Дедушка Миша

    Дедушка Миша был участником двух войн – Русско–японской  и   Первой мировой, которую он называл «ампиристическая». Он был на полголовы ниже бабушки Ули, со следами перенесенной оспы на лице (за что его прозвали рябым), с усами и окладистой бородой, с небесно–голубыми хитроватыми глазами. Он каждые утро и вечер чистил зубы солью с золой и зубы  у него были крепкие, до самой смерти не выпал ни один, только приелись – стерлись почти наполовину. Ходил он в рубашках  и портах из сотканного бабушкой льняного полотна, лапотках с льняными онучами и в неизменном картузе. В праздники он надевал синюю сатиновую рубашку-косоворотку и  полушерстяной черный костюм с сапогами. Зимой ходил в ватных стеганых штанах, валенках, дубленом кожушке или телогрейке и солдатской шапке-ушанке.

     Каждую неделю в субботу он парился  в печке. А мылся в оцинкованном корыте на дворе и зимой, и летом. Будто сейчас вижу в дверь, открытую из сеней, пушистый падающий снег  и стоящее посреди двора корыто, исходящее густым плотным паром. После дедушки  парились все остальные, но корыто вносили в дом и ставили перед печкой, здесь и мылись по очереди. Однажды и меня где-то на пятом году  попытались парить в печке. Я спокойно залезла внутрь вместе с Валей, но когда закрыли заслонку, меня охватил непередаваемый ужас.  Показалось, что сейчас мне на голову рухнут камни, что я здесь сгорю…  Видимо, своим истошным воплем я смогла передать обуявший меня ужас.  Меня немедленно вытащили и с тех пор  мыли только в корыте.

     Дед был очень подвижный, живой балагур, шутник и певун, всегда занятый каким-нибудь делом. Бабушка говорила, что в молодости он бывал очень задирист, когда выпьет. Она тогда детей отправляла на печку, а сама садилась на полок, держа в руках рубель (бабушка называла его качулкой). Тогда дед начинал крушить все в избе, а проспавшись, сам же все и восстанавливал. Я как-то спросила, пришлось ли хоть раз ударить его рубелем.
   - Да нет, он только для виду куражился.

     Как сейчас вижу его в  сенях старой хаты, в столбе солнечного света из распахнутой во двор двери, строгающим доску и распевающим: «Смело, товарищи в ногу, духом окрепнем в борьбе…». На левой руке у него было всего два пальца  – большой и мизинец (остальные он потерял в 1-ю мировую войну), но это никак не сказывалось на его умении делать любое дело. В сплетенных им лаптях ходила половина населения Рощи. В каждом дворе можно было видеть сплетенные им «плетухи» - корзины из неошкуреных ивовых прутьев для сбора травы скоту или  выкопанной картошки. Прутья для  плетух он срезал с ракиты, росшей возле дома; она еще в 90-е годы росла на том же месте, а потом её не стало. Он сам косил и убирал сено,  копал торф, каждую осень подновлял соломенную крышу, весной - глиняную обмазку и побелку  стен  хаты, а каждое лето строил себе шалаш из явора (аир) в саду, где и ночевал все лето «на вольном воздухе», сторожа сад от мальчишек.

        Сад  был им посажен еще до войны. Были в нем вишни и сливы, малина и смородина, две яблони белого налива, две яблони душистой антоновки,  и по одной штрифеля, тонковетки, китайки, и «комсомолки».  Но самыми вкусными были краснобокие наливные яблочки с яблони, стоящей перед окнами. Мама говорила, что они потому такие сладкие, что дядя Ваня, когда  прививал её, подложил под привой конфету. (Видимо, дядя Ваня так в очередной раз разыграл свою сестричку Нюрочку, мою маму). Таких вкусных яблок не было в округе, поэтому сад было необходимо охранять. А когда осенью собирали урожай и ссыпали яблоки в солому на чердак, вся хата пропитывалась вкусным яблочным духом. Яблок хватало и на засолку с капустой, и на кадушку моченых, и насушить на зиму для компота, а всю зиму  лакомились вкуснейшими морожеными яблочками.

        Дедуля был шутником, и одна из любимейших его шуток повторялась каждую осень. Как только созревали  ярко - бордовые яблоки на «комсомолке», дед принимался за коммерцию. Яблоки были глянцевитые, чистенькие, с красноватой мякотью, очень красивые. Он аккуратно их снимал, нагружал полную тачку и вез на газопровод продавать. Раскупали их мгновенно. Дед покупал на вырученные деньги продуктов с запасом, чтобы несколько дней не появляться в магазине и не встретить покупателей и быстро улепетывал, пока не побили. Дело в том, что есть эти яблоки можно было только замороженными, когда мороз выгонял из них очень ощутимую горчинку. Странно, что эта проделка удавалась ему каждый год.

       Однажды в шалаше он проделал еще одну шутку.  Соседка тетя Паня не работала в колхозе, а промышляла самогоноварением. Как-то она услышала, что готовится облава на самогонщиков и принесла свои запасы к дедуле в шалаш. Он охотно согласился выручить и спрятал полные бутыли и банки под кровать. Когда опасность миновала, Паня пришла за своим добром в шалаш и застала деда выпивающим и с аппетитом закусывающим. Уже изрядно захмелевший дед тут же принялся радушно приглашать соседку: «Ага,  Панюшка, хорошо, что пришла, садись-ка выпей, закуси яишенкой, огурчиком, лучок вот зеленый, садись-садись!» А она остолбенела, увидев на земляном  полу  шалаша целую лужу самогона и запричитала: «Дед, что же ты наделал?!»  Дед, не принимая во внимание её причитания, еще несколько раз  попытался проявить себя радушным хозяином, но Паня не унималась – жалко было и разлитой самогонки и разбитой пятилитровой бутыли. Тогда дед отвернул брезент, занавешивающий вход в шалаш, и выставил её: «Выйди вон, гадюка, не порть аппетита!» Остатки дедова пиршества она смогла забрать только тогда, когда он уснул. Больше она ему ни разу не оказывала такого доверия.

       Деда курил самосад, который сам выращивал, сушил и делал махорку, Бабушка  говорила, что этот табак сильно злой, и мы специально для неё покупали нюхательный табак в магазине.

       Из всех окрестных деревень к нему приезжали и приходили больные рожей, которую он умел выговаривать. Видимо, славился он этим не зря, потому что, выздоровев, «пациенты» в благодарность  приносили ему гостинцы: кто меда, кто яиц, кто сала или масла, а то и мешок муки или телегу сена, хотя дедушка ничего никогда не требовал  за лечение и даже посмеивался над собой и всегда пытался отговорить: «Да я не знаю, поможет или нет, лучше иди в больницу или в Бетово, там бабка лечит».  Но  некоторые говорили,  что там уже были и на него одна надежда.

       И он приступал к «лечению». Брал лист бумаги, складывал его аккуратно вчетверо, делил по сгибам на 4 части. Одну часть сразу же сжигал на загнетке (выступающая часть печи перед заслонкой). Остальные нумеровал и мелко «исписывал», читая при этом «Отче наш». (Сколько раз он произносил молитву, я не  помню). Читать и писать я еще не умела и спросила Валю, что он пишет на листочках. Она сказала, что это не буквы, а такие загогулины, как я пишу, когда мы играем в школу. Эти листочки он нумеровал и отдавал тому, кто пришел (больному или посыльному от него) и наказывал  три дня подряд выйти на утренней заре, трижды прочитать «Отче наш», повернувшись лицом к солнцу, прикладывать бумажку к больному месту и замотать красной тканью, а  перед этим старую бумажку сжигать  именно на загнетке, трижды  перекрестившись и проговорив: «Во имя  Отца и Сына, и Святого Духа! Аминь!»

 А однажды я подслушала разговор о  том, как он стал знахарем. Он рассказывал это своему выздоровевшему «пациенту», который удивлялся: «Семеныч, ты же раньше не умел лечить, как научился? Может, и меня научишь?»   И дедушка рассказал, а я почему-то запомнила его рассказ даже с его деревенским выговором и  интонациями, хотя было мне не более пяти лет.

       Он рассказал: « Было это в ампиристическую войну. Наша часть была из ополченцев. И был среди нас молоденький паренек Ванятка, он сбежал на войну и прибавил себе годков. Совсем желторотый был, а мы мужики в возрасте, ну и пооберегали его: харчи с кухни принести, котелки помыть , прибраться…   А там в караул или в атаку - ни-ни!  Война уже и не войной была. Мы уже долго сидели в окопах против немцев и почти не стреляли. Даже перекрикивались с ними и знали некоторых по именам. И вот однажды Ванятка  стал  с утра приставать ко мне: «Дядь  Миша, давай я тебя научу рожу выговаривать, а то меня сегодня убьют, а я должен это передать». Ну, я отнекивался, что ничего со мной не получится, я и в церкву только раз в год хожу – на Пасху, какой из меня лекарь и знахарь. Лучше вон Анисиму передай, он день и ночь поклоны бьет.
        А он не отстает, хвостиком за мной ходит, а дело уже к вечеру. Тут уж мужики стали на меня ругаться: «Тебе что, трудно мальца выслушать, успокой его душу, пусть расскажет!» Ну, я и выслушал в пол-уха, не особенно-то и старался запомнить. За ужином все над Ваняткой посмеивались.  Дескать,  рано по себе панихиду пел, день закончился, а ты жив, значит, долго жить будешь. А он головой качает, говорит, что день еще не кончился. Помыл Ванюшка котелки, а как стал помои через бруствер выплескивать, тут  и упал навзничь.  Глянули, а у него дырка прямо посередке лба. И откуда пуля прилетела? За весь день ни одного выстрела не было. Меня ажник оторопь взяла!
        А вскорости немцы пошли в наступление. Во время артобстрела попал я под осколки и меня засыпало землей. Откопала похоронная команда. Думали, что мертвого, да услышали, что еще дышу и отправили в лазарет. А оттеда уже переправили в Питербурх. Лежал я там бревно бревном на животе, спина и ноги осколками иссечены, рука в бинтах, ноги в лубках глухой, как пень. Спасибо, осколки повытаскивали. Выходили. Раны зажили, повязки и лубки сняли, а контузия еще не проходит – ходить не могу, шатает и об стенку бросает, тошно и голова гудит, как котел. Понемногу стал кое-что слышать. Но не показываю виду – антиресно мне услыхать, что обо мне говорят. Даже когда осударь  ампиратор  пришел в лазарет и ручкался с нами и медальки нам вешал, не признался я, что слышу. А ён, когда уходил, приказал  сводить тех, кто ходит, в зверинец. Во где чудеса! И слона  там   видал, и верблюда, и тигру, и каркодила, и павлина и дикобраза!  Каких только зверей там нетути!    А потом меня списали из армии подчистую.
      Приехал я домой. Народу полная хата набежала. Собрали стол, стали угощаться. Смотрю, кум со мной рядом сидит смурной. Спрашиваю, чего кума не пришла, он отвечает, что кума от рожи умирает, сказали, как до сердца дойдет, так и конец. Ничего не помогает, со дня на день конца ждем. Тут мне сразу вспомнился  Ванятка. Будто он рядом стоит и напоминает мне, что и как делать. Сделал, как он учил. Даю куму бумажки, говорю, что надо  сделать, а сам  сумлеваюсь, поможет ли. Через неделю кум принес  бидон меду и вся деревня узнала, что я лечу рожу. А там и из других сел прознали. Вот так-то. И тебе расскажу, как мне Ванятка рассказывал. А получится научить, нет ли  - не знаю».

       Видимо, дедушкина наука не пошла мужику впрок, потому что  по-прежнему хворые шли и ехали только к нему. Мама говорила, что дядя Ваня тоже научился лечить рожу. Но он погиб, а мама  учиться этому не захотела. Так со смертью дедушки и ушло это полезное людям знание.

       Вспоминается еще один его рассказ. Во время коллективизации дедушке как инвалиду войны доверили служить сторожем в сельсовете. Однажды  он пришел сторожить, но шло бурное совещание. Дедушкин приход остался незамеченным и он в ожидании, пока все разойдутся, забрался на печку, да и любопытно стало, о чем так спорят. Обсуждали списки подлежащих раскулачиванию. Дед притаился. Но когда назвали фамилию  многодетного  односельчанина, он не выдержал и возмутился: «Да какой же он кулак, у него на пятерых ребятишек одни валенки – по очереди на улицу выходят!» Ему тут же закрыли рот: «Замолчи, а то вместо него  пойдешь, у нас план!» Он и замолчал…

       Он очень меня любил и баловал всякими вкусностями: то пряничком угостит, то конфеткой «Раковые шейки» без обертки, то принесет сладкий хлеб с тмином и обязательно погладит по голове. Раз в неделю  по утрам он брал в руки палку, надевал на плечи Женин школьный клеенчатый ранец и шел «на газ» в магазин. Чаще ходить не получалось – деньги удавалось выручить изредка. В колхозе работали за  трудодни, которые оплачивались после сбора урожая зерном и овощами.
       Но дедуля умел и этой малостью создать праздник. Надо было видеть, с каким таинственным  видом он доставал конфетку из спрятанного и вынутого откуда-то кулечка и подавал с шепотком: «Ешь, Ленушка, ешь, да Вальке не показывай!» Я и сейчас не могу есть тайком, а тогда и подавно. Как только деда отвлекался по  своим делам, я прибегала к Вале, чтобы поделиться с ней, а она в ответ показывала такую же конфету. Видимо, он и ей давал её так же тайком, чтоб было вкуснее.
       А еще он угощал нас «дурындой» – в теплое время года вечером разжигал на  лужайке перед крыльцом костерок и над ним ставил таганок с чугунком. В этом чугунке варилась картошка целиком, а когда она была готова, её разливали в миски, там ложкой разделяли на кусочки и ели вместе с юшкой, вприкуску с квашеной капустой, огурцами или салом – кому чего хотелось. И было это очень вкусно то ли потому, что пахло дымком, то ли потому, что ели на крыльце, а не в хате.
       Было у него еще  одно фирменное блюдо – «каша в махотке». Когда  остатки хлеба черствели, дедушка набивал ими литровую глиняную кружку, которую он называл махоткой, заливал молоком и ставил томиться в легкий дух. Вынимал  он этот «десерт» в конце обеда. Снимал хрустящую молочную корочку, под ней оказывалась еще одна. Он делил их между младшими - мной и Валей и разделял  содержимое махотки на всех.

         Вообще он был строг за столом и прерывал любую попытку баловства  ощутимым ударом в лоб оловянной ложкой с черенком в виде рыбки. Он ел только этой ложкой, а мы - старыми деревянными, потемневшими, с еле различимой хохломской росписью. Ели из одной миски.    

     Самым радостным днем была Пасха.
      Весь великий пост  бабушка и дедушка постились, а нам, детям, кроме постных блюд  давали молоко, яйца и творог. В чистый четверг устраивали всеобщую парилку в печке, перетряхивалась и перестирывалась каждая тряпочка, перемывалась каждая полочка и посудинка. Белили печку,  вымывали окна и полы, застилали  пол  и лавки праздничными половиками.    
       В  великую пятницу и страстную субботу и нам не давали ничего скоромного, не разрешали  рукодельничать. Зато пекли куличи, делали творожную пасху, красили в луковой шелухе, жидких румянах и зеленке много яиц, варили холодец, щи и суп с мясом, тушили картошку с мясом и жарили мясную жарёнку и домашнюю колбасу (обычно перед  пасхой забивали кабанчика), чтобы на Пасху только праздновать и угощать всех, кто зайдет похристосоваться.
      Вечером в субботу  дедушка  после ужина  прикручивал фитиль у керосиновой лампы (керосин берегли) и начинал рассказывать то, что помнил из библии: о том, что будет  жизнь страшная – всю землю оплетет паутина и будут летать железные птицы и клевать людей и не будет  людям спасения от этих птиц. И еще что-то о Бруте, только я не запомнила ничего, кроме имени. Эти рассказы он всегда завершал одинаково: «Не проспите рассвет! На Пасху солнышко купается в разноцветных лучах, радуется что Христос воскрес. Кто до свету встанет, тот и увидит, а кто увидит, того ангел поцелует!»
        Так и не знаю, что это было – народное поверье или очередная дедушкина шутка -   как мы с Валей ни старались, так ни разу и не увидели купающееся солнышко. Чаще всего была пасмурная погода. Да и в редкие  солнечные пасхальные утра восход бывал обычным.

       (Валя услышала эту фразу и очень удивилась: «Ты и вправду не видела, как солнце купается? А  меня однажды мама разбудила на рассвете и я видела -  от него не простые лучи шли, а радужные и оно будто кувыркалось – очень красиво!»)
       Потом он отправлял нас спать, а сам брал приготовленный мамой Фросей  беленький узелочек с тарелкой пророщенной ржи, десятком крашеных яиц, куличом и пасхой и шел в церковь на всенощную службу. В каком селе была эта церковь, я не помню, но не в Кабаличах. Кабаличскую церковь то ли в революцию, то ли в войну разбомбили и она так и стояла полуразрушенная. Сейчас её восстанавливают.
       Наутро к его возвращению мы уже были умыты, причесаны и наряжены в обязательно новые платья, бабушка и мама Фрося -  в наряды из заветного сундука. Стол был накрыт праздничной скатертью, но на него ничего не выставлялось, пока не приходил из церкви  дедушка. Пока он раздевался и умывался, из печи доставались горячие блюда, из сеней вносились холодец и соленья. По дедушкиной команде все рассаживались, но пока ничего не трогали. Дедушка всех оделял освященными кусочками яичка, кулича и пасхи, чтобы разговелись, и только потом разрешал всем есть, а взрослым наливал в граненые рюмочки самогонки.
     Всю пасхальную неделю утро начиналось разговлением. Приходили христосоваться родственники. Из Бетова - бабушкина сестра баба Саня с дедушкой Егором  и с кем-нибудь  из детей, которых всего было, кажется, девять. Из Хотылева - сестра мамы Фроси  шутница тетя Варя с дядей Андреем и несколькими детьми. Их у них было тоже девять. Из Сельцо приходил или приезжал бездетный брат мамы Фроси дядя Вася с женой. Все они обязательно приходили и на престольный праздник  Ильин день (2 августа).  Этих родственников я хорошо знала и любила, мы и сами к ним в гости ходили нередко. Но родня была многочисленная в Кабаличах, в Староселье, в Меркульеве. Этих я не помню.
      В эту неделю не стихали в деревне гармошка и частушки, застольные песни и  русские пляски. Дети азартно  стукались крашеными яйцами и соревновались, чье яйцо крепче. Некоторые вываривали яйца в крепком соляном растворе, а рассказывали, что были и такие жулики, которые делали неразбиваемые битки. Для этого, якобы, прокалывали яйцо с двух сторон иголкой, выдували сквозь отверстия содержимое и заливали внутрь воск. Плохо представляю, как это можно сделать, но такая байка ходила. Было железное правило: чье яйцо треснуло от удара, тот отдает его победителю. Некоторые набирали  по десятку  и более разбитых яиц. И в городе, несмотря на официальный атеизм, мы праздновали Пасху – были  обновы, крашеные яйца и куличи, только не было творожной пасхи – не было творога.

      Когда я заболела корью, дедуля  повязал мне голову  платком из кумача, занавесил все окна и двери, так как боялся осложнения на глаза, сбегал за фельдшером и по её совету принес мне  бутылку «Кагора». Никому не доверяя, сам поил меня этим «лекарством» из ложечки. Я помню, когда я приходила в себя, всегда рядом оказывались дедушка или бабушка, или мама Фрося. И каждый сменял полотенце на голове, поил чем-нибудь и  утешал: «Потерпи немножко, скоро станет полегче, а там и выздоровеешь». Я выздоровела. Но от осложнений меня не уберегли. Но об этом позже.

       Когда я лежала в больнице, куда никаких посетителей не пускали и мы видели своих мам только из окошка второго этажа, 7 ноября 1955 года я напрасно проторчала у окна целый день – мама не пришла. А через два дня меня позвали в приемный покой, где мама сказала, что дедушка умер. Я так страшно закричала, что мама вместе с моей любимой медсестрой Ниной Кирилловной  стали уверять, что  это была шутка. Откуда мне в шесть лет было знать, что такими вещами не шутят! Я поверила. Когда после выписки из больницы мы вскоре поехали в деревню, я сразу полезла на печку: «Дедуля, я приехала!» И все заплакали, а мой плач был самым горьким, потому что они  уже с ним попрощались. А я только осознала, что  никогда больше у меня не будет моего любимого дедулечки…   
   
        Он и сейчас стоит перед глазами таким, каким я его видела в последний раз. Мы играли с Люсей Протчевой в классики у столба перед их домом и я не сразу заметила, что по улице идет дедушка. А когда заметила, он уже миновал наш дом и проходил мимо нас с Люсей, направляясь по дороге к лесу.  Я  даже засомневалась, дедушка ли это. Все было его: борода и картуз, белые льняные порты и такая же рубаха, подпоясанная бабушкиным узорным пояском, лапотки с белыми онучами и коричневыми шерстяными оборами, палка, клеенчатый Женин рюкзачок. Только лицо было не его – неподвижное, а из глаз текли слезы – он приехал сказать, что мама Фрося сломала ногу в бедре. Больше я его живым не видела.
 
      Он умер нелепо. Шестого ноября резали и солили капусту. Справившись со всеми делами, он сообщил, что  перед праздником хочет навестить родню и пошел в Кабаличи. Как потом рассказали, он, заходя к очередной родне, кланялся и просил прощения, а немного побыв, отправлялся к следующим. Обошел всех, никого не забыл. Возвращался уже в густых сумерках. Шагах в десяти за ним шел сосед. На мостике через Госомку он дошел до середины. А дальше перил не было, он потерял равновесие, упал в воду. Там было неглубоко и подбежавший сосед сразу его вытащил. Но было поздно. Видимо, он не захлебнулся, так как умел плавать, а просто  окунулся в ледяную воду  - и сердце остановилось. Я так и не знаю, сколько лет он прожил.

      Дедушка был опорой всей семьи. Он заботился обо всем. Распахивал огород под картошку и грядки для овощей, заготавливал сено и дрова в лесу и копал торф на торфяниках, мешками закупал соль и хранил её в обрезанных 20-литровых бутылях, командовал заготовками, содержал постройки и погреб в порядке. И с его смертью семья осиротела. Единственный теперь в семье мужчина, Женя, был в армии. Остались одни женщины.
      
      У дедушки Миши с бабушкой Улей было трое детей:  Миша, Ваня и моя мама Аня, которую все в деревне звали Нюрой.
      
      Дедушка и бабушка похоронены на Кабаличском кладбище, но могила их никак не обозначена хотя рядом захоронены и мама Фрося, и Женя. Не могу заказать хотя бы маленькую поминальную  пирамидку с их фотографиями и именами – принимают заказ только на дорогущие памятники, а где взять средства?
      В 2015 году Валера Щукин помог мне сделать фотографию бабушки и дедушки – выделил их из той, где сняты пятеро и увеличил.  Я заказала фотографию и табличку, кованый крест   и установила его рядом с могилой мамы Фроси и Жени.  Их могила там, просто её сровняли с землёй. Но теперь она не безымянная.