. Кое где ставлю точки и запятые. Дети у меня грамотные, разберутся!
Кончил 7 классов.
Вступил кандидатом в члены КПСС в 1958 году в Кирове. Очень волновался в кабинете Горкома – по-видимому, все волнуются. Стал требовательней к себе, серьезнее. Нужно было раньше вступать!
Однажды, проверяя короба горячего воздуха, обнаружил в местах плохой сварки или недоваренных местах сырые подтеки. Удивившись, откуда взялась вода в коробах, я влез в них и увидел пар, идущий со стороны трубы по газопроводам. Там, оказывается, строители в трубе грели воду, разводив раствор. Пар, идя по коробам, конденсировался и водой выходил в дыры и прочие плотности.
В вечернюю смену поставил более тридцати человек, организовав освещение, подмостки, леса. В течении смены все неисправности были устранены. Раньше же, на других котлах, лазило 10-15 сварщиков в течение двух, а то и более месяцев, подваривая все эти дыры. И все равно сдавали в эксплуатацию обманным путем, забивая отверстия в неудобных местах шлаковатой, разведенной с жидким стеклом. Дело в том, что опрессовывались короба запуском в них мешками меловой пыли, которая вентиляторами прогонялась внутри коробов и, выходя наружу, пыль оставляла меловой белый след. Если сварка была в нахлестку, то места пропусков были видны. А в большинстве случаев трудно было определить, откуда сыпался мел. Бывало так. Из отверстия одного короба мел выдувало на другой короб. Этот короб, из которого дул мел, был чистым, а другой, на который сыпались частички мела, был белый, запыленный. И варили там, где не надо было варить. И впоследствии приходилось буквально каждый сантиметр коробов прощупывать руками – откуда дует воздух?
А сырые места после конденсата пара сварщики тут же подваривали и они сохли. Короче, вместо двух месяцев опрессовки, сдавались короба в течении смены.
Я подал рацпредложение опрессовку металлических емкостей производить паром. Рацпредложение приняли. Деньги получил. Но нигде по Советскому Союзу опрессовку таким образом не проводили. Игнатов, главный инженер, мне сказал:
- Недостаток моего предложения – коррозия металла, ржавчина.
Ржавчина была, но практически незначительно.
Два месяца бьемся с наладкой (впервые на монтаже). Сварка автоматическая стыков циркуляционного водовода диаметром 1600 мм, толщина 8 мм. Согласно технологии сварки ничего не получалось. Обечайки длиной 7,5 метров, на каждой 5 стыков поперечных и один продольный изготавливались в течение полугода и лежали на открытом воздухе ржавые. На нормальных режимах сварка получалась с порами или был непровар, стыки были без скоса кромок, между кромками ржавчину не вычистить. С подкладными подушками с внутренней стороны ничего не получалось. Я разработал следующую технологию автосварки:
На кантователе с редуктором обечайка вращалась с такой скоростью, чтобы электросварщик ручной сварки электродом диаметром 6 мм марки УММ-7 (скоростные электроды, выдерживающие большую силу тока), находясь во вращающейся обичайке, варил при силе тока 400 ампер беглый проварочный шов, к которому впоследствии автоматом накладывался шов снаружи. Т.е., соединяя шов ручной сварки с автоматической, одновременно выплавлялись окислы (ржавчина), выплывающие в шлак. Но в этом шве были поры. Чтобы не было пор, менялся режим сварки с таким условием, чтобы вторым слоем расплавить предыдущий. Общий шов получался чистый, без пор при обследовании металлографией и на снимках. Стык варился в общей сложности 14 минут, ручной сваркой 160 минут. Ребра жесткости варились полуавтоматической сваркой, ставились для прочности полукольца из швеллеров через 750 мм. Всего трубопроводов от ТЭЦ до реки Вятка на береговой насосной было 2400 метров две нитки.
Короче, сварщиков понадобилось бы в 9-12 раз больше, чем у нас было. Мы выиграли во времени, в людях, в деньгах. Зарабатывали сварщики у меня хорошо.
Правда, был такой случай:
Подходит ко мне сварщик Беленович Гена и говорит:
- Крюков Володя, сварщик, не работает и других подбивает, чтоб меньше варили. Дескать, мы и так много делаем, и процентовок хватит нам на зарплату.
Я подошел к Крюкову, поговорил с ним, предупредив, что в следующий раз, если он будет творить такое же, я его накажу. Крюков ответил мне, что ничего он не боится, намекая, что они друзья с начальником Магерой. Работ в тот месяц было много. Крюков стал работать хорошо, я забыл наш разговор и в конце месяца закрыл ему как и всем не менее трех тысяч рублей. А он парень принципиальный, беря наряды, говорит:
- Ты обещал меня наказать?
Я удивился, говорю:
- Ты что, серьезно?
- Да! – говорит, - серьезно!
- Ну, раз серьезно, пойдем считать, что ты наварил за месяц.
Насчитали мы с ним на 1200 рублей. Закрыл наряды, отдал ему.
Через день он заходит к нормировщику и говорит:
- Илья! Сколько нужно выписать наряд, чтобы с прогрессивкой вышло 3500 рублей?
Он меня не видел, я стоял за дверцей шкафа – искал сертификаты. Я вышел из-за шкафа, спрашиваю:
- Какой еще наряд? Какая прогрессивка?
Взял у него из рук наряды, зашел к начальнику и с возмущением ему сказал:
- Василий Степанович! Вы меня дискредитируете, как мастера. Вы пишите липовые наряды Крюкову. Я буду жаловаться в Управление.
Магера отказался, что обещал Крюкову. Наряды остались с этой суммой 1200 рублей. Но Магера стал меня преследовать. Скоро, идя в отпуск, мне вместо месяца дает отпуска 18 дней. Вывешивает выговор за несвоевременную сдачу в эксплуатацию обшивы котла с вычетом 500 рублей премии. Вот я и психанул на свою шею.
Едем с ним и с инженером-экономистом в Ленинград. Обедали в ресторане. Я его спрашиваю:
- Мен что, Василий Степанович, уезжать на другой участок? Ты, - говорю, - не прав! Живешь с Крюковым? Хорошо, соседи, пьете вместе, это дело Ваше, я не вмешиваюсь. Но Крюков сам на работе обнаглел и людей подбивает, дисциплину разлагает.
Рассказал ему, как было. Мне говорит:
- Николаевич! Давай все забудем, ты меня как мастер устраиваешь.
Вернулись с семинара, висит приказ: мастеру по сварке согласно штатному расписанию 950 рублей, а оклад был 830 руб. Вот тебе и фунт изюму!? Честно работал – оклад 830 руб. Пустил начальнику лащеца – 950 рублей. «Дайка, - думаю, - Василий Степанович, я с тобой сделаю большую шутку».
Беру как то в конце месяца и закрываю наряды Крюкову однообразной работы, явно «липы», на сумму пять тысяч рублей, чтобы увидеть эффект. Захожу в кабинет к Магере и говорю:
- Василий Степанович. Вот я закрыл наряды. Посмотрите, пожалуйста.
Наряд Крюкова сверху. Он глянул на сумму наряда, заулыбался, говорит:
- А что? Это Крюков заработал? Я не возражаю, пусть получает!
И пишет «Бухгалтеру. Оплатить». Я рот открыл от удивления. А он хохочет. Вот это я над ним подхохмил!
А Беленович Гена мне сказал, про Крюкова, что это человек всегда с готовой улыбочкой на лице. От кого в зависимости, с ней всегда встречает. То зовет выпить, то яблочками угощает. А я с дури как то занял у него 400 рублей – на костюм у меня не хватало. так был не рад. Три раза отдавал ему деньги и три раза его жена приносила их ко мне обратно пока меня не было дома. Я уже психанул – не знаю, как мне отдать ему деньги. Облаять его неудобно, не хочется портить отношения со своим рабочим. А сварщик он неплохой, правда, без диплома.
Был у него День рождения. Так я ему за его же деньги купил и подарил часы. Отправил его на дипломирование. Он не сдал, понизили ему разряд. Он рассчитался и уехал.
Приезжал на пуск котла еще один мой помощник мастер по сварке Сташенко Толик. Он приехал с Ленинградского участка. Ребята его называют «лошадиная голова». Много не лестного о нем рассказывали как о мастере, но я ничего плохого в нем не нашел. Он был хороший хлопец.
Раз он плохо закрыл наряды сварщикам. Сварщики пожаловаоись мне. Я им добавил, не посоветовавшись с Толиком. Он подошел, об этом ко мне сказал. Дя, я был не прав. Нужно было ему сказать, чтобы он добавил сам. Втроем работаем: Катюша, Толик и я. Всем нам работы на три смены хватает. Приезжает к нам толкач из Управления Кутепов (зам. главного инженера). Вмешивается в действия мастеров, придирается к нам. Он когда-то работал в Дубровке и придумал, чтобы быстрее варить обшиву давал 10 рублей наличных за сварку одного листа. Обшиву варили и вправду быстро, но очень плохо, не говоря о том, что листы отлетали целиком некоторые. То же самое он предложил делать мне. Я отказался, объяснив ему, что обшиву мы варить отдаем аккордно и сдаем ее быстрее и качественнее.
Так он за это на меня окрысился и стал придираться. А дело было в том, что нас трое мастеров. Двое, Катя Деревянко и Сташенко с дипломами. И меня решили снять. Был приказ свыше техников ставить взамен мастеров-практиков. Приехал начальник лаборатории Иван Иванович Логинов. Под нажимом Кутепова стал давать мне по работе неуместные советы.
Я ему ответил:
- Иван Иванович. Вмешиваться в мои действия бесполезно. Все, что я делаю, я делаю разумно, быстро, экономично и качественно.
Он рассвирепел, стал на меня кричать (Не выполняешь распоряжений. Выгоню с работы. Сниму с мастеров…).
Я ответил:
- С мастеров Вы меня не выгоните. Сейчас, в данный момент, Вы без меня котел к сроку не заварите и не сдадите. А когда котел кончим, я и сам уйду.
Это слышало все начальство в кабинете. Когда я ушел, Кутепов поставил вопрос – снять меня с мастеров. Но все руководство участка и Иван Иванович его не поддержали, согласившись, что без меня им котел вовремя не сдать. Котел мы сдали вовремя с оценкой «хорошо». Сташенко рассчитался. уехал на Украину.
Мы с Катей едем на семинар в Ленинград. Собрали всех мастеров по сварке с участков и главных инженеров по поводу браков по сварке.
Выступал Иван Иванович, разбирая крупные недостатки и браки на всех участках. Браков по сварке не было только у меня. Так вместо того, чтобы меня поощрить, он сказал:
- Характерно, что нет браков на Кирово-Чепецком участке.
И посмотрел на меня. Я психанул, встал, вышел за дверь, хлопнув ей. Поднялся на шестой этаж, зашел к главному инженеру «Севзапэнергомонтаж», объяснил ему, что хочу работать у них мастером. Он мне ответил, чтобы я зашел после обеда. После обеда он принял меня на работу мастером.
А дело было вот в чем. Он поднял трубку и позвонил к нам в лабораторию сварки. Там был заместитель лаборатории Киселев Александр Трофимович. Главный спросил Киселева, что я за мастер. Киселев сказал правду обо мне, хвалил меня. И меня с удовольствием взяли.
Поговорил с ребятами с «Севзапэнергомонтажа». Мне посоветовали, чтобы я работал, точнее, числился не мастером, а откомандировали меня как бригадира сварщиков. У мастеров оклад 1110 рублей, а бригадиром буду иметь не менее 2500 руб.
Мне дали командировку Ижма-Инша на Север. Приехал я в Кирово-Чепецк, рассчитался. Пришлось вернуться в Ленинград за дипломом. Прощался в лаборатории с ее работниками, зашел Филиппов – главный инженер «СТЭМа». Увидел меня, Киселеву говорит:
- Ну-ка, давай Медведева мастером на Ленинградский участок.
Киселев улыбается:
- Перешел Медведев к соседям в «СЗЭМ».
Филиппов кричит, ругается, как это без его ведома меня отпустили. Иван Иванович говорит:
- Ничего! Скоро нас, «СТЭМ» и «СЗЭМ», объединят вместе и Медведев будет работать с нами.
Провожали меня в Ленинграде из ресторана. Я им трепался, обещал прислать шкуры белых медведей с Севера. Иван Иванович смеется.
В Кирово-Чепецке провожали меня почти все сварщики. Очнулся я, протрезвев, в поезде. На верхней полке лежало шампанского, водки, вин и всякой закуски полно. С пассажирами пили. Один из пассажиров сказал:
- Так провожают только отличных людей.
Плохо, что Тая не работает. Можно было поступить на химзавод, но там очень мало платят. Высылая Валерке с мамой, нам бы ничего не оставалось. Тая с Сашей остались ждать меня в Чепецке.
Приехал в Ижму, отметился у секретаря, чтобы выслали мое партийное дело и откомандировали меня в Инту. В Инте всего 7 человек сварщиков, а сварки невпроворот. Здесь же и Беленович Гена с женой, она у него тоже сварщица. На участке Ижма-Инта большой перерасход зарплаты. Платят почти голый тариф. Это на севере, где на стройке и в любой организации люди получают хорошие деньги? А у меня Тая с Сашей сидят дома, я им совсем мало оставил. Да и у меня деньги заканчиваются.
Посмотрел я, в машзале уйма стыков и фланцев невареных. Сказал начальнику участка Панькину, что буду варить и сам, помимо бригады. Вкалывал, не разгибаясь. Расценки слабые – вырабатывал на 2200-2300 рублей. Нужно отослать из них Валерке с мамой и Тае с Сашкой. И самому нужно жить очень экономно: все дорого на севере, не хватает на питание.
Праздновали 1 мая у Беленовичей. Вдруг Генка куда-то пропал… Затем Катя его нашла, приходит ко мне, говорит:
- Борис Николаевич! Генка играет в «очко», проигрывает деньги.
Я нашел, где играют. У Генки трясутся руки, круглые алчные глаза. Держит плохую какую-то карту, бьет по банку! – Проиграл. Снова и снова бьет на любую карту все по банку и проигрывает.
Я еле вытащил его из-за стола, успокоил. Он проиграл около 4-х тысяч, но денег на книжке у него было много. Я у него отобрал деньги, что еще остались, и, успокаивая Катю, сел играть сам. Но игра у меня не получилась: Генка мешает – вырывает карты, подсказывает. Катя тоже над душой стоит. Я тоже проиграл его денег рублей триста и вылез, не стал играть. Катя и на меня ругается. Думаю, как будут деньги, отдам ей эти триста рублей. Получаю получку, иду играть в «очко», чтобы отыграть Генкины деньги. и проигрываю свою получку. Занял триста рублей, иду снова играть. Игра очень крупная, что можно сделать на 300 рублей? Ставлю на банк 30 рублей. Леша Лебедев (слесарем у нас на монтаже работает) говорит:
- Давай и я кину 30 рублей.
Я соглашаюсь. Снимаем банк на двоих более двух тысяч. Затем еще и еще несколько банков. Всего снял двенадцать с лишним тысяч, но банковали на двоих с Леней. Вижу, что деньги Белиновича и свои вернул – уехал домой. Послал тысячу рублей маме и Тае (Тая была в гостях у мамы). Отдал Белиновичу 400 рублей. В это время Катя, жена его, была на курсах в Ленинграде. Генка устроил пьянку в гостинице. Хвастался перед бабами, что он миллионер – и все эти деньги пропил. Знал бы, что он эти деньги на книжку не положит, не отдаст Кате, я бы лучше их домой отослал.
А он, скотина, еще пьяный хвастался:
- Мне «вышку» дали!
Это значит расстрел по-ихнему. Он, оказывается, сидел 10 лет. Расстрел ему был заменен как несовершеннолетнему этим сроком.
Я его после спросил, так вот что он мне рассказал. Он был в плену в Германии. Освободили их американцы. Пробираясь с другом в русскую зону (они были вооружены), наткнулись на склад с вещами. Пробрались в склад, набрали два чемодана. Часовой не заметил их, а заметил разводящий с патрулем. Здесь их и задержали. Генка выстрелил из нагана в разводящего, убив его, а часовой растерялся, и они убежали. А после, якобы, его товарищ обманным путем отобрал оружие и его сдал военным.
Но, когда он рассказывал это, его глаза так бегали по сторонам, что я ему не поверил, а подумал, что он, наверное, сам сдал товарища и хотел взвалить свою вину на него. Мне он совсем противен стал. Слизняк! Я больше с ним даже не здоровался. Убил, гад, русского солдата!
Интересно! О хороших людях почти ничего не написал, а о таком исписал столько строк! А я с ним пил и жрал!
Какой был умный человек Иван Иванович Логинов! Он меня предупреждал, что этот человек паршивый!
А у меня беда! Сильное обострение моего хронического остээмелита. Пролежал в больнице больше месяца. Дал согласие на операцию – чистку кости, но в последний момент передумал. Нужно после операции до трех-четырех месяцев не работать. Выписали меня на работу с больной ногой ввиду отказа от операции. Пока я лежал в больнице вместо меня прислали из Управления мастера Щедловского. Ввиду этого я уехал из Инты в Ижму. Начальник Александров мне говорит:
- Мы не можем сдать гидравлику котла. Щедловский смотрел, сделать ничего невозможно. Что делать?
Я пролазил весь котел. Ситуация – хуже ничего не придумаешь! Экраны заварены отвратительно, много стыков подварили, а семь стыков за колоннами заварить невозможно. Котел, по-существу, нужно вест резать, переделывать. Это пахнет большими неприятностями вплоть до самого управления «СЗЭМ».
Как-то Тарапунька задает Штепселю вопрос:
- Какая самая большая станция в СССР?
Штепсель отвечает:
- Ижемская…
- Почему?
- Потому, что три года пускают, а пустить не могут! – отвечает Штепсель.
И с доставкой оборудования было плохо. И руководство допускало много ошибок. И никто не хотел там работать из-за низкой оплаты.
Взвесив все это. я Александрову сказал:
- Сделать можно! Дайте мне отличного резчика, двух слесарей и чтобы никого не было на котле.
Он очень удивился. Переспросил:
- За ночь неужели Вы сделаете?
Я ответил:
- Сделаю!
И сделал! К утру была сдана гидравлика котлонадзору. Правда, я грубо нарушил правила котлонадзора. Но выхода у меня не было, да и греха большого не сделал. Как был заварен котел, он долго бы в эксплуатации все равно не проработал бы.
Я свищи подваривал изнутри, прорезая шов с противоположной стороны, а затем заварил прорезанные места. Страшно неудобно было варить. Хорошо, что не просвечивались ампулой стыки. Но авторитет я заимел громадный у начальников и у рабочих.
Узнал я, что в Сыктывкаре ведется циркуляционный водовод 2 км протяженностью, очень много сварки, а, следовательно, и много работы и можно заработать. Попросился и прибыл в Сыктывкар.
А срок моего кандидатского стажа уже 1 год и 4 месяца. Мое партийное дело потеряли. Оказывается, его послали в другую Ижму (где-то есть еще). Я писал трем знакомым партийцам, чтобы мне выслали рекомендации в Партию, но ни от кого не получил. Впоследствии оказалось: Иван Иванович Логинов, пока я ездил по Северу, умер, а двое (Зайковский и Северюхин) из Кирово-Чепецка уехали. Мне продлили еще стаж на 1 год.
Сыктывкар
Варю по 20 стыков циркуляционного водовода диаметром 830 мм (толщина 8 мм) в сену. Трубы изготавливают из листа, вальцуем. Листы шириной 1,5 м. Сделал приспособление кантовать обичайки труб. Приехал начальник Александров, проверил по нарядам и на месте количество сварных стыков, очень удивился – варили обычно восьмисотки 4-5 стыков в день. У меня стали хорошие заработки.
А по месту в траншею укладывали обичайки труб прямо в воду. Траншея шла на реку не в земле, а в сгнивших опилках и щепе. Там лесозавод и при нем маленькая ТЭЦ. Стыки по метру варил, сидя на трубе, пол стыка проваривал изнутри (для этого вырезался сверху лаз), а верхняя половина проваривалась снаружи. Гидравлику не делали, сразу пускали воду. Три стыка потекли только со всей трассы. Подварил только в морозы, когда вымерзла вода в траншее. Вырубили лед и подварили.
Жили и работали бригадой в бараке. Бригадир был Саша, не помню фамилии. Ему всего было 20 лет, как мальчишка. Работал замечательно. У него был 6-й разряд. Так же как я начал работать мальчишкой. Приехали ко мне Тая с Сашей. Сняли квартиру и жили месяца два вместе. Сашка начал ходить. Плотненький, хороший пацан, коренастый, как мать. Ругала меня, что я так работаю и сильно устаю. Вскоре она уехала, боясь, как бы в Чепецке не заняли комнату.
Я перешел в общежитие. Стало совсем скучно: работа, а дома пойти кроме как в кино некуда пойти, да и некогда. Зима. Холодно. Греться ходим на котел с ребятами. На котле работает водосмотром девчонка в очках. Очень веселая, с исключительно красивой фигуркой и ножками. Шутим, треплемся.
Однажды пригласил ее в кино. Свободные вечера стали проводить в основном вместе. Она не думала, что я женат, не знала – я ей не говорил.
Тинтюков, главный инженер ТЭЦ, мне предлагал все условия, чтобы я остался у него работать. Но по окончании работ я уехал в Ижму. Из Ижмы я. чтобы не расстраивать Лену сразу написал ей, объяснив, что я женат. Она ко мне очень привязалась, привыкла, а посему приехала ко мне в Ижму. Просила, чтобы я ее куда-нибудь увез, а затем оставил. Я ее обнадежил и уехал в Ленинград в отпуск к маме с Валеркой. Пробыв месяц в отпуске, я явился в Управление СЗЭМ за командировкой. Мне предложили ехать работать мастером по сварке в Каряжму под Котлас. Я стал отказываться. ссылаясь на малый оклад мастера. Мне предложили ставку прораба 1400 руб., семьсот рублей командировочных и 30 процентов от оклада. Я согласился и уехал в Каряжму. Согласно уговору написал письмо Лене, и она приехала ко мне. Устроил ее с жильем и работой.
Повел грамотно, хорошо сварочные работы, а уезжать надо к Тае с Сашкой. У нашего начальника котельного цеха жена закончила сварочный техникум и не работает. При разговоре я понял, что занял ее место. Мне как раз это нужно. Я подал заявление на расчет. Был как раз в Каряжме главный инженер Управления. Он мне сказал:
- Медведев. Зачем Вы рассчитываетесь! Вы же за границу не едете? Выбирайте любую точку в СССР, где есть у нас участки, мы Вас отправим.
Мне люди посоветовали Ригу, я туда и попросился.
Рассчитавшись, Лена стала меня просить, чтобы я ее взял и оставил в Риге. Я так и поступил. Приехав в Ригу, узнал, что у главного инженера Прибалтийского управления товарища Ремез лежало указание, чтобы дать мне жилье, вплоть до г. Риги, что Медведев является лучшим сварщиком и мастером СЗЭМ, ни в коем случае не допустить, чтобы он рассчитался.
В Риге я не могу ее прописать, а, следовательно, и устроить на работу. Прошусь в пос. Светлый под Клинград. Приезжаем в Светлый, прописываю, устраиваю на работу. Сам беру расчет. Меня Ремез не отпускал. Я мотивировал, что нужно вступать в партию и уехал в Белоруссию.
Минск. 1961 г.
Оформился в Минске в БЭМ (Белэнергомонтаж). Откомандировывают меня временно в Витебск сварщиком. «Как появится нужда, переведем мастером». Живу в гостинице. Там встречаюсь с Соколовским Леней, он тоже в БЭМе работает. Написал как-то, беспокоясь, письмо Лене. И на это письмо она приехала ко мне сама, в положении. Я стал между двух огней. Тая ждет с Сашей, а у меня здесь тоже будет ребенок. Сильно мне жалко стало Лену. Молода она, не опытна, в таком тяжелом положении. Расстраивать нельзя. И я решил: Тая более умудренная жизнью, старше, опытнее и живет на месте, имея хорошие жилье и специальность – она бухгалтер.
Я Тае написал, чтобы не ждала. Она заказала телефон междугородный, я ей ответил тем же.
Начальство ввиду того, что у меня будет ребенок, откомандировало меня в Полоцк. Только там было жилье, зато не было работы. И стал я получать тариф. С деньгами ерунда, сплошная нищета. Поговорил с Черенко, главным инженером. Он меня откомандировывает в Картуз-Березу мастером, 120 оклад. Родился у нас Олежка. Лена с ребенком работать не может. А тут как на грех с нового 1962 года снимают на участке командировочные. Деньги мне надо высылать маме с Валеркой и Тае с Сашкой. Я вновь рассчитываюсь, оформляюсь в ЮТЭМ (Южтеплоэнергомонтаж) и прошусь в Полоцк. Приезжаем в Полоцк.
Полоцк. 1962 год.
Оформляюсь в ЮТЭМ в Киеве, живу там неделю. Сваркой командует главный сварщик Шендерей, вместе учились и получали дипломы с Иваном Ивановичем Логиновым. Я ему рассказал, что Иван Иванович умер. Проверил он у меня диплом сварщика, трудовую книжку. Спросил, почему не хочу работать мастером. Я ему объяснил – паршивое положение с деньгами.
Шендерей попросил меня, чтобы я помог в Полоцке мастеру, которого он пришлет. И вот приезжает Григорьевич (только запомнил его отчество). Он инженер, но по сварке нигде не работал. Я ему объяснил, что нужно при расценке нарядов сварщиков брать самые высокие расценки фактические, чтобы не врать, завышая объемы. Он на меня подозрительно посмотрел и не стал ко мне обращаться за советами – не поверил. И очень напрасно, вскоре он убедился в этом. А я, просмотрев все сварочные работы и расценки, попросился варить ширмовый пароперегреватель легированный. Это была самая трудная сварка, да и сейчас тоже стопроцентный контроль: в начале магнитографией, затем просвечивание. Ни один сварщик за эту работу не брался. На прибалтийском участке был брак 80 процентов, на других участках – 40-6- процентов брака.
Я когда стал варить, у меня процент брака был 8%. Вспомнил имя мастера, звали Александр Григорьевич. Он мне говорит:
- Вы, товарищ Медведев, давно не варили, поэтому у Вас большой брак.
Стали варить другие сварщики – у них был брак 18-34%. Вновь меня поставили варить ширмы, но брак 7-8% так и идет.
Александр Григорьевич ругается, что не делаю я предварительный подогрев стыков перед сваркой или делаю не по режиму. Я ему объясняю. что подогревая стык перед сваркой да плюс тепло от сварки дают перегрев металла, металл начинает кипеть, образуются в шве поры. Он слушать меня не хочет. Мы, сварщики, варим ему образцы, показываем в изломе сварного шва поры – он слушать не хочет, говорит, что плохие электроды.
В конце концов приезжает из Киева Шендерей. Интересуется. почему браки. Я ему тоже объяснил, сказав, что сварщики у меня, когда я работал мастером, тоже жаловались на поры при прогреве стыков автогеном перед сваркой. Предложил ему:
- Давайте 5 человек сварщиков будут варить образцы с подогревом и 5 сварщиков без подогрева.
Так и сделали. Результат: кто варил без подогрева – у одного брак, а те, кто варили с подогревом – у всех брак. Убедившись в моей правоте, проверив образцы в лаборатории ЮТЭМа Шендерей даже советовался в институте Потона в Киеве. Вышла инструкция по всем монтажам СССР легированные стали толщиной стенки до 10 мм подогреву перед сваркой не подлежат. Вот тут уж над душой у меня Александр Григорьевич не стоял. Увеличилось количество сваренных мною стыков и улучшилось качество. Теперь у меня из всех сварщиков был самый малый брак 1,5%. Заработки у меня ежемесячно с командировочными более 300 рублей. От мамы получаю письма, что с деньгами плохо. Я ей пишу, что пока, мама, больше высылать не могу. А она мне отвечает, чтобы я хоть сколько-нибудь выслал… Оказывается, Лена уже 4 месяца не высылала денег ни Тае, ни маме. Я психанул, узнав это, и добре ее облаял. Она мне в ответ:
- Мне надоели твои дети! Я высылать им не буду.
Я ей ответил:
- Когда выгоню тебя, тоже тебе высылать не буду.
Стал высылать деньги сам. Она мне стала устраивать скандалы и упреки. В комнате все время грязь, Олежка грязный. Платит 20 рублей соседке, чтобы смотрела за Олежкой, а сама все ищет работу.
Приехала ее мать, все время разговаривают по Коми.
Раз прихожу с работы. Олежка сидит на полу, игрушки и печенье в говне. И он в рот такую печенину сует. Пришла Лена. Я ей набил морду хорошо. Кричит мне однажды:
- Я тебя заделаю!
Теща через некоторое время уехала. Я Лене говорю:
- Лена! Ты делаешь и себе и мне плохо! В горячке я тебя пьяным или убью или покалечу. Ты лучше уезжай!
Она ответила:
- Хорошо. Я с получки уеду.
Я учился в 9 классе вечерней школы, она мне до этого кричала:
- Мне не нужна твоя школа, не нужно твое мастерство. Работай сварщиком!
Я бросил школу и стал работать сварщиком. Получил получку, отдал ей. Но потом попросил 50 рублей играть в «очко». Она не давала. Я ей пригрозил, что заберу все. Тогда она мне дала, сказав, что назавтра заказала такси до Полоцка. Я пошел играть, проиграл эти 50 рублей. Пошел домой еще взять денег. Лены дома нет. Вышла от соседа. Я ее спрашиваю:
- Что, Отомстила?
- Да! - говорит.
А у меня как камень с плеч свалился. Стало на душе легче. Теперь хоть предлог есть ее выгнать и никакой жалости. Сначала, как ее выгонял, было как-то неудобно и жалко.
Забрал все деньги, пошел играть в карты, вернул свои и немного выиграл. Прихожу домой, взяв водки. Выпили, ее вырвало. Я ей говорю:
- Впрок тебе даже расставание не идет.
Вещи у нее все уложены, связан багаж. Она куда-то вышла. Я стал искать фотографии и, разрезав один узел, нашел их. Там же нашел бумажку, что ей будут платить 5 рублей как матери-одиночке – даже пошла на такую низость. Когда она вернулась, то зашивать узел не стала, а попросила, чтобы я ей его выслал.
Я ей отдал всю получку. Она говорит6
- Давай все!
Я ей отдал выигрыш. она опять мне говорит:
- Давай все!
Я ей отдал, и она взяла даже мелочь!?
Пришло такси, она ушла. Я закрылся на замок, пью водку. Стук в дверь, она в дверях:
- Ты и проститься не хочешь?
Я ей говорю:
- Обойдешься! Езжай!
Никакого сожаления. Генка Шурдяков пришел, просил проводить ее. Я и не вышел.
Денег у меня ни копейки. Занял, пошел играть в «очко» и, как всегда, у меня деньги. А вскоре приезжает мама с Валеркой. Лена заезжала к ней, а затем уехала в Сыктывкар. Мама сильно ругала меня и расстраивалась. Я ей объяснил все.
А я обнищал – нечего мне и одеть. При выигрыше заказываю костюм в ателье, с ног до головы одеваюсь. Мама делает всякие настойки, варенья, соленья. Просится остаться в Полоцке. Я ей объясняю, что здесь мне оставаться неудобно. Получу где-нибудь на другом участке комнату и тебя вызову.
Девки и бабы липнут на меня как на мед. Мама только улыбается:
- Такой же ты как и батька. И бабы также любят.
У мамы создалось впечатление, что я все время такой богач. А мне везет, когда я один. В карты я столько времени не играл.
Партийное дело мое затерялось где-то, да и вступать в нее я недостоин. Третью семью бросил!
Теперь уже никогда не женюсь! Хватит!
А Александр Григорьевич, мой мастер, делает «чудеса». Организовать работу не может, а по расценкам платит не по завышенным, как я ему советовал, а наоборот. Сварщики ропщут, заработков нет, а гонят, не обращая внимания на брак.
Питательный трубопровод запороли, все стыки порезали. Варили сумасшедшим током, чтобы быстрее, но электродами ООМ-5. А они сильного тока не выдерживают. На поверхностях нагрева тоже есть много брака.
Добрался он и до меня. Снял мне 35% за подогрев, а это вместо 300 рублей получается 200. Я сделал доброе дело и себе на шею! Можно было варить без подогрева, но об этом никому не говорить. А в наряды подогрев писать и получать 35%.
Приехал на участок сварщик Перепелица Володя. Под брезентовую спецовку одета чистая зелененькая рубашка и галстук. Высокий, здоровый, представительный. Подошел, посмотрел мои стыки на ширмах.
- Кто варил? – спрашивает.
- есть, - говорю, - у нас некоторые, умеют варить.
- Да! Заварено как автоматом! Но я буду варить главный паропровод!
Прозвал я его «профессор». Прошло несколько дней. Блоки паропровода начали собирать. Я бригадиру говорю (чтобы Перепелица слышал):
- Начальник участка сказал, что главный паропровод будет варить Перепелица.
Володя подскочил, спрашивает:
- Так и сказал?
- Да! Так и сказал! – отвечаю.
Смотрю, Володя потащил настраивать кабель на паропровод. Нашел напарника. Вдвоем на жаре под палатками варят. Пот идет из него градом – и галстук снял. Как-то, проварив несколько дней, подходит ко мне:
- Надо меняться, по очереди варить. Иначе там сдохнем с этим паропроводом.
Я ему:
- Ты же говорил, что паропровод будешь варить только ты?...
Оба смеемся.
при сварке тр. поверхностей нагрева у меня брак всего 1,5%, у ребят 7-8%. Поругался я как-то с начальником Гончаренко. Он мастерам подсказал, чтобы меня наказали в зарплате. Раз так, я стал жать на всю катушку. Варил ежедневно по 82 стыка целиком два коллектора ширмового паронагревателя, не боясь, что снимут еще расценки. Думаю, если снимут – рассчитаюсь.
Выполнил норму на 440%, заработок около 500 рублей. Было собрание профсоюзное (я на нем не был).
Гончаренко выступал, говорил:
- С Медведева нужно брать пример. Мы хотели его наказать в зарплате, а он по расценкам дал 450%.
мастер Александр Григорьевич делает глупость за глупостью. Я ему подсказываю – он советов моих не слушает. Принимал у нас котел инспектор котлонадзора Релиф Иванович – очень дотошный и требовательный. И сдавали они котел три месяца, но это было уже без меня. Работая последний месяц, у меня снимают расценки еще на 35%, и главное, сказали об этом почти в конце месяца. Я вижу, что у меня не получается заработка, стал варить пароперегрев одним швом очень быстро, а заключение рентгенологов хорошее, шов чистый. Я вновь хорошо заработал, хотел рассчитаться, но мне предложили командировку в Минск.
Минск. 1962 год.
Живу на ул. Энергетической в общежитии. Познакомился на танцах с красивой девчонкой Валей, у нее была сестра Люда. Проводил их домой. Жили они на Филатова дом 3 или 4. В нем жил лучший футболист Белоруссии Малафеев Эдуард. Договорился с Валей о встрече, она пообещала, но не пришла. Я зашел к ней домой, спросил у сестры, где Валя. Она мне сказала что-то неопределенное. Я сестре сказал, пусть Валя придет в субботу на тоже место, где мы договаривались в прошлый раз. Встретились. Уж очень хороша! Все мужчины и хлопцы внимание только на нее. Она сначала нехотя ходила со мной, уж больно много у нее было поклонников. Сестры ее ругали, расхваливая меня. Она постепенно стала ко мне привыкать, а затем влюбилась. Я же, наоборот, чем больше ее знал, тем больше охлаждался к ней и ходил с ней только затем, что лестно мне было: все завидовали, только ее одну пускали ко мне в общежитие вахтеры. Пока она шла по длинному коридору, ребята, завидев ее, останавливались, впившись в нее глазами. Где бы мы ни были: в трамвае, в кино, в троллейбусе – все мужики с нее не спускали глаз. А мне она совсем перестала нравиться. Не о чем с ней поговорить. Она пустая, скучная, красивая «куколка2. Я ее хотел бросить сразу, но ребята уговорили.
Работал на ТЭЦ-3.
Ходил изредка кушать на базаре (колхозном рынке) в чайную. Там пацанка работала поваренком. Маленькая, пухленькая, подвижная, веселая, а главное – в глазах чистота и невинность – Верой зовут. Уж очень мне нравится, но молода очень.
Петьке Александровичу, другу своему, ученику-воспитаннику, предложил познакомить, купил им билеты в цирк и отвез на такси. Ничего у них не получилось – очень он длинный, высокий, а она малая пацаночка.
Как-то ей говорю:
- Я, пацаночка, сотню девчонок здесь переберу, а на тебе женюсь!
Она отвечает:
- Ты дядька веселый! Я за тебя пойду.
Съездил в командировку в Ереван. В Ереване неплохо работал и зарабатывал. Предложило начальство ехать на 2-3 года на Кубу или в Индию. Здоровье у меня слабое – жару не перевариваю, да и к чему ехать на 2 года как в заключение. Еле вырвался в командировку, снова в Минск. Перешел из ЮТЭМа в БЭМ. Перетянул меня Хаздан, начальник площадки БЭМ, он слышал, что я очень быстро варю. Хорошо платил.
Сильно заболела вновь нога, ложусь в больницу на шариковом заводе. Делают мне операцию, чистку кости. Это за все годы – нигде об этом не писал – девятая операция. Проболел три месяца. На ноге большая дырка незажившая. Ходить могу, но нужна мягкая обувь. Ходил по магазинам и случайно встретил мою маленькую малышку Веру. Покупал себе карты и ей купил духи «Красная Москва». Предложил ей на другой день поискать мне ботинки. Приехал за ней днем на такси. Ботинки купил себе без нее до этого. Поехали в общежитие за моим другом Толиком, а затем с его девчонкой в ресторан. После ресторана, захватив коньяка, поехали к знакомым, сходили в театр.
Через несколько дней снова сидели с мамкой в ресторане. Что-то к слову пришлось, она расплакалась… Говорит, что больна туберкулезом. Я ее успокоил, объяснив, что эта болезнь сейчас ерунда. Поддержал ее. И с тех пор, по возможности, мы были с ней вместе. Приезжала она ко мне в Гродно. Лежала она в санатории под Витебском – я специально поросился в командировку в Витебск, чтобы быть с ней рядом. Затем она поправилась, приезжала ко мне в Полоцк. Из Полоцка она уехала работать в Минск, а меня командировали в Березу, а затем в Гродно. Из Гродно я рассчитался, так как негде было жить рядом с ней и уехал, оформившись, в Кириши. Туда ко мне малышка и приехала, и родила мне Таиску.
Кириши
Да! В Минске, лежа в больнице, получаю от Владимира Антоновича телеграмму – умерла мама. Я на костылях выписался из больницы и прилетел на самолете в Ленинград, а затем в Дубровку. Похоронил родную. Так и не пришлось нам пожить при ее старости вместе. Не пришлось ей повидать хорошую невестку Веру с внучатами Игорьком и Таисой. Таю я назвал в честь мамы. В Ленинграде мне предлагали работать мастером в Северодвинске или Сегеже. Но я попросился в Кириши, чтобы изредка навещать Антоновича. Валера живет с нами. Учился в школе в вечерней, а ребята как то говорят мне на работе:
- Борис. Валерка не ходит в школу. Он вечерами торчит у нас в вагончиках и рассказывает разную гадость. Я пришел домой пьяный, стал его спрашивать. Он отпирается. И тогда я его первый раз в жизни избил. он мне тогда сказал:
- Подожди, отец. Я тебе это припомню!
Каждую неделю мы ездим на 2 дня в Дубровку к Антоновичу. У старика никого нет, только я. Он мне все говорит, чтобы я забрал фотографии и облигации. Но я ничего не взял, чтобы не загрустил и не подумал, что я уезжаю насовсем. А ему что то ударило в голову, и он сжег все фотографии. Сжег воспоминания моей юности.
Климат Ленинграда плохой. Боюсь, чтобы не заболеть Вере или мне (у нас когда то болели легкие). Несмотря на то, что предлагали мне квартиру, избирали председателем постройкома и имел хорошие заработки, я рассчитался, и мы уехали в Светлогорск.
Светлогорск, 1965 год.
В Светлогорске жили в вагончике. родился у нас Игорек. Занимался я рыбалкой. Друзья у нас были Анисимовы. Маша и Миша соседи хорошие. Зарабатывал я мало. Обскакал меня Величко-бригадир (это я уже поздно узнал) и не стал я стремиться ни к хорошей работе, ни к власти, ни к деньгам. Решил спокойно пожить для семьи и для себя. Но вскоре кончились работы. Последний котел монтировали. Начальство и сварщики уговорили стать бригадиром. Согласился. Быстро и качественно сдали котел.
А затем начались командировки: Кашира, Гомель. В Гомеле работали на Центролите, на подстанции. Валера тоже стал со мной работать. Жили в ужасных условиях в вагончиках. А затем с Валерой переехали в гостиницу. Денег стало совсем мало, на питание не хватает.
Вера никогда не работала и не жаловалась. Валерка надумал рассчитаться, подал заявление, а потом хотел его забрать. Я ему сказал, что так не поступают – надумал, значит рассчитался. Он уехал под Ташкент, работал на газопроводах.
Стала в Гомеле болеть у меня сильно нога. Лег в Светлогорске в больницу, и Валерий в это время приехал. Прорезан у него на спине пиджак и рубаха. На спине небольшая царапина от ножа. Документов нет. Стал оформлять получение новых документов.
Я его спрашиваю:
- Чего-нибудь натворил?
- Нет! – говорит, - все в порядке.
Сказал, что женился, но с женой не живет.
Мне не стали платить командировочные. Командировку платят всего два месяца по бюллетеню. Последние месяцы работы почти совсем не было. Когда заболел, просил Захара Рабиновича (прораба), чтобы он закрыл наряды хорошо. Но Захар ответил, что уже поздно, наряды закрыты. И заработок за два последних месяца был 102 рубля (на руки чистых 90 рублей). Вера ни разу меня ни в чем не упрекнула. Приходит ко мне в больницу два раза в день. А с ногой все хуже. Предложили ампутацию: появилась малигнизация, злокачественная раковая опухоль. А мне ничего не говорят, делают за 10 месяцев семь операций. Гомель раковую опухоль не подтвердил. Боли у меня неописуемые, передать словами невозможно. Все 10 месяцев температура 37,5-38,2.
А Валерий не работает месяца три. Я ему говорю:
Валера! Ты не наглей! У тебя двое, брат и сестренка, а ты не работаешь.
Он отвечает:
- Хорошо, батька, я уеду. И денег на дорогу возьму только половину. Поеду по студенческому билету.
Я, не соображая из-за сильной боли и переживаний из-за ноги, с дури согласился.
Он пришел ко мне в больницу. Я почти не мог стоять на костылях. Простились мы с ним. Он сильно заплакал, зарыдал и убежал. Я кричал ему:
- Валерка! Валерка! Вернись!
Он не вернулся. Что произошло? Я до сего времени не понял. Посадили его? Обиделся? Я так и не узнаю! Умираю я!
Тороплюсь писать. Ничего не мило. Ой, как мне плохо! Голова плохо работает. Все это можно было написать красиво и интересно, но не в таком состоянии. Много я повидал и хорошего и плохого. Весь Советский Союз проехал. Не был в Средней Азии и на Дальнем Востоке. Сколько за всю жизнь сделал полезного.
Если бы каждый человек на земле столько сделал. Земной шар был бы сплошной красивый сад.
… На десятый месяц моих мучений добился, положили меня в Минский институт артепедии и травмотологии. Ампутировали мне ногу. Вагончики из Бобруйска перевезли в Бобруйск. Из больницы привезли меня сюда.
Вагончики не отапливаются. Мы ютимся в маленькой комнатке в четвертом. Горят два электрических «козла». От «козла» тепло, а со спины мороз. «Козлы» забирают весь кислород. А нога и отрезанная болит. Со всех сторон родные Веры шлют деньги, письма, посылки. Какой замечательный народ! Какая отличная семья! А мамка. бедная. все внимание только на меня. Пока я лежал в больнице, распределяли в Бобруйске квартиры. А мне не посмотрели, что я остался без ноги – квартиры не дали. Я написал заявление в ЦК компартии Белоруссии.
Вызвали Чирлина в горсовет, дали ему взбучку и заставили дать мне квартиру двухкомнатную на первом этаже. Вера поступила на работу поваром. Теперь живем только благодаря ей. Мне пенсию платят всего 42 рубля по II-й группе. На одной ноге, когда она немного поджила и научился ходить на протезе, стал ездить за 60 километров ловить щук на «дорожку». Сначала плохо получалось, ловил 1-2 щуки. А после научился, стал ловить хорошо.
Чечевичское водохранилище тянется в длину около 20 км, шириной 1,5-2 км. Наполняем водохранилище река Друть, на плотине электростанция. Залиты водой луга и лес. Лес спиливали зимой со льда, так что озеро все в пнях, а рядом лежат на дне спиленные верхушки деревьев. Там вся и щука.
В Светлогорске я ловил щук на Березине на большой глубине. Едешь медленно на веслах, бросив блесну с тяжелыми блеснами и грузилами и около дна щука их хватает. А в Чечевичском водохранилище как бросишь глубоко блесну, так зацепишь корч. Нужно быстро ехать и тянуть блесну по верху. А у меня все блесны тяжелые, широкие, на медленный ход. Пришлось перестраиваться, делать другие и менять тактику ловли.
Ловил на Березине по одной-две щуки. Раз с Петей-электриком поехали блеснить на моторе. Ездили до двух часов, а поймали всего одну щуку. Он предложил ехать ловить руками на Сельненское озеро (это старица на Березине в 5 км от Светлогорска).
Приезжаем и тянем на «дорожку» по озеру-не берет. А тут дядька ловит на удочку красноперок, говорит нам:
- Здесь мужик «дорожку» таскал на моторе, при мне штук тридцать щук поймал…
Я ему говорю:
- Брешешь! Что, щука как уклейка, что ли?
Он обиделся, отвернулся от меня. В это время в старицу из Березины заходит лодка, тянет мужик «дорожку». Подъехал к нам, остановился. Я его спрашиваю:
- Поймал что-нибудь?
- Да! – отвечает.
Я заглянул к нему в нос лодки – там прикрыто травой щук не менее 49 кг. Я не поверил, думал – наловил сетями или наглушил.
Петя под корчами ловит плотву, окуней, линей. Я палкой в воде делаю муть, а он бросает только рыбешек в лодку. Я тоже поймал руками штук 6. Привез домой мелкой рыбы. Вера довольная, любит мелкую рыбу. Щук мы почти не едим.
Приехал, рассказал Томилину Валентину и Бармышеву Васе, что мужик наловил так много.
Томилин мне говорит:
- Это точно! Не врет! Однажды видел как мужик спиннингом натаскал полную резиновую лодку щук.
Я ему говорю:
- Утонет!
- Да, - говорит, - нужно разгрузиться.
Подъехал к берегу, высыпал всю рыбу и стал снова ловить.
А Бармышев Вася рассказал:
- Я однажды вытащил большую щуку на старице меж корчей. Разворачиваю лодку и снова по этому месту – вновь здоровенная щука. Я стал ездить взад и вперед и натаскал столько, что едва донес рыбу до дома.
Про Васю Бармышева рассказывали легенды, как он ловит. Я в начале не поверил, но впоследствии убедился.
Пример6 Таскает Вася крупных язей, лещей на проводочную удочку. Рядом с ним тоже с лодок ловят рыбаки: или плоток с подлещиками или ничего. Ему говорят:
- Вася, что за черт? У тебя берет, а у нас нет?
Он отвечает:
- У меня козявки, на которых я ловлю, с карими глазами, а у вас с голубыми…
Смеется. Окружат его со всех сторон на лодках, а он им:
- Что вам, реки мало?
Пересядет на новое место и снова ловит, а они – нет.
А део вот в чем. Мы с ним были в хороших отношениях. Я ловил щук блеснами больше, чем он. И часто встречаясь на рыбалке он мне рассказывал:
- Нужно много, Борис, знать. При каком ветре где встать на якорь, найти фарватер, где ходит рыба, уметь ее подкормить, но не перекормить. Знать, как приготовить приманку, чтобы хорошо была отрегулирована удочка.
Короче, когда бы я его не видел после рыбалки – у него всегда наловлена полная корзина крупной рыбы. И ловит только одной удочкой в проводку.
Поехал я на Сельненское озеро рыбачить – где дядька натаскал много щук. Вытащил одну щуку, вторую, шестую – оторвал тройник (блесна с тремя крючками). Одел отожженный тройник. Просил Дима прислать ему в деревню, я ему отослал 5 штук не отожженных, а себе оставил эти. И будь он проклят, тот кто советует отжигать крючки: Щука берет одна за другой, а вытащить невозможно. Протянет пять-десять метров и сходит. Иной раз к лодке подтянешь только, выдернешь ее из воды, а она, бух!, в воду. Пробовал закаливать их спичкой, отламываются. я езжу, таскаю по узкой полоске воды по старице. Матерюсь. А со мной рядом ходит по берегу мужик – он бросил косить. Говорит:
- Я такого никогда не видел!
Я тоже никогда такого не видел. Поймал я до темна 13 штук. Поднимаюсь, уставший, вверх по течению. Догоняют меня на моторе рыбаки. Попросился, взяли меня на буксир. Как рванули с места – лодку мою залило водой и смыло всю рыбу. Хорошо, туфли новые взял из лодки, одел на ноги – и их смыло бы.
Пришлось отцепиться и плыть на веслах – приехал уставший и злой, как собака.
На Сельно нет течения. Наловил как-то мелких живцов, карасиков, посадил их в выварку с водой, выжидаю хорошую погоду для рыбалки. Доча с Игорьком не отходят от выварки – интересны им маленькие рыбешки. Игорь обоими ручонками упрется о выварку, смотрит, а Тайка рукой шурует, по самое плечо мокрый рукав. Ворчит про себя: «Га-ди-ны, не ловятся». Я хлопцам рассказываю, как с рыбалки приеду, сколько и каких щук поймал. Ребята как-то зашли ко мне выпить, спрашивают:
- Таиска, каких папа рыб поймал?
Тайка ручонки сведет вместе, показывает:
- Вот тякую, - показывает с пальчик размером.
Я ей:
- Доченька!
Она разводит ручонки в стороны:
- Вот тякую!
Ребята хохочут:
- Вот, дочь рыбака, не подводит батьку.
Игорек насупится, молчит - говорить не умеет. А доча болтает все, с двух лет полностью разговаривает:
- Ка-пей-ка си-дит, - показывает на три копейки, лежащие на панцирной сетке.
Я ей:
- Не сидит! А лежит!
- Нет, сидит, - самоуверенно отвечает.
Говорит:
- Дядя Ваера чиявек, а дядя Леня – га-ди-нна.
Значит, дядя Валера человек, а дядя Леня гадина.
Сидим как-то: Анисимов с женой и я с Верой. Игорек качался на пузе на спинке кровати и перевернулся вниз головой, застрял между спинкой кровати и стенкой. Таиска смотрит и авторитетно заявляет:
- Ни *** себе!?
Мы все замерли, не веря ушам, а потом хохот. Вера ругает меня:
- Твою матерщину дети повторяют.
А Маша Анисимова хохочет, заливается.
Еще было ей семь с половиной месяцев. Приехал я из командировки, сидим на веранде. Вера говорит:
- Доченька, иди к папе! Вон папа!
И отпускает ее. Она ручонки в сторону и потопала ко мне быстро-быстро, обняла и хохочет. Боже мой! Такая маленькая и ходит! Вера улыбается, довольная. Игорек, тот – нет. Ходить стал в год. Лопотал все по своему. Что-нибудь говорит, я смотрю на Веру – она переводчица. Только с трех лет стал внятно разговаривать. По лбу его как-то постучал, говорю:
- Вот тупица растет.
Мамка мне дала за тупицу. В защиту сына кинулась.
Привез им из Гомеля педальный автомобиль. Через неделю он на автомобиль не похож. Так просто ездить по вагончику без интереса. А разогнаться и с ходу в батарею – вот это да! Треск, шум – интересно, когда от что-нибудь отлетит.
Дочу возьму на руки, иду на улицу. Там ходят папы и мамы с детьми, а я, не глядя на них приговариваю:
- Моя самая маленькая! Моя самая любимая! Моя самая умная! Самая хорошая! Самая красивая!
Сначала соседи удивлялись, а потом улыбаются, если без нее вышел, спрашивают:
- Где самая красивая?
А мордашка, надо было сказать, у нее была безобразная, но такая хитренькая, плутовская до невозможности. Без улыбки на плутовку невозможно смотреть!
Раз гуляем с ней по улице, соседи кругом. Она обнимает меня:
- Мой папочка самый хороший! Самый умный! Самый красивый!
Я глаза на нее вылупил, а она хохочет. А соседи ржут. Довольные.
На рыбалку возьму ее, постелю ей пиджак на дно лодки. Укачает ее, она клубочком свернется и спит, не до рыбалки ей.
Приехали в Бобруйск. В садик Таиса отходила, учится в первом классе. Придет со школы, делает уроки, а тихоня этот, Игорек, сидит, молча сопит, наблюдает, что пишет, читает. Что-нибудь ей не ясно, Таиса зовет мать. А он ей подсказывает, пальцем тычет в тетрадку. Послушаю – все верно. Стал он в первый класс ходить, учится только на пятерки. Смотрю – нет-нет, опять Таиске что-нибудь подсказывает. Вот тебе и тихоня туповатый! Башка работает отлично, только не раскрывался до семи лет.
Дал как-то апельсинку им на двоих. Игорь съел свою, а Тайка пленочки выбирает. Игорек посмотрел на меня, на Таиску. Взгляд замер на апельсинке, миг – вырвал у Таиски, в рот и, не жуя, проглотил. Таиска в крик! Поздно! Тридцать третья заповедь: «Не зевай!»
Квартиру мне не дали, не смотря на то, что только ампутировали ногу. Чирлин Г.В., начальник участка БЭМа еще в больницу письмо прислал, извинялся. Сволочь! Я написал письмо об этом безобразии в ЦК КП Белоруссии. Он принес подписывать списки на квартиры в горсовет Бобруйска, а его спрашивают:
- У вас Медведев-сварщик работает?
- Да, - отвечает.
- Так идите со своими списками и подумайте.
Не подписали ему списки, пока мою фамилию не вставил.
Получил я протез, быстро научился ходить. Не смотря на боли в культе, хожу хорошо. Один единственный из всех безногих по Бобруйску и району протез надеваю на ногу как наперсток на палец, не растягивая и не застегивая ремней и без пояса. Когда Яша-мастер, который делает протезы на весь Бобруйск увидел, как я одевал и снимал протез, очень удивился и говорит:
- Первый раз такое вижу!
А я стал без ноги работать не сторожем, а сварщиком на монтаже. Лазил по лесам, заварив на опорах почти все трубы мазутопроводов Бобруйской ТЭЦ-2. Однажды, году в 78-79-ом гидравлическим ударом было сброшено около 200 метров труб с высоких опор на землю – и ни один стык не лопнул. Достанко, директор ТЭЦ-2, сказал:
- Вот теперь верю, что сварка и сварщики хорошие.
Работаю в БЭМе, на площадке мастер Кружилин Вася. Не хватает энергии загрузить правильно линию. Не могут. Мастер по сварке не опытный, со сваркой завал, сварщики не умеют варить – только из техучилищ. Равномерно загружаю сварочные посты. Провожу заземления. Учу сварщиков варить, ставлю их варить ответственные узлы колонн ферм главного здания. Тут им повышают разряды. Вася хочет формально ставить меня бригадиром – фактически, я и есть бригадир.
Но я ему говорю:
- Не надо!
До первой ругани. Короче говоря, они без меня варить не успевали бы и монтаж отставал бы. А платят мне все время не более 120% 170-185 руб. Другим сварщикам, которые мне в подметки не годились, платили больше. Я плюнул и перестал вкалывать, а затем перешел в ЦЭМ.
Когда Кружилин сказал с иронией, что Медведев жалуется на зарплату, то Чирлин ответил:
- Что, ему мало?
Они только себя любили с Рабиновичем Захаром. Воровали государственные деньги. Пока Рабиновича не судили, а сейчас все равно уже, в 1979 году (залезаю вперед) Чирлин, работая в Гомеле начальником, забрал Захара к себе и прорабом поставить его после суда не может, так числил его бригадиром и платил по 400 рублей. Захар хвастал, сами деньги любят…
Поговаривают, что должны снять командировочные в БЭМе. Перехожу работать в Московский монтаж (Центрэнергомонтаж). На котел меня не пускают без ноги, работаю на мазутопроводах. Варю трубы диаметром 325 на 10, 210 на 6, 273 на 8 по пять, шесть, иной раз по семь стыков. Трубы 325 электродами диаметром 5 мм (пятеркой) варить ни один сварщик не может. У меня подряд три раза светят стыки – сначала не верили, что можно без брака варить. Затем успокоились. А в зарплате я ничего не выиграл. Что по многу варил – все равно закрывают наряды по шаблону. И с тех пор я решил не высовываться вперед, стал работать так, чтобы на меня только не орали – день прошел, и хорошо.
Получил мотоколяску. Ребята то один просит съездить за вином, то другой. С тем выпьешь стакан, с другим – и втянулся пить, почти ежедневно.
Познакомился с Колей Палеем, крановщиком в ЦЭМе. Стали заядлыми друзьями. Ездим в Чечевичи, ловим щук. Отличный парень, бескорыстный, не жадный, простой. Ездили на рыбалку на его мотоцикле «Иж». На рыбалке, также как у меня, у него ничего не получалось вначале.
В 1978 году пошел он в отпуск и поехал он жить в Чечевичи, вернее, к тете Соне в дер. Грудиничи. Пробыл в отпуске 3 дня, поймал всего 4 щуки. Подпили мы, я его стал ругать, что он ловит только спиннингом. Я ему говорю:
- Я еп твой спортивный способ ловли спиннингом.
Он мне отвечает:
- Я еп дедовский способ ловли «дорожкой».
Поехали мы на рыбалку - он спиннингом, я дорожкой. Он за день поймал 2 штуки, я 9 штук.
Я над ним зубы скалю:
- Ну как? Плохой дедовский способ?
Молчит Коля…
На другой день я ему говорю:
- Вот стой здесь на лодке и кидай спиннинг. Он встал на якорь, кидает спиннингом блесну, а я езжу вокруг него и на дорожку таскаю (вернее, все больше срываются) щук. Малые крючки у нас, тройники, а щука очень крупная сходит. Взял три больших крючка одинарных, связал проволокой и тут же вытащил щуку 4 кг. Коля посмотрел на меня, закинул блесну и поплыл на веслах, стал тянуть дорожку. К вечеру он поймал 12 щук. Я его спрашиваю:
- Чем надо ловить?
Он отвечает:
- Да. Дорожка тоже вещь хорошая, но ловить нужно и тем и другим.
Он тоже прав. У нас с ним уговор – кто поймает большое рыло («рыло» называли рыбу больше 5 кг), с того литр водки. Однажды была большая волна. Очень тяжело рыбачить. Предлагаю ему ехать под укрытие большого острова. Он не захотел, ссылаясь на тяжесть лодки, а плыть против волны нужно километра три. Я поплыл один. Вытаскиваю под островом подряд четыре штуки, все крупные. Одна килограмма 4,5 (до этого мы с ним ловили по 3 и 4 килограмма, но больше пяти кг не приходилось). У меня килограмм 11-12 рыбы поймано. Плывет Коля ко мне, ничего не поймал.
Вдруг между нами всплыла щука и пустила круги. Коля спрашивает:
- Видел?
Я отвечаю:
- Видел…
А сам поехал к острову, развожу костер, готовлю выпить и закусить. А Коля из-за кустов кричит:
- Борис! С меня литряк!
Я подхожу к его лодке и… О, чудо! Лежит килограмм более десяти, затем он поймал еще килогамма три. У меня тоже весом столько же щук, но такой хари мне поймать не повезло… и до сего времени.
Мы ее у деда Антона взвесили – ровно 11 килограмм. Поймал он ее спиннингом. Таскал минут пятнадцать, сумел маленьким сачком вытащить ее, пока я готовил завтрак. На том же месте до этого (правда, была очень сильная волна) против волны мне было тяжело плыть. Плыл медленно и часто были зацепы. Я выбился из сил. И когда снова был зацеп, я психанул и с силой рванул за жилку. А она у меня очень прозрачная 1 мм. Рванув, чувствую, что корч я сорвал со дна и стал тянуть. А корч как рванул у меня из рук жилку! Я схватил ее вновь, руки трясутся. А жилку у меня медленно, но упорно, толчками очень тяжелыми тянет из рук. Руки режет. И вдруг блесна пошла свободно. На одном из крючков большая шелуха рыбная. Видно, я ее зацепил за спину, а рванув со злости вырвал с чешуей. Да! Не всегда уместно психовать!
Азарт! Кто знает, что такое рыболовный азарт?
Теперь про Колю.
Спустя год я его спрашиваю:
- Коля. Ты здоровый как бык. Проживешь сто лет?
он говорит:
- Да! Не меньше! Я ничем не болел, никогда.
Он всегда ходил без головного убора. Подъезжая к механической СЗЭМа часто, направив на него фары, видел черные маленькие вьющиеся волосы, а на них снег.
Уехал мой друг Палей в Смоленск. Ермачков – рыба – говорит мне:
- Не с кем тебе ловить рыбу! – улыбается, ехидная улыбка.
Я ему говорю:
- Ермачек! Такими вещами не шутят!
- Какие, говорит, - шутки. Умер Коля Палей! Опухоль на мозжечке. Дал согласие на операцию и через четыре часа умер.
Удивительно! Умирают почему-то отличные люди! Гадость живет?!
Помянули Колю с Негриенко.
Запил я! Жизнь не всегда справедлива. Низко я себя стал ставить и ценить жизнь и здоровье!
Работы монтажные кончаются. Увольняюсь. Поступаю в эксплуатацию на ТЭЦ-2. До этого три недели проработал на 22-й автобазе. Сплошной анекдот. Уважают как сварщика, все рады. Меня на работе просят, чтобы я стал бригадиром. А бригадиром нужно быть, требуя с шоферов, кто больше даст (навару). Короче, кто в первую очередь, дает рубль или два. Очень стыдно быть хорошим сварщиком в таком положении. Рассчитался. Работаю на заводе РТИ.
Уважают, ценят, называют по имени-отчеству. И оклад неплохой. Правда, сквозняки, жара, духота. Иной раз хватает часа полтора, чтобы стать мокрым как мышь. Все время в духоте, несмотря на то, что очень мало работы.
Соколовского Леню уговорил перейти на РТИ работать. Больно он привык, как и я, вкалывать на монтаже. Вместе работаем. Играя в домино, да и по работе, скалим друг над другом зубы. Ребята говорят:
- Соколовский улыбается над тобой.
Я им отвечаю:
- Старый друг лучше новых двух.
Люблю Леню. Правда, у него какой-то вывих. Часто повторял, правда, без злобы:
- Пагтия! Любимая пагтия!
Он картавил, правильно не мог и произнести «наша партия». Где он был обижен? Хрен его знает.
Он мне рассказывал, что в детстве помнит: С братьями и сестрами в несколько минут съедали ведро картошки, что мать наварила, а после все время голодные и голодные. Затем он остался где-то на базаре один. Его кто-то взял на воспитание. Он убежал от них и воспитывался в детприемнике. По-видимому, до детприемника он жил у каких-то кулаков. Черт его знает. Откуда у него была эта поговорка?
Заболел я очень тяжело!
Не посчитайте, кто прочтет, что я плачу. Но клянусь мужской честью, все любимым, Мамой клянусь!
Я здоровье отдал работе! Родине! Я был бузотером, невыдержанным, рубахой-парнем. Но, клянусь еще раз Мамой, я был честным рабочим! Был честным товарищем! Работая сварщиком или бригадиром, мастером или прорабом по сварке.
Похвастаюсь!
Где бы я ни работал, меня уважало начальство. И любили друзья мои-рабочие!
Правда, работая на РТИ, мне тяжело было работать, варить мелкие недоделки, свищи и прочее, что могли бы делать простые сварщики. Но здоровья становилось все меньше и меньше.
Подошло время, и я не смог пойти в цех губки. Совсем ослаб и пошел в поликлинику.
Пришел к врачу участковому Лоицимович (? – не разобрал), она испугалась! Говорит:
- Медведев, Вы сильно не волнуйтесь! Я знаю одного человека, который при таком состоянии не умер!
А я умираю!
Положили меня в больницу. Ноги опухли, сердце болит. Сильная одышка. Здесь расписывать нечего, Вам все известно.
Сколько раз подходила ко мне смерть и отпускала!
Бедная наша мамка – Вера!
За 17 лет нашей жизни она ничего не видела со мной хорошего. Ходила Таиской в положении, ждала декрета в Минске. Я же жил в Киришах. Приехала ко мне в Кириши. Жили в маленькой 9 м комнате с Валеркой. Немного пожили в Светлогорске. Затем пошли командировки – Кашира, Гомель, Бобруйск. 20 месяцев ухаживала за мной больным, имея двух детей. По два раза в день приходила ко мне в больницу. Последнюю жратву мне приносила.
Теперь болею три года – хоть бы когда-нибудь пожаловалась! Другая загуляла бы. Вся в работе: стирает, гладит, готовит, магазины. В квартире чистота, порядок, уют. И с пищей – едим, что захотим, все она приготовит, не поленится.
Когда было хорошее самочувствие, не писал. А теперь что можно написать хорошее в моем состоянии? Скоро конец!
Да! Пора! Три года я боролся за жизнь – теперь не буду! Баста!
Спасибо судьбе и за эти три года: на машине поездил, посмотрел Белоруссию. Мог прожить еще несколько лет, но что это за жизнь? Не пробежать, не проплыть, искупавшись, ни хорошо поесть, не обнять любимую!
Это лето курил и пил. И сейчас курю, задыхаясь и кашляя от дыма!
Берегите маму!
(конец второй тетради)
Медведев Борис Николаевич. Мемуары
© Copyright: Игорь Борисович Медведев, 2017
Свидетельство о публикации №217070401779
Свидетельство о публикации №217070401779
Рецензии