Сегодня я не гениален

       Вадим Петрович неожиданно вскочил; вскочил от физически ощутимого толчка, который пришелся чуть пониже поясницы, сел на очень жесткой и скрипучей кровати (собственно, это была даже и не кровать, а металлическая сетка, стоявшая по четырем углам на стойках из кирпичей) и попытался оглянуться.

       Глаза от неизвестного толчка раскрывались широко, очень широко, не как после сна, но ничего, кроме темноты, увидеть они не могли.


       «Уж спал ли я?» - подумал Вадим Петрович и вдруг понял, что он хочет халвы. Босыми ногами он отчетливо ощутил крошки хлеба на полу и пепел; как всегда, посетовал на свою неуютность и - редкий случай! - подумал о женитьбе.


       Халвы не было.


       Она была вчера.


       Дремучий буфет скрипел миллионами трещинок и гремел сиротливыми в фанерной пустоте фарфоровыми чашками.


       Вадим Петрович настойчиво продолжал поиск, не переставая думать: «Надо же хоть что-то сладкое, надо же...» Эта мысль постепенно так твердо поселилась в его сознании, что о другом он уже и не мог думать. «Надо же что-то сладкое, надо же...» Такое у Вадима Петровича было и раньше, и когда он пытался объяснить усидчивость какой-то фразы в голове, но не находил ответа, то относил тщетный поиск к слишком глубоко засевшей в сознании именно той фразы, которая и мешала выяснить причину своего появления. Вроде того: клин клином вышибают. Сейчас Вадим Петрович не пытался отыскать начало своего желания отведать «чего-то сладкого», потому что он был абсолютно уверен в том, что вначале появилась фраза, которая была, может быть, продолжением прерванного толчком сновидения, а потом только ему действительно захотелось халвы.


       Наконец Вадим Петрович нащупал в глубине буфета жестяную банку с сахаром и, не пользуясь даже ложкой, опрокинул ее себе в рот.


       Сахар посыпался тоненькой струйкой в широко открытый рот Вадима Петровича. Если бы он посмотрел сейчас на себя со стороны, то непременно отметил бы, что все это похоже на песочные часы, какие всякий раз выносит в ванную комнату сосед Кляпин, чтобы выполнить комплекс утренней гимнастики обязательно по времени.


       Вадим Петрович заскрипел сахаром, разжевывая его и работая языком таким образом, чтобы объять сладким все части своего нёба. Потом жадно, обеими руками, он схватил чайник и пил кипяченую вкусную воду до тех пор, пока не почувствовал на языке желчный вкус ржавчины, отскочившей от дна чайника...


       «Уж спал ли я?» - вновь задал себе вопрос Вадим Петрович, посмотрев в ночное небо. Там он не нашел ответа на свой вопрос и почему-то обиделся. «А если спал, то почему вскочил, и почему истома такая внутри?..»


       Если Вадима Петровича спросить, когда он начал осознавать то, ЧТО ОН ЕСТЬ, что он как-то ощущает себя, то наверняка он сказал бы, что это пошло с тех пор, как он принялся задавать себе вопросы и потом, находя ответ, убеждаться, что он действительно есть и вполне осязаем. А когда Вадим Петрович вдруг понял, что такое ощущение себя и всего вокруг для него убедительней, нежели острый щипок, тут-то ему и показалось, что он гениален. Вадим Петрович всячески старался держаться за эту мысль, но порой ему это не удавалось: мешали-таки острые щипки, от которых ощущение себя было все же острее, чем ответы на вопросы.


       В таких случаях уверенность пропадала...


       Вот и сегодня, пытаясь как-то ответить на возникший только что вопрос, Вадим Петрович совершенно ясно понял, что ВЧЕРАШНЯЯ его уверенность в себе исчезла.


       Исчезла!


       Улетучилась! Как и не бывало...


       В комнате было очень холодно. Это буквально на несколько секунд отвлекло Вадима Петровича от себя, и он подумал о том, что, очевидно, ветер сменился на западный и что не мешало бы уж и рамы газетой заклеить.


       Но это несколько секунд...


       Вадим Петрович и рад бы еще думать о рамах, да не можется ему: уж очень напуган он исчезновением вчерашней уверенности. Господи, да ведь почти что и не вчерашней. Ведь на часах-то всего два часа ночи. Значит, сон длился всего часа три. Значит, всего три часа отделяют его от счастливых, сладких минут...


       «Как же неустойчивы минуты сладости, с каким трудом они накапливаются и как быстро исчезают... И ведь совсем немного для этого надо. Просто возьми и столкнись с чем-то этим, земным... Или с кем-то...»


       Подумав так, Вадим Петрович невольно вспомнил своего соседа Кляпина. С Кляпиным у него отношения особенные, усложненные какие-то. Вадим Петрович всегда с болью думал об отношении Кляпина к нему. Вадим Петрович чувствовал (да тот и не скрывал этого), что Кляпин брезгает им... Казалось бы, ну и пусть брезгает, а что ему-то, Вадиму Петровичу, до этого; плюнуть бы на Кляпина, не замечать его, продолжать быть верным себе, сознанию своей никому пока неведомой, кроме него самого, гениальности...


       Вадим Петрович всячески убеждал себя в этом, и все равно при первой же встрече с Кпяпиным или даже воспоминании о нем все, с таким трудом сооруженное у него в голове, неизменно рушилось.


       Особенно не нравилось Вадиму Петровичу старание Кляпина не замечать его внутренней сущности, сокрытой пусть и не совсем устроенным образом жизни его... Ведь знал же Кпяпин - знал!! - что Вадим Петрович внутренне замечателен, но... Порой он откровенно смеялся над его «самоанализами» и называл их ковырянием в носу.


       Ну что еще может быть коварнее этого «ковыряния»!


       И странное дело: чем больше заставлял себя Вадим Петрович не думать о Кляпине, тем глубже и уверенней завладевал тот его мыслями. Доходило даже до того, что Вадим Петрович терял главное, как ему казалось, назначение гениальности, которую он с таким усердием искал в себе. Он замечал, что все поиски заключаются в том, чтобы убедить не себя в признании своей особенности, а Кляпина... Все, все делалось для этого проклятого Кляпина!


       Вадим Петрович аж кулаки сжал и почувствовал, как побелели его ладони. Ну хоть плачь...


       А все оттого, что Кляпин ходил и всегда улыбался. Всегда! И чему он, проклятый черт, улыбается? А улыбка-то ехидная, тонкая, фу... И никакого уважения в ней к Вадиму Петровичу.


       Встретятся они, бывало, в ванной комнате — Кляпин и рявкнет: «Привет, СТАРИК!», а губы растягиваются почти что до ушей. Вадима Петровича аж передернет всего. Надо же поаккуратней как-то, поспокойней, а этот, ух, верзила...


       И что только не делал Вадим Петрович для обуздания кляпинского равнодушия! Выдумывал хитроумнейшие операции, планы. Оставлял даже на гвоздике в общем туалете случайно-де брошенные им письма с замысловатыми рассуждениями, нарочно перечеркнутыми, с исправлениями: на вот, дескать, не специально листики исписаны; не для вас, Кляпин! Все это делалось очень продуманно: заводился будильник на пять часов утра; Вадим Петрович вставал, озирался по привычке, потом, вспомнив о деле, отворял дверь, на цыпочках пробирался в тиши к двери с буквой «М», накалывал ТАК ЭТО НЕБРЕЖНО написанное, отклонялся в сторону и долго рассматривал распятые листки, стараясь повесить их как можно ЕСТЕСТВЕННЕЙ, но в то же время и так, чтобы какое-нибудь особо замысловатое словцо было выделено и сразу бросалось в глаза.


       Потом Вадим Петрович так же, на цыпочках, возвращался к себе и с замиранием сердца начинал ждать. Иногда он переставлял стрелку звонка на час позже, к пробуждению Кляпина, и пытался уснуть. Но тщетно: никакой сон уже не мог взять возбужденный предстоящим мозг Вадима Петровича.


       Наступал час неповторимого мучения и томной радости одновременно. Вадим Петрович ворочался, улыбался себе, представлял и записывал в уме будущий диалог с Кпяпиным, где он, Вадим Петрович, будет очень сдержан, остроумен и холоден, а Кляпин - сморщен и обязательно с ВИНОВАТОЙ улыбкой. Когда тайные грезы Вадима Петровича доходили до «виноватой улыбки», он не выдерживал, вскакивал в большом волнении и, возбужденный до предела, начинал вышагивать по комнате...


       Но все это так и оставалось в мечтах. Кляпин вставал, проходил, громко ступая по коридору  (шаги его в этот момент делали что-то невероятное с прыгающим сердцем Вадима Петрович) своими громадными и потными (обязательно потными, всегда думал Вадим Петрович) ножищами к двери туалета, открывал ее (а Вадим Петрович высовывался по пояс в коридор, весь превращаясь в слух) и затихал на некоторое время...


       Как всякий раз надеялся Вадим Петрович на то, что   Кляпин выйдет из туалета позже своего обычного. установленного раз навсегда, времени - двух минут... Куда там! Ровно через две минуты раздавался громыхающий и булькающий звук воды и... все кончалось. Вадим Петрович вздыхал, отскакивал от двери и садился на жесткую свою кровать.


       До последнего момента, однако, его не покидала надежда на успешный исход операции...


       Когда до его слуха начинал доходить стук встречающих друг друга гантелей Кляпина, Вадим Петрович, ПОТЯГИВАЯСЬ И ПОЗЕВЫВАЯ, проходил в еще не потерявший запах Кляпина туалет...


       О Кляпин! О жесточайший человек! Он разрушал последнюю, самую последнюю надежду Вадима Петровича: так тщательно приготовленные Вадимом Петровичем письма валялись безразлично смятыми в желтой пластмассовой корзине...


       Был у Вадима Петровича и другой вариант наступления на Кляпина. Он заключался в том, что Вадим Петрович приходил в ванную комнату до появления там Кляпина, садился на краешек белой ванны, подпирал подбородок кулаком и уставлялся, чуть прищурясь, в одну точку. Это, по убеждению Вадима Петровича, должно было непременно натолкнуть Кляпина на мысль: а ведь не простой Вадим Петрович человек! Есть в нем что-то, знаете ли, такое, особенное... живет он, наверное, все-таки двумя жизнями и больше внутренней, внутренней; богатая, интересная, интеллектуальная натура этот Вадим Петрович!..


       Но и сей мудреный вариант разрушался немедленно страшной затрещиной Кляпина, которую он преподносил своей ручищей, предварительно смоченной холодной водой. Потом он гаркал: «Вадим Петрович! Что спишь-то? Вон бульбы под носом повздувались... Да и умываться тебе пора, УШИ МЫТЬ...» И опять хохот. Эх...


       Вадим Петрович нащупал левой рукой выключатель и зажег свет. Лампа выхватила из тьмы зеленые стены комнаты, целую стопку наложенных друг на друга раскрытых книг, потрескавшееся зеркало и маленький, купленный за пять копеек, портретик Гагарина. Из всех освещенных сейчас предметов Вадим Петрович больше всего любил этот портретик. Но относился он и к нему особенно. Гагарина Вадим Петрович любил мученической любовью не открытого никем ровесника знаменитости. С одной стороны, гордость брала свое, а с другой - его мучила очень простая и открытая улыбка Гагарина. Не было в той улыбке двойственности натуры, а Вадим Петрович был убежден в том, что признание величия человека может быть вызвано только наличием ЧЕГО-ТО внутреннего в нем; но каждый раз, доходя до этого «чего-то», Вадим Петрович терял всякую связь «чего-то» с основной мыслью и очень раздражался.


       И еще. Улыбающийся, счастливый Гагарин больше чем что-либо убеждал Вадима Петровича в явном преимуществе эпохи, в которой Вадим Петрович живет. И преимущество это для него заключалось даже не в самом факте содеянного, а в справедливом, теплом признании заслуги человека при его жизни. И каком признании! Сплошь усыпанном апрельскими цветами... Так заканчивал всегда думы о портретике Вадим Петрович и провожал навечно, как ему казалось, сонм священных, не признанных при жизни гениев, что являлось для него щипком побольнее Кляпина... И все равно, однако же, Вадим Петрович продолжал отвечать на собственные вопросы и любить Гагарина.


       Вадим Петрович еще раз пробежал глазами по освещенным лампой предметам своей  комнаты... Всё на месте, всё как прежде.


       Тут уж, убедившись в неизменности вещей, Вадим Петрович совсем распрощался со ВЧЕРАШНЕЙ ГЕНИАЛЬНОСТЬЮ и по-настоящему загрустил. Потом он страстно захотел уйти от грустных раздумий. Для этого он решил уснуть. Но сна не было. Вадима Петровича начала преследовать новая фраза, засевшая как раз в самом лбу, как раз чуть повыше его белесых бровей: «Сегодня я не гениален, сегодня я не гениален...» И до того эта фраза измучила его, что на тридцать третьем повторении ее она потеряла всякий смысл, и Вадим Петрович все-таки уснул...


       На сей раз его разбудил громкий стук в ванной комнате. Вадим Петрович медленно открыл глаза, и первое, что он почувствовал, это сладкий вкус во рту, а подняв глаза, он увидел перед собой очень четко написанную фразу: «Сегодня я не гениален». Сейчас она обрела смысл и заставила Вадима Петровича быстро прийти в себя.


       Стук в ванной комнате повторился; Вадим Петрович съежился весь. Он уже предвкушал мучительную утреннюю встречу с Кляпиным. Но сегодня - вдруг показалось Вадиму Петровичу - эта встреча будет особенно тяжкой. Ведь Вадим Петрович потерял вчерашнюю уверенность в себе, а Кляпин незамедлительно воспользуется этим. Вернее, он-то и не будет знать, что чем-то пользуется, просто Вадим Петрович САМ знает о своей сегодняшней безоружности...


       Когда Вадим Петрович вошел в ванную комнату с вафельным, истонченным затертостью полотенцем и куском зеленого мыла в руке, вид у него был особенно нехороший: длинная, не по росту, розовая пижама, глубокие пролысины на голове, обострившийся тонкий нос, мешки под глазами от сегодняшней бессонницы и - главное - сами глаза, застывшие в ожидании очередной порции муки. Он был похож на приговоренного.


       Как всегда, несколько боязливо он поднял глаза на Кляпина и вздрогнул: тот не улыбался и смотрел как-то совсем не по-обычному на Вадима Петровича. Было в его взгляде тоже очень много муки и ожидания...


       - Что-то вид у тебя совсем неважнецкий, Вадим Петрович, - очень мягко вдруг начал Кляпин.


       - Кончай ты все это. Читал я все твое... написанное... Ну к чему ты это? ДАВАЙ ВМЕСТЕ, а? А то ведь нельзя так жить, Вадим Петрович! - закончил сосед и, надувшись, выжал двухпудовую гирю.


------