Гиппократ или 45 из 73-х

Гиппократ     или    45  из  73-х 

Кажется,  в  «Целинограде»  я  упоминал,  что  латинский  нам  преподавал  автор  учебника  для  медвузов  Натан  Максимович  Лемпель,  который,  как  истинный  латинянин,  и  первую букву  своей  фамилии  произносил  так  же  мягко,  как  и  вторую.
Он  хорошо  знал  свое  дело,  поэтому  многие  латинские  изречения  накрепко  сидят  в  моей  голове.  Несколько  дней  тому  назад  мне  пришлось   дважды  вспомнить  один  из   постулатов,  приписываемых  отцу  медицины — Гиппократу: «Ubi  pus,  ibi  evacua!» — «Где  гной — там   удаляй (очищай)!»
А  вспомнив  Гиппократа,  я,  по  моей  странноватой  ассоциации,  вспомнил  и  книгу  его  сочинений,  на  которую   как-то  наткнулся  на  папиной  книжной  полке.  Мне   было  лет 10  и  я,  хотя  и  с  перерывами,  потому  что  кое-что   тогда  было  непонятно,  с  интересом  ее  прочитал   почти  полностью.  (Честность — прежде  всего!)
С   детства  я  знал,  что  буду  хирургом.  Кроме  того,  что  у  меня  папа  был  хирург,  мне  еще  само  слово  нравилось — короткое   и  решительное — «хи-рург!».  Не  то,  что  «те-ра-пе-евт...». 
Мне  еще  не  было  6  лет,  когда  папу  после  окончания  тбилисского  мединститута  распределили  хирургом  в  Больницу  водников   г. Туапсе.
Тогда  туапсинский  порт  еще  относился  к  Батумскому  пароходству,  а   морским  врачам  положена  была   форма. И  папа  на  какое-то  время  сменил  армейскую  на  морскую. 
Правда,  ненадолго.  Вскоре  форму  отменили, а  порт  передали  Ростовскому  пароходству.
Как  вспоминал  потом  его  бывший  главврач, уже  через  3  месяца  после  начала  работы, папе   уже  стали доверять  самостоятельные  операции  и  за  год  он  уже  имел  их  около 250!
Поэтому,  когда  в   начале  мая  54-го  в  больницу  на  носилках  доставили  второго  механика  французского  корабля  «Лимузин»  Луи  Шаретера,  у  которого   оказался  прободной  аппендицит  с  разлитым  перитонитом,  оперировать  доверили  папе.  Капитан  корабля, недовольный  таким решением,  проворчал,  что  во  Франции  таким молодым  хирургам  самостоятельные  операции  не  доверяют,  но  всё  прошло  хорошо.  Правда,  был  еще  один  момент  в  лечении — когда  Луи,  так  же,  как  и  итальянский  матрос   Лягомарсин  Марино  с  корабля  «Канопо»,  отказались  принимать  стрептомицин  и  другие  лекарства, т.к.  это  очень  дорогие  препараты.  Пришлось  объяснять ,  что  лечение  у  нас  бесплатное.
  А  через  10  дней  Луи  выписался  и  корабль  ушел  в  плавание.  Уже  через  много  лет  папа  рассказал,  что  почти  через  год  его  вызвали  в  «компетентную»  организацию,  где  ознакомили  с  некоторыми  письмами,  пришедшими  папе  из  Франции  на  адрес  больницы.
 Оказывается,  Луи  и  его  родители  в  своих  письмах  (кроме  слов   благодарности),  просили  папу  прислать  свой   точный  домашний  адрес,  чтобы  оформить  ему  приглашение  и  визу  во  Францию.  В  одном  из  писем они   спрашивали — умеет  ли  он  водить  машину  и  высказали   осторожное  желание  (очевидно,  понимали  всё  же  с  каким  государством  придется  иметь  дело)  подарить  папе  автомобиль.  Вероятно,  обеспокоенные  тем,  что  папа  им  не  отвечает,  французы  начали  действовать   по  дипломатическим  каналам,  или  через  руководство  пароходством,  раз  «органы»  были  вынуждены  как-то  отреагировать.  Папе  «предложили»  написать,  что  он  благодарен  за   приглашение,  но,  к  сожалению,  ввиду  занятости  не  может  им  воспользоваться  и  что  в  СССР  не  принято  иметь  две  машины,  а  он  как  раз  недавно  приобрел  «Победу». 
Как  видно,  французы  всё  поняли  и  больше  не  писали. 

  Но  до  этого  папа  успел  пройти  ординатуру  в  Одессе, куда  мы  (очевидно,  это было  во  время  школьных  каникул)  поплыли  на  пароходе  «Петр  Великий».  Мы  с  мамой  плыли  бесплатно — как   члены  семьи. Как  и  другие  пассажирские  суда  того  времени  («Россия», «Адмирал Нахимов»…),  «Пётр»   прежде  был  немецким  кораблем, переданным  по  репарации  СССР.  Во  время  войны  его  использовали   как  плавучую  базу подготовки  подводников, а потом — как  «торпедолов». Как  видно,  судьба  благоволила    к  нему — он  уцелел,  а  после  войны, ремонта  и  переоборудования, в 1954  году,  приступил  к  пассажирским  перевозкам  на  Черном море.  Так  что  мы  были  одними  из  первых  пассажиров  этого  чудесного,  небольшого  и  очень  уютного  обновленного  корабля.  Для  всех  нас  это  было  первое  плавание  на  пароходе  по  морю, но, как  ни  странно, мне  запомнилось  лишь  то,  что  снаружи  было  холодно  и  дождливо,  а  внутри  корабля  было  всё  очень  красиво —  в «салоне»  висело   много  больших  картин,  зеркал,  стоял  рояль,  на  котором,  конечно,  папа  играл  по  вечерам.
Однажды  мы  с  ним  сыграли  «Собачий  вальс»  в  четыре  руки  с  вариациями!  Еще  запомнилось,  что  когда  мы  подошли  к  Севастополю,  нас  не  впустили  в  порт — он  был  «закрытым»  городом — и  мы  стояли  на  рейде.  Была  ночь  и  корабль  то  и  дело  «ощупывали»  лучи  двух   прожекторов  береговой  охраны. 
Потом  к  нам  подошел  небольшой  катер  с  пограничниками,  в  который  спустились  несколько  уже  знакомых  нам  людей,  и  увез  их.
Из  впечатлений  об  Одессе  остались  лишь  ощущение  восторга  от  красоты  Оперного  театра. Тбилисский  Оперный  театр  тоже  очень  красивый,  но  здесь  всё  казалось  большим  и  блестящим  от  позолоты. И  еще — помню,  что   было  очень  жаль  растаявшую  Снегурочку!
(Между  прочим. Во  время  прохождения  ординатуры,  папе  предложили  остаться  в  клинике  и  присоединиться  к  группе,  занимавшейся  разработкой  и  изучением  «Перфторана» — искусственного  кровезаменителя,  известного  еще   как «голубая  кровь», но  он  предпочел  более  «живую»,  практическую  хирургию)
К  этому  времени  порт  дал  папе  комнату  с  подселением  в  доме  напротив  больницы. Комнатка  была  маленькая. На  кухне  стояла  печь,  которую  топили  то  углем,  то  дровами.
Почему-то  помню,  что,  когда  я  был  у  него  на  зимних  каникулах,  папу  все  время  вызывали  в  больницу  и  он  часто  брал  меня  с  собой. Иногда  я  даже  спал  там  на  лежаке  в  «дежурке»,  пока  он  оперировал.
Конечно, иногда  папа  что-то  готовил  дома, но   чаще   питался  в  больнице  (за  это  у  него  что-то  вычитали  из  и  так  небольшой  зарплаты).  И  мне  эта  еда  тоже  нравилась,  потому  что  у  них были  очень  хорошие  и  очень чистоплотные  (во  всех  отношениях)  повара — таких  макарон  по-флотски  и  борщей  я  потом нигде  не  ел.  И  сладкого  киселя,  или компота  из   сухофруктов  тоже.  А мне,  когда  «мы  дежурили»,  они  жарили  отдельно  картошку,  или  делали  оладьи!
Тут  же,  недалеко  от  больницы,  где  сейчас  стоит  стела,  был  маленький   ресторан  «Чайка» с  крошечным  «залом»  столов  на  5-6,  маленькой  эстрадой,  где  играли  музыканты. (А  зимой — ёлка  в  углу!)
И  когда  там  начиналась  драка  (она  затевалась, обычно,  между  моряками  и  солдатами  из  военчасти,  или  пограничниками),  то
побитых  и  раненых  приводили  в  «нашу»  больницу.  И  машину  не  надо  было  посылать — хирург  живет  в  доме  напротив — можно  крикнуть  прямо  в  окно: «Георгий  Петрович!  Больных  привели!»
Особенно  много  такой  «работы»   было  летом,  когда  в  горпарке  открывалась  танцплощадка! Дрались,  несмотря  на  военные  патрули  и  милицию,  почти  каждый  вечер. А  надо  сказать,  что  первые  годы  ограда  парка  и  танцплощадки  была  из  штакетника,  который  после  каждой  драки  приходилось  ремонтировать,  потому  что  в  ход,  кроме  кулаков  и ремней,  шел  и  штакетины  из  него.  Не  раз  я  видел   в  приемной,  или   операционной  парней  с  такими  «звёздами»  и  «якорями»  на  теле  после  ударов  бляхами  ремней — что   тебе  татуировка! Что  правда , то  правда, — не  помню, чтобы  дрались  ножами  и  кастетами. 
А  однажды  привели  парня  со  штакетиной  на  спине.  Оказывается  в  ней  торчал  гвоздь  и  он   засел  в  теле. Хорошо,  что  никто  не  попытался  его  вытащить.  Парню  повезло — гвоздь  проник  в  сердце,  но  папе  удалось  каким-то  образом  его  удалить  и  зашить  раны.
Как-то  раз  привезли  из  черкесской  деревни  молодого  охотника,  которого  помял  медведь.   Говорят,  что  папа  буквально  собрал  его  позвоночник  по  кусочкам,  да  так,  что  потом  они  с  Адамом подружились,  а  когда   тот   женился, то  папа  был  его  почетным  гостем  на  свадьбе. А  было  всё  это — в  середине  50-х годов!   
В  общем,  он  целыми  днями  и  ночами  пропадал  в  больнице  и  у  него  совсем  не  было  времени  на  то,  чтобы  пройти  метров  50  к  своему   «огороду»,  который  был  на  поляне  между  больницей  и  «ближним  пляжем»  в  порту.
(На  этой  поляне  сотрудникам  больницы  были  выделены  малюсенькие  участки  земли. В  те годы  в  Туапсе  кроме  петрушки  и  укропа  другой  «зелени»,  кажется,  и  не  употребляли  в  пищу,  что  для  грузина  было  очень  непривычно. Поэтому  бабушка  выслала  ему  семена  киндзы, цицмати, регана,  тархуна, — в   общем,  всякой   всячины,  которые  папа,  на  волне  первого  энтузиазма,  честно  посеял. 
В  начале,  может быть,  даже  пару  раз  и  полил. 
А  потом — разве  что  кто-то  из  сердобольных  соседей  по  участку  заглядывали  на  наш,  чтобы  прополоть,  или  принести  папе  его  же  зелень,  которая  была  для  них  непривычна.
Папа  объяснял  им  что  к  чему, с  чем  есть  и  вскоре  у  них  тоже  завелась  своя  «зелень».
То  же  было  и  с  «джонджоли»,  кусты  которого  там  росли. Однажды  папа  успел  собрать  нераспустившиеся  его  соцветия  и  засолить. Соленье   сотрудникам  больницы  и  работникам  «Зелентреста»,  которые  пришли  эти  кусты  срезать,  понравились, но  кусты  срезать  всё  же  пришлось.   
Правда,  кажется,  года  через  3  эти  участки у  всех  отобрали.)
Еще  через  год  в  том  же  дворе,  но  уже  со  стороны  центральной  улицы  К.Маркса,  построили  трёхэтажный  дом,  где  папе  дали  2-х  комнатную  квартиру  (до  сих  пор  помню — дом 4/2  кв. 18 !)
Почему-то  запомнилось,  что  выключатели  в  ней  были  чёрные, кнопочные  и  расположены  были  для  меня  высоко,  поэтому,  когда  мне  надо  было  зажечь,  или  выключить  свет,  я  делал  это в  прыжке,  хлопая  ладонью  по  кнопке.   
Квартира  была  на  первом  этаже.  Окна   ее  выходили  на  центральную  улицу  и   летом   были  всегда открыты   настежь.  Когда  выходили  из  дома,  то  ключ  оставляли  на  подоконнике  среднего  окна, которое  просто  прикрывали  снаружи.
(На фото:  беби  и   Пако  у  этого  окна)
Если  ты  хотел  увидеть   кого-нибудь   из 
жителей  этого  небольшого  города,  то  надо  было  просто  сидеть  у  окна  и  высматривать  его  среди  прогуливающихся,  потому  что  вечерами  все  выходили  на  улицу. 
Маршрут  был  один — от  пл.  Ленина  до  горпарка  и  обратно. Люди   гуляли  или  сидели  в  сквере,  протянувшемся   от  нашего  дома  до  пл. Ленина,  или  в   садике   летнего  кинотеатра  «Победа».  Иногда,  когда  приезжал  мой  дядя  Павлик,  или  приходили   друзья-нардисты,  мы  выносили  на  улицу  стулья,  садились  у  окон  и  играли  в  нарды.  И  уже  с  тех  пор  не  было  случая,  чтобы  кто-то  из   папиных  знакомых,  пациентов,  учениц  сестринских  курсов,  где  он  преподавал,  проходили  мимо,  не   поздоровавшись.
 (С  годами,  особенно,  после  его инфарктов,  с  папой вообще  невозможно  было  выйти в  город — всё время   кто-то  его  останавливал, справлялся  о  здоровье, 
рассказывал  о  своем,  делился  воспоминаниями и т. д.) 
И  все  говорили,  что   у  Георгия  Петровича  «золотые  руки».
Руки, конечно,  руками,  но  у  него  был  и  опытный  учитель — Николай  Матвеев  из  городской  больницы  по  прозвищу  «Борода». 
Папа  был  не  только  способным,  но  и  благодарным  учеником и  подарил  учителю  на  день  рождения  наш  старый  бронзовый  торшер  с  мраморной  подставкой, абажур  которого  починил  Пако,  а  бабушка  украсила  ниточками  с  бисером  (я  помню,  как  помогал  их  нанизывать). Бабушку  расстроило  не  это,  а  то,  что  туда  же  ушла  наша  «семейная» трёхстворчатая  ширма,  сделанная  ее  отцом,  на  которой  руками  ее  мамы  были  вышиты  страус,  павлин  с  распущенным  хвостом  из  настоящих  перьев  и  необычной  красоты  цветы.  Беби  считала,  что,  зная,  что эта  вещь — наша  семейная  реликвия,  Н.М.  не  должен  был  принимать  такой  подарок. 
Но, очевидно,  действительно — «слаб  человек»,  а  «красота -страшная  сила»!
Была  еще  одна  вещь, которую  папа  привез  в  Туапсе — старый,  еще  довоенный   немецкий  ламповый   приемник  «Telefunken».
К  сожалению,  я  не  нашел  в  интернете  фото  модели,  похожей  на  тот — в  виде  красивой  вертикальной  тумбочки.
В  Тбилиси  он  уже  почти  ничего  не  ловил,  а  в  Туапсе  вдруг  заработал!  А  после  того,  как  знакомые  портовые  и  корабельные  радисты (как-никак,  папа  на  войне  служил  радистом!) заменили  в  приемнике старые  лампы, он  еще  несколько  лет  услаждал  наш  слух,— ведь  на  море  можно было  поймать  и  зарубежные  станции, по  которым  передавали  хорошую  музыку. Я  помню,  что  около  8  вечера  в  районе  250  м  можно  было  поймать  чисто  работающую  станцию  из  Бейрута. Помню  ее  позывные  и  текстовую  заставку  музыкальной  передачи.  Помню  даже,  как  я  ждал  исполнения  песен  Поля  Анка, Далиды  и  неизвестных  мне  других  певцов!  Некоторые  из  этих  песен  в  том  исполнении  мне  удалось  отыскать  в  интернете, скачать  на  плейер   и  сейчас   с  удовольствием  их  прослушиваю.  Но  все  в  этом  мире  конечно — иссяк  и  запас  стеклянных  радиоламп  и  наш  «Telefunken» окончательно  «перегорел».
Потом  из  него  вышла  хорошая  тумбочка  для  книг!
Итак,  я  был  «больничным»  ребенком  и  рос  в  такой  обстановке,  что,  не  стать  хирургом  не  мог.
Наверное,  мне  было   уже  лет  10,  когда  на  столе  нашего  двора,  вооруженный  атласом  по  биологии,  я   (по  всем  правилам  асептики  и  антисептики,  используя  стерильные  инструменты,  материал  и  эфир,  которыми  меня  снабдила  операционная  сестра),  произвел  показательное  препарирование  подвернувшейся  ребятам  лягушки.
Позже,  когда  я  был  в  старших  классах  и  во  время  студенчества, папа  уже  ставил  меня   сперва  «крючкодержателем»,  а  потом  даже  доверял  накладывать  зажимы  («кохеры», «москиты»)  на  сосуды  и  зашивать  кожу.

Никогда  не  забуду  период,  когда  начали  применять  новый  метод  резекции  желудка  при  язвенной  болезни. Сложность  состояла  не  столько  в  технике  самого  операционного  вмешательства,  сколько  в протекании  послеоперационного  периода,  где  были  определенные  «критические»  дни (кажется, 3-й  и  7-9-й).  Папа,  уже  заведовавший  хирургическим  отделением,  первым  в  городе  сделал  такую  операцию  и  не  отходил  от  пациента  ни  на  шаг.
И  надо  было  видеть  его  счастливое  лицо,  когда  у  больного  самостоятельно  начали  отходить  газы, — верный  признак  того,  что после  операции  избежали, т.с.,  «паралича»  кишечника  и  он   «заработал».  Кажется, сотрудники   даже  «отметили»  это  событие!
 Коллектив  больницы  был  сложившийся, дружный.
 Часто  устраивали  совместные  вечера  или  поездки  за  город. 
Помню  поездку  на  озеро  Рица,  а  также  на  речку  Тенгинка,  где  жили  родители  Тани — одной   из  операционных  сестер. 
Вечером  речка  просто  «кипела»   от  выпрыгивающих  рыбин,  охотящихся  за  мошкарой.  Конечно,   и  уху  варили,  и  жарили  рыбу  на  углях,  но  ее  еще  и  коптили  в  хозяйской  коптильне!
Второй  раз  такой,  как  говорят  знатоки, «жор»,  я  видел   только  на  (какое  почти  полное  совпадение!)  Тенгизских  озерах 
Северного Казахстана,  когда  учился  в  Целинограде.

Первый  инфаркт  миокарда  у  папы  случился  во  время операции,  еще   в  начале  60-х  г.г.  Собственно,  он  перенес  его  на  ногах,  лишь  немного  полежав  по  требованию  коллег.  Потом  его  назначили    главным врачом  и  он  уже  не  так  часто  оперировал,  уделяя  больше  внимания  организационным  вопросам.
Зимой  67-го  года,  когда  я  приехал  к  нему  в  Туапсе,  папа,  после  развода  со  второй  женой,  жил  в  своем  кабинете.  Места  в  нем  было  мало, так  что  после  того,  как  прием  в  поликлинике  заканчивался,    уходила  уборщица,  мы  расставляли  свои  раскладушки  в  вестибюле  и  спали  там. Тогда  же  к  нам,  проездом  заехал  на  несколько  дней  папин  двоюродный  брат  Энвери. Он  служил  военврачом-хирургом  в  Группе  Войск  в  Германии.  Поставили  и  третью  раскладушку!
В  вестибюле  стояло  пианино,  на  котором  играли  во  время  праздничных  вечеров  сотрудников.  И  мы  устраивали  «концерты».  Папа  играл  на  пианино,  я — немного  на  гитаре... и  все  пели.  Мы  даже  записали  несколько  песен  на  папин  «Грюндиг»,  назвав  свое  трио «ЭГИ три Х»  (Энвери, Гоги, Иракли  Ходжашвили»)
По  поводу  Энвери  есть  у  меня  еще  одно  воспоминание.
Он  учился  в  Куйбышевском  мединституте. Однажды,  когда  он приехал  на  каникулы  домой,  мы  с  беби  и  Павликом  пошли  к  ним  в  гости.
Там  же  была  и  тетя  Тамара  Гвердцители (будущая  бабушка  будущей  внучки-певицы)— как  и  дядя  Володя, отец  Энвери, они  были  сестрой  и  братом  моего  дедушки  Пети. 
Все  сидели  за  столом,  рассматривали  какие-то  фотографии  и    что-то  обсуждали.
Энвери  кружил  вокруг  стола  и  что-то  им  объяснял. Потом,  как  видно,  устав,  он  отошел  от  них  и  присел  на  диван,  на  котором  я  рассматривал  какую-то  книжку.
—Ну  что  скажешь?  Нравится? — спросил  он,  протягивая небольшую  карточку. 
На  ней  была  большая  немецкая  овчарка.
—Очень! Совсем  как  пашиковская  собака!— восхищенно  сказал  я.
— Э-э!  Сказал  тоже!  Причем  собака!— разочаровано  воскликнул  Энвери  и  забрал  фото.
         Оказывается,  рядом  с  собакой  стояла  девушка  Лиля,  которая   ему  нравилась  и  которая  вскорости  стала  нашей  невесткой.
(О  Пашиковых, семье  еще  одной  дедушкиной  сестры, Сони, где  я  первый  раз  выступил  на  публике  с  собственным  сочинением, я  уже  кое-что  рассказывал.)

Видите,  куда  меня  по-стариковски  занесло!
Вернемся,  однако,  в  Туапсе.
Больница  водников,  основанная  в  1924 г.,  т.е.  в  год  рождения  папы(!),  располагалась  в  небольшом  двухэтажном  здании  в  непосредственной  близости  от  порта,  который  во  время  ВОВ  был  основной  базой  Черноморского Военного  флота  и  нещадно  бомбился  врагом.  Несмотря  на  это, она  всю  войну   принимала  раненых  и  больных.  В  1944 г.  на  первом  этаже  того  же  здания  была  открыта  поликлиника,  а  стационар  был  сокращен  до  25  коек. 
Шли  годы…  Контингент  обслуживаемых  предприятий  всё  расширялся  за  счет  рабочих  двух   больших  заводов,  строительного  управления  и  пр.,  так  что   папа  задумался  о  строительстве  новой  больницы. 
Раз  в  год,  обычно  это  бывало  в  январе, надо  было  ехать  с  годовым  отчетом  в  Медотдел  Бассейновой  больницы  (к  тому  времени — уже  в  Новороссийск).  На  один  из  таких  отчетов  папа  поехал  с   кинопроектором,  экраном  и,  вместо  обычного  зачитывания  цифр,  показал  присутствовавшим  коллегам  и  руководству  фильм  о  работе  объединения,  с  записью  пожеланий  пациентов  и  персонала.
Конечно, общее  положение  дел  в  центре  было  известно,  ведь  чего-чего,  а  комиссий  различного  профиля  в  то  время  хватало,  но, как  видно,  фильм  всё  же  произвел  особое  впечатление,  да  и  слух  о такой  необычной  форме  годового  отчета,  очевидно,  достиг  и   других  ушей,  но,  как  бы  то  ни  было,  дело  сдвинулось,  и  началась  работа  уже  по  строительству  многопрофильной  больницы  на  250  коек!
Было  еще  много  трудностей  с  подбором  места, проектированием  и  прочее,  но,  главное,  уже  была  уверенность,  что  Новая — будет!Кстати, по  поводу  многочисленных  комиссий.  Были  и  «целевые», и  «комплексные»  проверки. 
Чаще  проверяющими   были  женщины, приезжавшие  парами,  и  их  надо  было  кормить  и   куда-то  устраивать  на  ночь.  Насчет  ночлега  у  папы  была  договоренность  с  гостиницей «Моряк»,  а  вот  вопрос  питания  был  решен  очень  оригинально — он  никогда  не  водил  ни   одну  комиссию  в  ресторан.
Жил  он  один,  питался  или  в  больнице,  или  готовил  дома  себе  сам  (конечно,  не  тогда,  когда  к  нему  приезжали  беби  и  Пако),  но   в  холодильнике  у  него,  обычно, «было».
Он  приводил  проверяющих   домой  и  предлагал: «Вот  у  меня  есть то-то,  то-то  и  то-то.  Можно  из  этого   приготовить  что  захотите.»
Вопросы  решались  оперативно  и  ко  всеобщему  удовольствию.
Чаще  всего это  происходило  таким  образом  (особенно, если  в  числе  проверяющих  была  хоть  одна  душа,  уже  прошедшая  такой  «прием»): «Георгий  Петрович,  Вы  лучше  садитесь  и  играйте  на  пианино,  а  мы  тут  уж  сами  со  всем  справимся...» 
И  справлялись,  напевая   под  его  аккомпанемент.
Думаю,  смотря  на   разрозненную  советскую  мебель  его  квартиры: гардероб, старые  кресла  и  раздвижной  диван,  стол  и  стулья (которые, кстати,  ему  подарил  как-то  его  школьный  товарищ  Серго,  в  кои  веки  вырвавшийся  к  нему  в  свой  отпуск),   и,  видя,  что  нет  никаких  импортных  «стенок»,  люстр,  хрусталей  и  фарфоровых  сервизов,  членам  комиссий  становилось  ясно,  что  папа  не  «несун».

Вообще-то,  как  только  у  него  появлялся  собственный  угол,  тут  же,  кроме  мамы  и  брата,  к  папе   приезжали  все — родственники, соседи, знакомые,  знакомые  знакомых  и  т.д.   
Когда  кто-то  останавливался  у  него  дома,  то  он  уходил  спать  на  кухню.  А кухни  были  микроскопические, так  что  он  спал  под  столом.
Всех   приезжавших   надо  было  встречать,  устраивать   в  какой  нибудь  приморский  пансионат,  а  потом   приходилось  еще  и  доставать  им   «обратные»  билеты!
  Тут   уж  никак  нельзя  было  обойтись  без  связей  с  кассиршами  вокзалов,  которые,  конечно,  его  выручали.
 Но  интересно  было  еще  и  то,  как  мы  поддерживали  с  ним  связь. Знакомые  портовые  телефонистки  связывали  его  с железнодорожными, те  выводили  его  на   свой  Сухумский  узел,  откуда уже  те  телефонистки  связывались  с  бабушкой  и  никогда  не  прерывали  разговор. Конечно, и  мы  не  злоупотребляли. Помню, в Сухуми  была   телефонистка  Мери,  которая,  заступая  на  дежурство,  часто  сама  звонила  нам  или  папе  и  предлагала  соединить  нас,  или  передать  что-то.  А   если  были  какие-то  помехи  на  линии,  то,  как  только  связь  налаживалась, — сразу  восстанавливала  разговор.

Потом, заболев  и  уйдя  по  болезни  на  пенсию, она  переехала  в  Тбилиси,  жила  недалеко  от  бабушкиного  дома,  где   я  ее часто  навещал, чем-то  помогая  по  врачебной  линии,  и  откуда  потом   проводил  в  последний  путь. Царство  ей  небесное!
 Так  вот,  после  всех  подготовительных  работ,  наконец,  приступили  к  строительству  Новой  больницы.
Папа   сделал  несколько  коротких  фильмов, снятых  на  8-ми  мм. плёнку,  где были  разные  этапы  этого  строительства, начиная  с  первых  субботников  по  уборке  территории  предполагаемого  строительства, разметки  и  закладки  фундамента  здания,  вплоть  до  его  возведения.
Он  говорил: «Вот  построю  больницу,   налажу  в  ней  работу,  передам  всё  в  надежные  руки  и,  как  придет  время, — сразу  уйду  на  пенсию».  И  вот  в  1985  году  Новая  больница  приняла  первых  больных. Конечно,  и  ее  затянувшееся  строительство,  многочисленные согласования,  корректировки  плана,  а  также  и  другие   проблемы,  сказались  на  здоровье  папы. К тому  же  жил  он  на  горе,  на  5 этаже  дома  без  лифта,  так  что  ему  всё  труднее  было  добираться  до  дому, —  приходилось   делать  частые  и  долгие  остановки  на  подъёме.
А  передал  он  и  поликлинику,  и  всё  объединение  в  целом  в  очень  хорошие  руки.  Завполиклиникой  он  назначил  молодую  женщину  из  семьи  крымских  татар,  которая,  вернувшись  из  переселения,  не  смогла  устроиться  в  Крыму  и  каким-то  образом  оказалась  в  Туапсе. Папа  вошел  в  их  положение  и,  несмотря  на  все  как  официальные,  так   и  негласные строгости  и  ограничения,  сумел  прописать  в  городе  и  помог  с  трудоустройством  не  только  ей,  но   и  ее  мужу.
А  главным  врачом  объединения  он  рекомендовал  моего  сверстника — Женю  Сердюка — тоже  хирурга,  уравновешенного  и  внешне  добродушного,  но  «крепкого»  человека.  Женя  предложил  папе  не  уходить  совсем  из  коллектива   и  он    еще  какое-то  время  периодически  работал   в  поликлинике,  а  затем  методистом. 
А  потом  мне  позвонила  бабушка,  которая  в  то  лето  вместе  с  Пако  была  в  Туапсе,  и  сказала,  что  папу   уложили  в  больницу  с  повторным  инфарктом. Я   тут  же  позвонил  домой  нашей  доброй  фее— маминой  подруге  и  моей  сотруднице  по  отделу  Лие  Чиргадзе, которая  была  председателем  профкома  института,  и  она  меня  отпустила,  сказав,  что  всё  берет  на  себя  и  чтобы я  ехал  спокойно, не беспокоился  насчет  работы.
В  тот  же  вечер  я  выехал  и  рано  утром  был  уже  в  больнице.
Судя  по  кардиограммам,  положение  было  тяжелое,  была  даже  опасность  развития  аневризмы («выпячивания»)  в  области  истонченной  мышечной  стенки  сердца,  грозящая  ее  разрывом.
Нельзя  было  терять  время,  поэтому  я  предложил  применить  тот  новый  метод  лечения  острого  инфаркта,  который  разрабатывался  и  применялся  в  нашем институте. Я  не  работал  непосредственно  в  инфарктном  отделе, но,  будучи  во  время  дежурств  ответственным    по  клинике,  был  в  курсе  всего,  что  творилось  во  всех  отделах  и  в  методах  лечения,  в  них  применяемых.
Сложность  заключалась  в  том,  что   методика   применения  контрикала, инсулина  и  глюкозы  была  еще  не  известна  широко,  поэтому  понятно  было  опасение  туапсинских  врачей. 
Разумеется,  я  взял  ответственность  на  себя,  и  мы  сразу  перешли  к  интенсивной  терапии  по  нашей  схеме. 
Дня  два  положение  было  еще  критическим,  но  ко  второму  вечеру  дело  пошло  к  улучшению   и  я  вздохнул   немного   свободнее.  Правда,  только  в  отношении  папиной  кардиограммы,  потому  что  общее  его  состояние  мне  не  нравилось,  к  тому  же  осложнилось  состояние  дел  дома — у   беби  тоже  поднялось  давление  и  был  сильный  приступ  стенокардии.  Да  и  Павлик  на  этом  фоне  тоже  чувствовал  себя  неважно.  Оставлять  его  одного  на  целый  день  было  нежелательно,  поэтому   бабушку  я  лечил  уже  сам,  «на  дому»,  благо  возможности  и  препараты  для  этого  были.
Теперь  приходилось  разрываться  между  двумя  «клиниками».  Хорошо  еще,  что  продукты  в  доме  были   и  беби  успела  сварить  кастрюлю  супа , — так  что  вопрос  о  голодной  смерти  не  стоял. 

Стеснительность  хороша  в  меру,  тогда  и там,  где  она  уместна,  а  папа  был  чересчур,  не  к  месту  и  не  ко  времени  стеснителен.
Оказывается,  у  него  уже  почти  неделю  не было  действия  кишечника,  и  он  всё  надеялся  на  «завтра».  Я  тоже  первые  два  дня  не  обратил  на  это  внимания,  потому  что  была  известна  его  склонность   к  запорам.  Обычно,  он  обходился  пургеном,  но  сейчас  не  помогли  ни  слабительные,  ни  даже  масляные  клизмы.  Не  подействовала  и  моя «бронебойная»  свечка. Тогда  я  понял,  что  у  него, очевидно,  образовался  каловый  «камень» ,  а   это  очень  неприятная  вещь.  Надежды  на  чудо  не  было.  Рисковать  применением  сифонных  клизм  я  не  решился,  поэтому,  выпросив  длинные  резиновые  перчатки,  добрался  до  «завала»,  умудрился  каким-то  образом  развернуть,  раздробить  пальцами  и  по  кусочкам   вывести  «камень»    естественным  путем.
Надо  отметить,  что  папа  перенес  это  в  прямом  смысле  «вмешательство»  стоически.  Зато  потом!  У  него  сразу  изменился  цвет  лица  и, побрившись,  он  стал  уже  прежним  Георгием Петровичем.
А  бабушке  все  еще  было  нехорошо. Она  не  хотела  ничего  есть  и  ослабла.  Как-то  она  попросила  меня  посмотреть,  не  осталось  ли  инжира  на  дереве,  растущем  на  папином  участке. Оказывается,  она  всё  ждала,  когда  он  поспеет,  а  потом  всё  не  было  возможности  туда  проехать. А  сейчас — так  вообще  было  не  до  того. Дело  было  уже  не  то  в  конце  сентября,  не  то  в  начале  октября,  так  что,  не  особенно  надеясь  на  удачу,  я  поехал  на  «дачу»  (рифма!)  Как  ни  странно,  на  дереве  я  обнаружил  два  инжира.  Правда,  пришлось  очень  рискнуть,  чтобы  до  них  дотянуться. Инжир  в  этом  смысле,  пожалуй,  самое  коварное  дерево — ветка  кажется  толстой,  надежной,  а  она  вдруг  резко  гнется, или  ломается  под  тобой.
На  сей  раз  обошлось.  Когда  я  принес  инжир  беби,  она  сказала:
«Я  думала,  что  так  и  умру,  не  попробовав   вкус   нашего  инжира...» 
 (Я  вспомню  этот  случай  через  несколько  лет,  когда  ей,  лежащей  с  тяжелым  повторным  инфарктом  у  нас  в  институте,  вдруг  захочется  чего-то  кисленького,  и  мама  принесла  несколько  зеленых  виноградин  с  лозы,  растущей  во  дворе.
 С  каким  наслаждением  она  их  сосала!)
Но  Бог  был  милостив,  кризисные  периоды  мы  проскочили   и  постепенно  у   обоих  дело  пошло  на  поправку.  Я  задумался  о  будущем — как  папа  и  бабушка  будут  жить  на  этой  горе?  Выход  я  видел  только  в  обмене  квартиры.  Дело  осложнялось  тем,  что  квартира  была  ведомственной в  «городском»  доме. 
Необходимо  было  подыскать  квартиру,  получить  согласие  от  порта,  городского  управления,  а  может,   еще  и  от  того  ведомства,  чью  квартиру   удастся  подыскать.  В  общем,  неизвестно,  сколько  времени  понадобится  на  эту  волокиту — а  кто  ей  будет  заниматься  кроме  меня?  А  я  и  так  уже  почти  месяц  как  в  Туапсе.
Когда  я  заикнулся  папе  о  моем  плане  пойти  к  руководству  порта,  чтобы  получить разрешение  на  обмен,  он  категорически  от  этого  отказался. «Не буду  никого  просить… Они  сами  предложат,  если  есть  такая  возможность...»  В  общем,  наивный  детский   лепет.  Поговорил  с  бабушкой — она  более  реально  подошла  к  делу  и  одобрила  идею.  Тогда  я  пошел  к  папиному  другу,  начальнику  санэпидстанции  порта,  Эдику  Мазманяну. 
(Почему-то  у  СЭС  форму  не  отобрали  и  всю  жизнь,  сколько  я  его  знал — с   моих  детских  лет, Эдуард  Павлович  ходил  в  красивой  морской  форме!)
Вот  тут-то  я  оценил  пословицу  «На  ловца  и зверь  бежит».
Э.П.  сразу  сказал  мне,  что  один  из  его  сотрудников,  живущий  в  двухкомнатной  квартире,  идет  на  «расширение»  жилплощади  и  можно  будет  договориться  с  руководством  порта  и  города  о  двойном  обмене  квартир.  Короче  говоря,  общими  усилиями,  при  всяческом  содействии  всех  необходимых  инстанций  (и  мне  это  было,  не  скрою,  очень  приятно: «Для  Георгия  Петровича?  Конечно-конечно!  Постараемся  по-быстрому...»),   мы   действительно  «по-быстрому»  оформили  все  необходимые  бумаги.
 Папу  уже  можно  было  выписать  из  больницы,  и  мы  договорились  отвезти  его  в  реабилитационный  центр  в  Сочи  (на  «Ривьере»). Новая  квартира  освобождалась  только  через  два  месяца,
как  раз  за  неделю  до  окончания  его  восстановительного  курса  лечения.  Когда  я,  после  некоторой  психологической  подготовки  осторожно  изложил  ему  итоги  моей  закулисной  деятельности,  папа,  конечно,  не ожидал  такого  и  разнервничался. В  какой-то  момент  я  даже испугался  за  него,  но  всё  обошлось.  Убедило  его  то,  что  квартира  была  на  3 этаже  дома  с  лифтом,  а  сам  дом  располагался  на  ровном  месте  метрах  в  100  от  автобусной  остановки.
Лучшего  и  придумать  было  нельзя!
Дело  оставалось  за  малым,  но  хлопотным — к  его  выписке  надо  было  совершить  сам  переезд  со  старой  квартиры  на  новую.  И  тут  на  помощь  пришла  Нелли  (честно  говоря,  не помню,— кажется, тогда  они  еще  не  были  расписаны),  обещавшая  к  тому  времени  приехать  из  Ленинграда  и  завершить  начатое  мной.
Так  всё  и  произошло.  На  больничной  машине  всех  нас — папу, бабушку,  Павлика  и  меня — отвезли   в  Сочи,  где  поместили   папу  в  санаторий.  Потом   мы  втроем  устроились  в  купе  сочинского  поезда  и  вернулись  в  Тбилиси.  Нелли   перевезла  все  вещи,  так  что  папа  прямо  из  санатория  попал  в  новое  жилище!

 Потом,  через  какое-то  время,  он  сознался,  что  хотя  и  вырастил  непослушного  сына,  но  всё  же  благодарен  ему. 
Пару  лет  в  эту  квартиру  еще  приезжали  беби  с  Пако,  но  в  90-м  беби  скончалась  и  вместе  с  ней  ушло  то,  что  нас  объединяло..
Так   уж  случилось,  что  в  эти   последние  дни  ее   жизни  вокруг  нее  была  вся  наша  семья:  ее  дети,  внуки  и  правнуки,  все  5  невесток,  в  том  числе  и  «бывшие»...
Ну  а  затем  начался  бурный  и  болезненный   период  провала  «перестройки»,  подъема   национальных  движений   в     республиках  и    распада  СССР.  Кое  о  чем  я  писал  в  «Шанель №5»  и  в  «Salve», поэтому  не  буду   останавливаться  на  тех  событиях.  Скажу  только,  что  прервалась  наша  налаженная  телефонная  связь  через  Сухуми,  почта  работала  с  перебоями. Из-за  частых   забастовок,  блокад  железной  дороги,  а  потом  и  военных  действий  в  Абхазии  прервалось  железнодорожное  движение  в  том  направлении  и  на  какое-то  время    у  нас  не  было  возможности  увидеться.   Еще  один  раз  удалось  ему  приехать  в  Тбилиси  только  ровно  через  3  года — на  похороны  брата.
После  этого  мы  не  виделись  четыре  года. Они  жили  то  в  Туапсе,  то  у  Нелли  в  Ленинграде.
А  потом  я  увидел  его  уже  в  морге. 
И  это  ощущение  холодного  лба  на  губах   я  чувствую  до  сих  пор.
19-го  декабря  нам   позвонила  Нелли  из  Туапсе  и  сказала,  что  ночью  папе  стало  плохо,  его  перевезли  в  больницу,  где  он  скончался.  Третий  инфаркт  сердце  уже  не  перенесло. 
Самолёты  еще  летали  и  я  воспользовался  рейсом  через  Сочи.
Папа  мне  раньше  говорил,  что  если  с  ним  что-то  случится,  то  есть  договоренность  с  Сердюком,  что  тело  на  машине  привезут  в  Тбилиси  (он  говорил — «прямо  к   дверям»),  чтобы  похоронить  рядом  с  мамой  и  братом  (когда  скончалась  беби  я  взял  4-х  местную  могилу  на  кладбище).  Но  в  ту  зиму  движение  через   перевал  часто  закрывалось   из-за  снежных  лавин.  Колонны  машин  стояли  в  горах  с  обеих  сторон  по  неделе  и  больше,  так  что  решили  вывезти  тело  самолетом. Договорились  с  начальником  аэропорта  и  выехали  в  Сочи,  но,  как  видно, — судьба!— вместо  более  вместительного  самолета  прилетел  маленький  АН,  без  грузового  отсека,  а  везти  в  пассажирском  салоне  цинковый  гроб,  конечно  же,  не  разрешили.
Следующий  рейс   был    только  через  несколько  дней,  поэтому  решили  вернуться  в  Туапсе  и  похоронить  папу  там.
И  представьте  себе — пока  мы  возвращались  на  машине  из  Сочи  в  Туапсе,  зам.главврача  Гончаренко Владимир  и  завхоз  Юрий  Орлов   подготовили  могилу  и  оповестили  всех  сотрудников,  что  похороны  состоятся  на  Туапсинском  кладбище.  Уже  вечерело,  когда  мы  подъехали,  и  я  удивился — сколько  народа  пришло  в  такое  время!
На   другой  день  из  московской  командировки  вернулся  и  Женя Сердюк.  Зная,  какое  трудное  положение  и  безработица  была  тогда   у  нас  в  Тбилиси,  он  предложил  мне  перебраться  с  семьей  в  Туапсе   и  обещал  обеспечить  нас  работой,  благо  жить  нам  было  где. 
Конечно,  я  был  очень  благодарен  ему  за  это,  но  по  многим  причинам  в  то  время  это  было  невозможно.  Тогда  он  предложил  мне  поработать   хотя  бы  год,   правда,  не  терапевтом,  а  рентгенологом. Так  я  стал  новым    «Ходжашвили»  в  папиной  больнице.
Тогда  еще  было  не  так  уж  мало  сотрудников,  которые  знали  меня   с  моего  детства. Были  и  те,  которых  я  знал  еще  с  того  времени,  как  они  проходили  сестринскую  практику,  или  начинали  работу,  будучи   «Катями»  и «Машами».  Сейчас  же  многие  стали  «Екатерина -»,  или  «Мариваннами»  и  уже  у  них  работали «Иры» и  «Марины». 
В 1998  году,  к  100-летию  Туапсинского  порта  вышла  книга,  где  есть  несколько  строк,  посвященных  папе  и  его  фото. К  сожалению,  в  фамилию  вкралась  ошибка,  но  всё  же  приятно,  что  отмечены  его  заслуги.  В  то  время  даже  поговаривали  о  том,  что,  может  быть,  больнице  присвоят  папино  имя.
Прошло  время,  земля  на  могиле  осела,  и   сотрудники  отдали  папе  последнюю  честь,  обустроив  ее   и  установив  плиту  из  белого   мрамора с  надписью:
«Ходжашвили   Георгий  Петрович   1924 — 1997»

Когда  он  ушел,  Больнице  водников  и  папе   было  по  73  года.
Из   них — 45   лет  «совместной  жизни» !
О.С.   В  тяжелые  годы  конца  90-х  и  начала  «нулевых»  годов   усилиями Жени  Сердюка   Больница    была  реорганизована  и  стала   филиалом   хирургического  центра  им. Пирогова  Минздрава  РФ,  что,  безусловно,  явилось  спасением  для  большого  коллектива.
А  с   мая 2015 года  медицинский центр  был  вновь   реорганизован  уже  в  самостоятельный   «Туапсинский  многопрофильный  центр  МЗ  Российской  Федерации».
Женя  сам  перенёс  инфаркт  и  ушел  на  пенсию.  Сменилось  руководство  больницы… Пришли  новые  сотрудники...
Я  почему-то  думаю, что  за  эти  20  лет,  в  результате  всех  пертурбаций  в  этом  Центре  разве  что  единицы  помнят  папу  и  нигде  не  висит  портрет  этого  человека,  который  с  первого  своего  рабочего  дня  всего  себя посвятил   и,  можно  сказать,  до  последней  секунды  прожил  с  ней —  с   Больницей   водников  г. Туапсе.
Я  и  сейчас  уверен,  что  уход  папы  в  день  святого  Николая  был  не  случайным,  ведь  святой   является  покровителем  мореплавателей.  Еще  будучи  молодым,  он  воскресил  на  одном  из  кораблей  матроса, упавшего  во  время  шторма  с  мачты  и   разбившегося  насмерть.
Может  быть,  папа  был  одним  из  его  «посланцев»?

О.О.С.    А  вот  хирургом  я  так  и  не  стал!
И  вовсе  не  по  своей  вине. 
Хотя  многое  из  хирургии  помню,  кое-что  умею  и  применяю.
И  через  17  лет  после  первого  плавания,  я  опять  попаду  на  корабль  «Петр  Великий»… И  опять  пойду  на  нем
 в  Одессу…
А  там — в   Оперный  театр. 
Вот   только  уже  несколько  лет   (и  тоже  не  по  своей  вине)   не  могу   попасть  в  Туапсе   и  пойти  на  могилу  папы,  за  которой  ухаживают   Нелли  и  те  наши  друзья,  которые  еще  в  состоянии  это  делать — дай  Бог  всем   здоровья!
Но  всё  это — уже   совсем   другие   истории…               
                03. 07. 2017 г.